Текст книги "Пена. Дамское Счастье"

Чрезмерно утомленный ужином и прогулкой, Трюбло начинал находить этот визит в опустевшее гнездышко довольно странным. Однако Дюверье, не выпуская из рук свечи, словно охваченный желанием с головой погрузиться в свое страдание, углубился в недра квартиры; так что остальные были вынуждены следовать за ним. Советник вновь обошел каждую комнату, захотел еще раз увидеть большую гостиную, малую гостиную и спальню, тщательно осветил и рассмотрел каждый уголок; тем временем следовавшие за ним гуськом приятели продолжали начавшееся на лестнице причудливое шествие, и их гигантские пляшущие тени странным образом населяли пустоту стен. В мрачной тишине гулко и печально раздавался звук их шагов по паркету. В довершение этой горестной картины квартира оказалась чисто убранной, ни клочка бумаги, ни пылинки – словно вымытая под сильной струей большая миска; консьерж с яростным усердием всюду прошелся своей метлой.

– Как хотите, а я больше не могу! – наконец объявил Трюбло, когда они уже в третий раз обходили гостиную. – Право слово, я дал бы десять су за стул.

Все четверо остановились.

– И когда же вы виделись с ней? – спросил Башляр.

– Вчера, сударь! – буквально выкрикнул Дюверье.

Гелен покачал головой. Вот черт! Похоже, она не стала мешкать, быстро управилась. Но тут раздался возглас Трюбло, который заметил на каминной полке засаленный съемный воротничок и надломленную сигару.

– Не горюйте, – смеясь, обратился он к советнику. – Она оставила вам кое-что на память… И так всегда.

Дюверье с внезапным умилением взглянул на воротничок и пробормотал:

– Двадцать пять тысяч франков на мебель… здесь было мебели на двадцать пять тысяч франков!.. Эх, да что там. Не о них я сожалею!

– Не хотите ли сигару? – перебил его Трюбло. – Нет? Тогда, если позволите… Она слегка порвана, но если налепить кусочек папиросной бумаги…

Он прикурил от свечки, которую все еще держал в руке советник. После чего опустился на пол возле стенки:

– Ну что же, хоть так посижу… Меня уже ноги не держат.

– Скажите на милость, – ни к кому не обращаясь, спросил Дюверье, – куда же она могла подеваться?

Башляр и Гелен переглянулись. Щекотливый вопрос. И все же дядюшка мужественно взял на себя обязанность поведать бедолаге о шалостях его Клариссы и непрестанной смене любовников, которых она принимала каждый вечер после его ухода. А нынче наверняка сбежала с последним, здоровяком Пайяном – каменщиком, из какого-то городка на юге, где захотели, чтобы он выучился на скульптора. У Дюверье, который с ужасом внимал всем этим мерзостям, вырвался вопль отчаяния:

– Нет больше порядочности на земле!

Охваченный порывом откровения, он неожиданно перечислил все, что сделал для Клариссы. Наивно надеясь скрыть разочарование заурядного греховодника, он заговорил о своем великодушии, обвиняя любовницу в том, что она пошатнула его веру в высшие человеческие чувства. Внезапно Кларисса сделалась необходимой ему.

– Но я непременно отыщу ее с одной-единственной целью: заставить покраснеть за содеянное, – говорил он, – и чтобы убедиться, что она совершенно утратила всякую порядочность.

– Да полно вам! – воскликнул Башляр, чрезвычайно довольный постигшим советника несчастьем. – Она вас еще не так облапошит… Поймите же, самое драгоценное – это добродетель! Найдите себе простодушную малышку, невинную, как новорожденное дитя… Тогда вам не о чем будет беспокоиться, и вы сможете спать спокойно.

Трюбло тем временем курил, привалившись к стене и вытянув ноги. Он полностью предался отдыху, не принимал участия в разговоре, и о нем забыли.

– Если вам невтерпеж, могу узнать адрес, – произнес он. – Я знаком с горничной.

Дюверье с удивлением обернулся на идущий откуда-то из-под пола голос и заметил Трюбло, который, выпуская клубы дыма, курил сигару – последнее, что оставалось от Клариссы. И ему казалось, что в этих плотных сизых облаках улетают потраченные на мебель двадцать пять тысяч франков. Советник протестующе отмахнулся и ответил:

– Нет, она меня недостойна… Ей придется на коленях вымаливать прощение.

– Тсс! Она возвращается! – сказал Гелен и прислушался.

И верно, в прихожей послышались шаги, и чей-то голос произнес:

– Да что же это? Умерли они все, что ли?

В гостиной появился Октав. Зрелище опустошенных комнат и распахнутых настежь дверей ошеломило его. Однако изумление его еще возросло, когда среди голых стен гостиной он увидел четверых мужчин, один из которых сидел на полу, а трое других стояли, освещенные скудным светом свечки, которую, словно в храме, держал советник. Вновь пришедшему вкратце сообщили новость.

– Но это невозможно!

– Значит, внизу вас не предупредили? – спросил Гелен.

– Нет, консьерж спокойно смотрел, как я поднимаюсь… Выходит, она сбежала! Это меня не удивляет. У нее были такие дикие глаза и нелепая прическа!

Позабыв о печальной новости, которую он принес, Октав поинтересовался подробностями, завел было разговор. Но вдруг резко обернулся к Дюверье:

– Кстати, ваша супруга прислала меня за вами… Ваш тесть при смерти.

– А-а-а! – только и вымолвил советник.

– Папаша Вабр! – прошептал Башляр. – Этого следовало ожидать…

– Еще бы, когда человек при последнем издыхании! – философически заметил Гелен.

– Ну что же, пожалуй, пора уходить, – произнес Трюбло, заклеивая сигару новым листком папиросной бумаги.

В конце концов они решились покинуть пустую квартиру. Октав все твердил, что поклялся честью, что тотчас доставит Дюверье домой, в любом состоянии. Советник так тщательно запирал дверь, словно оставлял там свою угасшую любовь; однако внизу ему стало стыдно, так что вернуть ключ консьержу пришлось Трюбло. На улице господа молча обменялись крепким рукопожатием; и, едва фиакр унес Октава и Дюверье, дядюшка Башляр сказал оставшимся на пустынной улице Гелену и Трюбло:

– Разрази меня гром! Все же надо мне показать ее вам.

Слишком взбудораженный отчаянием этого простофили-советника и буквально лопающийся от осознания собственного счастья, полагая его заслугой исключительно своей хитрости, он уже некоторое время нетерпеливо переминался на месте, потому что больше не мог сдерживаться.

– Ну знаете, дядюшка, – возразил Гелен, – если вы приведете нас к двери, а там снова дадите от ворот поворот…

– Нет, разрази меня гром! Вы ее скоро увидите. Мне будет приятно… Это пустяки, что уже почти полночь: если она уже улеглась, встанет… Она, доложу я вам, дочь капитана, капитана Меню, и у нее есть тетушка, право слово, весьма почтенная женщина, уроженка Вильнёва, это возле Лилля… О ней можно справиться в мастерской братьев Мардьен на улице Сен-Сюльпис… Эх, разрази меня гром, вот именно то, что нам нужно! Сейчас вы увидите, что такое добродетель!

И он подхватил их под руки, Гелена справа, а Трюбло – слева, и ускорил шаг, чтобы найти фиакр и добраться побыстрее.

Тем временем по пути к дому Октав вкратце поведал Дюверье об ударе, случившемся с господином Вабром, и не скрыл, что Клотильде известен адрес на улице Серизе. Немного помолчав, советник жалобно спросил:

– Думаете, она простит меня?

Октав не ответил. Они ехали в фиакре, наполненном темнотой, которую изредка прорезал луч газового фонаря. Недалеко от дома терзаемый тревожными предчувствиями, Дюверье задал новый вопрос:

– Не представляется ли вам, что при нынешних обстоятельствах мне следовало бы помириться с женой?

– Полагаю, это было бы благоразумно, – согласился вынужденный что-то ответить Октав.

Тут Дюверье ощутил потребность повздыхать по поводу тестя. Человек такого большого ума, такого редкостного трудолюбия… Впрочем, будем надеяться, нам еще удастся его спасти.

Дверь на улице Шуазель была отворена, а перед квартиркой Гура топталась кучка людей. Жюли, направлявшаяся в аптеку, поносила этих господ, которые лучше подохнут от болезни, чем примут лекарство; это среди рабочих заведено поить своих горячим бульоном и ставить припарки. Вот уже добрых два часа старик задыхается у себя наверху, уже раз двадцать мог бы подавиться собственным языком, а его детки даже не потрудились сунуть ему в глотку кусочек сахара. Бессердечные люди, отвечал Гур, ничего не могут сделать собственными руками, да вдобавок чувствовали бы себя опозоренными, если бы поставили отцу клистир. А Ипполит усердствовал, описывая выражение лица мадам, когда она, с глупым видом и беспомощно повисшими руками, стояла перед бедным хозяином, вокруг которого хлопотала прислуга. Однако, увидев Дюверье, все умолкли.

– Ну, что там? – спросил он.

– Доктор ставит хозяину горчичники, – ответил Ипполит. – Насилу я его нашел!

Наверху в гостиной их встретила госпожа Дюверье. Она долго плакала, и ее глаза лихорадочно блестели под покрасневшими веками. Советник неловко обнял ее и прошептал:

– Клотильда, бедная ты моя!

Удивленная столь непривычным излиянием чувств, она отпрянула. Оставшийся стоять в дверях Октав все же расслышал, как супруг тихим голосом добавил:

– Прости меня… В этот горестный час забудем взаимные обиды… Видишь, я вернулся к тебе, и теперь уже навсегда… О, я жестоко наказан!

Клотильда ничего не ответила и высвободилась из его объятий. И мгновенно перед Октавом вновь превратилась в женщину, которая ничего не желает знать о поведении супруга:

– Я не стала бы тревожить вас, друг мой, ибо знаю, что это расследование по делу на улице Прованс не терпит отлагательств. Но я оказалась одна со своей бедой и сочла ваше присутствие необходимым… Мой бедный отец умирает. Пойдите к нему, с ним доктор.

Когда Дюверье удалился в соседнюю комнату, она подошла к Октаву, который, чтобы овладеть собой, встал возле рояля. Инструмент по-прежнему был раскрыт, на пюпитре остался сборник с ариеттой из «Земиры и Азора», и молодой человек сделал вид, что разбирает ее. Лампа все так же заливала мягким светом только угол большой комнаты. Госпожа Дюверье некоторое время молча смотрела на Октава; ее мучало беспокойство, которое в конце концов заставило ее отбросить привычную сдержанность.

– Он был там? – резким голосом спросила она.

– Да, сударыня.

– Ну, так что же произошло?

– Эта особа, сударыня, бросила его, прихватив всю обстановку… Я обнаружил его среди голых стен, со свечкой в руке.

Клотильда безнадежно махнула рукой. Она все поняла. На ее прекрасном лице появилось выражение отвращения и отчаяния. Мало того что отец вот-вот умрет, так надо же, чтобы это несчастье послужило предлогом для примирения с мужем! Она прекрасно знала: теперь, когда она совершенно беззащитна, Огюст повиснет на ней и, добросовестно относясь к своему долгу, в том числе и супружескому, заранее содрогалась при мысли о том, что не сможет избежать омерзительной обязанности. Госпожа Дюверье взглянула на рояль. Глаза застилали слезы, она только и смогла вымолвить Октаву:

– Благодарю вас, сударь.

И они вдвоем направились в спальню господина Вабра. Сильно побледневший Дюверье слушал доктора Жюйера, который вполголоса сообщал ему о состоянии больного. У старика тяжелый апоплексический удар; возможно, он протянет до завтра; однако на большее надеяться не приходится. В этот момент как раз появилась Клотильда; услышав этот приговор, она, прижимая к глазам скомканный и уже мокрый от слез платок, опустилась на стул. Однако нашла в себе силы спросить у доктора, сможет ли ее бедный отец хотя бы прийти в сознание. Доктор сомневался, но, словно догадавшись, что имеет в виду госпожа Дюверье, выразил надежду, что господин Вабр уже давно привел свои дела в порядок. Тут Огюст, который мысленно все еще пребывал на улице Серизе, как будто очнулся. Он взглянул на жену, а потом ответил, что господин Вабр о своих намерениях никому не сообщал. Так что лично он ничего не знает, разве что тесть обещал не забыть их сына Гюстава, особо упомянув его в завещании, чтобы отблагодарить супругов Дюверье, которые поселили его у себя. В любом случае, если завещание существует, оно будет найдено.

– Родные оповещены? – спросил доктор Жюйера.

– Ах, боже мой, нет! – пробормотала Клотильда. – Для меня это стало таким ударом!.. Моей первой мыслью было послать за мужем.

Дюверье снова взглянул на нее. Теперь они поняли друг друга. Он медленно приблизился к постели и вгляделся в господина Вабра, который лежал неподвижно, как труп, с проступающими на лице желтыми пятнами. Пробило час ночи. Доктор сказал, что ему пора, что он уже испробовал все имеющиеся средства и больше ему здесь делать нечего. Завтра он придет с утра пораньше. Он уже выходил в сопровождении Октава, когда госпожа Дюверье окликнула молодого человека.

– Подождем до завтра, не так ли? – сказала она. – Вы под каким-нибудь предлогом пришлете ко мне Берту; я позову Валери, а уж они сообщат моим братьям… Ах, бедные, пусть уж они эту ночь поспят спокойно! Довольно и нас двоих для бдения подле больного.

И Клотильда с мужем остались одни возле умирающего, от хрипов которого, казалось, содрогался воздух в спальне.

XI

Когда на следующий день, в восемь утра, Октав спустился из своей комнаты, он был сильно удивлен тем, что весь дом в курсе вчерашнего удара и безнадежного состояния домовладельца. Впрочем, сам больной никого не интересовал: все обсуждали судьбу его наследства.

Пишоны пили шоколад в своей маленькой столовой. Жюль окликнул Октава:

– Подумайте только, какая суета начнется, если он так и умрет! Чего мы только не насмотримся… Завещание есть, вы не знаете?

Не отвечая, молодой человек поинтересовался, кто принес новость. Мари узнала об этом от владелицы булочной; хотя благодаря прислуге слух уже и так разнесся по этажам и даже по всей улице. Мари шлепнула Лилит, окунувшую пальцы в чашку с шоколадом, и сказала:

– Ох уж эти деньги!.. Вот бы он позаботился оставить нам по одному су с каждых пяти франков. Так нет же, можно не беспокоиться! – И крикнула вслед уже уходившему Октаву: – Я прочла ваши книги, господин Муре… Не желаете забрать?

Октав уже торопливо сбегал по лестнице: молодой человек вспомнил, что пообещал госпоже Дюверье прислать к ней Берту прежде, чем кто-нибудь разболтает новость. На четвертом этаже он столкнулся с выходившим из квартиры Кампардоном.

– Стало быть, – сказал тот, – ваш хозяин получает наследство. Мне тут такого порассказали: будто бы у старика почти шестьсот тысяч франков плюс этот дом… Еще бы! У Дюверье он ничего не тратил, да и в вывезенной из Версаля кубышке у него оставалось прилично, это еще если не считать двадцати с чем-то тысяч франков дохода с жильцов… Каково, а? Завидный куш, особенно всего на троих!

Продолжая говорить, он спускался вслед за Октавом. Но на третьем этаже они повстречались с госпожой Жюзер, которая возвращалась с улицы, куда вышла глянуть, чем же занимается по утрам ее юная служанка Луиза – отправится за молоком, и ищи-свищи! Конечно же, госпожа Жюзер оказалась очень хорошо осведомлена и мгновенно включилась в беседу.

– Никто не знает, как он распорядился, – прошептала она со свойственной ей кротостью. – Как бы чего не вышло…

– Пустое! – весело возразил архитектор. – Я был бы не прочь оказаться на их месте. Это не затянется… Делят все на три равные части, каждый берет свою – и прости-прощай!

Госпожа Жюзер перегнулась через перила, подняла голову, убедилась, что на лестнице пусто, и, понизив голос, наконец произнесла:

– А что, если они не найдут того, чего ожидают?.. Об этом поговаривают…

Архитектор вытаращил глаза. Потом пожал плечами. Да бросьте! Выдумки! Папаша Вабр был старый скряга, который хранил свои сбережения в чулке. И Кампардон двинулся дальше, потому что у него была назначена встреча с аббатом Модюи в церкви Святого Роха.

– Моя жена на вас жалуется, – уже спустившись на три ступеньки и обернувшись, бросил он Октаву. – Вы уж заходите время от времени поболтать с ней.

– А мною вы и вовсе пренебрегаете! – подхватила госпожа Жюзер. – Я-то думала, что хоть немножко вам нравлюсь… Когда вы придете, я угощу вас ликером с островов – о, это что-то дивное!

Октав пообещал как-нибудь заглянуть и поспешил в вестибюль. Но прежде чем добраться до выходившей под арку маленькой двери магазина, ему пришлось еще миновать стайку служанок, которые уже делили состояние умирающего. Столько-то госпоже Клотильде, столько-то господину Огюсту. Столько-то господину Теофилю. Клеманс решительно называла суммы; они были ей прекрасно известны, потому что она слышала об этом от Ипполита, а тот видел деньги в ящике бюро. Впрочем, Жюли с ней не соглашалась. Лиза рассказывала, как ее первый хозяин, совсем старик, ловко околпачил ее:

– Помер и даже грязного белья не оставил.

Разинув рот и безвольно свесив руки, Адель слушала эти сказки о наследстве и представляла себе высокие столбики пятифранковых монет, рассыпающиеся прямо у нее перед глазами. А рядом, стоя на тротуаре, Гур со степенным видом беседовал с хозяином лавки канцелярских товаров. Для него владелец дома уже не существовал.

– Я, к примеру, – говорил он, – хочу знать, кто получит дом… Они все поделят, прекрасно! Но дом-то они не могут разрезать на три части.

Октав наконец вошел в магазин. Первой, кого он увидел, оказалась сидевшая за кассой госпожа Жоссеран, уже причесанная, подкрашенная, затянутая и во всеоружии. Рядом с ней Берта, в очаровательном утреннем пеньюаре, явно спустившаяся в спешке, выглядела очень взволнованной. Заметив Октава, они умолкли, а госпожа Жоссеран грозно взглянула на него.

– Так-то, сударь, – сказала она, – вы преданы своим хозяевам?.. Вы столковались с недругами моей дочери.

Октав хотел оправдаться, рассказать, как было дело. Но мамаша не дала ему даже рта раскрыть, обличила его в том, что он провел ночь с Дюверье в поисках завещания, чтобы вписать туда что-то. Не понимая, какой ему в этом интерес, молодой человек рассмеялся, а она подхватила:

– Да уж, какой интерес… Одним словом, сударь, вам следовало незамедлительно предупредить нас, поскольку Господу было угодно сделать вас свидетелем несчастья. Подумать только, что, если бы не я, моя дочь до сих пор ничего не знала бы! Да ее обобрали бы до нитки, если бы я, едва прослышав об этом, вихрем не слетела по лестнице… Э-э-э, ваш интерес, ваш интерес, сударь, как знать? Даром что госпожа Дюверье изрядно увяла, однако еще найдутся не слишком разборчивые люди, которые польстятся на нее.

– Ах, мама! – сказала Берта. – Клотильда такая порядочная женщина!

Но госпожа Жоссеран только недовольно пожала плечами:

– Оставь, пожалуйста! Ты прекрасно знаешь, что ради денег люди способны на все!

Октаву пришлось рассказать им, как случился удар. Женщины то и дело переглядывались: можно не сомневаться, заметила мать, что старику помогли. Клотильда слишком добра, если захотела избавить семью от лишних волнений! В конце концов они позволили молодому человеку взяться за работу, хотя его роль в этой истории по-прежнему вызывала у них некоторые сомнения. Дамы продолжали оживленно беседовать.

– И кто теперь выплатит прописанные в брачном контракте пятьдесят тысяч франков? – сказала госпожа Жоссеран. – Он в могиле, так что потом ищи-свищи, не так ли?

– Ах, эти пятьдесят тысяч франков! – смущенно пробормотала Берта. – Ты ведь знаешь, что он, так же как и вы, должен был давать по десять тысяч франков каждые полгода… Срок еще не вышел, лучше подождать.

– Подождать! Может, еще подождать, пока он не встанет из гроба, чтобы принести их тебе!.. Вот дуреха, или ты хочешь, чтобы тебя ограбили!.. Нет, нет и нет! Ты немедленно потребуешь их из наследства. Мы-то все, слава богу, живы! Никто не знает, выплатим мы или не выплатим; но уж коли он умер, пусть заплатит.

И она заставила дочь поклясться, что та не уступит, – ведь сама она никогда никому не давала права считать себя бестолковой. Госпожа Жоссеран все больше входила в раж, однако не забывала время от времени прислушиваться к тому, что происходит у Дюверье наверху, на втором этаже. Спальня старика располагалась как раз над ее головой. Разумеется, едва она сообщила зятю о несчастье, Огюст тотчас поднялся к отцу. Но это ее не успокаивало, все ее мысли были там, она уже предвидела самые коварные интриги.

– Ступай же туда! – наконец не выдержала она. – Огюст такой податливый, как бы они не обвели его вокруг пальца!

Берта повиновалась. Раскладывая товар, Октав прислушивался к их разговору. Оставшись наедине с госпожой Жоссеран, которая как раз собралась уходить, он, в надежде на выходной день, спросил ее, не будет ли уместно закрыть магазин.

– Это еще зачем? Подождите, старик пока не умер. Не стоит упускать прибыль.

А потом, когда он складывал отрез темно-красного шелка, как будто спохватилась и, чтобы смягчить откровенную черствость своих слов, добавила:

– Только вот, полагаю, вы могли бы не выкладывать в витрину ничего красного.

Берта застала Огюста подле отца. За ночь в спальне ничего не изменилось; здесь по-прежнему стояла душная и влажная тишина, наполненная протяжными и мучительными хрипами. Лежащий на кровати все в той же окаменелой позе старик лишился не только чувств, но и способности шевелиться. Набитая карточками объемистая дубовая шкатулка все так же стояла на столе – очевидно, ни один предмет мебели не был сдвинут с места, ни один ящик не был открыт. Хотя сегодня Дюверье выглядели более подавленными и утомленными бессонной ночью, от непрестанной озабоченности у них нервно подергивались веки. В семь утра они послали Ипполита забрать их сына из лицея Бонапарта; и теперь худенький и не по летам развитый шестнадцатилетний мальчик тоже был здесь, в полном смятении от неожиданно выпавшего ему выходного дня, который придется провести подле умирающего.

– Ах, дорогая, какой жестокий удар! – воскликнула Клотильда, идя навстречу Берте, чтобы обнять ее.

– Что же вы нам не сообщили? – с недовольным, как у матери, выражением лица парировала та. – Мы были бы рядом и разделили бы ваше горе.

Взглядом Огюст попросил жену замолчать. Сейчас не время ссориться. Можно и подождать. Доктор Жюйера, который с утра уже навещал больного, вот-вот приедет снова; однако он по-прежнему не давал никакой надежды, сегодняшнего дня больной не переживет. Пока Огюст пересказывал эти новости жене, в спальню вошли Теофиль и Валери. Клотильда тотчас двинулась им навстречу и, обняв Валери, повторила:

– Какой жестокий удар, дорогая!

Но к ним уже в сильном раздражении подходил Теофиль.

– Теперь, стало быть, – произнес он, даже не потрудившись говорить тише, – когда у вас умирает отец, сообщить нам об этом должен ваш угольщик?.. Сдается мне, вы хотели успеть пошарить у отца в карманах?

Дюверье возмущенно поднялся. Но Клотильда жестом отстранила его и очень тихо ответила брату:

– Несчастный! Даже агония нашего бедного отца не трогает тебя!.. Взгляни на него, полюбуйся на то, что ты с ним сделал; ведь это ты довел его до удара, когда отказался возвращать долг, хоть и без того уже задержал выплату.

Валери рассмеялась:

– Помилуйте, да это несерьезно.

– Как же, несерьезно! – с возмущением возразила Клотильда. – Вы же знали, как он любил получать квартирную плату… Задумай вы убить его, вы бы так и поступили.

Тут дамы перешли на резкости, принялись взаимно обвинять друг друга в желании завладеть наследством, пока Огюст все так же мрачно и невозмутимо не призвал соблюдать почтение к умирающему:

– Замолчите! Еще успеете. Не подобает в такой момент…

Осознав справедливость этого замечания, семейство разместилось вокруг постели старика. Спальня погрузилась в тяжелую тишину, и в густом влажном воздухе снова стал слышен его хрип. Берта с Огюстом стояли в ногах кровати; пришедшие последними Валери и Теофиль оказались довольно далеко, возле стола; зато Клотильда заняла место у изголовья, ее муж встал позади нее; а вот Гюстава, которого старик обожал, мать подтолкнула к самому ложу. Теперь все в молчании смотрели друг на друга. Но пристальные взгляды и поджатые губы выдавали затаенные мысли наследников, а их бледные лица и покрасневшие веки скрывали полные беспокойства и негодования соображения. Стоявший возле самого одра лицеист особенно выводил из себя две молодых четы; ибо – это не оставляло сомнений – семейка Дюверье рассчитывала, что присутствие Гюстава умилит деда, если тот придет в себя.

Сама эта уловка уже была доказательством того, что завещания не существует; и взгляды всех Вабров нет-нет да обращались к старому несгораемому шкафу, служившему бывшему нотариусу сейфом; он перевез его из Версаля и велел вмуровать в стену в углу своей спальни. Там он маниакально хранил всякую всячину. Можно не сомневаться, что Дюверье еще ночью поспешили порыться в нем. Теофиль мечтал придумать какой-нибудь способ, чтобы заставить их проговориться.

– Послушайте, – зашептал он на ухо советнику, – а что, если мы пригласим нотариуса… На случай, если папа захочет изменить свои распоряжения.

Поначалу Дюверье даже не понял. Он жестоко скучал в этой спальне, потому что всю ночь возвращался мыслями к Клариссе. Решительно, самым разумным было помириться с женой; но та, другая, была большая забавница, до чего смешно она каким-то мальчишеским движением скидывала рубашку через голову… И, вперив в умирающего невидящие глаза, перед которыми словно бы вновь проходила та прелестная картинка, он думал, что отдал бы все, чтобы еще хоть раз обладать Клариссой. Теофилю пришлось повторить свой вопрос. На сей раз советник растерянно ответил:

– Я осведомился у господина Ренодена. Завещания нет.

– А здесь?

– Ни здесь, ни у нотариуса.

Теофиль перевел взгляд на Огюста: этого стоило ожидать. Эти Дюверье все обшарили. Клотильда перехватила его взгляд и рассердилась на мужа. Что с ним? Неужто горе притупило его бдительность? И добавила:

– Разумеется, папа сделал то, что должен был сделать… К сожалению, мы слишком скоро об этом узнаем…

Она плакала. Из сочувствия к ее горю Валери и Берта тоже принялись тихонько всхлипывать. Теофиль на цыпочках вернулся на прежнее место. Он узнал то, что хотел. Если только отец придет в себя, уж он, урожденный Вабр, не допустит, чтобы эти Дюверье воспользовались сынком, чтобы увеличить свою долю. Усаживаясь на стул, Теофиль увидел, что его брат Огюст вытирает глаза, и это настолько растрогало его, что ему тоже сдавило горло: его посетила мысль о смерти, возможно, и он умрет от той же болезни, вот ужас. Теперь уже вся семья залилась слезами. Один Гюстав не мог плакать. Это огорчало его, он опустил глаза и, чтобы хоть чем-то заняться, принялся приноравливать свое дыхание к хрипам; так на занятиях гимнастикой их заставляли отбивать шаг при ходьбе.

Шло время. В одиннадцать снова появился доктор Жюйера, и все немного отвлеклись. Состояние больного ухудшалось, теперь уже казалось сомнительным, что перед смертью он сможет узнать своих детей. Снова послышались рыдания, и тут Клеманс доложила, что пришел аббат Модюи. Первой слова утешения получила поднявшаяся ему навстречу Клотильда. Проникшись горем семьи, он сумел приободрить каждого. После чего с большим тактом заговорил о религии и осторожно напомнил, что не пристало отпускать эту душу без причастия.

– Я думала об этом, – прошептала Клотильда.

Но Теофиль возразил. Их отец не посещал церковь и не соблюдал обрядов; в былые времена он даже разделял передовые взгляды и читал Вольтера; так что, раз уж самого его спросить невозможно, лучше было бы воздержаться. И в пылу спора даже прибавил:

– Это как если бы вы решили причастить мебель.

Женщины попросили его замолчать. Они были взволнованы, соглашались со священником, извинялись, что в смятении сами не послали за ним. Если бы только господин Вабр мог говорить, он непременно согласился бы, потому что ни в чем не любил выделяться. Впрочем, дамы все берут на себя.

– Хотя бы ради того, чтобы не было неловко перед соседями, – повторяла Клотильда.

– Несомненно, – одобрительно сказал аббат Модюи. – Человек с таким положением, как ваш батюшка, должен служить примером.

Огюст промолчал. У него не было никакого мнения на этот счет. А вот Дюверье, грубо вырванный из своих грез о Клариссе в тот самый момент, когда он как раз вспоминал ее манеру надевать чулочки, выставив ножку высоко вверх, бурно поддержал соборование. Это необходимо, ни один член их семьи не умирал, не приняв последнего причастия. Тактично не участвовавший в дискуссии, чтобы не выдать своего пренебрежения вольнодумца, доктор Жюйера подошел к священнику и фамильярно, как коллеге, с которым часто встречался при подобных обстоятельствах, прошептал:

– Время не терпит, торопитесь.

Сообщив, что, дабы подготовиться к любым неожиданностям, он сходит и принесет все необходимое для последнего причастия и соборования, священник поспешно откланялся. Теофиль упрямо пробурчал:

– Ну, стало быть, теперь покойников причащают против их воли!

Но в этот самый момент произошло событие, вызвавшее всеобщее волнение. Вернувшись к постели, Клотильда обнаружила, что умирающий широко раскрыл глаза. Она вскрикнула; родственники подбежали к кровати, и старик, оставаясь неподвижным, обвел всех медленным взглядом. Доктор с изумленным видом склонился над изголовьем кровати, чтобы присутствовать при последних минутах умирающего.

– Отец, это мы, вы нас узнаете? – спросила Клотильда.

Господин Вабр пристально взглянул на нее; потом губы его зашевелились, но не произвели никакого звука. Все столпились вокруг, желая уловить его последнее слово. Оказавшейся позади всех Валери понадобилось даже привстать на цыпочки, и она досадливо сказала:

– Вы не даете ему дышать. Расступитесь. Как мы узнаем, если он чего-то пожелает?

Остальным пришлось слегка расступиться. И правда, глаза старика блуждали по спальне.

– Он чего-то хочет, это очевидно, – прошептала Берта.

– Вот Гюстав, – твердила Клотильда. – Вы ведь его видите?.. Он пришел обнять вас. Обними дедушку, сынок.

Перепуганный мальчик попятился, и мать удержала его за руку; она надеялась увидеть улыбку на изменившемся лице умирающего. Однако Огюст, следивший за его взглядом, заявил, что старик смотрит на стол: он, несомненно, хочет что-то написать. На мгновение все оцепенели. Потом засуетились. Придвинули стол, отыскали бумагу, чернильницу и перо. Наконец его приподняли и посадили, подперев спину подушками. Доктор едва заметным взмахом ресниц дал понять, что согласен с происходящим.

– Дайте ему перо, – говорила Клотильда.

Несмотря на то что ее сотрясала дрожь, она не выпускала руку Гюстава, чтобы старик мог его видеть.

И вот наступила торжественная минута. Теснясь возле кровати, родственники ждали. Очевидно никого не узнававший господин Вабр выронил перо. Он на мгновение перевел взгляд на стол, где стояла дубовая шкатулка с карточками. После чего, скользнув по подушкам и завалившись вперед, как мешок, старик в последнем усилии вытянул руку. И, запустив пальцы в карточки, принялся перебирать и перемешивать их, радуясь, как вымазавшееся в грязи дитя. Он сиял, он хотел что-то сказать, но лепетал один и тот же единственный слог, из тех, которыми младенцы выражают всю полноту чувств: