Текст книги "Спальня, в которой ты, он и я"

13
7 июня 2009 г

Если бы мне пришлось давать показания по поводу событий прошлой ночи, что бы я могла сказать: что я разделась по собственной воле, находясь в полном одиночестве в номере гостиницы, которую раньше мне доводилось посещать довольно часто? В каком злодеянии можно было бы обвинить того, кто меня туда пригласил? Можно ли то, что там произошло, назвать иначе, чем непристойная и нелепая причуда с моей стороны?

Отсутствие Луи в «Отеле де Шарм», которое меня совершенно обескуражило, никто не мог бы вменить ему в вину. Его нельзя упрекнуть также в том, что моя вагина трепещет от вожделения, как вчера, так и утром, когда я проснулась одна в большой постели, потому что Дэвид ушел рано, оставив меня, как делал и раньше после бурно проведенной ночи.

Зато старшего из братьев Барле можно было бы обвинить в том, что я получила от него новую записочку:

Вы чувствуете, что я еще в вашей утробе? Правда?

Как и все предшествующие, она ждала меня на консольном столике у входа, я сразу заметила ее, как только проснулась и спустилась в гостиную. В песочных часах большая часть нижней чаши уже была заполнена песком. До нашей свадьбы оставалось совсем немного песчинок…

– Доброе утро, Эль.

Мои размышления нарушил жизнерадостный, почти игривый голос. Я так растерялась от несоответствия веселой интонации собственным мрачным мыслям, что не сразу его узнала.

– Луи!

…Да-да, он самый! Предполагаемый источник моих мучений, заявивший о себе, как обычно, дурманящим ароматом духов.

– Да, это я, посланный к вам от вашего будущего супруга.

Луи дополнил свои слова чересчур почтительным поклоном.

О чем он говорит? Как он смеет стоять тут передо мной? Неужели ему недостаточно моего вчерашнего унижения? Чего ради он сюда явился? Шутки шутить?

Я была вне себя, но постаралась не показать вида.

– От Дэвида?

– А у вас разве есть другой? – пошутил он.

Как же так можно, вечерами превращаться в монстра, умело манипулирующего людьми, а днем вести себя так, будто ничего не произошло? По крайней мере, если судить по внешнему виду, это так: на лице – сияющая улыбка, он играет своей тростью, как жонглер в цирке, ни намека в его поведении на нашу вчерашнюю «встречу».

– Нет, разумеется! Но что он…

– Дэвид просил меня сделать из вас «настоящую афинянку».

Сказав это, он взял мою руку и запечатлел на ней галантный поцелуй. Резким жестом я с презрением отдернула руку и чуть не залепила ему пощечину.

– Афинянку? – повторила я ледяным тоном, ничего не понимая.

– Это он так сказал. Я просто передал его слова.

Тут откуда-то из глубины комнаты появился управляющий, абсолютно бесшумно и с открытой улыбкой на устах, давая понять, что все так и есть. Его внезапное вторжение лишило меня возможности дать выход гневу. Собрав силы, я изобразила на лице вынужденную любезную улыбку, что, как мне показалось, его удовлетворило.

– Так и есть, мадемуазель. Дэвид выразил желание, чтобы вы чувствовали себя как дома не только в этих стенах, но и во всем квартале, к которому семейство Барле привязано всем сердцем, и вы теперь знаете, по какой причине.

– Заметили, какая сегодня замечательная погода? – продолжил Луи с воодушевлением, отбросив налет чванливого высокомерия, демонстрируемый им в первую нашу встречу. – По-моему, сегодня – чудный день! Одно удовольствие для пеших прогулок по городу.

Так как глава семейства – и мой будущий супруг – сам выразил пожелание на этот счет, мне было нелегко отклонить предложение Луи. Тем более при свидетелях. Необходимо было срочно найти отговорку. Фелисите тем временем лениво прохаживалась недалеко от нас. Луи вскользь взглянул на нее. Под лестницей послышался топот когтистых лап Синуса и Косинуса, они, наверное, разыскивали свою новую подружку, чтобы вместе поиграть.

– Да, несомненно, но я себя неважно чувствую, – придумала я гениальный предлог.

– На свежем воздухе вам наверняка стает лучше, – заметил Арман.

– Разумеется, Эль! Какое занятие на сегодняшний день можно придумать лучше, чем прогулка? Воспользуйтесь последними часами свободы, пока не началась ваша работа на телеканале. Вот увидите, потом режим вам не позволит часто делать передышки в таком роде.

Я с негодованием сжала зубы, чтобы не высказать ему в лицо все, что думаю об этом. «Передышки»? А как бы он назвал сеанс типа вчерашнего? Невинное развлечение?

– Нет, в самом деле… Очень любезно с вашей стороны, но у меня болит голова… Если я в самом деле должна быть в хорошей форме к понедельнику, мне лучше остаться дома и отдохнуть.

Как мог Дэвид доверить свою невесту типу, который вот уже несколько дней изгаляется над ней? Единственный ответ мне показался верным: он просто не в курсе, он ничего не знает об ухищрениях своего брата. Из этого я сделала и другое заключение: он ни в коем случае не мог быть причастным к сей грязной истории, только не он, не Дэвид.

– Ну ладно, перестаньте ломаться. Пойдемте!

Он опять схватил меня за руку и на этот раз с такой силой, что я, как ни пыталась, не могла освободиться.

– Отпустите! Вы делаете мне больно! – крикнула я.

Арман укоризненно взглянул на него, и только тогда он отпустил мою руку, как школьник, которого уличили в неблаговидном поступке.

– Ну, как хотите, – пролепетал он, опустив глаза. – Я только думал…

Я резко оборвала его:

– Что вы думали?

– Что прогулка позволит мне кое-что вам рассказать.

– Рассказать? О чем же?

– О нас… Обо мне и Дэвиде. Я ведь его хорошо знаю. Он скрытный парень. Уверен, Дэвид ничего вам не рассказывал ни о нашем детстве, ни об этом доме, кстати.

Удачный выпад. Если бы Луи сдержал слово, прогулка могла стать интересной. И потом, хорошая возможность для меня прощупать его. А может быть, даже сорвать с него маску, которую он надевал при каждой нашей встрече. Спутать его карты, заставить признаться.

Тем более, уверяла я себя, вряд ли на улице, при всех, среди бела дня он позволит себе что-нибудь непристойное в отношении меня. Я посмотрела на Армана, и его ободряющий взгляд окончательно усмирил бушевавшую во мне со вчерашнего дня фурию.

– Ну хорошо, я согласна, – сказала я сухо. – Но вы дадите мне время хотя бы принять душ?

– Да мойтесь сколько угодно. У нас целый день впереди.

Последние слова в его устах прозвучали и в моих ушах отозвались вовсе не как приглашение к безобидной прогулке под лучами теплого весеннего солнца, а скорее, как угроза и намек на многочасовую пытку.

Я скомкала рукописную записочку от анонима в ладони так, чтобы никто этого не заметил – вот одна хотя бы, которая не попадет в серебристый блокнот, – и, преисполненная решимости, залезла под душ. Не прошло и четверти часа, как я предстала перед своим палачом в простеньком платье в цветочек, с вышитыми браслетиками ручной работы на запястьях, в балетках телесного цвета и с подходящей сумочкой, строго в цвет обуви. Достаточно изящно – чтобы не дать повода критике, достаточно строго – чтобы избежать возможных кривотолков. Я также позаботилась о том, чтобы надеть глубокие плотные трусики, самые скромные из моей коллекции нижнего белья. Пусть их и не видно, но мне не хотелось повторять ошибок прошлого вечера, когда я, вернувшись домой, обнаружила свое кружевное белье совсем промокшим.

Спустившись по ступеням парадного крыльца в античном стиле и миновав двор в форме полумесяца, мы вышли на улицу, оставив за собой особняк Дюшенуа. Солнце светило тепло и приветливо, и потому трудно было не согласиться с Луи: день оказался восхитителен, и погода действительно располагала к прогулке. Луи был очень весел и любезен со мной, мне стоило большого труда не поддаться его беззаботности и не заразиться ею. Однако каждый раз, когда он бросал на меня взгляд, перед глазами вставал номер в гостинице, где я вчера обнажалась перед ним так, как никогда раньше ни перед кем не раздевалась.

– Эль, как вы думаете, что имел в виду Дэвид, когда просил меня сделать из вас настоящую афинянку?

Вроде в вопросе не было подвоха. Формулировка не содержала ни ехидства, ни скрытого подтекста, просто ему надо было определить уровень знаний ученика. В ожидании ответа он посмотрел на меня, и его взгляд меня смутил.

– Понятия не имею.

– Тогда скажу вам, что квартал, где мы живем, называется Новые Афины. Между улицами Мартир на востоке, Пигаль на западе и Сен-Лазар на юге есть небольшая группа домов, ставших свидетелями зарождения французского романтизма.

Мои глаза от удивления расширились, я была заинтригована. Я ожидала колких вопросов на предмет краткого экскурса в историю, возможно, ехидных замечаний. В любом случае, он, видимо, решил вести себя так, словно сцены в номере Маты Хари и не было вовсе.

– В каком смысле?

– В середине 1820-х годов здесь обосновались самые знаменитые личности этого нового течения в искусстве: поэты, писатели, такие, разумеется, как Жорж Санд, Эжен Скриб, Марселина Деборд Вальмор, Александр Дюма и даже, немного позже, великий Виктор Гюго, музыканты и композиторы – Лист, Берлиоз, Даниэль Обер, Шопен, Вагнер, а также художники: Делакруа, Верне, Поль Гаварни и Ари Шеффер. Но все, к сожалению, забывают о том, что первые люди искусства, облюбовавшие этот квартал…

Он прервал свою речь и, обернувшись к дому, откуда мы только что вышли, посмотрел на него восхищенным взглядом. Когда он обозревал уникальное в своем роде почтенное строение с изящным вогнутым фасадом, огибавшим передний двор и подъезд, его глаза буквально светились от восторга, как у ребенка.

Я заметила, что после нашей последней встречи Луи стал отращивать бороду, легкая щетина на его небритых щеках еще больше подчеркивала впалые щеки и выступающие, обтянутые худой пергаментной кожей скулы. Мне показалось, что его внешний облик отражает лихорадочное состояние, в котором он пребывает.

– Ну и…?

– Это были артисты, Эль. Простые артисты.

– Мадемуазель Дюшенуа, – предположила я.

– Вот именно. Но еще до нее здесь проживали и другие великие актеры. Мадемуазель Марс, например, – как раз рядом, в доме номер один…

Я вдруг вспомнила о серебряном гребне для волос, выставленном в витрине антикварной лавки Нативель, при виде которого у меня слюнки потекли всего несколько дней назад. Но Луи вдохновенно продолжал свой рассказ, поддерживая меня под локоть своей тонкой рукой:

– Громадный Тальма, любимый артист Бонапарта, жил в доме номер девять, а Мари Дорваль, любовница Альфреда де Виньи, немного дальше, на улице Сен-Лазар. В начале 1830-х годов эта улица, где вы сейчас живете, слыла Елисейскими Полями нового французского театрального искусства.

Слушая его речи, я совсем не думала о нем, как об извращенце, о коварном старшем брате своего жениха, который хотел добиться моего расположения в обмен на собственное молчание, как о сумасшедшем, пожелавшем развить мои сексуальные чувства с помощью дьявольских записочек, присылая мне их одну за другой.

Он так интересно рассказывал, что все его существо дышало атмосферой эпохи, которую он пытался воскресить своим повествованием.

– Но почему «Новые Афины»? – поинтересовалась я, заинтригованная. – И почему все они вдруг выбрали это место?

– Согласно официальной версии, название квартала вышло из-под пера редактора газеты «Журналь де деба», некоего Дюро де ля Маля, в 1823 году, но, на мой взгляд, основанием могло послужить стечение обстоятельств: Греция в те времена была достаточно популярна в связи с восстанием греков против оттоманского ига в 1821 году. Неоклассицизм и движение неорафаэлитов также привнесли изменения в архитектуру в стиле средневекового Константинополя.

– Неорафаэлиты? – переспросила я, признав тем самым свое невежество.

Продолжая рассказывать, Луи невзначай взял меня под руку совершенно невинным, естественным жестом и направил в сторону улицы Ларошфуко, туда, где я проходила накануне вечером. Он сделал это так бесхитростно, что я и внимания не обратила, тревога сменилась чувством симпатии и доброжелательного расположения.

«Чем чаще ты позволяешь ему касаться тебя, тем больше подготавливаешь себя к тому, чтобы принять его в своем теле». Моя рука, да-да, тот малюсенький кусочек нежной кожи на внутреннем сгибе локтя, такой нежный и чувствительный, мне нашептал эти слова. Я спрашиваю себя, можно ли испытать чувственное наслаждение от ласк эрогенной зоны, столь ничтожно малой по размеру?

(Написано незнакомым почерком 07/06/2009.)

Но, осознав, что он ведет меня туда, где обитала моя вторая сущность, развратная и продажная, я содрогнулась. Почему я покорно следую за ним?

– Да. Посмотрите на это строение! Видите полукруглые ниши, расположенные выше контура между вторым и третьим этажами, а над ними – слуховые отверстия в виде трехлепестковой серлиенны, центральная полость окружена арочным сводом по всему внутреннему периметру, а две боковые, меньше и у́же по размеру, украшены только ленточными перемычками?

Луи блистал эрудицией, но не ради того, чтобы меня унизить, просто он открыл мне глаза на город, который, я думала, хорошо знаю, а как оказалось, многое до сих пор оставалось для меня тайной. Его рука все сильнее сжимала мое предплечье, но вряд ли он намеренно старался сделать мне больно.

– Эти изысканные приемы декора зданий, – продолжал Луи, – характерны для архитектурных решений итальянского Возрождения.

– Рафаэль? – рискнула я предположить.

– И не только, также Палладио, Серлио, Сангалло… Персье и Фонтен, официальные архитекторы империи. Их вдохновляли шедевры той эпохи, и их лучшие образцы были использованы при формировании архитектурных комплексов частных построек вплоть до 1830 года, а в особенности района Новых Афин.

На этот раз я оперлась о руку Луи, и моя левая грудь случайно коснулась его напряженного бицепса. Я почти тут же отодвинулась, сделав вид, что ничего не случилось. Конечно, я не должна была позволить ему почувствовать мой мятежный сосок, вздувшийся от этого прикосновения и выдавший охватившее меня волнение.

– В итоге, став сосредоточением благородной красоты, стиля и интеллектуальной мысли, квартал вскоре вышел на первый план в культурном пейзаже столицы, его высокая репутация распространилась далеко за пределы собственных границ. Сюда съезжались со всей Европы! Представьте себе: в 1850-х годах на этом пятачке в несколько улиц проживали одновременно более сотни знаменитостей из мира искусства. Вошли в историю и остались в памяти потомков не все, однако их имена выковали душу этого места.

В интонации Луи чувствовалась ностальгия по тому времени, которое он сам, к сожалению, не застал, но чье дыхание ему так хотелось почувствовать.

Пылкая речь, с воодушевлением произнесенная им, разгорячила его. Он снял пиджак и закатал рукава белой рубашки. Впервые я целиком разглядела татуировку на его левом предплечье. У меня создалось впечатление, что он в свою очередь обнажился передо мною, пусть и не полностью, но увиденное взволновало меня. Я постаралась сосредоточиться на рисунке, выведенном на его коже синей краской. Почему мне так знакома эмблема: два расправленных крыла и скипетр, или что-то вроде него, оплетенный витиеватым узором?

Он заметил мой настойчивый взгляд и слегка улыбнулся тонкими губами:

– Это кадуцей Гермеса.

Ах, вот оно что! Кадуцей – эмблема врачевания и торговли, такой знак можно встретить на вывесках аптек или в медицинских лабораториях.

Ниже, на уровне запястья, виднелась также замысловато выведенная буква, одна-единственная.

– А эта буква? Что она означает? И почему только «А»? Подразумевается слово «артист»? Или «анархия»?

Мои предположения, высказанные полушутя-полусерьезно, не вызвали у него улыбки, напротив, лицо Луи внезапно сделалось мрачным, вдруг исчезла веселая беззаботность, до этого момента игравшая в глазах и уголках губ.

– Нет, просто первая буква алфавита, – коротко ответил он почти шепотом.

Его хмурый вид должен был предостеречь меня от развития темы. Но я продолжала докапываться:

– Всего лишь первая? А дальше?

– Дальше следуют все остальные.

Я с полуслова поняла его дальнейшие планы: выгравировать на теле все буквы одну за другой. Сделать из себя ходячую азбуку, своего рода живой букварь, – всегда с собой, причем пожизненно. Неплохая идея и в то же время идиотская. Трогательно и бессмысленно. Наивно и смешно. Для подростка – может быть, и забавно, но странно предположить подобное увлечение у взрослого человека.

– А перо? Как это нарисовано?

Еще в первую нашу встречу в галерее Соважа я обратила внимание, что кадуцей на его руке нарисован пером, а не простыми точечными крапинками, как в обычной татуировке.

– Скажем так, каждая из них появляется при помощи стилета, именно ему, в конце концов, подвластно собрать эти буквы и выстроить их в слова, которые нас утешат.

Я тоже читала Библию и помню что-то насчет того, что сначала было слово. Но Луи, переделав на свой лад библейский постулат, решил, что слово было всем. А ведь сначала было не слово, а… половой акт, разве не так? Как же случилось, что в течение двух тысячелетий нам внушали, а мы верили, что возникновение жизни возможно без соития?

Я хотела еще поговорить об этом, его реакция убедила меня в том, что я касаюсь чувствительной для него темы, но Луи резко остановился где-то посередине улицы Шапталь и опустил рукав своей рубашки, закрыв татуировку и таким образом дав понять, что дискуссия окончена.

Мы были где-то в районе дома номер 16. Между фасадами двух соседних домов затесалось дерево, свесив колоколом на тротуар густую листву. Узкий проход, окруженный с обеих сторон покрытыми зеленым плющом стенами, с этого места вел куда-то перпендикулярно вверх, к залитому солнцем дворику, наверняка уютному и очаровательному. Там, на скамеечке, две пожилые дамы отдыхали от зноя в тени разросшегося до огромных размеров розового куста.

В поле моего зрения попала табличка на доме:

МРЖ

МУЗЕЙ РОМАНТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

– Кстати, об алфавите, – продолжил он разговор с деликатной улыбкой. – Все, что нужно знать о романтизме в Париже, буквально от А до Я, находится здесь. Вы не сможете понять этот квартал, если не заглянете сюда.

Хотел ли он показать мне очарование этой тихой гавани на мощеной улочке, затерявшейся во времени в десятке метров от суеты современной жизни? В глубине двора виднелось небольшое строение удивительной красоты, с зелеными ставнями, с пышно разросшимися кустами чайных роз на балконах.

Когда я случайно споткнулась на шатких булыжниках гранитной мостовой, он крепко сжал мою руку, чтобы я не упала. И второй раз моя грудь коснулась тела Луи, на этот раз сбоку. Я почувствовала, какой у него напряженный и мускулистый торс. Чтобы не показать своего смущения, я задала первый, пришедший в голову вопрос:

– А кому принадлежал этот дом?

– Художнику Ари Шефферу. В каком-то смысле его считают официальным портретистом романтической элиты. Лист, Санд, Шопен, Ренан… Он обессмертил их в этих стенах.

Вместо того чтобы пройти со мной внутрь здания, он придержал меня за локоть и отвел во внутренний дворик справа от дома. Поляну украшало несколько ажурных кованых лавочек, окруженных розовыми кустами, а за ней открывался вид на роскошный зимний сад, служивший продолжением дома, где за застекленными арками под прозрачным потолком располагалось небольшое бистро. Там за круглыми столиками немногочисленные туристы, перетянутые портупеями фотоаппаратов, с блаженными улыбками на устах лениво потягивали чай.

– Здесь мило, правда?

Я кивнула в знак согласия, не отпуская его руки. То, что такое уютное, тихое, романтическое место могло как-то сохраниться в нашем городе, в стороне от привычной сутолоки, можно считать поистине чудом. А то, что именно Луи, а не кто-то другой привел меня сюда, было просто жестокой иронией судьбы. Луи предложил мне стул и сам сел рядом. Он чувствовал себя совершенно непринужденно в старинном, можно даже сказать, старомодном интерьере. В небольшом искусственном водопаде среди камней скрывался динамик, откуда доносились звуки меланхолической музыки. Несколько секунд, замерев в благоговейном почтении, с затуманенным взглядом, он слушал мелодию, потом объявил:

– Фредерик Шопен, ноктюрн до-диез минор, опус номер 20, этот шедевр увидел свет после его смерти.

Кто другой из моего окружения был в состоянии узнать творение Шопена, услышав два-три аккорда из середины произведения? Но я тут же себя осадила, ведь он мог с таким же успехом сказать, что это – Шуберт или Бетховен, я бы все равно поверила на слово.

– Знаете ли, – продолжал Луи, – именно здесь зародилась любовь Жорж Санд и Фредерика Шопена. Иногда говорят, что они впервые встретились в городской ратуше, у Листа. Другие утверждают, что их высокие отношения начались в Орлеанском сквере. Но на самом деле именно у Шеффера эти двое впервые преодолели отвращение друг к другу. Ари был просто одержим манией знакомить своих друзей между собой.

С этими словами он описал широким жестом строение от крыши до пола. Тяжелые велюровые портьеры серого цвета скрывали выход из дома в зимний сад, словно желали лучше сохранить тайну страстной любви двух великих людей.

– Вы сказали, отвращение? – удивилась я. – Я думала, они были без ума друг от друга.

– Да, я так и сказал, отвращение. Знаете, что Шопен написал о Жорж Санд после того, как увидел ее в первый раз?

– Нет…

Нам как раз принесли чай с печеньем. Он налил мне чаю, жасминовый запах поднимался легкой дымкой из чашки. Налил и себе, не отрывая от меня напряженного взгляда. Затем процитировал по памяти:

– «Какая несимпатичная женщина, эта Санд! Это точно, что она – женщина? Я начинаю в этом сомневаться».

– Мило! Настоящий джентльмен!

– В любом случае это – прекрасный пример смирения в любовных отношениях. Вы не находите? Никогда не знаешь, куда может привести первое впечатление, даже неприятное…

Теперь наступила моя очередь уклониться от опасной темы, к которой неминуемо двигался разговор. Я прекрасно видела, что выбор места, а также сюжета для обсуждения неизбежно ведут нас к нашей истории.

Или, хуже того, к укреплению навязчивой идеи, опасной и безнравственной, которая зародилась во мне под влиянием его рассуждений.

Я не буду приводить полностью весь текст неприличных стихов Жорж Санд, адресованных Альфреду де Мюссе, ее любовнику в те времена, но, если мне не изменяет память, начинаются они так:

«Мне неловко признаться в том,

что я прекрасно поняла, что в тот вечер

вас охватило безумное желание

заставить меня танцевать. Я храню воспоминание

о вашем поцелуе, и мне хочется надеяться,

что он служит доказательством того,

что я могу

быть вами любима».

Но когда я наконец поняла, о чем идет речь в этих стихах, я запомнила только часть, получилось вот что:

«Мне неловко признаться в том,

что меня охватывает безумное желание

заставить вас целовать меня».

(Написано незнакомым почерком 07/06/2009.

Если он надеялся дать мне урок словесности, то опоздал. Соня уже раньше меня просветила и дала почитать эти стихи, когда мы вместе учились в университете.)

Я решила пойти в контратаку: теперь моя очередь предложить тему для разговора.

– Там тоже татуировка?

Впервые мой вопрос застал его врасплох.

– Что, простите?

– Шелковый манжет, который Дэвид носит на запястье, скрывает татуировку, такую же, как у вас?

Луи побледнел, подыскивая слова, чтобы мне ответить, а ведь раньше он никогда не лез за словом в карман. Или, может быть, его охватил приступ гнева? Пару дней назад я спросила об этом у своего жениха, но он рассердился и ограничился кратким ответом:

– Так, небольшая травма. Это – мое дело, которое никого не касается.

– Даже твоей жены?

– Это… В любом случае, это дело прошлое.

И все. Проехали.

Луи потянул за рукав, чтобы прикрыть татуировку кадуцея, как будто этот жест мог сохранить тайну брата.

– Нет, Дэвид не признает такие вещи.

– Тогда что?

Луи раньше, наверное, не подозревал, что я могу быть такой настойчивой. Он видел во мне только то, что хотел: доверчивую простушку, готовую, развесив уши, с благодарностью слушать что угодно. Игрушку, куклу, все детали тела которой он теперь знал во всех подробностях.

Но я разглядела оттенок смятения в его потемневших глазах.

– Дэвид разве ничего вам не говорил?

– О чем?

– О своей руке?

– Нет. А в чем дело?

Луи отхлебнул из чашки несколько глотков чая, еще горячего, потом негромко начал рассказ, менее уверенным тоном, чем обычно.

– По правде говоря, эта история совсем не про руку, – серьезно произнес он.

По его тону я поняла, что речь пойдет не о забавном эпизоде. Я сочувственно посмотрела в его глаза, желая приободрить. И тогда он продолжил:

– Однажды летом, в каникулы, мне тогда было двадцать лет, а Дэвиду – девятнадцать, мы встретили девушку и влюбились в нее. Одновременно. Оба.

Я сразу вспомнила рассказы Армана про ревность, про соперничество. Власть тому, кто сумеет завоевать сердце самой красивой женщины…

– Как ее звали?

– Аврора. Аврора Дельбар.

Когда Луи произнес ее имя, на лице появилась гримаса, словно он глотнул кислого сока. Мускулы на скулах непроизвольно сжались, он побледнел. Кем эта девушка была для него, для них обоих, что после стольких лет чувства еще не угасли в его душе?

– При каких обстоятельствах вы встре…

– Какая разница, – довольно грубо оборвал он меня. – Несмотря на юный возраст, Аврора предпочла Дэвида. Они обручились и вскоре поженились. Очень быстро, через несколько недель после знакомства.

Они поженились? Значит, я уже не первая? Я отбросила противные мысли, острые, как бритва, и жгучие, как крапива, сосредоточившись на повествовании.

Луи, значит, проиграл партию своему брату. Исказившиеся черты лица отражали следы давнего поражения. Был ли это первый громкий успех, благодаря которому Дэвид воцарился на троне семьи Барле? А я? Кем я являюсь для него? А для Луи? Может, всего лишь утешительным призом или игрушкой, которую он готов сломать, лишь бы она не досталась брату? Теперь уже я сама хотела взять его за руку, но Луи отдернул руку так быстро, что я не успела даже дотронуться до нее.

– Они были прекрасной парой. Все называли их ДельБарле. Даже их фамилии удачно сочетались.

Я не посмела указать на очевидный факт – ведь с его фамилией было бы то же самое, – решив не перебивать Луи, пусть расскажет все, что сам сочтет нужным. Вот уже несколько недель он манипулирует мною, а теперь у меня возникло чувство, что я перехватила инициативу и могу управлять им. Нервным движением Луи поправил рукав рубашки, и опять на левом запястье показалась прописная буковка «А». Я не могла не уловить связи: первая буква имени «Аврора».

– Но вот что мы с Дэвидом не учли, точнее, не знали: Аврора была больна, у нее была депрессия.

– Депрессия? До какой степени?

На мой бестактный вопрос он ответил лишь пренебрежительным взглядом.

– Как сказать… склонность к разрушению, к манипуляциям. В то время у этой болезни еще не было названия…

– А сейчас?

– Сейчас это называют синдромом Бордерлайна. Чаще всего он встречается у женщин. Особенно у тех, у кого было тяжелое детство, недостаточно любви, непонимание со стороны родителей. Я сам мало интересовался этим.

Со своей стороны я специально старалась не проявлять любопытства относительно ужасного прошлого первой жены моего будущего мужа, женщины, само существование которой он скрывал от меня до сих пор. Я с трудом сдерживала раздражение и гнала от себя мысли о том, что Дэвид мог до такой степени быть нечестным со мной, пытаясь оправдать его тем, что болезнь жены доставляла ему самому много переживаний. Возможно, потому он мне ничего и не рассказывает, что даже воспоминания о ней доставляют ему страдания.

И потом, имею ли я право осуждать его, если сама до сих пор не решаюсь познакомить с ним свою родную мать?

– А что было потом? Я имею в виду после того, как они поженились?

– Сначала все шло более или менее нормально. Дэвид приспособился к запросам и капризам Авроры, научился справляться с перепадами ее настроения. Хотя, видит Бог, это было непросто. Знаете, как, в частности, проявляется такая болезнь? Человек подвергает своих близких всевозможным испытаниям, чем страшнее, тем лучше, в патологической надежде, что они в конце концов откажутся от него. Аврора была способна, например, за один вечер впихнуть в себя все содержимое холодильника, а потом, прежде чем вызвать рвоту, отправить моего брата за покупками, ночью, когда магазины закрыты. В периоды обострения болезни она становилась настоящим тираном и невероятно мучила его.

С большим трудом я могла представить себе Дэвида, важного босса, властного и серьезного человека, обаятельного мужчину, в подобной роли. Неужели он позволил ей так вертеть собой? Не верилось!

– Так чем все закончилось? Он выгнал ее?

– Выгнал? – воскликнул он, искренне удивившись моему вопросу. – Нет! Он терпел до конца. Не скрою, после самых жестоких кризисов Дэвид высказывал иногда желание бросить все и уйти. Но он держался. А я… я как мог подбадривал его.

– И вы ни капельки не завидовали?

Как такой человек, как он, гордый и высокомерный, мог, не кривя душой, превратиться из соперника и отвергнутого поклонника в доверенное лицо своего брата? До сих пор у меня оставались сомнения. Меня смущало то, что Луи хочет присвоить себе столь достойную роль и пытается показать себя рыцарем. Что до меня, я больше всех переживала за того, кто стал единственной настоящей жертвой этой драмы, за Дэвида.

А Луи? Действительно ли он любил Аврору так сильно, как утверждал?

– Чему завидовать, я же видел, в каком аду живет Дэвид! Да нет, конечно… В каком-то смысле я каждый божий день благодарил судьбу за то, что Аврора предпочла мне Дэвида. Однако, несмотря на это, наверное, я до сих пор испытываю к ней чувства. Аврора не стала моей, но я искренне желал, чтобы рядом с Дэвидом она нашла покой и счастье. Лишь бы ей было хорошо.

Он смотрел куда-то вдаль, его взгляд увлажнился. Не нужно было быть ясновидящей, чтобы догадаться: на самом деле получилось совсем не так. Луи сам положил конец повествованию.

– На следующий год после их свадьбы мы все отправились летом на море. Родители тогда еще были живы. Атмосфера была спокойнее, чем всегда. Всем было хорошо. Даже Аврора, казалось, чувствовала себя лучше.

– И что же произошло?

– Однажды вечером она решила искупаться, на ночь глядя. Море было неспокойным, Дэвид пытался ее отговорить. У Авроры не было с собой купальника, но она заявила, что хочет плавать обнаженной.

– Так она вошла в воду?

Луи поднял глаза к небу, в надежде найти ответ на мучавшие его вопросы или в поисках утешения. Потом перевел сумрачный взгляд на меня.

– Да. Аврора всегда поступала одинаково: бросала Дэвиду вызов, и если он спорил, действовала по своему усмотрению, на свой страх и риск. Тогда брату приходилось кидаться к ней на помощь. Но в ту ночь волны были высокими, море штормило… Он ничего не смог сделать. Аврора исчезла среди скалистых камней. Недалеко от берега они образовывали естественную воронку, должно быть, ее засосало течением, больше на поверхности воды она так и не появилась.