Текст книги "Чрево Парижа. Радость жизни"

То были большие прогулки. Кадина бродила одна со своими букетиками фиалок; она любила уходить подальше, посещала некоторые магазины, которые ей особенно нравились. Так, ее необыкновенно восхищала булочная Табуро, где целая витрина была занята кондитерскими изделиями; девушка шла по улице Тюрбиго, возвращалась по десяти раз, чтобы пройти мимо миндального печенья, сент-оноре, саваренов, сдобных лепешек, фруктовых тортов, баб, пирожных с кремом и со сбитыми сливками. Она в умилении останавливалась перед вазами с печеньем, миндальными крендельками и мадленами. Булочная была очень светлая, с широкими зеркальными окнами, мрамором, позолотой и ящиками для хлеба из фигурного железа; в другом окне наклонно стояли продолговатые глянцевитые хлеба, упиравшиеся одним концом в хрустальную полочку, а вверху поддерживаемые медной перекладиной. Из булочной распространялась приятная теплота свежевыпеченного теста, от которой Кадина вся расцветала, когда, поддавшись искушению, она входила купить себе булочку за два су. Другая лавка, против сквера Дезинносан, возбуждала в ней жадное любопытство и разжигала пыл неудовлетворенных желаний. Это была паштетная. Кадина останавливалась, любуясь обыкновенными паштетами, паштетами из щуки и паштетами из гусиной печенки с трюфелями. Замечтавшись, она долго стояла перед ними, говоря себе, что надо когда-нибудь попробовать эти прелестные вещи.

У Кадины были свои часы кокетства. Тогда она мысленно покупала себе великолепные наряды на выставке «Французских фабрик», которые пестрили площадь перед церковью Святого Евстафия громадными кусками материй, висевшими, развеваясь, от антресолей до самого тротуара. Рыночные торговки в грязных передниках стояли перед витриной, где выставлены были туалеты, в которых им предстояло щеголять в воскресный день, а Кадина, которую немного стеснял ее лоток, щупала шерстяные материи, фланели и бумажные ткани, чтобы хорошенько оценить их добротность и мягкость. Она намеревалась купить себе платье из яркой фланели, из ситца с разводами или из красного поплина. Иногда ее выбор останавливался на каком-нибудь остатке, выставленном в витрине и красиво собранном рукою приказчика, – ее привлекала нежная шелковая материя небесного или яблочно-зеленого цвета, которую она мечтала отделать розовыми лентами. По вечерам Кадина шла взглянуть на ослепительную игру драгоценных камней у крупных ювелиров на улице Монмартр. Эта страшная улица оглушала ее грохотом бесконечной вереницы экипажей. Девушку немилосердно толкали в толпе; но Кадина продолжала стоять, устремив взгляд на великолепие витрин, сверкавших при свете целого ряда фонарей, подвешенных снаружи у магазинов. Сначала шла матовая белизна и яркий блеск серебра: карманные часы, цепочки, столовые приборы, положенные крест-накрест, кубки, табакерки, кольца для салфеток, гребни, размещенные на этажерках; но больше всего нравились Кадине серебряные наперстки, расставленные на фарфоровой горке под стеклянным колпаком. А по другую сторону, в зеркальных стеклах, отражался желтый блеск золота. Длинные цепочки спускались сверху целым занавесом, отливая красными молниями; маленькие дамские часики, обращенные к зрителю крышкой, напоминали своей круглой формой и блеском упавшие на землю звезды; обручальные кольца были нанизаны на тонкие прутья; браслеты, брошки, драгоценные уборы сверкали на черном бархате открытых футляров; в перстнях, разложенных на большой четырехугольной доске, вспыхивали синие, желтые, фиолетовые огоньки, а со всех этажерок свешивались в два или три ряда серьги, крестики и медальоны, придавая краям хрустальных полочек вид богатой бахромы со скиний. Отблеск всего этого золота, точно яркий луч солнца, освещал улицу до середины мостовой. И Кадине чудилось, будто она приближается к чему-то священному, входит в императорскую сокровищницу. Она подолгу созерцала тяжеловесные драгоценности, соответствовавшие вкусам рыбных торговок, прилежно прочитывая цены, проставленные крупными цифрами на ярлычках у каждого предмета. Наконец Кадина решила приобрести серьги с подвесками из поддельного коралла в виде груш, прикрепленных к золотым розам.

Однажды утром Клод застал ее в экстазе перед парикмахерской на улице Сент-Оноре. Она с глубокой завистью рассматривала выставку накладных волос. Сверху струились гривы, мягкие хвосты, расплетенные косы, локоны, ниспадавшие дождем, трехэтажные валики – целый поток шелковистых и жестких волос: пылающих рыжих прядей, толстых черных жгутов, блеклобелокурых локонов и, наконец, седых шевелюр для шестидесятилетних влюбленных модниц. Внизу в картонных коробках дремали скромные пучки, английские букли, напомаженные и причесанные шиньоны. А в этой рамке, в глубине своеобразной часовни, под растрепавшимися кончиками подвешенных волос, вращался манекен женщины. Он был задрапирован вишнево-красным шарфом, заколотым медной брошкой в углублении между грудей; голова манекена была в очень высоком подвенечном уборе из тюля, приподнятого ветками флердоранжа; лицо улыбалось, светлые стеклянные глаза были обрамлены чересчур длинными торчащими ресницами, восковые щеки и плечи словно потемнели от загара и копоти от газовых рожков. Кадина ждала, пока манекен со своей застывшей улыбкой повернется к ней; радость ее росла по мере того, как в окне обрисовывался профиль и красавица медленно поворачивалась слева направо. Клод пришел в негодование. Он стал тормошить Кадину и спросил, что она тут делает перед этой мерзостью, перед «дохлой девкой, подобранной в морге». Он возмущался при виде этой трупной наготы, этого безобразия с претензией на красоту, говоря, что теперь таким образом причесываются только женщины известного сорта. Но Кадину трудно было разубедить: она находила манекен очаровательным. Потом, вырываясь от художника, который тянул ее за руку, и ероша с досады свои курчавые черные волосы, она указала ему на громадный рыжий хвост, должно быть вырванный у какой-нибудь здоровенной кобылы, и наконец созналась, что ей ужасно хотелось бы купить эти волосы.

Во время больших прогулок, когда Клод, Кадина и Маржолен бродили втроем вокруг Центрального рынка, в конце каждой улицы перед ними вырастал то один, то другой край чугунного исполина. Это были неожиданно открывавшиеся виды, странные архитектурные перспективы, тот же самый горизонт, но беспрерывно меняющийся под разными углами зрения. Клод оборачивался, особенно на улице Монмартр, миновав церковь. Издали рынок, видневшийся теперь сбоку, приводил его в восторг. Глазам представлялись большая аркада и высокие, распахнутые настежь ворота; дальше высились павильоны с двумя этажами кровель, беспрерывными рядами жалюзи и громадными шторами – точно это были профили домов и дворцов, нагроможденных друг на друга, Вавилонская башня из металла, легкая, как индийские постройки, опоясанная висячими террасами, воздушными коридорами и летучими мостами, переброшенными над пустотой. Друзья постоянно возвращались сюда, к этому городу, возле которого они кружили, не будучи в состоянии удалиться от него и на сотню шагов. Их охватывало приятное тепло, царившее после полудня на Центральном рынке. Вверху жалюзи затворены, шторы спущены, воздух в крытых проходах дремлет, там сгущаются серые потемки, пересеченные желтыми полосами солнечного света, падающего из продолговатых окон. Из рядов доносится приглушенный говор; на тротуарах гулко раздаются шаги редких прохожих, занятых своим делом, а носильщики с бляхами сидят рядком на каменных выступах по углам павильонов и, сняв толстые башмаки, обтирают и перевязывают натертые ноги. Это – сон отдыхающего колосса, прерывающийся порою пением петухов из подвалов с птицей. Трое приятелей часто ходили смотреть, как нагружают пустые корзины на телеги, которые каждый вечер являются за ними, чтобы отвезти их обратно к отправителям. Корзины, помеченные черными буквами и цифрами, лежат целыми горами против экспедиционных контор на улице Берже. Их устанавливали симметрично одну на другую. Но когда куча на телеге достигала высоты второго этажа, работнику, остававшемуся внизу, приходилось бросать с размаху целую стопу корзин, а другой, стоявший на возу, растопырив руки, на лету подхватывал корзины. Клод, любивший силу и ловкость, наблюдал целыми часами за полетом ивовых плетенок и хохотал, когда от слишком сильного размаха они перелетали через воз на середину мостовой. Он обожал также тротуар улицы Рамбюто и улицы Пон-Нёф, на углу фруктового павильона, где идет мелочная торговля. Художника восхищали овощи, разложенные под открытым небом на столах, обтянутых влажными черными тряпками. В четыре часа солнце зажигало весь этот зеленеющий уголок. Клод шел по рядам, с любопытством рассматривая пестрые головы торговок; молодые, с волосами, покрытыми сеткой, уже огрубели от суровой жизни; старухи, прятавшие под желтыми фуляровыми чепцами покрасневшие морщинистые лица, гнулись в три погибели. Кадина и Маржолен отказывались идти дальше за Клодом, завидев издали старуху Шантмесс, которая грозила им кулаком, взбешенная тем, что они опять вдвоем и бьют баклуши. Подростки присоединялись к художнику на противоположном тротуаре. Там, через улицу, он находил великолепные сюжеты для картин: мелочных торговок овощами под огромными полинялыми зонтами, красными, синими, фиолетовыми, привязанными к палкам. Эти зонты казались на площади какой-то грядой холмов, а мощные, разжиревшие фигуры женщин рдели в зареве яркого заката, алые тона которого догорали на связках моркови и репы. Какая-то торговка, неряшливая столетняя карга, укрывала три жалких кустика салата под дырявым зонтиком из розового шелка, обратившимся в лохмотья.

Кадина и Маржолен познакомились с Леоном, учеником из колбасной Кеню-Граделей. Однажды, когда он нес куда-то по соседству паштет, они увидели, как в темном углу улицы Мондетур мальчик поднял крышку кастрюли и осторожно вытащил пальцами кусок. Подростки с улыбкой переглянулись: они поняли, какого он поля ягода. У Кадины тотчас созрел план удовлетворить наконец одно из своих самых пламенных желаний. Когда она опять встретила Леона с кастрюлей, то сумела так подластиться к нему, что он поднес ей кусок паштета; девочка взяла его, посмеиваясь и облизывая пальцы. Но Кадину постигло некоторое разочарование: она воображала, что угощение это гораздо вкуснее. Однако мальчишка, с хитрой мордочкой лакомки, весь в белом, точно девушка, идущая к причастию, показался ей забавным. Она пригласила его на пиршество, которое устроила среди корзин павильона, где торговали маслом. Они укрылись втроем – она, Маржолен и Леон – в четырех стенах из ивовых прутьев, вдали от людей. Стол был накрыт на широкой плоской корзине. Тут были груши, орехи, белый сыр, креветки, жареный картофель и редиска. Сыр был получен в подарок от одного сыровара с улицы Косонри. Торговец жареным с улицы Гранд-Трюандри отпустил в кредит на два су жареного картофеля. Остальное – фрукты, креветки, редиска – было наворовано по всем углам рынка. Угощение удалось на славу. Леон, в свою очередь, не захотел оставаться в долгу и, в благодарность за приглашение к завтраку, угостил новых знакомых в час ночи ужином в своей комнате. Он подал холодную кровяную колбасу, ломтики других колбас, кусок соленой свинины, корнишоны и гусиное сало. Всем этим его снабдила колбасная Кеню-Граделей. С тех пор так и пошло: тонкие ужины следовали за изысканными завтраками, приглашения за приглашениями. Три раза в неделю происходили интимные пиршества в темном углу за корзинами и в той мансарде, откуда Флоран в бессонные ночи слышал до рассвета заглушенное чавканье и юный смех.

С тех пор любовь Кадины и Маржолена нашла себе еще новый приют. Парочка была совершенно счастлива. Маржолен изображал любезного кавалера: он уводил подругу в отдельный кабинет – грызть неспелые яблоки и сердцевину сельдерея в каком-нибудь темном углу подвалов. Однажды он украл копченую селедку, и они с Кадиной с наслаждением съели ее на крыше павильона морской рыбы, у края водосточной трубы. На рынке не было ни одного темного закоулка, где бы Маржолен и Кадина не скрывали своих нежных трапез влюбленных. Квартал – ряды ларьков, наполненных фруктами, пирожками, консервами, – перестал быть для них недоступным раем, перед которым блуждал их голод лакомок, раздразненный подавляемым желанием. Мимоходом они протягивали руку к лоткам и ухитрялись стащить где сливу, где горсть вишен, где кусок трески. Они запасались провизией также на рынке, наблюдая за проходами между прилавками с разными товарами, подбирая все, что падало, зачастую даже нарочно сбрасывая корзины, толкнув их как бы невзначай плечом. Несмотря на это мародерство, страшные счета у торговца жареным с улицы Гранд-Трюандри все росли. У этого торговца жареным, чья лавчонка упиралась в покосившийся, расшатанный дом, продавались вареные ракушки, плавающие в прозрачной воде в больших фаянсовых мисках, мелкая камбала, желтая и сухая под слишком толстым слоем теста, и потроха, варившиеся на слишком медленном огне с края плиты, и жареные селедки, черные, обуглившиеся, твердые, как дерево. Иной раз Кадина успевала задолжать до двадцати су за неделю; долг угнетал ее; ей нужно было продать бесчисленное множество букетиков фиалок, потому что она совершенно не могла рассчитывать на Маржолена. К тому же Кадине приходилось платить Леону любезностью за любезность; она даже немного стыдилась, что не могла угостить его хоть каким-нибудь мясным блюдом. А он уже тащил чуть ли не целые окорока. По привычке мальчишка прятал все себе за пазуху. Поднявшись вечером из колбасной в свою комнатку, он вытаскивал из-под рубашки куски колбасы, ломтики паштета из печенки, свертки со свиной кожей с окороков. Ни хлеба, ни питья при этом не полагалось. Однажды во время ночной пирушки Маржолен заметил, что Леон целует Кадину во время еды. Это его рассмешило. Он мог бы убить тщедушного мальчишку ударом кулака; но Маржолен нисколько не ревновал Кадину, он относился к ней как к доброй старинной приятельнице.

Клод не присутствовал на этих пиршествах. Поймав однажды Кадину на месте преступления, когда она воровала свеклу и прятала ее в маленькую корзиночку с сеном, он выдрал молоденькую цветочницу за уши и назвал негодяйкой. По его словам, это было верхом гадости; но тем не менее художник против воли восхищался этими чувственными животными, вороватыми и жадными, которые наслаждались всем, что валялось, подбирая крошки, упавшие со стола исполина.

Маржолен поступил к Гавару, радуясь, что там ничего не надо делать, а только выслушивать бесконечные рассказы хозяина. Кадина продавала букеты, привыкнув к ругани старухи Шантмесс. Маржолен и Кадина все еще жили как дети, не ведая стыда и совершенно наивно предаваясь порокам. Они взросли, как цветы, из той жирной почвы рыночного квартала, где даже в сухую и ясную погоду не выводилась жидкая черная грязь. Девушка в шестнадцать лет и юноша в восемнадцать отличались чисто детским бесстыдством, поступая как маленькие дети, которые не стесняясь поднимают рубашонку у тротуарной тумбы. Между тем Кадину обуревали тревожные мечты, когда она бродила по улице, вертя пальцами букетики фиалок, точно это было веретено. И Маржолен тоже испытывал томление, которого не мог себе объяснить. Он бросал иногда свою подругу, убегал с прогулки, не приходил на угощение, чтобы пойти взглянуть на госпожу Кеню сквозь зеркальные окна ее колбасной. Она была так красива, так дородна, так кругла, что при виде ее Маржолену становилось необыкновенно хорошо. В ее присутствии он чувствовал сытость, точно поел и выпил что-то очень вкусное, а уходя, уносил с собой желание увидеть ее вновь, желание настоятельное, как голод и жажда. Так продолжалось целые месяцы. Сначала Маржолен почтительно поглядывал на колбасницу, как на витрины в бакалейных и фруктовых лавках; потом, когда они с Кадиной начали воровать, Маржолен стал мечтать при виде красавицы Лизы о том, как приятно было бы обнять ее полную талию и жирные плечи; для него это было так же заманчиво, как запускать пальцы в бочонки с оливками и в ящики с сушеными яблоками.

С некоторых пор он стал видеть госпожу Кеню каждое утро: она проходила мимо лавки Гавара, останавливаясь на минуту поболтать с торговцем живностью. Колбасница вздумала сама ходить на рынок – для того, говорила она, чтобы ее меньше обворовывали. На самом же деле ей хотелось вызвать Гавара на откровенность. В колбасной Кеню-Граделей он был осторожен, а в своей лавке ораторствовал и болтал о чем угодно. Лиза решила узнать от него в точности все, что происходило в погребке Лебигра, потому что мадемуазель Саже, ее тайная полиция, внушала ей мало доверия. Таким путем она выпытала у неисправимого болтуна много непонятных вещей, которые очень напугали ее. Через два дня после объяснения с мужем в супружеской спальне колбасница вернулась с рынка очень бледная и знаком попросила Кеню следовать за ней в столовую. Затворив дверь, Лиза сказала ему:

– Твой брат, видно, хочет отправить нас на эшафот!.. Зачем ты скрыл от меня то, что тебе известно?

Кеню уверял, что ровно ничего не знает. Он дал великую клятву, что больше не ходит к Лебигру и впредь никогда туда даже не заглянет. Пожав плечами, Лиза продолжала:

– И хорошо сделаешь, если не хочешь погубить себя… Флоран, наверное, замешан в какую-нибудь скверную историю, – я чувствую это. Я только что достаточно узнала. И мне нетрудно догадаться, что его ждет. Он вернется на каторгу, ты понимаешь?

Затем после небольшого молчания колбасница снова заговорила более спокойным тоном:

– Ах, несчастный! Ведь здесь, у нас, ему было так хорошо; он как сыр в масле катался и мог бы опять сделаться честным человеком, имея перед глазами одни хорошие примеры. Но нет, это уж у него в крови; он сломит себе шею со своей политикой… Я хочу положить этому конец – слышишь, Кеню? Помни, я тебя предупредила.

Она сделала ударение на последних словах. Кеню, склонив голову, ожидал приговора.

– Во-первых, – продолжала жена, – он перестанет пользоваться у нас столом; достаточно, что мы даем ему ночлег. Он получает жалованье, пускай кормит себя сам.

Кеню хотел возразить, но Лиза не дала ему произнести ни слова и повысила голос:

– Иначе выбирай между ним и нами. Клянусь, если он останется здесь, я уйду от тебя вместе с дочерью. Скажу тебе напрямик: этот человек способен на все; он явился сюда, чтобы расстроить нашу семейную жизнь. Но я этого не допущу и поверну все по-своему, можешь быть уверен… Итак, ты слышал: или он, или я.

Она оставила онемевшего мужа и вернулась в колбасную. Там с приветливой улыбкой красивая колбасница отпустила покупателю полфунта паштета из гусиной печенки. Лиза искусно сумела вызвать Гавара на спор о политике, в пылу которого тот сболтнул, что она еще увидит, какие будут дела: они всё ниспровергнут, и достаточно двух решительных людей, таких, как ее деверь и он сам, чтобы началась перепалка. Это и была та скверная история, о которой говорила Лиза; она подозревала какой-то политический заговор, на который постоянно намекал торговец живностью с таинственным видом и многозначительными улыбками, заставлявшими многое угадывать. Лиза уже представляла себе, как к ним врывается шайка полицейских, захватывает колбасную, затыкает ей, Кеню и Полине рот и бросает их всех в подземелье.

Вечером, за обедом, хозяйка держала себя с ледяной холодностью; она не потчевала Флорана и даже сказала несколько раз:

– Удивительно, как много хлеба мы стали съедать с некоторых пор.

Флоран наконец понял. Он почувствовал, что с ним обращаются как с родственником, от которого хотят избавиться. Последние два месяца Лиза заставляла его ходить в старых брюках и сюртуках Кеню; а так как он был настолько же худ, насколько его брат жирен, широкое платье болталось на нем как на вешалке. Невестка давала ему также старое белье младшего брата, двадцать раз починенные носовые платки, истрепанные полотенца, простыни, годные только на тряпки, рваные рубашки, растянутые животом Кеню и до того короткие, что они могли служить Флорану только в качестве фуфаек. Вообще, его перестали окружать мягкой предупредительностью, как в первое время. Все домашние только пожимали плечами, следуя примеру хозяйки. Огюст с Огюстиной поворачивались к Флорану спиной, а маленькая Полина с жестокостью избалованного ребенка в глаза осуждала его за пятна на платье и дыры в белье. В последние дни Флоран особенно страдал за столом, не осмеливаясь есть, потому что заметил, как мать и дочь смотрят на него, когда он отрезает себе хлеба. Кеню сидел, уткнувшись носом в тарелку, стараясь не поднимать глаз, чтобы не вмешиваться в происходящее. Тогда Флорана стал мучить вопрос, как ему уйти. Целую неделю он обдумывал фразу, в которой хотел сказать, что больше не будет обедать дома, но у него не хватало духа произнести ее.

Этот мягкий от природы человек, живший иллюзиями, боялся оскорбить брата и невестку отказом от их стола. Ему понадобилось два месяца, чтобы заметить затаенную неприязнь Лизы, да и то бывали минуты, когда он боялся ошибиться, находя, что она очень добра к нему. Бескорыстие доходило у него до забвения собственных нужд; оно перестало уже быть добродетелью, перейдя в крайнюю степень – равнодушие, полное обезличение. Даже чувствуя, что его мало-помалу вытесняют из дома, Флоран ни разу не вспомнил о наследстве дяди Граделя, об отчете, который хотела представить ему невестка. Впрочем, он заранее обдумал свой бюджет: из денег, которые госпожа Верлак оставляла ему от его жалованья, и из тридцати франков за урок, что ему раздобыла красавица Нормандка, чудак рассчитывал тратить восемнадцать су на завтрак и двадцать шесть на обед. Этого было вполне достаточно. Однажды утром он наконец решился объясниться с родными; новый урок послужил ему благовидным предлогом, и он заявил, что ему невозможно являться в колбасную к завтраку и обеду. Эта с трудом придуманная ложь заставила его покраснеть; при этом Флоран прибавил в извинение:

– Вы не должны на меня сердиться: мой ученик свободен только в это время. Я стану где-нибудь закусывать, а по вечерам буду заходить к вам посидеть.

Красавица Лиза встретила заявление деверя очень холодно, что смутило его еще больше. Она не хотела ему отказывать, чтобы ее ни в чем не могли обвинить, и предпочла выждать, пока Флорану самому надоест быть в тягость родным. Теперь он уходил, она благополучно избавлялась от него, а потому избегала всякого проявления дружеского участия, которое могло бы удержать Флорана. Однако младший брат не выдержал и воскликнул, немного взволнованный:

– Не стесняйся, обедай где хочешь, если тебе это удобней! Ты ведь понимаешь, черт возьми, что мы не выживаем тебя! А по воскресеньям заходи иногда к нам пообедать.

Флоран поспешил выйти. На сердце у него было тяжело. После ухода деверя у красавицы Лизы не хватило духу упрекнуть мужа в малодушии за это приглашение на обед по воскресеньям. Она торжествовала; теперь наконец она могла свободно вздохнуть в столовой светлого дуба. Молодая женщина готова была выкурить жженым сахаром запах безнравственной худобы, который она чувствовала вокруг. Впрочем, Лиза держалась оборонительной тактики. К концу недели ее беспокойство возросло. Теперь она видела Флорана лишь изредка по вечерам, а потому ей стали мерещиться всякие ужасы: адская машина, изготовленная наверху, в комнате Огюстины, или сигналы, которые подавались с балкона и служили призывом к постройке баррикад в квартале. Гавар напустил на себя загадочную мрачность и по целым дням оставлял лавку на попечение Маржолена; когда же его о чем-нибудь спрашивали, он только качал головой. Красавица Лиза решила выяснить, что это значит. Она узнала, что Флоран взял однодневный отпуск и намеревается провести его с Клодом Лантье у госпожи Франсуа в Нантере. Так как он хотел отправиться из города рано утром и вернуться только к ночи, колбасница решила пригласить Гавара к обеду в надежде, что вкусная еда развяжет ему язык. Однако все утро она не могла нигде найти торговца живностью. После полудня госпожа Кеню снова пошла на рынок.

Маржолен сидел в лавке один. Он дремал там по целым часам, отдыхая от продолжительных прогулок. Обыкновенно юноша усаживался, протянув ноги на другой стул и прислонившись головой к маленькому шкафу у задней стены. Зимой его восхищала выставленная дичь: дикие козы, подвешенные вниз головой, с перебитыми передними ногами, связанными поверх шеи; ожерелья из жаворонков, гирляндой обвивавшие лавку, точно украшения дикарей; крупные рыжие зайцы, крапчатые куропатки, водяная птица цвета серой бронзы; рябчики из России, которые привозятся в овсяной соломе, перемешанной с древесным углем, и фазаны, великолепные фазаны, с ярко-красным хохлом, зеленой атласной шейкой, плащом из золота с чернью и с огненного цвета хвостом, волочащимся по земле наподобие шлейфа придворной дамы. Все эти перья напоминали Маржолену Кадину и ночи, проведенные внизу, в набитых мягким пухом корзинах.

В тот день красавица Лиза застала юношу среди живности. Погода стояла теплая; в узких проходах павильона веял ветерок. Лизе пришлось наклониться, чтобы увидеть Маржолена, забившегося в дальний угол лавки, под выставленным сырым товаром. Сверху, с крючьев железной перекладины, свисали жирные гуси, зацепленные за вытянутую длинную шею с кровавыми ранами; их громадное округлое брюхо алело, точно нагое тело, сквозь тонкий пух, выделяясь среди белизны хвоста и крыльев, напоминавшей белье. Ниспадая с той же перекладины, висели кролики с серой спинкой – лапы их были раскинуты, уши заложены назад, словно перед большим прыжком, пушистый серый хвост торчал кверху, а мордочка с оскаленными острыми зубами и помутившимися глазами смеялась смехом мертвого животного. На прилавке ощипанные цыплята выпячивали мясистую грудку с натянутой на кости кожей; на ивовых плетенках лежали, тесно прижавшись друг к другу, голуби, с голой и нежной кожей невинных созданий; утки, с более грубой кожей, растопыривали перепончатые желтые лапы; три превосходные индюшки с зашитым горлом, с синеватыми пятнышками на ощипанном животе, точно на свежевыбритом мужском подбородке, спали на спине, распустив хвосты черным веером. Возле них были разложены на тарелках потроха – печень, пупок, шея, лапки, крылья, – а на овальном блюде лежал ободранный и выпотрошенный кролик, раскорячив лапы, с окровавленной головой, с распоротым брюхом, в котором виднелись почки; вдоль спины до самого хвоста текла струйка крови и капля за каплей окрашивала белесоватую поверхность фарфора. Маржолен даже не вытер доски для разрубания мяса, возле которой еще валялись кроличьи лапки. Он полузакрыл глаза, окруженный грудами живности, наваленной на трех полках внутри лавки; битая птица лежала там в бумажных обертках наподобие букетов – бесконечные ряды подогнутых ног и выпуклых грудок смутно обрисовывались под бумагой. Среди всей этой снеди крупное белое тело Маржолена, его щеки, руки и могучая шея с рыжеватым пушком напоминали нежное мясо откормленных индюков и толстое брюхо жирных гусей.

Увидев красавицу Лизу, юноша поспешно вскочил, покраснев оттого, что она застала его развалившимся в такой позе. Маржолен всегда терялся и конфузился в ее присутствии. Когда же госпожа Кеню спросила, в лавке ли господин Гавар, он смущенно пробормотал:

– Право, не знаю, кажется, нет. Он сейчас был здесь, но ушел.

Лиза, улыбаясь, смотрела на него. Маржолен всегда нравился ей. Опустив руку, она почувствовала вдруг теплое прикосновение и слегка вскрикнула. Из ящика под прилавком к ней тянулись живые кролики, обнюхивая ее платье.

– Ах, – со смехом сказала она, – это твои кролики щекочут меня!

Лиза наклонилась, хотела погладить беленького кролика, но тот со страху забился в угол ящика. Колбасница выпрямилась и спросила:

– А что, скоро придет господин Гавар?

Маржолен снова ответил, что не знает. Его руки немного дрожали; потом он сказал нерешительным тоном:

– Пожалуй, хозяин в кладовых. Он как будто говорил, что пойдет туда.

– Тогда я хотела бы его подождать, – заметила госпожа Кеню. – Можно за ним сходить… Не спуститься ли мне самой? В самом деле! Вот уж пять лет, как я собираюсь осмотреть подвалы… Ты меня проводишь, Маржолен, не правда ли? И все мне объяснишь.

Маржолен густо покраснел. Он быстро вышел из лавки и, бросив товар на произвол судьбы, пошел вперед, повторяя:

– Конечно… Все, что вам угодно, госпожа Лиза.

Но внизу, в темном подвале, красивой колбаснице стало душно. Она остановилась на последней ступеньке, подняла глаза и окинула взглядом свод с перемежающимися белыми и красными полосками кирпича; он состоял из приплюснутых арок, скрепленных чугунными скобами и опирающихся на колонки. Еще более, чем темнота, колбасницу остановил теплый сильный запах испарений живых животных, пропитанный щелочью, от которой щекотало в носу и горле.

– Здесь ужасно скверно пахнет, – прошептала она. – Тут было бы нездорово жить.

– А я – ничего, здоров, – отвечал удивленный Маржолен. – И запах не противен, когда к нему привыкнешь. А зимой здесь тепло и можно отлично устроиться.

Госпожа Кеню пошла за ним, говоря, что этот резкий запах птицы внушает ей отвращение, что она, наверное, месяца два после этого не станет есть цыплят. Кладовые – тесные каморки, где торговцы держат живую птицу, – тянулись правильными рядами вдоль узких проходов, пересекающихся под прямым углом. Газовые рожки были редки, коридоры спали в молчании, как сельские закоулки, когда вся провинция погружается в сон. Маржолен предложил Лизе потрогать проволочную сетку из мелко сплетенных петель, натянутую на чугунные рамы. Продвигаясь по проходу, она читала имена владельцев этих клеток, написанные на голубых дощечках.

– Кладовая господина Гавара в самом конце, – сказал Маржолен, продолжая идти вперед.

Они свернули влево и дошли до такого темного закутка, куда не проникала ни малейшая полоска света. Гавара тут не было.

– Это ничего, – продолжал Маржолен. – Я и без него покажу вам наших зверюшек; у меня есть ключ.

Красавица Лиза пошла вслед за юношей в густые потемки; вдруг Маржолен запутался в ее юбках; она подумала, что слишком близко придвинулась к нему, и сделала шаг назад, сказав со смехом:

– Неужели ты воображаешь, что я увижу твоих зверюшек в такой темноте?

Он не сразу ответил, а потом пробормотал, что в кладовой всегда есть запасная свеча. Однако Маржолен долго возился, не находя в замке отверстия. Помогая ему, колбасница почувствовала на своей шее горячее дыхание. Когда он отворил наконец дверь и зажег огонь, она заметила, что его трясет лихорадка, и воскликнула: