Текст книги "Пена. Дамское Счастье"

Октав его успокаивал. Тогда, в миролюбивом состоянии духа, Сатюрнен ходил по дому между ним и Бертой и радостно передавал слова, которые те говорили друг о друге, выполнял их поручения и представлял собой как бы связующую нить их взаимного расположения. Он готов был распластаться у их ног, чтобы стать им ковром.

О подарке Берта больше не заговаривала. Казалось, она не замечает трепетного внимания Октава, обращается с ним как с другом, без всякого волнения. Он никогда прежде не следил так за своим туалетом и явно злоупотреблял ласковым светом своих глаз цвета старого золота, чью бархатистую нежность считал неотразимой. Но она была признательна ему лишь за его ложь, когда он помогал ей утаить какую-нибудь эскападу. Так между ними установились отношения сообщников: он потворствовал отлучкам молодой женщины в обществе матери и при малейшем подозрении сбивал ее мужа со следа. Кончилось тем, что она, положившись на его смекалку, и вовсе перестала умерять свою страсть к покупкам и визитам. А если по возвращении заставала приказчика за прилавком, благодарила по-товарищески, крепким рукопожатием.

И все же однажды она испытала сильное потрясение. Когда Берта возвращалась с собачьей выставки, Октав сделал ей знак спуститься в подвал; и там вручил полученный в ее отсутствие счет за кружевные чулки на шестьдесят два франка. Она сильно побледнела и в ужасе воскликнула:

– Боже милосердный! Муж это видел?

Октав поспешил успокоить ее и рассказал, чего ему стоило припрятать счет прямо под носом у Огюста. После чего в смущении был вынужден добавить вполголоса:

– Я его оплатил.

Тут она сделала вид, что роется в карманах, но, ничего не найдя, только и сказала:

– Я вам верну… Ах, господин Октав, как я вам признательна! Я бы умерла, если бы Огюст это увидел.

На сей раз она взяла его руки в свои и легонько пожала. Однако вопрос о шестидесяти двух франках больше никогда не возникал.

В Берте росла потребность свободы и удовольствий – всего того, что она еще в девичестве надеялась обрести с замужеством; всего, что мать научила ее требовать от мужчины. Она ощущала неутолимый голод и мстила за унылую юность в родительском доме, за отвратительное мясо, которое готовили без масла, чтобы сэкономить и купить ботинки, за двадцать раз перешитые жалкие наряды, за мнимое богатство, миф о котором поддерживался ценой беспросветной нужды и безотрадного веселья. Но больше всего Берта жаждала вознаградить себя за те три зимы, когда в поисках мужа месила бальными туфельками парижскую грязь: за смертельно скучные вечера, когда она опивалась сиропом на пустой желудок; за унылую необходимость жеманничать и стыдливо улыбаться глупым молодым людям; за глубоко затаенное отчаяние оттого, что приходится делать невинный вид, когда знаешь все; а еще за эти возвращения домой – пешком, под дождем; и за озноб от прикосновения ледяных простыней и долгий жар на щеках от материнских оплеух. В двадцать два года она уже потеряла надежду и готова была униженно смириться с этим, как с горбом; по вечерам, стоя в рубашке перед зеркалом, она пристально разглядывала себя в поисках какого-нибудь физического изъяна. И вот наконец муж был пойман. Берта относилась к Огюсту без ласки, как к побежденному, – так запыхавшийся охотник последним безжалостным ударом кулака приканчивает пойманного зайца.

Несмотря на усилия мужа, не желавшего усложнять себе жизнь, разлад между супругами постепенно становился все глубже. Огюст с отчаянием маньяка защищал свой сонный спокойный мирок; он закрывал глаза на незначительные провинности жены и, постоянно страшась узнать о ней что-нибудь уж совсем отвратительное, что могло бы вывести его из себя, терпел даже ее серьезные проступки. Поэтому снисходительно принимал вранье Берты, которая, не имея возможности оправдать покупку множества новых мелких безделушек, объясняла их появление в доме вниманием любящих сестры и матери. Он даже больше не ворчал, когда она отлучалась по вечерам, что дало возможность Октаву дважды тайно сводить ее вместе с госпожой Жоссеран и Ортанс в театр. Все прелестно развлеклись, и дамы сошлись во мнении, что молодой человек знает толк в жизни.

До сих пор Берта при малейшем замечании со стороны Огюста затыкала мужу рот своей порядочностью. Она ведет себя хорошо, ему следовало бы считать себя счастливым; поскольку ей, как и ее матери, недовольство супруга казалось законным исключительно в том случае, если проступок жены был очевиден. Однако поначалу, когда она только начинала удовлетворять свои желания, порядочность не стоила ей больших жертв. Она была холодна от природы и эгоистично противилась треволнениям страсти, предпочитая предаваться наслаждениям в одиночку, хотя и не была столь добродетельна. Ей льстило внимание Октава просто потому, что прежде, будучи девушкой на выданье, она испытала столько неудач, что считала, будто мужчины отвернулись от нее. Вдобавок в его ухаживаниях она видела для себя серьезный профит и, воспитанная в атмосфере безудержной жажды денег, безмятежно пользовалась выгодой. Однажды она позволила приказчику заплатить за ее пятичасовую поездку в фиакре; в другой раз, уже выходя из дому тайно от мужа, сославшись на то, что забыла портмоне, вынудила молодого человека одолжить ей тридцать франков. Денег она никогда не возвращала. Октав не представлял для нее интереса, не занимал ее мысли; она попросту без всякого расчета использовала его в зависимости от обстоятельств и своих настроений. И до поры до времени изображала из себя страдалицу, невинно подвергающуюся унижениям женщину, которая строго исполняет свой долг.

В одну из суббот между супругами разгорелся отвратительный скандал из-за недостачи в один франк в счете Рашель. Когда Берта проверяла траты, Огюст, по обыкновению, принес деньги на хозяйственные расходы на следующую неделю. К ужину ждали родителей Берты, и кухня была буквально завалена провизией: кролик, баранья нога, цветная капуста. Присев на корточки возле раковины, Сатюрнен вощил башмачки сестры и сапоги зятя. Ссора началась с долгих выяснений относительно одного франка. Куда он делся? Как можно было потерять целый франк? Огюст решил перепроверить счет. Неизменно покорная, несмотря на вечно недовольный вид и плотно сжатые губы, Рашель в это время спокойно насаживала баранину на вертел, но зорко следила за происходящим. Хозяин наконец выдал пятьдесят франков и уже было ушел, но воротился: мысль о пропавшей монете не давала ему покоя.

– И все же франк надобно найти, – сказал он. – Возможно, ты взяла его у Рашель взаймы, а потом вы обе забыли.

Берта неожиданно оскорбилась:

– Уж не думаешь ли ты, что я прикарманиваю деньги, выданные на хозяйственные расходы!.. Как это мило с твоей стороны!

С этого все началось, и вскоре дошло до оскорблений. Огюст, раздраженный видом кролика, бараньей ноги и цветной капусты, всей этой груды съестного, которое жена за один раз была готова скормить родне, вышел из себя и стал агрессивен, несмотря на стремление любой ценой сберечь свой покой. Он принялся листать расходную книгу, сердито комментируя каждую строчку. Да это же немыслимо! Она, верно, сговорилась с кухаркой и выгадывает на продуктах!

– Я? Я?! – возмутилась доведенная до крайности молодая женщина. – Я сговорилась с кухаркой!.. Да ведь это же вы, сударь, приплачиваете ей, чтобы она за мной шпионила! Да, я вечно спиной чувствую ее, я шагу не могу ступить, не поймав на себе ее взгляд… Ах, да пускай хоть в замочную скважину подглядывает, когда я переодеваюсь. Я не делаю ничего дурного, мне смешна ваша слежка… Но не смейте обвинять меня в сговоре с ней.

Этот неожиданный взрыв ошеломил Огюста. Он на мгновение растерялся. Не выпуская вертел, Рашель обернулась и, прижав руку к сердцу, запротестовала:

– О сударыня, неужто вы поверили в это!.. Ведь я так уважаю хозяйку!

– Да она сошла с ума! – Огюст пожал плечами. – Не оправдывайтесь, милочка… Она сошла с ума!

Услышав шум у себя за спиной, он встревожился. Со злостью отшвырнув недочищенный сапог, Сатюрнен бросился на защиту сестры. С перекошенным лицом и стиснутыми кулаками он, заикаясь, твердил, что придушит этого мерзавца, если тот будет обзывать ее полоумной. Муж испуганно спрятался за медным чаном с водой и крикнул из своего укрытия:

– В конце концов, это невыносимо! Я уже вам и слова сказать не могу, ваш братец тотчас кидается между нами!.. Я согласился принять его, но пусть он оставит меня в покое! Еще один подарочек вашей матушки! Сама при виде сынка трясется, как овечий хвост, – вот и навязала его мне: пусть прибьет меня, а не ее. Благодарю покорно!.. Вот он уж и нож схватил! Держите же его!

Берта отняла у брата нож и одним взглядом успокоила его; а смертельно бледный Огюст продолжал глухо ворчать. Чуть что, сразу за нож! Хорошо, что удалось предотвратить нападение, а ведь с душевнобольным бесполезно выяснять отношения, тут и правосудие не поможет! Помилуйте, можно ли использовать для защиты подобного братца, который мужу слова не дает сказать, хотя его негодование совершенно справедливо. Приходится молча терпеть.

– Послушайте, сударь, вам недостает такта, – презрительно произнесла Берта. – Приличный мужчина не вступает в объяснения на кухне.

И она, громко хлопнув дверью, удалилась к себе в спальню. Рашель равнодушно вернулась к своей стряпне, будто и не слышала перебранки хозяев. Она умела держать себя в руках, как и подобает девушке, знающей свое место, хотя ей известно все; она даже не посмотрела вслед уходящей хозяйке. Огюст еще немного потоптался в кухне, но ее лицо оставалось бесстрастным. Впрочем, он тотчас бросился за женой. Тогда Рашель наконец невозмутимо поставила кролика на огонь.

– Пойми же, друг мой, – уговаривал Берту Огюст, настигнув ее в спальне. – Я не для тебя все это говорил, а для служанки, которая нас обворовывает… Все же этот франк надо найти.

От раздражения молодую женщину сотрясала нервная дрожь. Бледная, она бросила на его лицо решительный взгляд:

– Да оставьте же меня наконец в покое!.. Мне не нужен один франк, я хочу пятьсот франков в месяц. Да-да, пятьсот франков на туалеты… Что же, если вы говорите о деньгах на кухне, в присутствии кухарки, тогда и я тоже осмелюсь заговорить о них! Слишком долго я молчала… Мне нужно пятьсот франков.

Это требование ошеломило его. А Берта затеяла грандиозный скандал, вроде тех, что на протяжении двадцати лет ее мать каждые две недели закатывала отцу. Уж не надеется ли он, что его жена станет ходить босиком? Когда женишься, следует располагать средствами, чтобы прилично одевать и кормить жену. Лучше уж просить милостыню, чем смириться с абсолютным безденежьем! И не ее вина в том, что он оказался не способен к торговле; да-да, не способен, у него нет ни соображения, ни предприимчивости – он только и умеет, что дрожать над каждым грошом. Настоящий мужчина должен бы почитать делом чести поскорее разбогатеть, разодеть жену как королеву, чтобы посетительницы универсального магазина «Дамское Счастье» лопнули от зависти! Так ведь нет! С такой посредственностью и до банкротства недалеко! И этот поток слов выносил на поверхность все преклонение перед деньгами, всю неистовую жажду – обладания, этот культ денег, к которому она приучилась в семье и видела, до каких мерзостей можно опуститься только ради того, чтобы создать видимость богатства.

– Пятьсот франков!.. – наконец вымолвил Огюст. – Да я лучше закрою магазин.

Берта холодно взглянула на него:

– Вы мне отказываете. Хорошо, буду брать взаймы.

– Снова долги, несчастная!

Он с внезапной жестокостью схватил ее за руку и отшвырнул к стене. Тогда без единого крика, задыхаясь от бешенства, она подбежала к окну, распахнула его, словно собираясь выброситься на мостовую, но воротилась, оттеснила его к двери и вытолкала из спальни, крикнув вслед:

– Убирайтесь, или я за себя не ручаюсь!

После чего громко щелкнула задвижка. В нерешительности он некоторое время прислушивался. Затем, снова охваченный страхом при виде блеснувших в темноте глаз Сатюрнена, которого шум ссоры заставил выскочить из кухни, поспешно спустился в магазин.

Октав, занятый пожилой дамой, которая выбирала платки, по лицу Огюста тотчас заметил, насколько тот взбудоражен, и теперь краем глаза следил, как хозяин нервно прохаживается между прилавками. Едва покупательница покинула магазин, Огюста прорвало.

– Милый друг, она сходит с ума, – начал он, не называя имени жены. – Она заперлась… окажите мне услугу, поднимитесь и поговорите с ней. Право слово, я опасаюсь, как бы чего не случилось!

Молодой человек сделал вид, что колеблется. Очень уж деликатное дело. В конце концов он согласился – исключительно из преданности. Наверху Октав обнаружил Сатюрнена, стоявшего у дверей Берты. Заслышав звук шагов, слабоумный угрожающе заворчал. Однако его лицо посветлело, когда он узнал приказчика.

– А, это ты, – прошептал он. – Ты – это хорошо… Не надо, чтобы она плакала. Будь добр, придумай что-нибудь… И знаешь что, оставайся. Никакой опасности. Я здесь. Если служанка захочет подглядеть, я ее поколочу.

Он уселся на пол охранять дверь. В руках он все еще держал сапог своего зятя и, чтобы скоротать время, принялся до блеска натирать его.

Октав решился постучать. В ответ ни звука. Тогда он назвался. Щеколда тотчас звякнула. Приоткрыв дверь, Берта пригласила его войти. Потом снова заперлась и нервно щелкнула задвижкой.

– Вам – пожалуйста, – сказала она. – Ему – ни за что!

Охваченная гневом, она мерила шагами комнату, от кровати к так и оставшемуся распахнутым окну и обратно. И отрывисто говорила: пусть он без нее ужинает с ее родителями, если ему так хочется; да-да, и пусть объяснит им ее отсутствие, потому что она за стол не сядет – скорей умрет! Кстати, ей лучше прилечь. Берта лихорадочно сдергивала с кровати покрывало, взбивала подушки и откидывала одеяла. Забыв о присутствии Октава, она уже собралась было расстегнуть платье… но тут ей в голову пришла другая мысль:

– Вы не поверите! Он меня ударил, ударил, ударил! И все потому, что я попросила у него пятьсот франков, – ведь это позор, вечно ходить в старье!

Стоя посреди ее спальни, он искал слова утешения.

Напрасно она так расстраивается. Все образуется.

В конце концов он осмелился робко предложить:

– Если вы в затруднении относительно какого-то платежа, почему вы не обратитесь к своим друзьям? Я бы с удовольствием… О, всего лишь взаймы. Потом вернете.

Некоторое время она молча смотрела на него, а затем ответила:

– Никогда! Это оскорбительно… Что подумают люди, господин Октав?

Ее отказ прозвучал так твердо, что уже не могло быть и речи о деньгах. Впрочем, гнев ее как будто утих. Совершенно бледная и очень спокойная, хотя и немного усталая, она сделала глубокий вдох и смочила лицо водой; в ее больших глазах полыхала решимость. Стоя перед ней, он ощущал себя робким влюбленным, что, в сущности, казалось ему довольно глупым. Он еще никогда не был влюблен так пылко; сила желания делала несуразными повадки смазливого приказчика. Продолжая давать ей расплывчатые советы примириться с мужем, он сохранял ясность мысли и размышлял, не следует ли ему заключить молодую женщину в объятья. Однако, страшась, что его снова отвергнут, он мешкал. Она молча смотрела на него все тем же решительным взглядом, ее лоб перерезала тоненькая морщинка.

– Право же, – запинаясь, бормотал он, – имейте терпение… Ваш муж не злой человек. Если вы найдете к нему подход, он даст вам все, чего пожелаете…

Он произносил эти ничего не значащие слова, и оба ощущали, как ими завладевает одна и та же мысль. Они одни, свободны, ограждены от всяких неожиданностей, задвижка закрыта. Эта безопасность и душное тепло спальни обволакивали их. И все же он не осмеливался; в эту минуту страстного желания его женственное начало, его понимание женщины настолько обострилось, что в своем сближении с ней он и сам словно бы превратился в женщину. Тогда она, как будто бы вспомнив былые уроки, уронила платок.

– О, простите, – сказала она молодому человеку, когда он поднял его.

Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и это сблизило их. Теперь Берта нежно улыбалась ему, она изящно откинулась, вспомнив, что мужчины любят гибких женщин. Не стоит изображать невинность, если хочешь, не подавая виду, поймать его на удочку, можно позволить ему детские шалости.

– Вот уже и стемнело, – продолжала она, направляясь к окну, чтобы закрыть его.

Октав пошел следом за ней, и там, в тени гардин, она позволила ему взять ее за руку. Она намеренно громко смеялась, пьяня его своим переливчатым смехом и гибкими движениями; он наконец осмелел, и тогда она закинула голову и подставила ему свою шею, юную и нежную, так и трепещущую от радости. В смятении он поцеловал ее куда-то под подбородок.

– О господин Октав! – смущенно пролепетала она, сделав вид, что хочет деликатно поставить его на место.

Но он схватил Берту и швырнул на только что раскрытую ею постель; в его удовлетворенном желании внезапно проявилась грубость, яростное пренебрежение, которое он испытывал к женщине и которое скрывал под видом нежного обожания. Берта молча и безрадостно уступила ему. Когда она, со сведенными судорогой кулаками и искаженным страданием лицом, поднялась, в ее неприязненном взгляде отразилось все презрение к мужчинам. В спальне царила тишина. Было только слышно, как Сатюрнен за дверью широкими равномерными движениями до блеска натирает сапоги ее мужа.

В опьянении своей победы Октав размышлял о Валери и госпоже Эдуэн. Выходит, он не просто любовник ничтожной Мари Пишон! Он словно бы оправдался в собственных глазах. Заметив мрачный взгляд Берты, он почувствовал легкий стыд и с большой нежностью поцеловал ее. Впрочем, она уже взяла себя в руки, и на ее лицо вернулось выражение беспечной решимости. Она махнула рукой, как бы говоря: «Ну что же, дело сделано!» Но тотчас сочла уместным высказать меланхолическое соображение.

– Ах, если бы на мне женились вы! – пробормотала она.

Он удивился, даже почти встревожился; что не помешало ему, снова целуя ее, прошептать:

– О да, как это было бы прекрасно!

Ужин с четой Жоссеран прошел прелестно. Никогда еще Берта не выказывала подобной кротости. Она ни словом не упомянула при родителях о размолвке с мужем и вела себя с ним исключительно смиренно. Обрадованный, тот отвел Октава в сторонку, чтобы поблагодарить, и, выражая свою признательность, с такой горячностью жал ему руку, что молодой человек почувствовал неловкость. Впрочем, все были с ним необыкновенно ласковы. Сатюрнен, который за столом вел себя крайне благопристойно, бросал на него влюбленные взгляды и будто бы разделял сладость его проступка. Ортанс соблаговолила прислушаться к тому, что говорил молодой человек, а госпожа Жоссеран, по-матерински подбадривая, подливала ему вина.

– Ах, право же, я вернусь к живописи, – заявила Берта во время десерта. – Мне так давно хочется расписать для Огюста чашку…

Столь похвальное желание супруги сильно умилило его. Когда подали суп, Октав под столом накрыл своей ступней ножку молодой женщины, словно бы на этом маленьком буржуазном празднике вступал во владение ею. И все же Берту, которая постоянно натыкалась на пристальный взгляд Рашель, одолевало какое-то безотчетное беспокойство. Стало быть, она что-то заметила? Кухарку непременно придется либо рассчитать, либо подкупить.

В этот момент ее растрогал сидевший рядом Жоссеран, сунув дочери под скатертью завернутые в бумажку девятнадцать франков. И, склонившись к ее уху, шепнул:

– Мой небольшой приработок, возьми… Долг надо отдать.

И тогда, сидя между отцом, подталкивающим ее коленом, и любовником, который тихонько прикасался ногой к ее башмачку, она почувствовала себя совершенно уверенно. Ее ждет приятная жизнь. Все расслабились и наслаждаются уютным вечером в кругу семьи. По правде сказать, это было как-то странно – видимо, что-то доставило им удовольствие. Только Огюст снова щурился – его опять мучила мигрень; впрочем, после стольких переживаний этого следовало ожидать. Так что около девяти часов он был вынужден откланяться и лечь в постель.

XIII

С недавнего времени Гур заладил бродить по дому с таинственным и встревоженным видом. Жильцы частенько видели, как он, приглядываясь и прислушиваясь, по ночам крадучись обходит с дозором обе лестницы. Его явно беспокоила нравственность дома, он словно бы ощущал, что здесь творится нечто предосудительное, пятнающее прекрасные семейные добродетели этажей и нарушающее холодную наготу двора, сосредоточенный покой вестибюля.

Как-то вечером Октав обнаружил консьержа в темном коридоре, прильнувшим к выходящей на черную лестницу двери, и с удивлением окликнул его.

– Хочу кое в чем удостовериться, господин Муре, – только и ответил тот и отправился спать.

Молодой человек сильно встревожился. Неужто консьерж прознал о его отношениях с Бертой? Может, он следит за ними? В этом доме, где жильцы придерживались самых строгих правил и все подглядывали друг за другом, их связь постоянно наталкивалась на какие-то препятствия. Так что он мог встречаться со своей любовницей лишь изредка. Если она днем выходила без матери, Октав радовался возможности придумать предлог, чтобы покинуть магазин, присоединиться к Берте в одном из отдаленных пассажей и часок прогуляться там с ней под руку. Тем временем с конца июля Огюст по вторникам не ночевал дома – он уезжал в Лион, где имел неосторожность сделаться совладельцем фабрики по производству шелковых тканей, постепенно приходившей в упадок. Однако до сих пор Берта отказывалась воспользоваться этой ночью свободы. Она трепетала перед своей служанкой, опасаясь по оплошности попасть в лапы этой девицы.

В один из вторников Октав и обнаружил Гура возле своей комнаты. Это обострило его тревогу. Он уже с неделю умолял Берту подняться к нему, когда дом уснет. Неужто консьерж догадался? Снедаемый страхом и желанием, раздосадованный Октав улегся в постель. Его любовь росла, превращалась в безумную страсть, и он со злостью подмечал, что ради нее совершает глупые поступки. К примеру, он, прогуливаясь с Бертой в каком-нибудь пассаже, не мог удержаться, чтобы не купить ей какую-нибудь вещицу, которая привлекла ее внимание в витрине. Так, накануне в пассаже Магдалины она с таким вожделением смотрела на шляпку, что он зашел в лавку и сделал Берте подарок: всего-навсего рисовая соломка с веночком из роз, вещица обворожительно простая; но цена в двести франков показалась ему несколько несоразмерной.

К часу ночи он, извертевшись в постели, разгоряченный, уже засыпал, когда его разбудил легкий стук в дверь.

– Это я, – тихо прошептал женский голос.

Берта! Он открыл, в темноте страстно прижал ее к себе. Однако она поднялась к нему не для этого: он зажег погасшую свечу и увидел, что она сильно взволнована. Накануне у Октава не оказалось при себе достаточно денег, чтобы оплатить шляпку; а довольная Берта настолько забылась, что назвала свое имя, и счет прислали ей. Потому-то, опасаясь, как бы назавтра денег не спросили у ее мужа, она, ободренная царившей в доме тишиной и уверенная, что Рашель спит, решилась подняться.

– Завтра утром, да? – взмолилась она, готовясь ускользнуть. – Заплатить надо завтра утром.

Но он снова схватил ее в объятия:

– Останься!

Полусонный, дрожащий, он что-то бормотал, уткнувшись ей в шею, тянул ее в тепло постели. Берта прибежала в одной нижней юбке и ночной кофте; он осязал ее, почти обнаженную, ласкал ее распущенные на ночь волосы, еще теплые от только что скинутого пеньюара плечи.

– Клянусь, через час я отпущу тебя… Останься!

Она сдалась. В жаркой истоме комнаты часы медленно отсчитывали время; и с каждым их боем Октав такими нежными мольбами удерживал Берту, что она бессильно покорялась. И вот около четырех, когда она наконец собиралась уйти, они крепко уснули, обнявшись. Когда они проснулись, в окно лился дневной свет, часы показывали девять. Берта воскликнула:

– Боже мой, я пропала!

Оба растерялись. Еще как следует не открыв сонных усталых глаз, она выскочила из постели и кое-как, на ощупь, испуская ахи и охи, оделась. Октав, тоже в отчаянии, бросился к двери, чтобы не дать ей неодетой выйти в такой час. Она обезумела? Она может с кем-то столкнуться на лестнице, это слишком опасно; следует подумать, найти возможность спуститься незамеченной. Но Берта настойчиво рвалась уйти и снова и снова упрямо стремилась к двери, которую он загораживал. В конце концов он вспомнил о черной лестнице. Что может быть удобнее; она быстренько проскользнет через кухню. Только вот по утрам в коридоре всегда находилась Мари Пишон, и молодому человеку пришла в голову мысль из предосторожности как-то отвлечь ее, чтобы Берта успела убежать. Он торопливо натянул брюки и пальто.

– Боже мой, как же вы долго! – лепетала Берта, которая теперь мучилась в его комнате, словно на костре.

Наконец Октав вышел своим обычным размеренным шагом и с удивлением обнаружил у Мари Сатюрнена, спокойно наблюдающего, как та занимается уборкой. Слабоумный и прежде любил коротать время у нее: она не обращала на него внимания, а он был уверен, что его не погонят. Впрочем, он ей не мешал, она охотно терпела его присутствие; они не разговаривали, но все же это было хоть какое-то общество, и она принималась вполголоса томно мурлыкать свой любимый романс.

– Ах, вы со своим возлюбленным, – заметил Октав, постаравшись спиной заслонить дверь.

Мари зарделась. Что вы, как можно, это же бедный господин Сатюрнен! Он же страдает, стоит случайно прикоснуться к его руке! Да и безумец осерчал. Не желает он быть возлюбленным, ничьим, никогда! Тот, кто посмеет поделиться этими домыслами с его сестрой, будет иметь дело с ним, с Сатюрненом! Удивленному столь неожиданной вспышкой гнева, Октаву пришлось успокаивать его.

Тем временем Берта кралась по черной лестнице. Ей предстояло спуститься на два этажа. На первой же ступеньке она замерла от донесшегося снизу, из кухни госпожи Жюзер, резкого смеха. Дрожа от страха, она остановилась на лестничной площадке возле распахнутого в узкий двор окна. Потом из переполненной зловонной ямы хлынули утренние нечистоты. Раздались голоса: служанки злобно сцепились с малышкой Луизой, обвиняя ее в том, что, когда они укладываются в постель, она подглядывает за ними в замочную скважину. Еще и пятнадцати нет, сопливая девчонка, а уже туда же! Луиза только хохотала в ответ. Она не отрицала, ей известно, какая задница у Адель – о, вы бы только видели! Лиза тощая, как палка, а у Виктории живот впалый, как блюдце. Желая заставить Луизу замолчать, служанки распалились пуще прежнего и осыпали ее самой отборной бранью. И наконец, ожесточенные тем, что оказались друг перед другом в столь неприглядной наготе, надумали отыграться на своих хозяйках и тоже раздеть их в свою очередь. Спасибо, наслушались! Лиза, хоть и худющая, да что она по сравнению со второй мадам Кампардон, вот уж кто живые мощи, мечта анатома; Виктория ограничилась тем, что пожелала всем Вабрам, Дюверье и Жоссеранам мира – если они, конечно, доживут до ее лет – иметь такой же плоский живот, как у нее. Что же до Адель, та ни за что не поменялась бы своей задницей с хозяйскими дочками, вот уж скелеты в юбках, право слово! Берта оцепенела – прямо ей в лицо летели кухонные отбросы; прежде она и не подозревала о существовании подобной сточной канавы и впервые застала челядь, перетряхивающей грязное белье господ, пока те занимаются утренним туалетом.

Но тут раздался голос:

– Хозяин за горячей водой идет!

И закрылись окна, хлопнули двери. Наступила мертвая тишина. Берта все еще не решалась шелохнуться. Когда она наконец стала спускаться, ее посетила мысль, что Рашель, должно быть, поджидает ее в кухне, и она снова встревожилась. Она опасалась возвращаться домой и охотно вышла бы на улицу и убежала. Далеко. Навсегда. И все же она приоткрыла дверь и с облегчением поняла, что служанки нет. Тогда, как дитя, обрадовавшись, что она дома, Берта поспешно проскользнула к себе в спальню. Но там, у неразобранной постели, стояла Рашель. Она смотрела на кровать, а затем перевела взгляд на свою хозяйку. Ее лицо, как всегда, ничего не выражало. В смятении молодая женщина потеряла голову и уже пустилась в объяснения, ссылаясь на недомогание сестры. Она что-то залепетала и внезапно, напуганная тем, как жалка ее ложь, и осознав, что все кончено, залилась слезами. Берта рухнула на стул и все плакала и плакала.

Потянулись долгие минуты. За это время не было сказано ни слова; глубокую тишину комнаты нарушали только рыдания. Рашель с преувеличенной сдержанностью, с хладнокровием девушки, которая все понимает, но помалкивает, развернулась спиной и прикинулась, будто расправляет подушки, как если бы она заканчивала застилать кровать. Наконец, когда до крайности потрясенная этой тишиной госпожа разрыдалась чересчур бурно, служанка, которая в это время вытирала пыль, почтительно проговорила:

– Зря вы так убиваетесь, сударыня, хозяин не больно-то хороший.

Берта прекратила плакать. Она заплатит этой девушке, только и всего. И сразу же дала ей наполеондор. Однако ей тотчас показалось, что этого недостаточно; и, еще больше встревожившись, потому что ей почудилось, будто та презрительно поджала губы, она пошла за Рашель в кухню, привела ее обратно в спальню и подарила почти новое платье.

В тот же самый момент Октава снова охватил страх. Выходя от Пишонов, он обнаружил Гура, который стоял так же неподвижно, как накануне, и из-за двери следил за тем, что происходит на черной лестнице. Завидев молодого человека, консьерж принялся степенно спускаться по главной лестнице. Тот двинулся следом, не осмеливаясь даже окликнуть его. Этажом ниже консьерж вытащил из кармана ключ и вошел в комнату, которую нанимал некто значительный, кто один раз в неделю приходил туда ночью работать. Через на мгновение открывшуюся дверь Октав сумел разглядеть комнату, обычно наглухо закрытую, будто склеп. В то утро в ней царил чудовищный беспорядок, важный господин накануне, очевидно, прилежно трудился там: широкая кровать с сорванными простынями, пустой шкаф со стеклянной дверцей, сквозь которую можно, было заметить остатки омара и початые бутылки; тут же стояли две грязные лоханки – одна перед кроватью, другая на стуле. Гур все с тем же бесстрастным видом отставного судьи тотчас принялся опорожнять и отмывать их.

Октав бросился в пассаж Магдалины оплатить шляпку, по пути молодого человека одолевали мучительные сомнения. По возвращении он наконец решился порасспросить консьержа и его жену. Откинувшись в просторном кресле возле распахнутого окна с двумя цветочными горшками, госпожа Гур дышала свежим воздухом. Возле двери, со смиренным и испуганным лицом, поджидала мамаша Перу.