Текст книги "Чрево Парижа. Радость жизни"

Маржолену исполнилось восемь, а Кадине было шесть лет, когда тетушка Шантмесс пристыдила их за леность. Она объявила, что делает их участниками своей торговли овощами, и обещала платить им по одному су в день, если они согласятся помогать ей чистить зелень. В первые дни дети проявляли примерное усердие. Они устроились по обе стороны лотка с узкими ножичками в руках и относились к своей работе очень внимательно. Специальностью старухи Шантмесс были чищеные овощи. На ее столе, обтянутом куском черной шерстяной материи, смоченной водой, были разложены картофель, репа, морковь, лук, пирамидками по четыре штуки в каждой, три снизу и одна сверху: овощи были в совершенно готовом виде, так что запоздавшим хозяйкам оставалось лишь положить их в кастрюлю. Торговка продавала также перевязанные пучки зелени, подобранные для супа: четыре корешка порея, три морковки, один корень пастернака, две репы и два пучка сельдерея, не говоря уже о свежей зелени для супа-жюльен, очень тонко накрошенной на листах бумаги, о кочанах капусты, разрубленных на четыре части, о кучках помидоров и ломтях тыквы, которые выступали красными звездами и золотыми полумесяцами на однообразной белизне других овощей, обильно спрыснутых водою. Кадина обнаруживала гораздо больше ловкости, чем Маржолен, хотя и была моложе его. Она срезала такой тонкий слой кожицы с картофелины, что сквозь него был виден свет; она так мило перевязывала пучки кореньев для супа, что они были похожи на букеты; наконец, она умела так искусно укладывать маленькие кучки овощей, что они казались большими, хотя состояли всего из трех морковок и трех реп. Прохожие, смеясь, останавливались, когда девочка кричала тоненьким голоском:

– Сударыня, сударыня, зайдите ко мне, сделайте милость!.. По два су маленькая кучка!

У нее были свои покупатели, и ее кучки овощей славились. Старуха Шантмесс, сидя между двумя детьми, заливалась беззвучным смехом, от которого ее грудь тряслась вместе с подбородком, – до того была забавна серьезность ребятишек, занятых своим делом. Старуха аккуратно давала каждому из них ежедневно по одному су. Но мелочная торговля чищеными овощами скоро надоела им. Дети становились старше, мечтали о более прибыльном промысле. Впрочем, Маржолен долго еще оставался ребенком, и это выводило из терпения Кадину. «У него ума что у кочана капусты», – говорила она. И действительно, сколько ни придумывала для него подруга разных средств заработать деньги, он не только не умел ничего приобрести, но даже не мог исполнить поручения. Сама же она была большой пройдохой. Восьми лет Кадина поступила к одной из тех торговок, которые усаживаются с корзиной лимонов на скамьях вокруг рынка, а целая ватага девчонок продает этот товар под их надзором. Кадина предлагала публике лимоны из своих рук по три су за пару, догоняя прохожих, подсовывая женщинам товар под самый нос, возвращаясь за новым запасом, когда у нее все разбирали. Девочка получала по два су за каждую дюжину распроданных лимонов, что при хорошем сбыте давало ей заработок в пять или шесть су в день. На следующий год она торговала чепчиками по девяти су; барыш был лучше, но тут приходилось быть крайне осмотрительной, потому что ручная торговля на открытом месте запрещена. Кадина чуяла полицейских за сто шагов: чепчики немедленно исчезали у нее под юбками, сама же она принималась с самым невинным видом грызть яблоко. Потом девочка продавала в ивовой плетенке пирожки, лепешки, торты из вишен, печенье, толстые и желтые маисовые сухари. Но Маржолен проедал все ее деньги. Наконец, когда ей минуло одиннадцать лет, она осуществила великий план, который очень долго не давал ей покоя: Кадина скопила за два месяца четыре франка, приобрела маленькую корзинку, какие носят на спине, и стала продавать корм для птиц. Это было крупное предприятие. Девочка вставала с зарею и покупала у оптовых торговцев запас проса и муравьиных яиц; после этого она отправлялась в путь, переезжала Сену и обходила Латинский квартал от улицы Сен-Жак до улицы Дофины и до самого Люксембурга. Маржолен сопутствовал ей. Она не позволяла ему даже нести корзину, говоря, что ее приятель годен только на то, чтобы кричать. И мальчик выкрикивал грудным, тягучим голосом:

– Корм для птичек!

Дети шли по противоположным тротуарам, посматривая вверх. В то время Маржолен носил доходивший ему до колен длинный красный жилет покойного старика Шантмесса, бывшего легкового извозчика. На Кадине было клетчатое платьице, синее с белым, перешитое из поношенного тартана тетушки Шантмесс. Чижики во всех мансардах Латинского квартала знали их. Когда дети проходили, выкрикивая свою фразу, повторяя друг за другом, точно эхо, слова, в птичьих клетках поднималось громкое пение.

Кадина продавала также кресс-салат. «По два су пучок! По два су пучок!» Маржолен входил при этом в лавки, предлагая: «Прекрасный родниковый кресс-салат, здоровье тела!» Но тут выстроили Центральный рынок. Маленькая Кадина пришла в восторг от цветочного ряда, пересекающего фруктовый павильон. Там, вдоль прилавков для продажи, точно куртины по краям тропинки, цветут и распускаются большие букеты. Это – душистая жатва, две густые изгороди роз, вдоль которых любят ходить улыбающиеся девушки из ближнего квартала, немного задыхаясь от слишком сильного аромата; в верхнем ряду на выставках красуются искусственные цветы с бумажными листьями, где капельки гуммиарабика заменяют капли росы, и кладбищенские венки из белого и черного бисера, отливающего синевой. Кадина раздувала ноздри своего розового носика с чисто кошачьим сладострастием. Она останавливалась, вдыхая приятную свежесть, впитывая в себя как можно больше благоухания. Когда Кадина подставляла свой затылок под нос Маржолену, тот уверял, что от ее волос пахнет гвоздикой. Девочка клялась, что не употребляет больше помады, что ей достаточно вместо этого пройтись по цветочному ряду. Затем Кадина пустила в ход всевозможные хитрости и добилась, что одна из торговок взяла ее к себе. Тогда Маржолен нашел, что она благоухает с головы до ног. Она жила среди роз, сирени, левкоев и ландышей. Мальчик долго нюхал забавы ради ее юбку, точно стараясь что-то разобрать, и наконец объявлял: «Это пахнет ландышем». Затем он подвигался к талии, к корсажу, нюхал сильнее: «Вот здесь пахнет левкоем». Дойдя до рукавов, до сгиба у кисти рук, он говорил: «Тут пахнет сиренью». У затылка, вокруг шеи, на щеках, на губах Маржолен чувствовал запах розы. Кадина смеялась, называла его дурачиной и приказывала перестать, потому что он щекотал ее кончиком носа. От ее дыхания веяло ароматом жасмина, а сама она была букетом, теплым и живым.

Теперь девочка вставала в четыре часа, чтобы помогать своей хозяйке при закупках товара. Каждое утро они покупали у садоводов из предместий охапки цветов, мох, связки листьев папоротника и барвинка, чтобы отделывать ими букеты. Кадину приводили в восторг бриллианты и кружева, которые украшали приезжавших за розами дочерей крупных садоводов из Монтрейля. В праздник Богородицы и особо чтимых святых – апостола Петра, праведного Иосифа – продажа начиналась с двух часов. На рынке расходилось тогда более чем на сто тысяч франков срезанных цветов, а торговки в несколько часов наживали до двухсот франков. В такие дни из-за пучков анютиных глазок, резеды и маргариток виднелись только кудри Кадины. Она утопала, исчезала под цветами и день-деньской насаживала их на стебли тростника. В несколько недель девочка приобрела в своем ремесле большой навык и своеобразную грацию. Ее букеты нравились не всем; они вызывали улыбку и тревожили оттенком наивной жестокости. Выделялись красные цвета вперемежку с другими яркими тонами – голубым, желтым, фиолетовым; сочетания не лишены были грубоватой прелести. В те дни, когда Кадина щипала Маржолена и дразнила его до слез, она составляла хищные букеты – букеты разгневанной девушки – с резким запахом, раздражавшие глаза своей пестротой. А иной раз, если маленькая цветочница была растрогана каким-нибудь горем или радостью, в ее букетах преобладали серебристо-серые тона, необычайно мягкие, незаметные, а цветы отличались скромным запахом. Иногда она помещала розы, кровавые, точно разверстое сердце, среди озер белой гвоздики; рыжие шпажники вздымались над присмиревшей зеленью, подобно огненным султанам; она ткала смирнские ковры со сложным рисунком, подбирая цветок к цветку, точно на канве, делала переливчатые раздвигающиеся веера, нежные, как кружева. От ее творений временами веяло восхитительной непорочностью; иногда же они напоминали располневший стан. Это были мечты, предназначавшиеся для рук селедочниц или для рук маркиз; в них сказывалась порой неловкость девственности, а иногда чувственный пыл куртизанки – богатая игра утонченной фантазии двенадцатилетней девочки, в которой пробуждалась женщина.

Лишь два сорта цветов пользовались уважением Кадины: белая сирень, пучок которой в восемь-десять стеблей стóит зимой от пятнадцати до двадцати франков, и камелии, еще более дорогие, чем сирень, – они привозились дюжинами в коробках на подстилках из мха, покрытые слоем ваты. Кадина прикасалась к ним, точно к драгоценностям, затаив дыхание из боязни испортить их дуновением; потом с бесконечными предосторожностями девочка привязывала их короткие стебли к тростниковым палочкам. Она говорила о них серьезным тоном, сообщая Маржолену, что прекрасная белая камелия без малейшего пятнышка ржавчины – большая редкость и хороша необыкновенно. Когда Кадина заставила его как-то полюбоваться этим цветком, мальчик сказал ей:

– Да, он очень мил, но мне больше нравится вот это местечко у тебя под подбородком – оно гораздо нежнее и прозрачнее твоей камелии. Там есть голубые и розовые жилки, похожие на жилки цветка.

И Маржолен погладил подбородок Кадины кончиками пальцев; потом, приблизив к нему нос, он прошептал:

– Сегодня ты пахнешь померанцем.

У Кадины был очень плохой характер. Роль служанки была не по ней, и она решила торговать самостоятельно. В ту пору ей минуло уже тринадцать лет, но девочка, разумеется, не могла мечтать о крупной торговле, о месте в цветочном ряду. Она продавала по одному су букетики фиалок, воткнутые в подстилку из мха на ивовом лотке, который висел у нее на шее. Целыми днями бродила она по Центральному рынку и вокруг него со своей миниатюрной цветущей лужайкой. Эта постоянная прогулка была ее отрадой; от нее у Кадины разминались ноги. Девочке не надо было больше просиживать долгие часы с согнутыми коленями на низеньком стуле, составляя букеты. Свои фиалки она скручивала на ходу, точно крутя веретено, с необыкновенным проворством и ловкостью. Кадина отсчитывала от шести до восьми цветков, смотря по сезону, перегибала надвое стебелек камыша, прибавляла листик и обматывала все это мокрой ниткой, которую обрывала потом своими острыми, как у волчонка, зубами. Букетики вырастали на мху лотка как бы сами собою – до такой степени быстро изготовляла их цветочница. Прохаживаясь по тротуарам среди уличной толкотни, Кадина не глядя работала проворными пальцами, а ее дерзкое приподнятое личико было обращено к лавкам и прохожим, которых она с любопытством разглядывала. Потом она отдыхала в каком-нибудь подъезде. На краю водосточных канав, жирных от кухонных помоев, она водворяла уголок весенней красы и приволья, создавала иллюзию лесной опушки с зеленой травой, испещренной смеющимися цветами. На ее букетах по-прежнему отражались и сердитое ее настроение, и порывы нежности: пучки фиалок то злобно щетинились в измятой лиственной трубочке, то казались кроткими влюбленными и улыбались в своем чистеньком зеленом жабо. Проходя, Кадина оставляла за собой нежный аромат. Маржолен с наслаждением следовал за девочкой. Теперь от нее пахло с головы до ног только фиалками. Всякий раз, как мальчик обнимал ее, касаясь юбок и корсажа, рук и лица, он говорил, что его подруга обратилась в большую фиалку. Он зарывался с головой в ее одежду и повторял:

– Помнишь тот день, когда мы ездили в Роменвиль? Сейчас – как тогда, в особенности тут, в твоем рукаве… Не меняй больше торговли. Уж очень от тебя хорошо пахнет.

И она не переменила ремесла, оно оказалось последним. Но дети подрастали, и порою Кадина забывала о своем лотке, чтобы побегать по кварталу. Постройка Центрального рынка служила им постоянным поводом к шалостям. Дети пролезали в самую гущу лесов через какую-нибудь щель в дощатой загородке; они спускались к месту закладки фундамента и карабкались кверху по первым чугунным столбам. Тогда-то они и оставили частицу себя, своих игр, своих драк в каждой яме, в каждом срубе. Павильоны воздвигались под их маленькими ручонками. Отсюда возникла и любовь Маржолена и Кадины к Центральному рынку и громадного Центрального рынка к ним. Они сроднились с этим гигантским кораблем, точно старые друзья, которые видели, как в нем укрепляли первые болты. Дети не боялись чудовища и смело колотили по его громаде своими тощими кулачками, обращались с ним как с добродушным существом, приятелем, с которым не стесняются. И рынок словно улыбался уличным ребятишкам. Они были свободной песней, дерзкой идиллией его гигантского чрева.

Кадина и Маржолен не спали больше вдвоем у тетушки Шантмесс в тележке разносчика. Старуха, слыша, что они постоянно болтают по ночам, устроила мальчику отдельную постель на полу подле шкафа. Но на следующее утро она нашла детей опять вместе: они лежали обнявшись под одним одеялом. После этого тетушка Шантмесс стала отсылать Маржолена ночевать к соседке. Разлука очень огорчала детей. Днем, когда торговки не было дома, они укладывались, не раздеваясь, на каменном полу, как на постели, что очень забавляло их. Затем дети обратили это в шалость; они искали в комнате укромные темные уголки, но чаще прятались в складских помещениях на улице О-Лар, за кучами яблок и ящиками апельсинов. Ребятишки чувствовали себя непринужденно и не знали стыда, как воробьи, которые соединяются на краю крыши.

Кадина и Маржолен нашли еще один приют, где им удобно было спать вдвоем, – подвал павильона с птицей. Им очень не хотелось расставаться с милой привычкой, с ощущением приятного тепла, с обыкновением засыпать, прижавшись друг к другу. Возле столов, где режут птицу, стояли большие корзины с перьями, в которых Маржолену с Кадиной было очень привольно. Как только смеркалось, они спускались вниз и проводили там целый вечер в тепле, наслаждаясь мягкостью своего ложа, утопая с головой в нежном пуху. Обыкновенно дети тащили свою корзину подальше от газового фонаря. Они были одни среди крепких запахов птицы и не спали из-за беспрестанного пения петухов в темноте. Они смеялись, обнимали друг друга в порыве глубокой привязанности, не зная, как ее проявить. Маржолен был очень туп. Кадина колотила его, беспричинно сердясь на своего товарища. Эта уличная девчонка умела расшевелить мальчика своей удалью. Мало-помалу они многому научились, лежа в корзинах с перьями. То была игра. Петухи и куры, спавшие рядом, могли поспорить с ними в невинности.

Впоследствии Маржолен с Кадиной наполнили громадный Центральный рынок своей беспечной любовью. Они жили как счастливые, предоставленные инстинкту молодые зверьки, удовлетворяя свои желания среди груд снеди, где эти ребятишки выросли, подобно растениям из плоти. В шестнадцать лет Кадина была отчаянной девчонкой, смуглой уличной цыганкой, большой обжорой и очень чувственной. Восемнадцатилетний Маржолен был уже тучным подростком с порядочным брюшком; он стоял на самой низкой ступени умственного развития и жил только чувствами. Молоденькая девушка часто не ночевала дома, проводя ночи с Маржоленом в подвале живности, а на следующее утро, дерзко смеясь в глаза тетушке Шантмесс, увертывалась от половой щетки, с которой та гонялась за ней по комнате, ударяя по чему попало. Старухе никогда не удавалось отдуть негодницу, насмехавшуюся над ней с невообразимой наглостью. Кадина заявляла, что не спала потому, что хотела посмотреть, не растут ли у луны рога. Что касается Маржолена, то он бродяжничал по ночам, когда с ним не было Кадины, проводил время со сторожами, охранявшими павильоны, спал на мешках, на ящиках, в первом попавшемся углу. И вот оба они не покидали больше рынка. Он сделался их птичником, конюшней, огромными яслями, где они спали, любили друг друга, жили на необъятном ложе из мяса, овощей и масла.

Но у них сохранилась особенная привязанность к большим корзинам с перьями. Маржолен и Кадина проводили в них ночи любви. Перья не были рассортированы. Тут лежали длинные черные индюшечьи перья и гусиные, белые и глянцевитые; при каждом движении подростков, проводивших в корзинах ночь, перья щекотали их за ушами. Маржолен и Кадина погружались в утиный пух, как в вату; легкие куриные перышки, золотистые и пестренькие, взлетали при каждом их вздохе, точно мухи, жужжащие на солнце. Зимою им служил ложем и пурпур фазанов, и серый пепел жаворонков, и крапчатый шелк перепелов, куропаток и дроздов. Перышки еще хранили в себе жизнь и, застревая случайно на губах проказников, приносили с собой трепет крыльев, теплый запах гнезда. Перья представлялись Маржолену и Кадине широкой спиной птицы, на которую они ложились и которая уносила их, упоенных, в объятиях друг друга. Поутру Маржолен отыскивал Кадину, опустившуюся на дно корзины, засыпанную перьями, точно снегом. Кадина поднималась растрепанная, отряхивалась, выходила из пухового облака со спутанными волосами, где непременно торчал султан из петушиных перьев.

Маржолен и Кадина нашли еще одно отрадное убежище – в павильоне оптовой продажи масла, яиц и сыра. Там каждое утро воздвигались целые стены из пустых корзин. Подростки пролезали туда, проделывали в этой подвижной стене отверстие, прорывали себе укромный уголок. Затем, устроив среди груды корзин комнатку, Маржолен и Кадина укрывались в ней, поставив вынутую корзину на прежнее место. Тут они были у себя дома, у них было жилище, где они могли обниматься безнаказанно. Мысль, что лишь тонкие перегородки из ивовых прутьев отделяют их от рыночной толпы, громкий говор которой они слышали вокруг себя, давала им повод глумиться над всеми. Часто проказники фыркали от смеха, когда прохожие останавливались в двух шагах, не подозревая об их присутствии. Они проделывали нечто вроде крепостных бойниц и смело припадали к ним глазами. Когда созревали вишни, Кадина ловко стреляла косточками в нос всем проходившим мимо старухам; это тем более потешало подростков, что опешившие женщины оглядывались растерянно по сторонам, не догадываясь, откуда летел град вишневых косточек. Шалуны бродили также в глубине подвалов, зная там наперечет все темные ямы, и умели пролезать сквозь наглухо запертые решетки.

Самым любимым местом их экскурсий было полотно подземной железной дороги. Предполагалось подвести пути к различным станциям; некоторые участки этой линии были проложены под крытыми проходами, отделяя подвалы каждого павильона; а на всех перекрестках были даже установлены готовые для использования вращающиеся платформы. Кадина с Маржоленом отыскали в толстой дубовой загородке, преграждавшей доступ к дороге, одну неплотно пригнанную доску и сделали ее подвижной, что дало им возможность входить туда без помехи. Здесь они были отделены от мира и беспрерывного топота Парижа вверху, на площадке рынка. Проходы и пустынные галереи, по которым шло полотно железной дороги, были испещрены пятнами света, проникавшего сквозь отверстия в сводах, защищенных чугунной решеткой; в темных глубинах проходов горел газ. Маржолен и Кадина прогуливались тут, точно в собственном замке, уверенные, что никто их не потревожит, радуясь гулкой тишине, тусклым проблескам света, молчанию подземелья, где их любовь подростков-зубоскалов проникалась трепетом мелодрамы. Из соседних погребов до них доносились сквозь толстые доски всякого рода запахи: приторный запах овощей, терпкий запах морской рыбы, вонь сыров, живая теплота птицы. То были беспрерывные питательные волны, которые парочка вдыхала между поцелуями, подолгу лежа в темном алькове поперек рельсов. А ясными ночами, при свете утренней зари, Маржолен с Кадиной карабкались на крыши, влезали по крутым лестницам башенок на углах павильонов. Вверху простирались цинковые поля, аллеи, площади, целая гористая область, где они были полными хозяевами. Они обходили кругом четырехугольные крыши павильонов, прогуливались по продолговатым кровлям крытых проходов, поднимались и спускались по склонам, блуждали без конца. Когда им надоедали низменности, они взбирались еще выше, отважно лазали по висячим железным лестницам, где юбки Кадины развевались, словно флаги. Подростки бегали по второму этажу кровель под открытым небом. Над ними были теперь одни звезды. Из глубины гулкого рынка до них долетали страшные раскаты, грохот и шум, гул отдаленной грозы, рокочущей по ночам. На этой высоте утренний ветер разгонял тлетворные миазмы, зловонное дыхание пробуждающейся рыночной торговли. При наступлении рассвета Маржолен и Кадина миловались у края водосточных труб, точно вольные пташки, расшалившиеся под черепицами. Утренняя заря заливала их алым светом, и они становились совсем розовыми. Кадина смеялась, и ее грудь отливала муаром, точно шея голубки. Маржолен наклонялся, чтобы заглянуть в еще темные улицы, ухватившись руками за край цинковой крыши, точно уцепившийся лапками вяхирь. Когда молодые люди сходили на землю, освежившись на вольном воздухе, улыбаясь, как влюбленные, выходящие в измятой одежде из густой ржи, они говорили, что возвращаются из деревни.

С Клодом Лантье Маржолен и Кадина свели знакомство в требушином ряду. Они отправлялись туда каждый день: им было забавно смотреть на отрубленные головы, и в этом сказывалась жестокость, свойственная уличным ребятам, которых всегда увлекают кровавые зрелища. Вокруг павильона с требушиной текли потоки крови; Маржолен и Кадина бросали туда груды листьев, чтобы запрудить ручьи, разливавшиеся красными лужами. Подвоз мясных туш в пахнувших кровью одноколках, которые обдавали ведрами воды, сильно занимал ребят. Они смотрели, как выгружают оттуда связанные бараньи ноги, большие одеревеневшие бычьи языки с кровавыми разрывами горла, толстые бычьи сердца, болтающиеся, как немые колокола, и складывают в кучи на землю, точно грязные булыжники мостовой. Но сильнее всего на них действовал вид сочившихся кровью корзин, наполненных бараньими головами, с рогами, покрытыми слизью, с черными мордами, с клоками шерсти на мясе; при этом зрелище мороз пробегал у них по коже. Маржолен и Кадина мечтали о небывалой гильотине, бросающей в эти корзины головы бесконечных стад. Они провожали корзины в подвалы, по рельсам, положенным на ступеньки лестниц, и прислушивались к скрипу колес этих вагонов из ивовых прутьев, похожему на свист пилы. Внизу их охватывал сладостный ужас. Там пахло бойней; подростки бродили по темным лужам, где порою словно загорались пурпуровые глаза; подошвы ребят прилипали к полу, и они шлепали по этой отвратительной жиже, встревоженные и восхищенные ею. Газовые рожки горели коротким пламенем, точно мигающее окровавленное веко. Обходя водоемы при бледном свете, проникавшем из отдушин, Кадина и Маржолен подходили к тискам. Тут они наслаждались, любуясь, как торгующие требушиной мясники в заскорузлых от кровяных брызг фартуках разбивали колотушками одну за другой бараньи головы. И подростки простаивали целыми часами, поджидая, когда опорожнятся корзины; их удерживал здесь треск раздробляемых костей; им хотелось досмотреть до конца, как вырывали языки, как вынимали мозг из черепов. Иногда позади них проходил сторож, обливая подвал водою из шланга. По каменному полу с шумом бежали водопады, точно вода, прорвавшаяся из шлюза; упругая струя из рукава сдирала кору с плит, но не могла все же ни смыть кровавой ржавчины, ни удалить зловония крови.

Маржолен и Кадина были уверены, что к вечеру, между четырьмя и пятью часами, они встретят Клода около оптовой продажи бычьего ливера. Он стоял там среди тележек с требушиной, пододвинутых задками к тротуару, в толпе людей в синих блузах и белых передниках; его толкали, его оглушали громкие голоса торгующихся. Но художник даже не чувствовал толчков: его приводил в экстаз громадный ливер, подвешенный на крюках против стола оценщика. Художник часто объяснял Маржолену и Кадине, что красивее этого ничего не может быть. Ливер был нежнорозового цвета, постепенно переходившего в более густой, с ярко-красной каймой внизу. Клод говорил, что он сделан из переливчатого атласа, и не находил слов, чтобы описать эту шелковистую нежность, эти длинные свежие борозды, это воздушное мясо, ниспадавшее широкими складками, точно подоткнутые юбочки танцовщиц. Он говорил о газе, о кружевах, сквозь которые просвечивает бедро красивой женщины. Когда солнечный луч, задевая громадный ливер, опоясывал его золотом, Клод Лантье млел от восторга; и если бы перед его глазами прошли все нагие богини Греции или романтические владелицы замков в парчовых платьях, он, пожалуй, был бы не более счастлив.

Художник очень подружился с подростками. Клод любил красивых животных. Он подолгу мечтал о громадной картине, где была бы увековечена любовь Маржолена и Кадины на Центральном рынке, среди овощей, морской рыбы и мяса. Он посадил бы их на это ложе из съестного, причем они обнимали бы друг друга за талию, обмениваясь идиллическим поцелуем. Клод видел в этом художественный манифест, позитивизм в искусстве, новейшую живопись, чисто экспериментальную и материалистическую; он усматривал здесь и сатиру, созданную идейной живописью, пощечину старым школам. Однако уже около двух лет он только начинал эскизы, не находя настоящего тона. Он разорвал до пятнадцати полотен и бесился на себя, продолжая дружить со своими двумя моделями, связанный с ними чем-то вроде безнадежной любви к своей неудававшейся картине. Часто после полудня, встречая их блуждающими без цели, художник сам принимался бродить по рыночному кварталу, заложив руки в карманы, глубоко заинтересованный уличной жизнью.

Все трое брели, волоча ноги, по тротуару, занимая всю его ширину и заставляя прохожих сворачивать в сторону. Они вдыхали парижские запахи, подняв нос кверху, и могли бы с закрытыми глазами узнать каждый угол – по винным испарениям, доносившимся из погребков, по теплой струе воздуха, вырывавшейся из булочных и кондитерских, по приторной сладости лотков с фруктами. То были долгие прогулки. Друзьям нравилось проходить через ротонду Хлебного рынка, громадную и тяжелую каменную клетку, битком набитую белыми мешками с мукой, и прислушиваться в тишине гулкого свода к звуку собственных шагов. Они любили пустынные в этот час углы соседних улиц, мрачных и печальных, как в заброшенном городе: улицу Бабиль, улицу Соваль, улицу Дезекю, улицу Виарм, мертвенно-белую от соседства с мельниками, – там в четыре часа утра кишит людьми биржа зернового хлеба. Обыкновенно обход начинался с этого пункта. Клод, Маржолен и Кадина медленно шли по улице Вовилье, останавливаясь перед подозрительными притонами и со смехом показывая друг другу глазами на крупный желтый номер дома со спущенными жалюзи. В узком пространстве улицы Прувер Клод, прищурившись, смотрел на боковой портал церкви Святого Евстафия с розеткой и двумя этажами окон с арками, выступавший перед ними в конце крытого прохода рынка, точно в рамке, образуемой этим громадным зданием, похожим на современный вокзал. Художник самонадеянно утверждал, что все памятники Средних веков и Возрождения могут уместиться под кровлей Центрального рынка. Затем, проходя по широким новым улицам Пон-Нёф и Рыночной, он рассказывал подросткам о новой жизни, о великолепных тротуарах, высоких домах, роскошных магазинах. Клод говорил им, что чувствует то своеобразное искусство, которое только еще возникает, и приходил в отчаяние от своего бессилия воплотить его в художественных образах. Однако Кадина и Маржолен предпочитали провинциальное затишье улицы Бурдоне, где можно играть в шары, не рискуя быть раздавленным. Кадина прихорашивалась, проходя мимо оптовых складов шляп и перчаток. Там у каждой двери стояли приказчики; за ухом у всех было по перу, и они со скучающим видом провожали глазами молоденькую девушку. Подростки предпочитали также уцелевшие уголки старого Парижа, улицы Потри и Ленжери с их пузатыми домами и лавчонками, где торговали маслом, сыром и яйцами, улицы Феронри и Эгюильри с их темными узкими магазинами, которые считались в былые времена шикарными. В особенности им пришлась по сердцу мрачная грязная улица Курталон, идущая от площади Сент-Опортюн до улицы Сен-Дени, пробуравленная зловонными проходами; в глубине их Маржолен и Кадина занимались шалостями, когда были поменьше. Начиная с улицы Сен-Дени, наши фланеры вступали в область лакомств. Они улыбались сушеным яблокам, палочкам лакрицы, черносливу, леденцам, продающимся у торговцев бакалейными и аптекарскими товарами. Их бесцельная ходьба по улицам всегда сводилась к помыслам о чем-нибудь вкусном, желанию полакомиться глазами всем, что выставлено здесь для приманки покупателя. Квартал был для них как бы постоянно накрытым столом, вечным десертом, в который они не прочь были запустить пальцы. Друзья лишь мельком заглядывали в другой край, где ютились расшатанные, сбившиеся в кучу домишки, – на улицы Пируэт, Мондетур, Петит-Трюандри, Гранд-Трюандри, – мало интересуясь складами улиток, лавочками вареных овощей, конурами требушинников и торговцев водкой. На улице Гранд-Трюандри находилась, однако, мыловаренная фабрика, являвшаяся приятным исключением среди соседних зловонных заведений. Маржолен всегда останавливался, выжидая, чтобы кто-нибудь вошел в помещение фабрики или вышел оттуда, потому что любил запах духов, которым его обдавало из раскрывавшейся двери. Затем все трое поспешно возвращались на улицу Пьер-Леско и на улицу Рамбюто. Кадина обожала соленые закуски. Она останавливалась в восхищении перед связками копченых селедок, перед бочонками анчоусов и каперсов, перед бочками корнишонов и оливок, где плавали деревянные ложки. Запах уксуса приятно щекотал ей горло; терпкий вкус трески, копченой семги, сала и ветчины, острая кислота лимонов, наваленных в корзинах, заставляли ее высовывать кончик влажного от разыгравшегося аппетита языка, которым она облизывала губы. Она любила также штабели жестянок с сардинами, образующие посреди мешков разукрашенные металлом колонны. Кроме того, на улице Монторгейль и на улице Монмартр были прекрасные бакалейные лавки, рестораны, из отдушин которых пахло вкусным, витрины с домашней птицей и дичью, очень аппетитные с виду, лавки консервов, где у дверей стояли открытые бочки с шинкованной кислой капустой, желтой, точно старинный гипюр. А на улице Кокильер приятели мешкали, упиваясь запахом трюфелей. Там была большая съестная лавка, из которой на тротуар доносились такие ароматы, что Кадина и Маржолен закрывали глаза, воображая, будто они едят чудесные вещи. Клоду становилось не по себе; он уверял, что тощает от всего этого, и возвращался к Хлебному рынку по улице Облен, изучая торговок салатом под воротами и простую фаянсовую посуду, расставленную на тротуаре, и предоставив «обоим скотам» доканчивать прогулку среди запаха трюфелей, самого острого во всем квартале.