Текст книги "Джульетта"

Возможно, мне нужно было устыдиться подобных мыслей и с большим уважением отнестись к тому, что я наконец держу в руках то, что раньше принадлежало моей матери, но я была слишком сбита с толку, чтобы мыслить рационально. С чего, черт бы побрал, тетка Роуз решила, что мать оставила какую-то огромную ценность, ради которой стоит рискнуть и съездить в опаснейшее, по ее убеждению, место на земле – Италию? И почему мать хранила шкатулку с бумагами в банковском сейфе? Вспомнив о мужчине в спортивном костюме, я почувствовала себя совсем глупо. Конечно, человек шел по своим делам. Просто у меня разыгралось воображение.

Я без энтузиазма принялась пролистывать ранние тексты. Два из них – признание брата Лоренцо и письма Джульетты к Джианноцце – представляли собой набор отдельных фраз вроде «клянусь Пресвятой Девой, я действовал по воле Небес» и «весь путь до Сиены в гробу из-за страха перед бандитами Салимбени».

Дневник маэстро Амброджио оказался более связным, но я пожалела, что вообще начала его читать. Кто бы ни был этот маэстро, он страдал словесным недержанием в тяжелой форме и заносил в дневник любой пустяк, случившийся в его жизни, и, как стало ясно, в жизни его друзей тоже, – в 1340 году. Насколько я могла судить, содержание дневника неведомого маэстро не имело отношения ко мне и к остальным бумагам из маминой шкатулки.

Неожиданно мой взгляд наткнулся на имя в середине страницы: Джульетта Толомеи.

Я кинулась к ночнику на тумбочке и перечитала чуть не по слогам. Нет, я не ошиблась: после размышлений о трудностях рисования идеальной розы велеречивый маэстро Амброджио страницу за страницей писал о молодой женщине, носившей та кое же имя, как у меня. Совпадение?

Усевшись на кровати, я начала читать дневник с самого начала, периодически сверяясь с тем или иным текстом из шкатулки. Так началось мое путешествие в Сиену 1340 года и протянулась ниточка родства с женщиной, носившей мое имя.

II.I

 
И вот в таком подобье страшной смерти
Ты ровно сорок два часа пробудешь.
 

Сиена, год 1340-й от Рождества Христова

О, фортуна показала им свой переменчивый нрав!

Три дня в пути они играли в прятки со смертью, подкрепляя силы лишь твердыми как камень сухарями. Наконец в самый знойный, душный день лета они приблизились к концу путешествия – на горизонте как по волшебству возникли башни Сиены, – и в эту минуту, к несчастью, покровительство Небес закончилось.

Устало покачиваясь в повозке между шестью верховыми – как и он, монахами, – молодой чернец Лоренцо мысленно уже видел шипящее пиво и освежающее вино, ожидавшие их в конце путешествия, когда дюжина зловещего вида всадников галопом вынеслись из-за виноградника в туче пыли и окружили путников. Заступив дорогу с обеих сторон, они обнажили мечи.

– Приветствую вас, незнакомцы! – зычно крикнул главарь, беззубый, грязный, но в роскошной одежде – несомненно, с плеча какой-нибудь жертвы. – Кто посмел посягнуть на землю Салимбени?

Брат Лоренцо натянул поводья, сдерживая лошадей. Его спутники постарались по возможности встать между повозкой и разбойниками.

– Как видите, – ответил старший из монахов, немного оттянув грубую рясу и показывая ее капитану, – мы лишь смиренные братья из Флоренции, мой благородный друг.

– Ха! – Предводитель шайки, подозрительно прищурившись, разглядывал монахов. Наконец его взгляд остановился на испуганном лице брата Лоренцо. – Какие сокровища везете в телеге?

– Ничего, что покажется вам ценным, – ответил старший, заставив лошадь немного попятиться и загородить повозку от бандита. – Прошу, позвольте нам проехать. Мы всего лишь ничтожные чернецы и не представляем угрозы для вас или ваших благородных родственников.

– Это дорога Салимбени, – чеканя каждое слово, произнес атаман, подчеркнув свои слова движением клинка – знак своим товарищам подъехать ближе. – Хотите проехать – платите пошлину. Для вашей же безопасности стараемся.

– Мы уже заплатили Салимбени пять пошлин.

Негодяй пожал плечами.

– Покровительство стоит недешево.

– Кто станет нападать на горстку монахов, направляющихся в Рим? – упрямо, но спокойно возразил монах.

– Как кто? Презренные собаки Толомеи! – Капитан дважды сплюнул на землю. Бандиты не замедлили последовать его примеру. – Эти воры, насильники и убийцы!

– Тогда, – вставил монах, – нам лучше добраться до Сиены до темноты.

– Сиена недалеко, – кивнул предводитель. – Но ворота нынче закрывают рано из-за опасных беспорядков, учиняемых бешеными собаками Толомеи и возмущающих спокойствие достойных трудолюбивых жителей Сиены и даже – я бы сказал, особенно – знатного и миролюбивого дома Салимбени, где обитает мой благородный хозяин.

Речь атамана была встречена полным согласием и праведным возмущением в адрес Толомеи со стороны его подручных.

– Как вы, несомненно, поняли, – продолжал бандит, – мы, в меру наших скромных сил, охраняем эту и большинство других дорог гордой республики, Сиены то есть, поэтому мой вам совет как знающего человека и друга ваших друзей – не мешкая, заплатить пошлину, чтобы продолжить путь и въехать в город прежде, чем закроют ворота. Иначе мирные путешественники вроде вас рискуют стать жертвами подлой шайки Толомеи, которые после полуночи выходят на большую дорогу и творят такие беззакония, что мне даже неловко рассказывать вам о них, святой отец.

Когда бандит договорил, наступила глубокая тишина. Брат Лоренцо съежился на своей повозке за спинами товарищей и отпустил поводья; сердце прыгало у него в груди, словно подыскивая место, где спрятаться. На секунду он даже испугался, что сейчас упадет в обморок. Этот день, с его безжалостным палящим солнцем, без малейшего дуновения ветерка, напоминал одно из описаний ада, а вода у них закончилась много часов назад. Если бы брат Лоренцо заведовал общей казной, то заплатил бы бандитам любую сумму, лишь бы их пропустили.

– Ну что ж, – нарушил молчание старший монах, словно отвечая на неслышную мольбу брата Лоренцо. – Сколько вы хотите за ваше покровительство?

Негодяй ухмыльнулся:

– Смотря что у вас в повозке.

– Это гроб, благородный друг, с телом погибшего от ужасной чумы.

Большинство бандитов попятились при этих словах, но предводителя было не так легко напугать.

– Да ну? – Его улыбка стала еще шире. – Тогда давайте взглянем, что ли.

– Нельзя, – серьезно сказал монах. – Гроб должен остаться запечатанным, такой у нас приказ.

– Приказ? – воскликнул атаман. – С каких пор чернецы исполняют приказы? И с каких пор… – он выдержал паузу, стараясь не фыркнуть от смеха, – смиренные монахи ездят на липицианских лошадях?

В молчании, наступившем после этих слов, брат Лоренцо почувствовал, как все его мужество ухнуло свинцовым грузилом на самое дно души, угрожая пробить дыру и выпасть наружу.

– А гляньте-ка сюда! – продолжал атаман, желая ободрить своих головорезов. – Кто видывал чернецов в такой превосходнейшей обуви? Вот это, – он указал мечом на стоптанные сандалии брата Лоренцо, – обычай предписывает носить монахам, мои непредусмотрительные друзья, если хотите избежать пошлин. Как я вижу, единственный настоящий смиренный монах здесь – немой паренек в повозке. Что касается остальных, я готов заложить свои яйца, что вы на службе менее могущественного патрона, чем наш Господь, и ценность этого гроба для вас намного превосходит пять жалких флоринов, которые я собираюсь взять с вас за его провоз.

– Вы ошибаетесь, – возразил старший монах, – думая, что мы в силах позволить себе такие траты. Два флорина – все, на что вы можете рассчитывать. Берегитесь: столь безмерная жадность навлечет гнев Небес на вашего покровителя!

Такое предупреждение только позабавило бандита:

– Жадность, говоришь? Нет, я повинен лишь в грехе любопытства. Платите пять флоринов, или я вот что сделаю: гроб останется здесь, под моей охраной, пока ваш патрон лично за ним не явится. Я уже мечтаю познакомиться с пославшим вас богатеньким мерзавцем.

– Вскоре вы будете охранять лишь трупный смрад.

Разбойник пренебрежительно усмехнулся:

– Запах золота, друг мой, заглушит любую вонь.

– Твоей вони не забить даже горе золота, – съязвил монах, отбросив наконец притворное смирение.

Услышав оскорбление, брат Лоренцо прикусил губу и начал лихорадочно искать пути спасения. Он достаточно хорошо знал своих попутчиков, чтобы предсказать исход перебранки, и не хотел в этом участвовать.

Предводитель бандитов словно не обратил внимания на дерзость жертвы.

– Значит, ты твердо намерен умереть на моем клинке? – спросил он, склонив голову набок.

– Я твердо намерен, – ответил монах, – завершить мой поход, и ни один из твоих ржавых мечей не станет препятствием на моем пути.

– Поход? – дурашливо завопил бандит. – Смотрите, кузены, на монаха, возомнившего, что Бог посвятил его в рыцари!

Шайка загоготала, видимо поняв шутку. Атаман кивнул на повозку:

– Избавьтесь от этих болванов и отведите лошадей и телегу к Салимбени.

– У меня предложение получше, – насмешливо сказал монах и сбросил рясу, под которой оказались боевые доспехи. – Почему бы нам сперва не проведать моего господина Толомеи с твоей головой на моем копье?

Брат Лоренцо застонал про себя – его худшие опасения начали сбываться. Уже не скрываясь, его попутчики, переодетые вассалы Толомеи, выхватили мечи и кинжалы из-под плащей и седельных сумок. Звук доставаемого из ножен оружия заставил бандитов отшатнуться, но они тут же с воплями, не раздумывая, бросились в атаку.

Шарахнувшись от внезапного шума, лошади брата Лоренцо испуганно присели на задние ноги, а затем бешено рванулись вперед, унося за собой повозку, и чернецу ничего не оставалось, кроме как натягивать ставшие бесполезными поводья и взывать к благоразумию и сдержанности двух животных. Несмотря на три дня в дороге, лошади показали замечательную прыть, увозя свою поклажу по ухабистой дороге подальше от схватки. Колеса пронзительно скрипели, а гроб опасно подскакивал, угрожая свалиться на дорогу и разлететься в щепки.

Не дождавшись от лошадей никакой реакции на свои увещевания, брат Лоренцо обратился к гробу как к более покладистому попутчику. Руками и ногами он пытался сдерживать его прыжки, но пока он пытался половчее обхватить громоздкий ящик, движение на дороге отвлекло его, и он сразу понял, что безопасность гроба должна занимать его сейчас меньше всего.

Потому что за ним во весь опор неслись два бандита, спешивших вновь заявить права на предполагаемое сокровище. Шаря в телеге в поисках какого-нибудь оружия, годного для обороны, брат Лоренцо нашел лишь кнут и собственные четки. Трепеща, он смотрел, как один из бандитов поравнялся с повозкой, зажав кинжал в беззубых деснах, и вытянул руку, чтобы ухватиться за деревянный бортик. Собрав неизбежную дань ярости со своей кроткой души, брат Лоренцо занес кнут над этим решившимся на абордаж пиратом; тот заорал от боли, когда воловий хлыст до крови рассек ему кожу. Впрочем, второго удара негодяй избежал: перехватив опустившийся бич, он выдернул его из руки чернеца. Оставшись под защитой единственно четок и распятия, болтавшегося у него на шее, брат Лоренцо запустил в бандита остатками своей трапезы. Но как ни черств был хлеб, он не остановил разбойника, заскочившего наконец в повозку.

Видя, что молодой монах безоружен, негодяй торжествующе выпрямился, вынул кинжал изо рта и повертел туда-сюда длинным лезвием перед дрожащей жертвой.

– Остановитесь во имя Господа! – воскликнул брат Лоренцо, воздев четки. – У меня на небесах есть покровители, которые поразят вас внезапной смертью!

– Да что ты? Ну, зови их сюда!

В ту же секунду крышка гроба отлетела, подброшенная изнутри, и молодая девушка с развевающимися огненными волосами и горящими глазами, придававшими ей вид ангела мщения, в страхе села на своем ложе. У бандита посерело лицо, и он выронил нож. Без колебаний ангел протянул руку из гроба, подхватил кинжал и резко воткнул в плоть его обладателя, метя в бедро, – гнев удесятерил ее силы.

Завопив от боли, раненый потерял равновесие и вывалился из повозки, получив при этом, судя по всему, еще худшие увечья. С пылающими от волнения щеками девушка повернулась к брату Лоренцо, улыбнулась ему и собралась уже вылезти из гроба, но монах ее удержал.

– Нет, Джульетта! – отчаянно зашептал он, заставляя девушку лечь. – Именем Иисуса заклинаю вас оставаться там и лежать тихо!

Захлопнув крышку над ее негодующим лицом, брат Лоренцо огляделся, соображая, где второй преследователь. К несчастью, тому в отличие от первого было не чуждо благоразумие: он не собирался прыгать в бешено мчащуюся повозку. Вместо этого он обогнал брата Лоренцо и схватил одну из лошадей за узду, пытаясь остановить. Через четверть мили лошади перешли на легкий галоп, затем на рысь и в конце концов остановились.

Негодяй не спеша подъехал к повозке, и брат Лоренцо узнал роскошно одетого предводителя разбойников, по-прежнему посмеивавшегося и, казалось, ничуть не пострадавшего в кровопролитной схватке. Заходящее солнце совершенно незаслуженно окружило бандита бронзовым ореолом. Брат Лоренцо про себя поразился контрасту сверкающей красоты окрестностей Сиены и откровенной порочности их обитателей.

– А давай вот как поступим, монах, – начал разбойник с неожиданной учтивостью. – Я подарю тебе жизнь. Более того, ты заберешь эту крепкую повозку и благородных коней и сохранишь при себе свою казну в обмен на эту девку.

– Благодарю вас за щедрое предложение, – отозвался брат Лоренцо, щурясь на солнце. – Но я поклялся защищать эту благородную даму и не могу отдать ее вам. В противном случае мы оба будем гореть в аду.

– Ба! – Разбойник явно много раз слышал это раньше. – Эта девка не больше благородная дама, чем я или ты. Я вообще подозреваю, что она шлюха Толомеи!

Из гроба раздался вопль негодования. Брат Лоренцо быстро поставил ногу на крышку.

– Вы правы, эта дама – истинная драгоценность для мессира Толомеи, – сказал он. – Любой мужчина, коснувшийся ее, втянет весь свой род в нескончаемую войну. Вы же не хотите втянуть вашего хозяина Салимбени в кровавую распрю?

– Ах, эти монахи с их церемониями! – Бандит подъехал вплотную к повозке, и его ореол померк. – Нашел чем угрожать, сопливый проповедник. Война – моя работа!

– Умоляю, отпустите нас! – настаивал брат Лоренцо, подняв в дрожащей руке четки в надежде, что их осветят последние солнечные лучи. – Иначе, клянусь этими святыми бусинами и ранами сладчайшего Иисуса, Господь наложит на вас проклятие и херувимы сойдут с небес и поразят смертью ваших детей в постели!

– Пускай приходят! – Негодяй вновь обнажил свой меч. – А то слишком много ртов кормить приходится. – Перебросив ногу через шею лошади, он перемахнул на телегу с легкостью танцора. Видя, что молодой монах в ужасе попятился, он засмеялся: – Чему удивляешься? Неужели и впрямь решил, что я тебя пощажу?

Капитан занес меч для удара. Поручив душу Небесам, брат Лоренцо опустился на колени, сжимая четки. Обидно умирать в девятнадцать лет, особенно если никто не видит твоего мученичества, кроме божественного Отца, который не всегда вовремя посылает помощь своим погибающим сыновьям.

II.II

 
Присядь, присядь, любезный братец мой!
Для нас с тобой дни танцев уж прошли.
 

Не помню, сколько времени я провела за чтением, но когда наконец переплыла бумажное море, на улице уже проснулись птицы. Теперь я понимала связь между бумагами в маминой шкатулке: все это были дошекспировские версии «Ромео и Джульетты». Текст, датированный 1340 годом, вообще не был художественным произведением, а скорее походил на описание подлинных событий глазами очевидца.

Еще не появившийся на страницах собственного дневника маэстро Амброджио, судя по всему, лично знал людей, ставших прообразами одних из самых трагических фигур мировой литературы. Хотя описанное им пока ничем не напоминало бессмертный шедевр Шекспира, нужно учитывать, что между реальными событиями и творением Барда прошло два с половиной века и сюжет успел пройти через множество рук.

Сгорая от нетерпения поделиться новостью с тем, кто сможет оценить ее по достоинству – ведь не всякому понравится, что много веков миллионы туристов приезжают искать балкон и могилу Джульетты не в тот город, – сразу после утреннего душа я позвонила Умберто на мобильный.

– Поздравляю! – воскликнул он, услышав, что я очаровала президенте Макони и он отдал мне мамину шкатулку. – И насколько ты разбогатела?

– Понимаешь, – замялась я, посмотрев на бумажный ворох на кровати, – сокровище, по-моему, не в шкатулке, если оно вообще существует.

– Конечно существует, – возразил Умберто. – Иначе к чему твоей матери хранить ларец в банке? Ищи внимательнее.

– Тут такое дело… – Я на секунду замолчала, соображая, как это сказать, не выставив себя идиоткой. – По-моему, я прихожусь какой-то родней шекспировской Джульетте.

Нельзя винить Умберто за искренний смех, но я с трудом подавила раздражение.

– Звучит, конечно, глупо, – продолжала я, прерывая его веселье, – но иначе почему у нас одинаковые имена – Джульетта Толомеи?

– Ты хотела сказать – Джульетта Капулетти, – поправил меня Умберто. – Жаль выводить тебя из приятного заблуждения, но, боюсь, это вымышленный персонаж…

– Разумеется, вымышленный, – перебила я, пожалев, что вообще начала этот разговор. – Но все выглядит так, что у трагедии были реальные прототипы… Ладно, проехали. Что у тебя нового?

После разговора я решила заняться письмами двадцатилетней давности. Наверняка в Сиене найдутся ныне здравствующие люди, знавшие моих родителей и способные ответить на все вопросы, от которых неизменно отмахивалась тетка Роуз. Однако, не зная итальянского, трудно было определить, кто писал – друзья или родственники. Единственным ключом стало обращение «carissima Diana»[22]22
  Дорогая Диана (ит.).


[Закрыть] и подпись – Пия Толомеи.

Развернув карту города, купленную накануне вместе с разговорником, я некоторое время искала адрес, указанный на конверте, и наконец нашла крошечную площадь Кастелларе. Дом Пии Толомеи оказался в самом центре Сиены и контрады Совы, моей исконной территории, недалеко от палаццо Толомеи, где я встречалась вчера с президенте Макони.

Если мне повезет, эта Пия Толомеи по-прежнему живет там же, где и двадцать лет назад, отличается словоохотливостью, мечтает поболтать с дочерью Дианы Толомеи и достаточно крепка рассудком, чтобы помнить о чем.

Площадь Кастелларе походила на маленькую крепость, однако ее не так легко оказалось отыскать. Пару раз пройдя мимо, я наконец поняла, что нужно пройти через крытый переулок, который я сперва приняла за вход в частный двор. Маленький пятачок плотно обступали высокие безмолвные здания. Глядя на закрытые ставни на потемневших стенах, легко было представить, что они как закрылись в Средние века, так и остались до сих пор.

Не будь на углу двух скутеров, полосатой кошки в блестящем черном ошейнике, с важным видом сидевшей на пороге, и музыки, доносившейся из единственного открытого окна, я бы предположила, что дома давно обезлюдели и населены лишь крысами и призраками.

Вытащив конверт, найденный в маминой шкатулке, я еще раз сверила адрес. Согласно карте, я была на месте, но сколько ни ходила от двери к двери, имени Толомеи не нашлось ни на одном из звонков, да и дома с таким номером, как на письме, не было. Чтобы работать здесь почтальоном, подумала я, нужно быть ясновидящим.

Не зная, что предпринять, я начала звонить в двери. Когда я собиралась нажать кнопку четвертого звонка, над головой распахнулись ставни, и женщина что-то прокричала по-итальянски.

В ответ я помахала конвертом:

– Пия Толомеи?

– Толомеи?

– Да! Вы знаете, где она живет? Она все еще проживает здесь?

Женщина показала пальцем на другую сторону крохотной площади, добавив что-то, явно означавшее «попытайся там».

Только тут я заметила в дальней стене современную дверь с вычурной черно-белой дверной ручкой. Когда я нажала на нее, дверь открылась. Я на секунду замерла, не зная, как в Сиене принято вести себя в частных домах. Женщина в окне продолжала громко настаивать, чтобы я входила, – она явно сочла меня редкостной занудой. Ну я и вошла.

– Здравствуйте, – робко сказала я, переступив через порог и очутившись в прохладной темноте. Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела, что стою в холле с необычайно высоким потолком, в окружении гобеленов, картин и старинных вещей, выставленных в застекленных шкафах. Я отпустила дверь и сказала громче: – Есть кто-нибудь? Миссис Толомеи? – Но ответом мне стал лишь тихий звук закрывшейся двери, похожий на вздох.

Не зная, что делать дальше, я двинулась по залу, рассматривая экспозицию. Здесь была целая коллекция длинных вертикальных баннеров с изображениями лошадей, башен и женщин, очень похожих на Деву Марию. Некоторые были очень старые и выцветшие, другие – современные и кричаще-яркие. Только тут до меня дошло, что я нахожусь не в частном доме, а в учреждении вроде музея.

Наконец я услышала звук шагов, и низкий звучный голос нетерпеливо позвал:

– Сальваторе?

Я обернулась как ужаленная, чтобы увидеть нежданного при зрака, появившегося из соседней комнаты, опираясь на костыль. Это был старик лет за семьдесят, а привычная хмурая гримаса делала его еще старше.

– Сальва…

Он остановился как вкопанный при виде меня и буркнул что-то, прозвучавшее довольно негостеприимно.

– Чао! – мажорно сказала я и выставила перед собой письмо, словно распятие перед известным представителем трансильванской знати. – Я ищу Пию Толомеи. Она знала моих родителей. – Я ткнула пальцем себе в грудь: – Джульетта Толомеи. То-ло-меи.

Старик подошел, тяжело опираясь на костыль, и вырвал письмо из моих пальцев. Он подозрительно взглянул на конверт и повертел несколько раз, перечитывая адреса отправителя и получателя.

– Письмо послала моя жена, – сказал он наконец на неожиданно хорошем английском. – Много лет назад. Диане Толомеи. Она была моей… э-э-э… теткой. Где вы его нашли?

– Диана – моя мама, – ответила я неожиданно тонким голосом, мышиным писком прозвучавшим в просторном зале. – Я Джульетта, старшая из близнецов; приехала увидеть Сиену, посмотреть, где она жила. Вы мою маму… помните?

Старик ответил не сразу. Он посмотрел на меня с явным интересом, затем поднял руку и коснулся моей щеки, чтобы убедиться, что я не призрак.

– Малышка Джульетта? – сказал он. – Поди сюда! – Он схватил меня за плечи и заключил в объятия. – Я Пеппо Толомеи, твой крестный.

Я слегка растерялась. Обычно я ни с кем не обнимаюсь, потому что так делает Дженис, но этот симпатичный старикан мне понравился.

– Простите за бесцеремонное вторжение… – забормотала я и замолчала, не зная, как продолжать.

– No-no-no-no-no! – сразу отмел мои извинения Пеппо. – Я счастлив, что ты здесь! Давай я тебе музей покажу! Это музей контрады Совы. – Он не знал, откуда начать экскурсию, и живо прыгал на своем костыле, прикидывая, что мне показать, однако, заметив выражение моего лица, спохватился: – Нет! Ты не хочешь смотреть музей, ты хочешь говорить! Да, нам надо поговорить! – Он взмахнул руками, чуть не свалив какую-то скульптуру своим костылем. – Я должен все услышать. Моя жена… мы обязательно должны пойти к ней. Она будет так счастлива! Она дома. Сальваторе! Ну где же он?..

Через десять минут я пулей вылетела с площади Кастелларе, сидя на заднем сиденье красно-черного скутера. Пеппо Толомеи усадил меня на скутер с галантностью фокусника, помогающего своей прелестной молодой ассистентке забраться в ящик, который он намерен распилить пополам, и как только я крепко ухватила его за подтяжки, мы вылетели через узкий крытый проход, чудом никого не сбив.

Пеппо решил немедленно запереть музей и познакомить меня со своей женой Пией и всеми, кто окажется дома. Я с радостью приняла приглашение, полагая, что он живет где-нибудь за углом. Но когда мы пролетели по улице Корсо мимо палаццо Толомеи, я поняла, что ошиблась.

– Далеко еще? – проорала я на ухо водителю.

– Нет-нет-нет! – ответил Пеппо, едва разминувшись с мужчиной, катившим старика в инвалидном кресле. – Не волнуйся, всех созовем и как следует отметим воссоединение семьи.

Возбужденный, взволнованный, он с жаром принялся описывать мне родственников, с которыми я скоро познакомлюсь, хотя я едва слышала его сквозь ветер. Он настолько увлекся, что даже не заметил, как, проезжая палаццо Салимбени, мы заставили не то что расступиться, а отскочить в сторону группу охранников.

– Ух ты! – воскликнула я, прикидывая, понимает ли Пеппо, что семейную пирушку нам, возможно, придется устраивать в каталажке. Но охранники не сделали попытки нас задержать, лишь проводили тяжелым взглядом, словно собаки на коротком поводке пушистую белку, нагло переходящую дорогу.

Один из них был крестник Евы-Марии, Алессандро, и я почти уверена – он меня узнал, потому что дважды посмотрел на мои заметно удлинившиеся ноги, видимо гадая, куда подевались шлепанцы.

– Пеппо! – крикнула я, дернув кузена за подтяжки. – Я не хочу попасть в тюрьму!

– Не волнуйся. – Старик свернул за угол и прибавил скорость. – Я езжу слишком быстро для полиции.

Через несколько секунд мы вылетели в старинные городские ворота, как пудель в обруч, и попали прямо в жаркие объятия чудесного, спелого тосканского лета.

Разглядывая окружающий пейзаж из-за плеча Пеппо, я очень хотела испытать что-то похожее на возвращение домой или хоть почувствовать что-нибудь смутно знакомое, но все вокруг меня казалось новым: теплые волны запахов трав и пряностей, лениво перекатывающиеся пологие холмы и даже незнакомая нотка в одеколоне Пеппо, абсурдно привлекательная, учитывая обстоятельства.

Впрочем, много ли мы помним о первых трех годах жизни? Иногда мне удавалось вызвать воспоминание, как я обнимаю чьи-то голые ноги, явно не принадлежавшие тетке Роуз, а еще мы с Дженис хорошо помнили большую стеклянную вазу, полную винных пробок, но трудно было сказать, где все это происходило. Когда мы принимались вспоминать раннее детство, всякий раз возникала путаница.

– Сто процентов, шаткий ломберный столик был в Тоскане, – настаивала Дженис. – Где еще ему быть? У тетки никогда ничего подобного не водилось.

– Тогда как объяснить, – возражала я, – что именно Умберто тебя отшлепал, когда ты этот столик опрокинула?

Этого Дженис объяснить не могла и неохотно бурчала:

– Значит, это был кто-то другой. В два года мужчины еще кажутся одинаковыми. – И фыркала: – Черт, да, по мне, они до сих пор на одно лицо!

В юности я часто фантазировала о возвращении в Сиену и внезапном озарении, когда вспомню все о своем детстве. Но, оказавшись здесь, бродя по узким улочкам и ничего не узнавая, я начала опасаться, что жизнь вдали от родных мест высушила важную часть моей души.

Пия и Пеппо Толомеи жили на ферме в маленькой долине, окруженной виноградниками и оливковыми рощами. Невысокие холмы обступали усадьбу со всех сторон, и прелесть мирного уединения с успехом возмещала отсутствие видов. Дом отнюдь не блистал роскошью: из трещин в желтых стенах росли сорняки, зеленые ставни нуждались в более серьезном ремонте, чем покраска, черепичная крыша грозила обвалиться не то что от грозы, но даже от очередного чиха обитателей дома, но ползучие виноградные лозы и с умом расставленные цветочные горшки хорошо маскировали упадок и разрушение и делали усадьбу очаровательной.

Поставив скутер и подхватив костыль, прислоненный к стене, Пеппо повел меня прямо в сад. Там, в тени дома, на табурете сидела его жена Пия в окружении своих внуков и правнуков, как не имеющая возраста богиня плодородия в окружении нимф, и учила их плести косы из свежего чеснока. Пеппо лишь с пятой попытки удалось ей объяснить, кто я и почему он меня привел, но когда Пия все же осмелилась поверить своим ушам, она втиснула ступни в шлепанцы, встала с помощью своей свиты и заключила меня в слезные объятия.

– Джульетта! – воскликнула она, прижав меня к груди и одновременно целуя в лоб. – Che meraviglia! Это чудо!

Ее радость казалась такой искренней, что мне стало стыдно. Утром я пришла в Музей Совы вовсе не в поисках давно потерянных крестных – я и представить не могла, что у меня есть крестные, которые будут счастливы видеть меня живой и здоровой. Я была невероятно растрогана их неподдельной радостью и вдруг поняла, что до сих пор мне еще нигде не были по-настоящему рады, даже дома. По крайней мере, когда рядом ошивалась Дженис.

Через час дом и сад наполнились людьми и провизией, словно вся толпа ожидала за углом – местная деликатность – повода чего-нибудь отпраздновать. Были тут и родственники, и друзья, и соседи Пии и Пеппо, и все в один голос заявляли, что хорошо знали моих родителей и гадали, что же случилось с их дочками-близняшками. Никто не сказал напрямую, но я догадалась, что тетка Роуз налетела коршуном и забрала Дженис и меня против желания остальных Толомеи (дядя Джим имел связи в Госдепартаменте), и мы бесследно исчезли, к огромному огорчению Пии и Пеппо, наших, как ни крути, крестных родителей.

– Но это все в прошлом! – повторял Пеппо, похлопывая меня по спине. – Теперь ты здесь, и мы можем наконец поговорить.

Трудно было решить, с чего начинать: столько вопросов ждало ответа, столько лет – отчета, плюс нужно было как-то объяснить отсутствие моей сестрицы.

– Она занята и не смогла приехать, – соврала я, отводя глаза, – но обязательно наведается к вам в самом скором времени.

Дело усложнялось тем, что мало кто из гостей говорил по-английски и каждый вопрос мне растолковывала третья сторона, но все держались так дружелюбно и тепло, что даже я через некоторое время немного расслабилась и стала вести себя свободнее. Пусть мы не понимали сказанного друг другом, но улыбки и кивки были красноречивее слов.

Вскоре Пия вышла на террасу с фотоальбомом и принялась показывать мне свадебные фотографии моих родителей. Не успела она открыть альбом, как вокруг нас собрались другие женщины и принялись наперебой дополнять ее рассказ и помогать переворачивать страницы.

– Вот! – Пия указала на большое парадное фото. – Твоя мама в моем венчальном платье. Какая все-таки прелестная пара!.. А это твой двоюродный братик Франческо…

– Подождите! – Я попыталась удержать ее руку, но тщетно. Пия, видимо, не понимала, что я не помню отца и никогда не видела его фотографий, а единственный снимок моей матери, стоявший на рояле тетки Роуз, был сделан на школьном выпускном вечере.

Альбом Пии стал для меня неожиданностью, и не столько потому, что мама была на солидном сроке беременности (живот выпирал под свадебным платьем), но оттого, что наш отец оказался каким-то древним старцем. Конечно, ему было не сто лет, но по сравнению с мамой, молоденькой выпускницей колледжа, бесенком с ямочками на щеках, он походил на Авраама из моей детской Библии с иллюстрациями.