Текст книги "Китай при Мао. Революция, пущенная под откос"

При захвате коммунистами власти в городах всегда имелась возможность, что КПК получит доступ к местным партийным спискам, которые позволяли ей извещать гоминьдановцев о необходимости во избежание серьезных наказаний пройти регистрацию добровольно. Это была действенная угроза. Однако тайные сообщества и преступные группировки не создавали архивы, поэтому заставить их членов откликнуться на призывы властей представлялось проблематичным. После того как в январе 1949 г. КПК захватила Тяньцзинь, коммунисты незамедлительно начали наступление на Зеленую банду, которая контролировала местную транспортную отрасль. Были созданы новая грузовая компания и размещавшиеся в разных кварталах пункты обслуживания. Коммунисты организовывали чернорабочих в бригады, которые маршировали по улицам, скандируя оскорбления в адрес своих бывших начальников. Помимо этого, учреждались новые профсоюзы, призванные обеспечивать людям ту безопасность, которую в прошлом им обеспечивали преступные группировки и тайные общества. Тем начальникам чернорабочих, которые сотрудничали с новыми властями и доносили на других людей, разрешалось вступать в профсоюзы. Менее сговорчивые и не готовые к компромиссам порицались и исключались из организации. Сотрудников органов общественной безопасности отправляли на заседания профсоюзов, где они рекомендовали начальникам чернорабочих не перечить коммунистам. Проводились занятия по выработке верности к КПК и новым профсоюзам, на которых параллельно подвергались критике «реакционные феодальные тайные общества» [Lieberthal 1973: 250–255; 1980: 60–77].

Ликвидировать главарей преступников оказалось тяжелее, чем это можно было ожидать. Криминальные организации продолжали устрашать тех, кто переходил на сторону новых профсоюзов, и внедряли своих верных сторонников на руководящие посты. Партийные кадры были обескуражены, когда оказалось, что тайные сообщества имели своих представителей и в новой грузовой компании, и в транспортном профсоюзе. Это привело во второй половине 1950 г. к волне арестов. Кампания против городских банд была включена в кампанию подавления контрреволюции. Начали применяться более жестокие методы. Все выявленные начальники чернорабочих были арестованы. Снова организовывались собрания критики, на которых обвиняемым выносились уголовные наказания. Весной 1951 г. эти мероприятия вылились в серию широко освещавшихся казней начальников чернорабочих. В конце концов городские преступные группировки лишились большинства своих членов [Lieberthal 1973: 261–264].

Кампания по борьбе за нравственность

Суровая кампания против тайных обществ и криминальных организаций подорвала необузданную торговлю наркотиками и организованную преступность эпохи националистов. К проституции был найден иной, но не менее действенный подход. С началом захватов городов в 1948–1950 гг. КПК выступила с директивами о запрете торговли сексуальными услугами. По мере консолидации контроля над городами партия закрывала публичные дома, возвращая женщин на родину в сельской местности или предоставляя им работу в городах [Dikötter 2013: 51–53].

Занимавшиеся проституцией женщины воспринимались КПК не как преступницы, а как часть подвергавшегося эксплуатации рабочего класса. Преступниками были те, кто извлекал из деятельности работников секс-торговли прибыль. Новые власти закрывали ночные клубы, бары и публичные дома. Был введен жесткий запрет на торговлю сексом на улицах. Открывались центры перевоспитания, где также работали с наркоманами и попрошайками. Участие в программах перевоспитания не было добровольным, и никто не мог свободно покинуть их. Участникам оказывалась медицинская помощь, но их также подвергали пропаганде и обязывали принимать участие в дисциплинарных мероприятиях и переобучении. Они учились, вовлекались во взаимную критику и привлекались к труду. Когда принималось решение, что работа по программе достигла своих целей, людей отпускали, предлагая им работу и, в отдельных случаях, даже потенциальных супругов. Однако многих «воспитанников» высылали из городов на постоянное поселение в отдаленные районы [Henriot 1995] (см. также [Hershatter 1997]).

Более жестокие меры применялись к владельцам публичных домов и сутенерам, которые продолжали заниматься своей деятельностью. В 1950 г. власти в Шанхае широко освещали казнь двух владельцев публичных домов, которые все еще набирали женщин на работу. В 1951 г. в рамках кампании по подавлению контрреволюции были закрыты все остававшиеся публичные дома. Некоторые владельцы притонов после открытых судебных процессов были подвергнуты казни. Торговля сексом сохранялась и после 1952 г., но в меньших масштабах. Однако власти все чаще видели в работниках отрасли преступников, которые не сменили род занятий. К середине 1950-х гг., когда частная экономика оказалась на грани исчезновения, секс-торговля практически сошла на нет [Henriot 1995].

Обуздание профсоюзов

При националистах профсоюзы развернули активную деятельность, которая была возобновлена после капитуляции Японии. Криминальные структуры контролировали лишь небольшую часть профессиональных объединений в таких секторах, как транспорт. Крупные отрасли в Шанхае и других городах давно имели собственные профсоюзы, многие из которых в течение долгого времени активно отстаивали права работников в форме забастовок и иных акций [Hershatter 1986: 210–240; Perry 1993: 109–237]. Некоторые профсоюзы имели связи с националистами, некоторые были независимыми при том, что в их ряды были давно внедрены активисты-коммунисты. Многие профсоюзы видели в подъеме КПК возможность продвинуть свои интересы за счет работодателей. На фоне гиперинфляции в последние годы правления Гоминьдана зарплаты рабочих заметно сократились. Профсоюзы стремились компенсировать убытки.

По мере того как во второй половине 1949 г. КПК брала под свой контроль крупные города, наблюдались массовые проявления радикализации профсоюзов, в том числе тех, которые были связаны с националистами. Это стало самой мощной волной профсоюзного движения в истории современного Китая [Perry 2007]. Многие профсоюзы организовывали для защиты своих забастовок ополчения. Эти подразделения были фактически подотчетны только им, а не органам общественной безопасности или оккупационным армиям. Некоторые партийные кадры, уже давно участвовавшие в подпольных акциях рабочих, относились к возросшей активности профсоюзов с пониманием.

Исходя из идеологической близости КПК к пролетариату, можно было бы предположить, что она должна была бы отнестись к волне забастовок лояльно. Однако в действительности все было совсем не так. Партия взяла на себя управление городами и была нацелена на поддержание порядка и восстановление экономики. Рабочие забастовки подрывали стабильность и грозили замедлением темпов восстановления промышленности. Более того, в прошлом многие профсоюзы были в сговоре с националистами, что порой заставляло сомневаться в мотивах их действий.

В начале 1952 г. министр труда КНР, глава Всекитайской федерации профсоюзов, ветеран коммунистического движения Ли Лисань был снят с обоих своих постов. Его осудили за потворничество «синдикализму» среди профсоюзов вопреки политике партийного руководства, а также за продвижение «экономического догматизма» – «беспринципную» обеспокоенность материальным благополучием трудящихся – и поддержку интересов «отсталых рабочих». Как и в случае с объединениями чернорабочих, были созданы новые профсоюзы во главе с новыми руководителями, куда вошли члены старых профсоюзов. Профсоюзные ополчения при этом ликвидировались [Ibid.]. Новые официальные профсоюзы противодействовали забастовкам и иным формам активной защиты трудовых прав, в особенности во всех вопросах, касавшихся госпредприятий. С середины 1950-х гг. забастовки промышленных работников считались подрывными преступными действиями, которые заслуживали незамедлительной кары.

Интеллектуалы и университеты

Усмирению подвергли и городскую интеллигенцию Китая. Многие представители этой прослойки получили образование на Западе, лишь часть из них была приверженцами марксизма-ленинизма, большинство же были либералами, разделявшими принципы демократии и свободного дискурса [Andreas 2009: 20–22]. Коммунистам предстояло изменить их взгляды. КПК организовала кампанию «идеологической перестройки» образованных элит для коррекции вышеуказанных «ошибочных» точек зрения, которым в социалистическом Китае не было места. Цели кампании были обозначены осенью 1951 г. в передовице номера «Жэньминь жибао»[48]48
  Буквально «Народная ежедневная газета».


[Закрыть]:

В новую эпоху преподаватели вузов должны решительно осуждать свои ложные и ошибочные взгляды. С одной стороны, они должны оценивать самих себя и противостоять самодовольству и самообману, с другой – смело критиковать друг друга [Chen 1960: 33].

В сентябре 1951 г. кампания вышла на новый виток: свыше 3000 членов преподавательского состава в 20 университетах и вузах Пекина и Тяньцзиня были изолированы на четыре месяца для проведения «переработки и учебы». Подобная мера объяснялась необходимостью бороться с «восхвалением так называемого “американского образа жизни”» и ориентацией педагогов на «преподавание старого материала, который [они] изучали 10, 20 или 30 лет назад в Англии и США». Преподавателям надлежало приобщиться к «революционным взглядам», «позиции служения народу, материалистической точке зрения и диалектической методике», поэтому они месяцами читали партийные документы, произведения Маркса, Ленина, Сталина и Мао, а также речи лидеров КПК. Для искоренения ошибочных мыслей участникам программы переработки предлагалось критиковать и себя, и других [Ibid.: 31–33]. Типичной в данном контексте представляется кампания при Национальном университете Чжэцзян. Преподавателей обязывали посещать лекции. Их критиковали за буржуазные взгляды, а на встречах в составе небольших групп они должны были критиковать друг друга. Также участники программы писали развернутые автобиографии, в которых они признавались в своих реакционных воззрениях. Те, кто не мог представить убедительную самокритику, должны были продолжать свои излияния до тех пор, пока результаты их трудов не признавались достаточными. Люди, не справившиеся с заданиями, подвергались собраниям порицания [Gao 2004: 146–151]. Иногда те, кто не мог выдержать давления и сознаться в своих ошибках, изменить свои мысли, изыскивали возможность бежать в Гонконг или, в некоторых случаях, кончали жизнь самоубийством [Dikötter 2013: 180–187].

Большинство признаний преподавателей были формальными присягами на верность новому режиму и его идеологии, перемешанными с самокритикой за урон, нанесенный ими в прошлом в качестве представителей буржуазной интеллигенции. В мае 1952 г. один преподаватель писал:

Я глубоко опечален осознанием, сколь большой ущерб был нанесен народу из-за моей неспособности верно следовать идеологии пролетариата как мерила моей работы. В дальнейшем я удвою усилия по изучению марксизма-ленинизма и идей председателя Мао в надежде фундаментальным образом преобразовать себя. Я буду упорно придерживаться [солидарности] с рабочим классом, чтобы лучше служить народу [Chen 1960: 2].

Особое давление оказывалось на ученых, которые учились у ключевых фигур китайской интеллигенции или были связаны с ними. В частности, бывшие студенты знаменитого китайского либерального философа Ху Ши должны были отречься от его «декадентских и реакционных» взглядов. Даже сын Ху Ши произнес в адрес своего отца длинную обвинительную речь, которая завершалась следующими словами: «Я без малейших сомнений оцениваю значение [моего отца] для народа, применяя весы исторического материализма. С позиций классового анализа я со всей очевидностью вижу в [отце] верного подданного реакционного класса и врага народа». Ху Ши – лишь один из множества выдающихся представителей китайской интеллигенции, влияние которых новый режим считал необходимым принизить подобным образом [Ibid.: 45][49]49
  См. [Chen 1960: 38–50], где рассказывается об отдельных известных педагогах, которые были подвергнуты подобному порицанию.


[Закрыть].

Основная цель кампании заключалась в переориентировании интеллигенции Китая на СССР и исключении воздействия научных практик, исходивших от ведущих исследовательских институтов и гуманитарных вузов капиталистических стран. Ядро доктрины составляло умозаключение, что все науки, как естественные, так и гуманитарные, в конечном счете отражали интересы правящего класса. Имела место презумпция, что абсолютное большинство китайской интеллигенции – дети из богатых семей – симпатизировали классовым интересам землевладельцев и капиталистов. Значительная часть преподавательского состава университетов Китая прошла обучение за рубежом, училась на территории Китая у получивших иностранное образование ученых или занималась по учебным планам, разработанным в США, Англии или Германии. В некоторых случаях вузы либо воспроизводили характерные особенности зарубежных университетов, либо были напрямую учреждены и спонсировались миссионерами-христианами или монахами-католиками. Советская наука воспринималась как новая модель, отражавшая интересы пролетариата и способствующая продвижению дела революции.

Научные сотрудники и преподаватели могли рассчитывать на сохранение своих постов в новом Китае лишь при условии отречения от буржуазных образовательных стандартов и принесения клятвы верности советским нормам. Давление на ученых особенно усилилось после того, как Китай вступил в Корейскую войну. В июле 1952 г. один получивший иностранное образование научный сотрудник заявил в своем признании, что

я слепо почитал «материальную цивилизацию» европейского и американского империализма и в особенности «науку» и «культуру» американского империализма… Лишь с началом движения за противостояние США и поддержку Кореи я очнулся… и осознал декадентскую сущность американского империализма и омерзительность американской культурной агрессии… Американские империалисты – заклятый враг китайцев и всех миролюбивых народов мира [Ibid.: 2].

Еще один ученый пишет:

Теперь я понимаю, что ненависть к США и любовь к СССР – две стороны одной медали. Возненавидев США, я вполне естественным путем пришел к пониманию того, что СССР достоин любви, уважения и восхищения. Советские ученые бескорыстно помогают нам. СССР без каких-либо оговорок поддерживает нас в международных делах. Я пристыжен пониманием, что в прошлом я разделял одни и те же позиции с реакционными элементами [Ibid.].

Чем более выдающимся был ученый и чем подробнее было обличение им Запада, тем более полезными и тиражируемыми были эти заявления. Опубликованная самокритика известного физика из Университета Цинхуа Чжоу Пэйюаня, получившего образование в Чикагском университете и Калифорнийском технологическом университете, включала в себя следующие описания его нескольких поездок в США:

Все четыре года моего первого пребывания в США я лицезрел лишь небоскребы, машины и до неприличия разгульный, расточительный образ жизни эксплуатирующих классов, но не был свидетелем трагической эксплуатации трудящихся масс капиталистами-монополистами… Я ошибочно полагал, что американская «демократия» есть благо и что у американского народа существовала свобода слова… Я не осознавал, что президент США и так называемые «правительственные чиновники» были рабами капиталистов-монополистов, а перебранки, о которых сообщалось в газетах, были лишь бреднями, адресованными одной правящей кликой другой правящей клике… Моя вторая поездка в США в 1943 г. была самой бесславной страницей моей жизни. Я воспринимал себя в качестве научного сотрудника, работающего в противостоящей фашизму демократической стране, однако на самом деле уже в начале 1945 г., пока я все еще был в США, триумф СССР в Восточной Европе прочил роковой конец фашистской Германии… Я стал инструментом американского империализма, однако полагал, что для меня это большая «честь» [Ibid.: 62–63].

Профессор биологии из Уханьского университета подверг себя жесткой критике за годы учебы и исследований в лабораториях Гарвардского университета, живописуя свой позор по поводу «слепого преклонения перед США на всех этапах работы». Ученый применял американское лабораторное оборудование и следовал американским педагогическим методикам. Он преподавал теорию эволюции Дарвина, а не более продвинутые идеи советского биолога Ивана Мичурина, которые состыковывались с диалектическим материализмом, составлявшим ядро марксистской научной доктрины. Он допустил «тяжелейшую ошибку» в обмене лабораторными образцами с американскими учеными. Он признавал свою вину в принятии финансовой поддержки от Гарвардского университета и сборе образцов для Министерства сельского хозяйства США: «Я не осознавал, что ботанические ресурсы имели значительную ценность для эксплуатации империалистами колониальных и полуколониальных стран». В результате искреннего пересмотра своих взглядов и усердной учебы профессор заключил, что «лишь через применение марксизма-ленинизма – идей Мао Цзэдуна и теорий Мичурина – возможно формирование китайской ботанической науки, которая служит народу» [Ibid.: 63–64].

Это последнее признание перевоспитавшегося интеллектуала указывает на источник напряжения, которое будет нарастать в китайских вузах на протяжении начала 1950-х гг., – увлечение СССР. Мичурин был генетиком, который отстаивал идею о возможности генетического наследования приобретенных характеристик. Эта идея была вариацией на тему теории французского ученого-естествоиспытателя XVIII в. Жан-Батиста Ламарка, которая уже давно была отброшена в сторону в пользу представлений Грегора Менделя о генетике и теории Дарвина о естественном отборе [Joravsky 1970: 40–54]. На поверхностном уровне воззрения Мичурина состыковывались с представлениями Сталина о диалектическом материализме и, соответственно, выдавались за официальные достижения советской науки в противовес «буржуазной» генетике[50]50
  Советский ученый Жорес Медведев [Medvedev 1969: 134] описывает результаты исследований Лысенко как сфальсифицированные, сокрушаясь, что «подобные безграмотные, постыдные статьи подавались как достижения прогрессивной науки» с «мифическими преобразованиями», которые в основном поддерживались за счет апелляции к авторитету Сталина.


[Закрыть]. После смерти Мичурина его идеи продолжил развивать советский биолог Трофим Лысенко, который, оценивая свои пресловутые достижения, напишет в 1953 г., что

учение Сталина о постепенных, скрытых, незаметных количественных изменениях, которые приводят к стремительным, радикальным качественным изменениям, позволило советским биологам открыть реализацию подобных качественных преобразований в растениях, трансформацию одного вида в другой (цит. по [Medvedev 1969: 134]).

В первые годы после окончания Второй мировой войны распространенные в советской научной среде сомнения по поводу научных оснований заявлений Лысенко усиленно подавлялись. Его критиков обвиняли в «идеализме», «пособничестве империализму и буржуазии», «пресмыкательстве перед Западом», «метафизике», «расизме» и «оторванности от действительности». Лысенко и его последователи заклеймили генетику как «буржуазную науку», которая «пытается оправдать классовую борьбу и гнет со стороны белых американцев в отношении негров». «Загнивающий капитализм на империалистической стадии своего развития породил мертворожденного ублюдка биологической науки, насквозь метафизическое, антиисторическое учение формальной генетики».

В 1960-е гг. один советский ученый отметил, что «подобная глупая и грубая демагогия не могла, конечно же, способствовать реальным успехам; она лишь обострила противостояние со стороны ученых». Сомнительно и то, что Мичурин и Лысенко убедили в своих воззрениях лучших ученых Китая. Не пройдет и десяти лет, как Мичурин и Лысенко будут признаны в СССР учеными-шарлатанами. Весь эпизод с восхвалением их идей окажется постыдным символом подчинения науки соображениям идеологии и сиюминутным точкам зрения малограмотных политиков [Joravsky 1970; Medvedev 1969][51]51
  Китайское руководство в дальнейшем осознало, что Мичурин ошибался в своих взглядах, а Лысенко – шарлатан. В 1956 г. китайские ученые, при поддержке Чжоу Эньлая, опровергли соответствующие теории [Lüthi 2008: 52–53].


[Закрыть].

Во многих сферах науки, в том числе биологии, физике, экономике и истории, китайские ученые принуждались к следованию схожей догматической риторике, бывшей для них сущей бессмыслицей, и к соблюдению академических стандартов, которые представлялись им до абсурда невежественными. При посещении китайских университетов советские ученые приятно удивлялись качеству работы научных лабораторий, которые часто превосходили по своим возможностям схожие структуры СССР того времени. В равной мере некоторые советские ученые едва сдерживали ужас от осознания того, каким гонениям и унижениям подвергались прошедшие обучение в лучших исследовательских институтах мира квалифицированные ученые по воле высокомерных и необразованных партийцев, чье поведение напоминало им об СССР в последние годы жизни Сталина и сводилось, по всей видимости, к предотвращению полезной научной работы[52]52
  См. мемуары советского ученого Михаила Клочко о пребывании в Китае [Klochko 1964: 10–33, 64–65, 82–88].


[Закрыть]. Идеологическая перестройка начала 1950-х гг. и политическая авторитарность секретарей партии вызывали глубокое негодование, которое прорвалось наружу в 1957 г. с началом кампании «Сто цветов», когда критически настроенные сотрудники вузов и исследовательских центров открыто воспротивились догматизму и невежеству партийных кадров.

Экспроприация частного капитала

Сразу же после известных событий 1949 г. в городах начался спад частного предпринимательства. Это произошло задолго до того, как в 1953 г. руководство КПК объявило о своем намерении осуществить переход к социализму. Правительственные структуры начали захватывать банки и оптовых поставщиков, что усложняло предпринимателям получение кредитов и финансирования, закупки сырья, а равно и привлечение клиентов. Преобразования лишили частный сектор возможностей конкуренции и роста. С 1949 по 1952 г. доля частных компаний в изготовлении продукции, реализуемой на открытых рынках, сократилась с 88 до 44 %. Частные предприятия все больше зависели от государственных контрактов: доля продаж по этим контрактам за тот же период выросла с 12 до 56 % [So 2002: 694]. В первые годы существования КНР доля выпуска промышленной продукции в частном секторе упала с 63 до 39 %. Частный бизнес быстро уступал позиции государственным, кооперативным и государственно-частным предприятиям [Ibid.: 698]. Открытой борьбы против частного сектора не объявлялось, однако предпринимателей все более зажимали в государственных тисках и делали зависимыми от государственных структур.

В 1952 г. наступление на частный сектор началось по всем фронтам. КПК объявила о начале движения против трех зол – «коррупции, расточительства и бюрократизма» – и вообще, злоупотреблений властью кадрами в городских администрациях [Dikötter 2013: 157–163; Gao 2004: 159–163; Sheng 2006]. Кампания в первую очередь ударила по государственным служащим, которые остались на своих должностях и присягнули на верность новому режиму. Жестокие допросы и пытки, применявшиеся в отношении «отказывающихся сознаться», привели к волне казней и самоубийств, в результате чего административную иерархию КПК вскоре охватил паралич, что вынудило Мао остановить кампанию [Sheng 2006: 72–79]. По расчетам, из 4 миллионов человек, которые попали под следствие в ее рамках, и 1,2 миллиона человек, которые были привлечены к ответственности по туманным обвинениям в коррупции, членами партии были менее 200 тысяч [Dikötter 2013: 163; Sheng 2006: 76].

Затем кампания превратилась в атаку на частный бизнес. Борьба против трех зол была включена в более обширное движение борьбы против трех зол и пяти зол. Объявлялось, что коррупция объясняется деловыми практиками частных предпринимателей. Новая борьба против пяти зол была нацелена на «уклонение от уплаты налогов, взяточничество, мошенничества по госконтрактам, промышленный шпионаж и хищения госактивов». На частные предприятия наведывались рабочие группы, требовавшие предоставить доступ к расчетным счетам, и проводили ночные допросы, вынуждая собственников сознаваться в коррупции и уклонении от налогов, обнародовать источники «противоправных доходов» и раскрывать сокрытые активы. Вводились крупные штрафы, которые во многих случаях приводили к банкротству и закрытию предприятий. Многие предприниматели «добровольно» передавали свои компании правительству в качестве компенсации за будто бы накопившиеся налоговые задолженности и неоплаченные уголовные штрафы [Dikötter 2013: 163–173; Dillon 2007; Gao 2004: 160–179; Gardner 1969; Lieberthal 1980: 125–152]. К концу кампании частный сектор в городах сократился настолько, что обеспечивал не более 37 % промышленного производства – чуть ли не вдвое меньше по сравнению с 1949 г. [State Statistical Bureau 1983: 214].

Кампания стала наступлением не только на частное предпринимательство, но и в целом на всю независимую организованную деятельность с привлечением ресурсов, которые находятся вне контроля нового правительства. Показательный пример здесь частные благотворительные структуры, которые до 1949 г. были в китайских городах главным ресурсом социальной помощи. По состоянию на 1949 г. только в Шанхае действовало около 1300 неправительственных организаций, многие из которых были частными или учрежденными религиозными объединениями благотворительными фондами. Состоятельным гражданам было позволено продолжать заниматься соответствующей деятельностью и после 1949 г. В первые годы такие благотворительные организации содействовали КПК в восстановлении общественного порядка. Некоторых филантропов даже приглашали вступить в управлявшиеся новыми городскими властями муниципальные ассоциации. Какое-то время, пока новый режим еще не был способен обеспечивать незащищенным слоям населения социальные пособия, благотворительная деятельность приветствовалась.

Положение стало меняться в 1951 г. Первым шагом в постепенном закрытии частных благотворительных организаций стала кампания подавления контрреволюции, которая обрушилась на структуры, получавшие финансирование из США, имеющие в штате американских сотрудников или поддерживающие связи с зарубежными религиозными организациями. Деятельность этих структур была объявлена подрывной, и они были принудительно закрыты. Благотворительные организации, тесно связанные с националистическим режимом, также все чаще воспринимались как подозрительные. Конец частной благотворительной деятельности был положен кампанией борьбы против трех зол и против пяти зол, которая распространялась на нее в той же мере, что и на частное предпринимательство. Фактически это была атака на социальные элиты, которые финансировали и управляли благотворительными организациями. Им предъявлялись все те же обвинения во взяточничестве, уклонении от налогов и сокрытии активов. Обвинения сопровождались крупными штрафами и требованиями закрыться или стать частью государственных структур. К 1954 г. частной благотворительности как отдельной отрасли в Шанхае уже не существовало [Dillon 2007].

Регистрация домохозяйств

Тогда же в городских районах была сформирована система регистрации домохозяйств, которая в конечном счете закрепила городских жителей на определенной территории и исключала возможность переезда в города жителей деревень. К концу 1950-х гг. человек практически не имел возможности подтвердить свою личность, гражданство или официальный статус, а равно не мог получить продовольственный паек и нормированную одежду, найти жилье и место работы, сочетаться браком или вступить в армию без действительной регистрации [Cheng, Selden 1994: 644]. Основы этой системы были сформированы с 1953 по 1956 г. на фоне завершения коллективизации сельского хозяйства и национализации или коллективизации городских услуг, кустарных промыслов и промышленности. Власти ввели систему регистрации для предупреждения несанкционированной миграции из деревень в города, а также для создания возможности отсылать «лишнее» городское население обратно в сельскую местность или города в глубинных районах Китая, где намечалось промышленное развитие [Brown 2012: 29–47; Cheng, Selden 1994: 652–653].

В соответствии с постановлениями конца 1954 г. в городских кварталах были сформированы полицейские отделения, которые приняли на себя функции регистрации населения и обеспечения исполнения статуса пребывания. В то же самое время были учреждены уличные комитеты, которые финансировались из государственного бюджета. Такое финансирование позволило уличным комитетам располагать к 1960-м гг. 10–15 штатными сотрудниками [Cheng, Selden 1994: 655]. В июне 1955 г. была создана постоянная система регистрации домохозяйств: для переселения в новый дом нужно было получить предварительное разрешение, а в гостиницах запрашивали проездные документы и командировочные удостоверения, выданные работодателем или местными властями. В августе 1955 г. были введены первые постановления по нормированию зерна в городах, что тем более консолидировало контроль над передвижениями населения [Ibid.: 655–657]. За исключением периода временных сбоев на фоне хаоса «большого скачка» в 1958–1959 гг., эта система эффективно исключала приезд в город сельских мигрантов и предупреждала несанкционированные поездки населения вплоть до конца 1970-х гг. [Cheng, Selden 1997: 32–46].

Организация городских кварталов

В течение 1950-х гг. система регистрации домохозяйств была ядром управления городскими кварталами. Каждый город делился на районы, в которых обычно проживало по несколько сот тысяч человек. Районы, в свою очередь, объединяли несколько подрайонов, которыми управляли уличные комитеты, а подрайоны обычно подразделялись на восемь кварталов, которые состояли из нескольких сотен домохозяйств и управлялись жилищными комитетами. Наконец, жилищные комитеты делились на домовые комитеты, которые могли охватывать от 15 до 40 домохозяйств, проживающих в одном доме или на одной улице [Whyte, Parish 1984: 22–23]. Всеми этими организациями управляли назначенные КПК официальные лица. В районных и уличных структурах обычно работали госслужащие на жалованье, на уровне же кварталов сотрудники по большей части были волонтерами, которые патрулировали вверенные им территории и проверяли, не задерживались ли у местных жителей какие-либо посторонние люди. Эти же волонтеры развешивали пропагандистские материалы, ведали системами общественного оповещения, по которым транслировались политические заявления и зачитывались новостные сводки, а также организовывали политические собрания для извещения публики о правительственных постановлениях. Они же проводили кампании по улучшению санитарных условий, оказывали содействие в распределении зерна и иных пайков и выступали посредниками при возникновении споров между домохозяйствами или внутри семей, в том числе по вопросам брака. Эти же волонтеры ходили по кварталам, проверяя, все ли в порядке, и устанавливая личность всех людей, которые были им незнакомы. В домах людей того времени практически не было индивидуальных телефонных аппаратов, поэтому телефонная линия комитетчиков дублировала общественные телефоны, и кто-то из них обязательно отслеживал звонки и сообщал местным жителям о поступающих в их адрес вызовах [Ibid.: 18–22].