Текст книги "Свет между нами"

Глава 12

Ной

После несчастного случая время словно текло мимо меня, и я не отличал один день от другого. Но за прошедший месяц, когда закончился апрель и начался май, это изменилось. Неизменный распорядок дня не давал забывать о времени.

Раз в неделю ко мне приходила убираться женщина по имени Лола. Это был первый маркер. Она приходила по вторникам, и ее появление в доме было моей идеей, воплощенной ради Шарлотты, хотя ей я так и не объяснил, зачем нанял уборщицу. В основном же именно Шарлотта упорядочила мрак однообразных часов и минут моей жизни раз и навсегда заведенным порядком.

Меня поражали ее настойчивость и стойкость. Она осталась, хотя я вынуждал ее уйти. Помощники до нее получали ту же зарплату, но они никогда не выполняли свою работу с такой вдумчивостью и заботой, как она.

Мы редко говорили с ней. Я не доверял себе. Гнев и боль свернулись в моем сердце гадюкой, готовой ужалить в любой миг. Я боялся сорваться и непростительно ранить Шарлотту, отравить присущую ей нежность своим ядом. Возможно, я уже это сделал, отругав ее за дурацкие шторы.

После этого она изменилась, стала более замкнутой. Стыд и сожаления жгли меня изнутри, точно солнечный ожог кожу. Затем я осознал, что теперь Шарлотта будет держаться от меня подальше и это убережет ее от моего поганого языка и характера. Теперь она обращалась ко мне только в случае необходимости.

За месяц такая жизнь стала невыносимой. Не знаю, чем Шарлотта отличалась от остальных, но мне хотелось с ней говорить. Было в ней что-то такое, из-за чего меня тянуло к ней – боль, скрывающаяся даже за самыми бодрыми словами. Шарлотта жила с тяжестью на душе, и та сильно давила на нее. Я хотел узнать, что это за груз.

Возможно, я просто хотел обычного общения, но любой шаг к «нормальной» жизни ощущался как поражение. Он означал принятие моей судьбы, слепоты, потери всего того, что у меня было, и всего того, что могло быть.

Да пошло оно все.

Я держал рот на замке, а гнев запертым за сжатыми зубами и просто слушал.

Время с трех до пяти стало моей любимой частью дня. Я ждал, пока Шарлотта начинала практиковаться, а потом тайком спускался по ступенькам на второй этаж. Обычно она ответственно прикрывала дверь в свою комнату, чтобы не побеспокоить меня, но я все равно слышал ее игру, ведь слух был обострен до предела. Однако иногда Шарлотта забывала закрыться, и такие дни становились подарком для меня. Она словно пела для меня, наполняя дом голосом своего невероятного таланта.

Я хотел сказать ей, что она может оставлять дверь открытой, но слова застряли в горле. В таком случае Шарлотта узнает, что я слушаю, как она играет. Может, она будет смущаться и не сможет делать это так, как прежде, может, ее будет напрягать маячащий на лестнице слепой дурак. Чтобы этого не случилось, я просто слушал. Даже дни с закрытыми дверями были намного лучше тишины.

Одну мелодию Шарлотта играла чаще других. Названия я не знал – никогда не увлекался классической музыкой. Но она исполняла ее снова и снова, будто что-то страстно искала. Наверное, совершенства. Шарлотта строга и требовательна к себе. Она не понимала, насколько хороша, и, думаю, нервничала и расстраивалась по этому поводу. Но, боже мой, как же она талантлива!

Кто-нибудь уже знает, что у этой девушки такой дар? Невероятно. В три часа дня она начинала играть на скрипке, и мне приходилось напоминать себе: это тот же самый человек, который только что принес мне обед. Бессмыслица какая-то. У меня уже есть уборщица, прибирающая за мной. Может, и стирку переложить на нее? Это вредно для рук? Вряд ли. Но мне не давала покоя мысль, что Шарлотта вынуждена по какой бы то ни было причине работать на меня. Место Шарлотты Конрой в огромном концертном зале, а не в этом доме.

Так прошел целый месяц, и каждый день для нас обоих становился все тяжелее и невыносимее. Шарлотте, вероятно, нелегко жилось в постоянном страхе разозлить меня. На пласту отвращения и презрения к самому себе появился еще один слой. Он уже и так был невероятно глубок, а в самой его сердцевине расположилось раскаленное ядро, время от времени извергающее гнев.

Таких вспышек не было уже месяц, но она приближалась и скоро произойдет. Я поклялся самому себе: пусть оно разрушит меня, но я любой ценой защищу Шарлотту, даже если она возненавидит меня. Так будет лучше для нее.

О том, что лучше для меня, я не позволял себе думать.

* * *

Однажды утром я проснулся с урчанием в животе. Вечером я не поужинал – находился в отвратительном настроении и не прикоснулся к принесенной Шарлоттой еде. Это было блюдо из китайского ресторана, а значит, четверг.

Я бы ни за что не признался в этом, но меня уже тошнило от еды навынос. Шарлотта готовила себе внизу блюда, которые пахли в миллион раз вкуснее, но я не мог присоединиться к ней. В любом случае, я не стал бы есть перед кем-то.

Мой ужин остыл, и когда затвердевающий соус стал источать неприятный запах, я смыл его в унитаз. Естественно, утром я проснулся голодный как волк.

Я нашел и нажал кнопку на часах. Почти шесть утра, значит, у меня еще есть время. Если повезет, тихо спущусь вниз, возьму хлопьев и вернусь к себе до пробуждения Шарлотты.

Я скинул покрывала, поднялся и пошел к двери. Двенадцать шагов, и вот она – дверная ручка. Я потянул за нее и нащупал ребро двери, чтобы не стукнуть себя ею. Пятнадцать шагов по коридору, скользя по стене пальцами для ориентира. Перила, по ступенькам вниз, и я в гостиной.

На ощупь дошел до низенького квадратного кресла, отмечавшего для меня половину пути, затем побрел дальше, вытянув перед собой руку в поисках кухонной стойки. Коснулся холодного гранита, обошел, и паркет под босыми стопами сменился плиткой. Мама переделала кухню в промежутке между моим последним приездом сюда и несчастным случаем, поэтому я понятия не имел, как она выглядит. Современная и дорогая, неизвестно каких цветов, с плитой, духовкой и микроволновкой, которыми я никогда не смогу воспользоваться.

Кому, мать вашу, есть дело до того, как выглядит эта кухня?

И все же меня это напрягало. Иногда я ощущал себя объектом гнусных насмешек: словно мир только и дразнил меня тем, чего я больше не мог получить.

Я нашел шкафчик с сухими завтраками и вытащил первую же коробку. Проверил, точно ли в ней хлопья, не то мало ли, Шарлотта поменяла упаковки местами из мести своему слепому нанимателю-придурку. Я открыл коробку и понюхал. Кукурузные хлопья. Сойдет.

Я отошел влево, нашарил кухонную вытяжку, а затем шкафчик. Достал из него миску и поставил рядом с хлопьями. Пока все шло неплохо, однако холодильник – это отдельная история. Когда я жил один, в нем разве что мышь не повесилась, но теперь Шарлотта заполнила его продуктами. Сначала я схватил контейнер с бульоном, но пару неуклюжих попыток спустя ладонь опустилась на пакет молока.

Меня охватило раздражение, подпитанное и сдобренное зверским голодом, и я с грохотом поставил пакет на стойку. Нашел ящик со столовыми приборами, взял ложку и насыпал в миску хлопья, держа ее за край, чтобы не переборщить. Открыл пакет молока, налил его в миску и снова поставил на стойку.

То есть хотел поставить.

Я был беспечен и поставил его на край раковины. И слишком поздно почувствовал, как чертов пакет, покачнувшись, упал. Я попытался его поймать, схватил пальцами воздух и услышал шлепок. Лодыжку забрызгало молоком. Наклонившись, я нашел пакет, но молоко уже разлилось, и я не знал, насколько далеко. Пакет был почти полон, а теперь в нем осталось меньше половины.

Руки зачесались швырнуть миску с хлопьями в раковину, когда нос уловил сладковатый запах мыла и ванили.

Шарлотта.

– Привет, – произнесла она тихо и нерешительно. – Помощь нужна?

Я стиснул зубы, сдерживая порыв старой доброй злости.

– Нет, не нужна. Я же сказал тебе…

– …Чтобы я не помогала тебе ни при каких обстоятельствах, – закончила она за меня напрягшимся голосом, – и что я не существую, пока не понадоблюсь тебе. Но поскольку я не хочу ходить по липкому полу, расценивай мою помощь в уборке этого беспорядка как помощь самой себе. Если так тебе будет легче.

«Не будет», – хотелось ответить мне. Мне уже никогда и ни от чего не станет легче, и уж точно не от нарисовавшейся в голове картины, как Шарлотта на четвереньках вытирает разлитое мной молоко.

– Сам уберусь. Где бумажные полотенца?

Я двинулся вперед, но Шарлотта остановила меня:

– Подожди! Ты поскользнешься… Шагни вправо.

Я послушался, и нога ступила на сухую плитку. Ура! Но что теперь? Я буду выглядеть последним идиотом, пытаясь вытереть то, чего не вижу. Изо всех сил подавляя злость, раздражение и мучительный голод, я повернулся в сторону Шарлотты и медленно сказал:

– Ты можешь идти, спасибо. Я справлюсь.

– Уверен?

Воображение попыталось нарисовать Шарлотту, но получился лишь размытый, подрагивающий мираж. Я представлял ее синеглазой девушкой с каштановыми волосами, сочетавшей в себе черты других женщин из моей прошлой жизни, а в ней я знал очень многих.

Я понятия не имел, какое у Шарлотты лицо, но мог представить, как она стоит, скрестив руки, поджав губы и подняв брови, – в той самой позе, которую женщины принимают, когда разговаривающий с ними мужчина слишком туп, чтобы жить. Мое раздражение слегка поутихло.

Шарлотта приблизилась и нажала на мое плечо, мягко выталкивая из кухни. Ее маленькая ладонь была теплой и нежной, но в то же время и твердой. Я обошел стойку и сел на барный стул.

– Я видела бардак и похуже, – начала поучать меня Шарлотта своим красивым голосом. – Если бы ты меньше сидел в своей комнате и больше времени проводил тут, внизу, то, вероятно, научился бы обходиться без помощи.

Я слышал, как она ходит по кухне, открывает и закрывает шкафчики, вытирает большую лужу разлитого молока. Она быстро с этим управилась.

– На самом деле я уверена: ты справишься со всем сам при наличии времени и терпения. Первого у тебя в избытке, зато второго совсем нет.

Она остановилась, и я практически ощутил на себе ее взгляд – легкий и нежный, как перышко.

– Ты хочешь есть? Я собираюсь приготовить яйца с беконом. Будешь?

Часть меня, которой все еще не было на все наплевать, желала позавтракать с ней. Другая же часть, презиравшая того, кем я стал, старалась избежать возможного унижения, ведь малейшие потуги грозили стать стихийным бедствием, и желала забиться в комнате в одиночестве. Но Шарлотта не какой-то болван, которого нанял Люсьен и который сбежит через неделю. Может быть, не страшно, если я поем вместе с ней и буду при этом выглядеть недотепой?

Может быть.

«Соберись, придурок! – велел я себе. – Ты хочешь есть? Так сядь и поешь. Вилка, еда, рот. Ты, чтоб тебя, не ракеты строить собираешься».

– Буду.

– Замечательно! Дай мне минутку, – я слышал улыбку в ее словах.

Я слушал шорох Шарлотты на кухне, шипение масла на сковородке, треск яичной скорлупы. Затем она разложила передо мной столовые приборы.

– Эм, вилка слева. Ложка и нож справа…

– Я помню, как сервируют стол.

– Ладно.

Судя по интонации, она закатила глаза.

Еще несколько минут неловкого молчания, и передо мной поставили тарелку.

– Приятного аппетита!

Я чувствовал идущий от еды жар, ноздри заполнил приятный аромат. В животе заурчало, и будь я один, то позабыл бы о манерах и чувстве собственного достоинства. Я набросился бы на еду как голодный зверь, используя не только вилку, но и пальцы.

Но сейчас настал важнейший момент, когда я должен был поесть перед кем-то, и я оцепенел.

– Кофе? – спросила Шарлотта.

– Да. Черный.

– Апельсиновый сок?

– Угу.

Глухо стукнула о стойку керамическая кружка, звякнул стакан.

– Кофе справа от тебя, сок слева.

Я не шевелился.

– Ной?

– Я не ем перед другими людьми.

– Я заметила. Почему?

Губы машинально сложились в усмешку. Рефлекс на любое напоминание о моей беспомощности и неуклюжести. И таких была целая гора.

– А ты как думаешь? Я хуже чертова карапуза. Мне приходится шарить пальцами, чтобы найти гребаную еду, я все переворачиваю, и у меня такое ощущение, будто на меня все время глазеют. Хотя я не узнаю, так это или нет.

– Понятно.

Я услышал, как Шарлотта поставила возле меня еще одну тарелку. Обошла стойку, выдвинула стул и села. Не напротив, а рядом со мной.

– Яйца на тарелке слева, бекон справа, а вверху рогалик. Можешь есть руками, мне все равно. Если что-то прольешь, я вытру. Невелика беда.

«Невелика беда». Она сказала это так, что я почти поверил.

– Ной, – мягко, но в то же время твердо сказала она, – все остынет.

Я взял вилку и начал есть. Не спеша и не забывая о том, что впервые за четыре месяца ем не один.

Пища была простой, не слишком изысканной, однако мне казалось, что это мой самый лучший завтрак за годы. Сердце так больно сжалось, что у меня едва не вырвался стон. Дружеское участие. Со мной сидели рядом, делили еду, говорили, касались меня так, будто я ничем не отличаюсь от других.

Но я другой.

Я потянулся за апельсиновым соком и чуть не опрокинул чертов стакан. Вовремя поймал и лишь забрызгал запястье. Как говорится, отделался испугом.

– Отличная реакция, – Шарлотта вложила в мою руку салфетку.

– Вот уж чудо из чудес, – саркастично заметил я. Вытер руку и бросил салфетку на стойку. – Это уже дважды за утро. Смехота.

– Тебе не хватает практики. Плюс в доме все устроено не для тебя. Совсем. Мебель поставлена прямо на пути. А стеклянный столик? С острыми углами?!

Мне представилось, как Шарлотта неодобрительно покачала головой.

– Я уж молчу о том, что в этих шкафчиках все до единого стаканы либо вытянутые и узкие, либо хрустальные и настолько хрупкие, что я сама боюсь их разбить. Тебе нужны низкие и широкие стаканы с толстыми стенками, которые не опрокинешь легким касанием пальца.

У меня пропал дар речи. Я вел себя с ней как последний придурок, но она не сдавалась. И хотя крошечная часть моего мертвого черного сердца радовалась ее вниманию, я не мог взять в толк, почему она тратила на меня свое время.

– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросил я, склонив голову на левый бок, в сторону Шарлотты.

Она замерла.

– Я здесь работаю, – в ее голосе слышалась обида.

– Я имею в виду, какого черта ты работаешь на меня, а не играешь в каком-нибудь симфоническом оркестре?

– Оу, – Шарлотта некоторое время молчала, задумавшись, потом собрала опустевшие тарелки и поставила их в раковину. – Я решила передохнуть, – раздался ее голос прямо возле меня.

– Боишься, что недостаточно хороша?

– Нет, – слабо откликнулась она. – Когда-то меня называли вундеркиндом.

Мне импонировала ее честность. Никакого хвастовства, чистые факты и талант как доказательство тому. Кому, как не мне, это знать, когда я слышу подтверждение этому ежедневно, с трех до пяти. Однако боль в ее словах… Она словно говорила о своем таланте в прошедшем времени.

– Тогда почему не ходишь на прослушивания?

– Я же сказала: решила передохнуть. А если я пойду на прослушивание и получу место в оркестре, мне придется разорвать договор с Люсьеном, – короткое молчание, – и перестать быть твоей помощницей.

– И хорошо.

– Хорошо?

Одно трехсложное слово, а сколько в нем обиды! Я почувствовал повисшее в воздухе напряжение.

– Да, хорошо, Шарлотта. Твое место не здесь, за уборкой того дерьма, что я навел. Ты понапрасну тратишь свое время.

– Ты действительно так считаешь?

Она прочертила черту, и я подошел прямо к ней. Еще шаг, и я ее пересеку. Не знаю, что со мной не так. Я почти не знаю Шарлотту, но она достойна лучшего. Я понял это, впервые услышав ее игру на скрипке, и нахожу подтверждение этому каждый день. Нет ничего плохого в том, чтобы прибирать за кем-то другим, но подобное не для нее. В особенности когда прибирать приходиться за мной.

– Да, я так считаю.

– Все намного сложнее, чем тебе кажется.

– А что тут сложного? Ты хочешь играть или нет?

– Хочу.

– Тогда играй.

– Ну да, все ведь так просто! – огрызнулась Шарлотта, хлестая словами, словно плетью. – Видимо, у тебя есть ответы на все вопросы. Ты просто кладезь психологической мудрости. Так легко уладить все мои проблемы! Отправить на прослушивание, и – бац! – задача решена! Будто мне это поможет. Словно ты знаешь что-то обо мне.

– Я лишь указываю на очевидное, – побарабанил я пальцами по стойке.

– На то, что я трачу время? И это говорит человек, который забился в свою комнату, ничего не делает и никуда не ходит. Никогда.

Я пораженно открыл рот. Мне стало плохо от мысли, что мы с ней схожи в некоем подобном.

– Ты же не пытаешься сравнивать нас? Твоя милая боязнь сцены и рядом не стоит с теми руинами, в которые превратилась моя жизнь. Надеюсь, ты это понимаешь? Эти две вещи даже сравнивать нельзя.

– Кто знает, – ее голос стал странновато низким и хрипловатым. – «Боязнь сцены». По-моему, довольно неплохое выражение, подходящее к нам обоим.

– Нет, Шарлотта. Со мной покончено. Я теперь вроде поучительной истории. Не трать свою жизнь на ожидания, будто что-то придет к тебе само. Иди и хватай это, забирай себе. Никогда не знаешь, когда все рухнет.

– Все уже рухнуло, – прошептала она.

Ее тихие слова разрезали мой резкий тон всезнайки, точно нож масло, и я оцепенел. В ушах громко стучал пульс.

– О чем ты?

– Неважно. Мне не следовало это говорить, – Шарлотта шмыгнула носом.

Она плакала. Я довел ее до слез, черт меня побери.

– Шарлотта…

– Ты не единственный, кто что-то потерял, ясно?

Вот она: боль, эхом отдающаяся в каждом ее слове. Сейчас она вся тут, передо мной, и от ее глубины мое сердце болезненно сжалось.

– Кто? – Кто сделал это с тобой, Шарлотта? Кому мне надрать за это задницу?

– Мой брат, – она сглотнула слезы. – Он умер. В прошлом году. Он ушел и забрал с собой мою музыку. Или она потерялась. Не знаю, как или почему, но… я не могу ее найти. Поэтому не хожу на прослушивания. Понятно?

Мне словно дали под дых. Я не просто пересек черту, я зашел слишком далеко. Я и мой глупый бестактный язык. Подобного ответа я никак не мог ожидать. Не знаю почему (потому что я гребаный идиот, что же еще), но я полагал, что ее боль связана с проваленным прослушиванием. Но ее брат…

В голову пришли мысли о моей сестре-близнеце, Аве, и о том, что бы я делал, если бы потерял ее. Три месяца назад я изгнал ее из своей жизни вместе с остальными, однако оттолкнуть сестру было тяжелее всего. По правде говоря, практически невозможно, но поспособствовала ее работа, в связи с которой Ава жила за границей. В детстве мы с сестрой были не разлей вода, и я не мог представить, как это – навсегда потерять ее. Это если бы у меня вырвали половину сердца.

– Прости меня, Шарлотта, – меня мутило от стыда за себя. – Я разучился общаться с людьми.

– Да, я заметила, – ее голос звучал приглушенно, словно она вытирала нос. – Ты как комментатор из интернета, пишущий все, что ему придет в голову. В реальной жизни нельзя себя так вести.

– В реальной жизни, – фыркнул я. – Думаешь, она у меня есть? Ладно, не бери в голову. Прости. За сказанное, за испорченный завтрак, за разлитое молоко…

– Все хорошо.

– Неправда. Ничего в этом хорошего нет.

– Ты прав. Но ты же не знал. Как и остальные. Мои родные и друзья… они не понимают, что мне препятствует.

– А что тебе мешает?

– Боль, – просто ответила Шарлотта. – Мне больно копаться у себя в душе. Не знаю, почему я в таком состоянии, но я такая, как есть. И буду признательна, если ты не станешь усложнять мне жизнь.

Я кивнул, горячо жалея о том, что не могу вернуть обратно каждое сказанное слово. Осторожно слез со своего места, повернулся к лестнице и оттолкнулся от спинки стула, словно отлетающий в пустоту астронавт.

– Ной?

– Да? – остановился я.

– С тобой не покончено.

– Что?

– Ты сказал, что с тобой покончено, но это не так. Так тебе может казаться, но это неправда.

Я не ответил. Не мог. Шарлотта действительно говорит это мне? После моей оплошности, вызванной бестактностью и заносчивостью, она пытается утешить меня? Глубина ее доброты и великодушия потрясала, но Шарлотта ошибалась. Со мной и правда покончено. У меня была идеальная жизнь, и ее забрали у меня навсегда.

Я вернулся в одиночество своей комнаты. Хотел лечь и нырнуть в сон, прочь от воспоминаний о своем жестоком голосе, грубо выудившем потаенную боль Шарлотты на свет.

Вместо этого я оказался у окна, с рукой на шнуре от штор. Я потянул его и услышал, как тяжелые полотна со скрежетом поднимаются, а потом наклонился и пошарил в поисках ручки на окне. От долгого пребывания окон в закрытом состоянии ее заклинило, но я с силой дернул, и в душную комнату подул прохладный весенний воздух.

Я прикрыл веки, подставив лицо под его легкие струи. Вытянул руку и нашел тепло: льющийся сверху солнечный свет. Вздохнув, я сел в одно из кресел и повернулся так, чтобы лучи упали на лицо. Я не видел света, но чувствовал кожей оранжевое золото солнца и синеву ветра, слышал желтизну проезжавших мимо такси, ржавчину кричащих голосов и зелень шелестящей листвы деревьев, усеивавших эту городскую улицу.

«Может быть, Шарлотта», – подумалось мне. – «Может быть».