Текст книги "Джульетта"

– Боюсь, вы ошиблись домом, – сказал маэстро. – Я это не заказывал.

– Умоляю вас, – просил монах, – впустить нас. Я все объясню.

Маэстро ничего не оставалось, как уступить. Он распахнул двери, чтобы молодые люди смогли занести гроб в мастерскую. Его поставили посреди комнаты. Маэстро ничуть не удивился при виде молодого Ромео Марескотти и его кузенов, занятых – в который раз! – очередной проказой; что на самом деле озадачило художника, так это присутствие ломавшего руки монаха.

– Это самый легкий гроб, который мне доводилось поднимать, – сказал один из спутников Ромео. – Ваш звонарь, должно быть, ничего не весил. В следующий раз выбирайте монаха потолще, чтобы не сдуло с колокольни.

– Обязательно! – клятвенно заверил брат Лоренцо, едва сдерживая нетерпение. – Позвольте же поблагодарить вас за доброе дело, благородные господа. Спасибо вам, мессир Ромео, за спасение наших жизней… Моей, моей жизни! Вот, прошу принять… – Откуда-то из-под рясы он извлек маленькую погнутую монетку – чентезимо[24]24
  Мелкая монета, одна сотая часть итальянской лиры.


[Закрыть] за беспокойство.

Его рука с монетой повисла в воздухе. Никто чентезимо не взял. Помедлив, брат Лоренцо затолкал ее обратно под рясу. Уши его горели, как угли при внезапном порыве ветра.

– Все, чего я прошу, – повторил Ромео, больше для потехи, – это показать нам содержимое гроба, потому что, клянусь жизнью, там не монах, ни толстый, ни тощий.

– Нет! – Тревога брата Лоренцо сменилась настоящей паникой. – Я не могу этого допустить! Свидетельница мне Пресвятая Дева, я клянусь вам, каждому из вас, что гроб должен оставаться закрытым, или огромное несчастье постигнет нас всех!

Маэстро Амброджио пришло в голову, что он незаслуженно обходил вниманием своеобразие птиц. Маленький воробушек, выпавший из гнезда, со встопорщенными перьями и испуганными глазками-бусинками – именно так выглядел молодой монах, окруженный известными сиенскими буянами.

– Брось, монах, – увещевал Ромео. – Я же спас тебе жизнь. Разве я не заслужил толику твоего доверия?

– Боюсь, – сочувственно сказал маэстро Амброджио брату Лоренцо, – вам придется исполнить угрозу и навлечь на нас всех несчастье. Это уже дело чести.

Брат Лоренцо безнадежно покачал головой.

– Ну что ж, будь по-вашему. Я открою гроб. Но позвольте мне сперва объяснить… – Его глаза заметались по комнате – чернец придумывал объяснение, но уже через секунду кивнул и сказал: – Вы правы, в гробу лежит не монах, но не менее святое существо. Это единственная дочь моего щедрого патрона… – Он откашлялся и заговорил громче: – Которая трагически скончалась два дня назад. Он послал меня отвезти ее тело к вам, маэстро, чтобы запечатлеть ее черты на картине, прежде чем тлен навсегда исказит их…

– Два дня назад? – ужаснулся маэстро Амброджио, позабыв обо всем на свете, кроме нового заказа. – Она мертва уже два дня? Дорогой мой… – Не дожидаясь позволения монаха, он приподнял крышку гроба, чтобы оценить изменения. Но, к счастью, покойница еще не была тронута тлением. – Похоже, время еще есть, – сказал он, приятно удивленный. – Но все равно придется начать прямо сейчас. Ваш хозяин уточнил, в каком роде делать портрет? Обычно я пишу поясную фигуру в стандартном образе Девы Марии. В вашем случае могу бесплатно пририсовать Младенца Иисуса, раз уж вы ехали издалека.

– Пожалуй, изобразите ее в виде Девы Марии, – сказал брат Лоренцо, нервно поглядывая на Ромео, который опустился перед гробом на колени, с восхищением глядя на мертвое лицо. – С нашим Божественным Спасителем на руках, раз уж бесплатно.

– Ай-мэ! – воскликнул Ромео, не обращая внимания на предупреждающий жест монаха. – Как Господь мог быть таким жестоким?

– Нельзя! – крикнул брат Лоренцо, но поздно: юноша уже коснулся рукой щеки девушки.

– Такая красавица, – мягко сказал он, – не должна была умереть. Наверное, даже смерти противен ее промысел. Смотрите, она еще не похитила алость ее губ…

– Будьте же благоразумны! – не своим голосом воззвал брат Лоренцо, пытаясь опустить крышку. – Вы не знаете, какую болезнь могут передать эти губы!

– Будь она моей, – продолжал Ромео, не давая монаху закрыть гроб и нимало не заботясь о своей безопасности, – я пошел бы за ней в рай и привел ее назад. Или навеки остался с ней там.

– Да-да-да, – не выдержал брат Лоренцо, захлопнув крышку и чуть не отдавив Ромео пальцы. – Смерть превращает всех мужчин в идеальных возлюбленных. Куда только девается их пылкость, когда их дамы живы?

– Истинно так, монах, – кивнул Ромео, поднимаясь на ноги. – Ладно, довольно с меня несчастий за один вечер. Таверна ждет. Оставляю тебя с твоим скорбным поручением и пойду выпью за упокой души бедной девицы. Пожалуй, что и не одну кружку. Быть может, вино отправит меня в рай, где я ее встречу и…

Брат Лоренцо подался вперед и прошипел, понизив голос:

– Держите себя в руках добрейший мессир Ромео, прежде чем скажете недопустимое!

Молодой человек ухмыльнулся:

– …и засвидетельствую свое почтение.

Только когда все гуляки покинули мастерскую и стук подков их лошадей стих, брат Лоренцо снова поднял крышку гроба.

– Опасность миновала, – сказал он. – Можно выходить.

Девушка наконец открыла глаза и села. Ее лицо осунулось от усталости.

– Боже всемогущий! – задохнулся маэстро Амброджио, перекрестившись ступкой. – Каким чародейством вы это…

– Молю вас, маэстро, – перебил его брат Лоренцо, заботливо помогая девушке встать, – проводить нас в палаццо Толомеи. Эта молодая госпожа – племянница мессира Толомеи, Джульетта. Она стала жертвой страшного несчастья, и я как можно скорее должен доставить ее в безопасное место. Вы поможете нам?

Маэстро Амброджио смотрел на монаха и его спутницу, все еще не веря своим глазам. Измученная путешествием, девушка все равно стояла очень прямо, ее спутанные волосы в свете свечей мерцали прелестными золотистыми бликами, а глаза были цвета неба в солнечный день. Несомненно, перед художником предстало самое прелестное создание, которое ему доводилось видеть.

– Могу я узнать, – начал он, – что заставило вас довериться мне?

Брат Лоренцо широким жестом обвел картины, прислоненные к стенам.

– Человек, умеющий видеть божественное в земных вещах, безусловно является братом во Христе.

Маэстро тоже огляделся, но увидел лишь пустые винные бутылки, незаконченную картину и портреты людей, расхотевших забирать заказы при виде счета.

– Вы слишком щедры на похвалу, – сказал он, покачав головой. – Но я не стану придираться. Не бойтесь, я отведу вас в палаццо Толомеи. Но удовлетворите же мое мужланское любопытство и расскажите, что случилось с этой юной девицей и почему она лежала в этом гробу подобно мертвой!

Тут впервые заговорила Джульетта. Ее голос звучал мягко и ровно, но лицо выдавало напряжение, будто она едва сдерживала слезы.

– Три дня назад, – сказала она, – в наш дом ворвались Салимбени. Они убили всех, кто носил имя Толомеи, – моих отца и мать, братьев и всех, кто пытался встать у них на пути, кроме этого человека, моего дорогого духовника, брата Лоренцо. Я была на исповеди в часовне, когда произошел налет, иначе и меня тоже… – Она отвела глаза, сдерживая отчаяние.

– Мы приехали сюда искать защиты, – продолжил брат Лоренцо. – И рассказать мессиру Толомеи, что произошло.

– Мы приехали сюда в поисках мести, – поправила Джульетта. Ее глаза расширились от ненависти, сжатые кулаки она прижала к груди, словно справляясь с искушением совершить акт возмездия. – Чтобы вспороть брюхо Салимбени и повесить это чудовище на его кишках…

– Кгхм, – решился вставить брат Лоренцо. – Как добрые христиане, мы, конечно, постараемся простить наших врагов…

Джульетта страстно кивнула, ничего вокруг не слыша:

– И скормить его же собственным собакам, кусок за куском!

– Я скорблю о вашем горе, – сказал маэстро Амброджио, больше всего желая заключить прелестное дитя в объятия и успокоить. – На вашу долю выпали такие испытания…

– Я не испытала ничего! – Ярко-голубые глаза пронзили сердце художника. – Не надо меня жалеть, лучше будьте любезны проводить нас в дом моего дяди без дальнейших расспросов… – Она сдержала гнев и добавила уже другим тоном: – Пожалуйста.

Доставив без приключений монаха и девицу в палаццо Толомеи, маэстро Амброджио вернулся в мастерскую не просто бегом, а буквально галопом. Никогда еще он не испытывал такого душевного волнения. В нем бурлила любовь, клокотал ад, он был как одержимый, ибо вдохновение било колоссальными крылами в его голове и когтило ребра, как прутья клетки, ища выхода из своей темницы – смертного тела талантливого человека.

Растянувшись на полу, не устающий дивиться человечеству Данте следил прищуренным, налитым кровью глазом, как хозяин смешал краски и начал набрасывать черты Джульетты Толомеи на почти готовое – оставалось прописать только лицо – изображение Девы Марии. Не в силах сдерживать себя, он начал с глаз. В мастерской не было красителя столь чарующего цвета; более того, во всем городе не сыскался бы такой оттенок. Маэстро составил его в эту необыкновенную ночь, почти в лихорадке, пока образ юной красавицы еще не высох на стене его памяти.

Ободренный немедленным результатом, он, не колеблясь, принялся писать незабываемое юное лицо, обрамленное волнистыми огненными прядями. Его кисть двигалась нечеловечески быстро и точно; если бы молодая особа позировала ему сейчас, желая остаться в истории, художник не мог бы точнее запечатлеть ее образ.

– Да! – сорвалось с его уст, когда он страстно, почти жадно вызвал к жизни удивительное лицо. Картина была закончена; маэстро отступил на несколько шагов и наконец взял со стола бокал с вином, которое налил себе еще в другой жизни – пять часов назад.

Тут в дверь снова постучали.

– Ш-ш! – цыкнул маэстро на залаявшего пса. – Вечно ты каркаешь! Может, это еще один ангел! – Но, открыв дверь посмотреть, кого черт принес в неурочный час, маэстро понял, что Данте был прав, а он сам ошибался.

Снаружи, освещенный неверным светом факела на стене, стоял Ромео Марескотти с пьяной улыбкой от уха до уха на обманчиво красивом лице. Маэстро слишком хорошо знал молодого человека – не далее чем в прошлом месяце все мужчины семьи Марескотти позировали ему, один за другим, для набросков, кои потом надлежало объединить в огромную групповую фреску на стене палаццо Марескотти. Глава семьи, команданте Марескотти, настаивал на изображении своего клана от истоков до нынешнего года, со всеми легендарными (а также нафантазированными) предками в центре, чтобы все были при деле в знаменитой битве при Монтеаперти, а живые Марескотти пусть парят в небесах над полем битвы в одеждах и позах семи добродетелей. Немало позабавив присутствующих, Ромео оделся совершенно неподобающим для его персонажа образом. В результате маэстро Амброджио пришлось сочинять не только прошлое, но и настоящее, искусно наделив величественную фигуру, восседавшую на троне Целомудрия, чертами известного сиенского гуляки и волокиты.

Сейчас воплощенное целомудрие отпихнуло своего доброго создателя и ввалилось в мастерскую, где посередине по-прежнему стоял закрытый гроб. Молодому человеку явно не терпелось открыть его и еще раз взглянуть на тело, но это означало бы грубо сбросить палитру маэстро и несколько влажных кистей, лежавших на крышке.

– Картина уже закончена? – спросил он вместо этого. – Я хочу посмотреть.

Маэстро Амброджио тихо закрыл за ним дверь. Он видел, что имеет дело с очень молодым человеком, который так напился, что не в силах твердо держаться на ногах.

– Зачем вам изображение мертвой девицы, когда кругом полно живых?

– Это правда, – согласился Ромео, оглядывая комнату, пока не заметил новую работу. – Но это было бы слишком просто. – Подойдя к портрету, он уставился на него взглядом знатока – не искусств, но женщин – и через некоторое время кивнул: – Неплохо. Удивительные глаза вы ей сделали. Но откуда…

– Благодарю вас, – поспешно перебил маэстро. – Но лишь Господь – истинный творец, мы же жалкие подражатели. Хотите выпить?

– Разумеется. – Юноша принял кружку и уселся на гроб, обогнув кисти с краской. – Что, поднимем кружки за вашего друга Бога и игры, в которые Он с нами играет?

– Уже поздно, – отозвался маэстро Амброджио, сдвинув палитру и присаживаясь на гроб рядом с Ромео. – Вы, должно быть, устали, друг мой.

Словно зачарованный стоявшим перед ним портретом, Ромео долго не мог отвести глаз и взглянуть на художника. Когда он наконец заговорил, в его голосе зазвучала непривычная искренность, новая даже для него самого.

– Я не очень устал, – сказал он, – раз не сплю. И еще никогда не ощущал себя настолько полно.

– В полусне это часто бывает. В такие минуты открывается внутреннее зрение.

– Но я не сплю и не хочу спать! Я вообще больше спать не лягу. Буду приходить каждую ночь и сидеть здесь вместо сна!

Улыбнувшись горячности Ромео, самой лучшей привилегии юности, маэстро Амброджио взглянул на свой шедевр:

– Значит, она вам нравится?

– Нравится?! – чуть не поперхнулся Ромео. – Да я обожаю ее!

– И вы поклонялись бы такой святыне?

– Разве я не мужчина?.. И как мужчина, я не могу не горевать при виде столь безвременно ушедшей красоты. Ах, если бы смерть можно было убедить вернуть ее назад…

– И что тогда? – Маэстро смог подобающе нахмуриться. – Что бы вы сделали, будь этот ангел женщиной из плоти и крови?

Ромео набрал в грудь воздуха для ответа, но заговорил сбивчиво, словно нужные слова покинули его:

– Я… не знаю. Любил бы ее, конечно. Я знаю, как нужно любить женщину. Я уже многих любил!

– Тогда, возможно, оно и к лучшему, что она ненастоящая. Мне кажется, любовь к этой девице потребовала бы от вас напряжения всех сил. Ухаживая за такой, нужно входить через переднюю дверь, а не лазить по балконной решетке, как ночной вор. – Увидев, что его собеседник со слегка запачканной охрой щекой промолчал, маэстро продолжал смелее: – Есть, знаете ли, распутство, а есть любовь. У них общие черты, но это совершенно разные вещи! Для первого достаточно медоточивых речей и смены платья; чтобы добиться второго, мужчине придется пожертвовать своим ребром. В ответ женщина искупит грех праматери Евы и приведет его обратно в потерянный рай.

– А как мужчине угадать, когда расставаться с ребром? У меня полно приятелей, у которых уже и ребер не осталось, а они и близко к краю не подошли!

При виде искренней обеспокоенности юноши маэстро Амброджио кивнул.

– Вы сами дали ответ, – сказал он. – Мужчина знает. Мальчик – нет.

Ромео расхохотался.

– Восхищен вашей смелостью! – сказал он, положив руку на плечо маэстро.

– А что такого замечательного в смелости? – ответил художник, почувствовав, что его приняли за советчика. – По-моему, эта добродетель погубила больше доблестных мужей, чем все пороки, вместе взятые.

И снова Ромео захохотал, словно он нечасто имел удовольствие сталкиваться с таким дерзким спорщиком, а маэстро неожиданно почувствовал, что ему очень импонирует этот юноша.

– Я часто слышу, как мужчины говорят, – продолжал Ромео, которому явно не хотелось оставлять тему, – что они на все готовы ради женщины. Но стоит ей о чем-то попросить, как они сразу поджимают хвост, как псы.

– А вы? Тоже поджимаете хвост?

Ромео сверкнул белым рядом здоровых зубов, удививших бы любого, кто был наслышан о его многочисленных стычках на кулаках.

– Нет, – ответил он улыбаясь. – У меня отличное чутье на женщин, которые не попросят больше, чем я захочу дать. Но если такая женщина существует, – он кивнул на картину, – я с радостью вырву себе все ребра, лишь бы добиться ее. Я даже войду через переднюю дверь, как вы сказали, и попрошу ее руки, прежде чем прикоснусь к ней хоть пальцем. И не только это! Я сделаю ее своей женой, и буду ей верен, и никогда не взгляну на другую женщину. Клянусь! Уверен, она бы того стоила.

Возрадовавшись услышанному и очень желая верить, что его живопись способна перевернуть душу молодого шалопая и отвратить его от прежних проказ, маэстро кивнул, в целом довольный проведенной за ночь работой:

– Она этого стоит.

Ромео посмотрел на него вдруг сузившимися глазами:

– Вы говорите так, словно она жива?

Секунду маэстро Амброджио молчал, вглядываясь в лицо молодого человека, словно испытывая силу его решимости.

– Джульетта ей имя, – сказал он наконец. – Полагаю, вы, друг мой, своим прикосновением пробудили ее от смертного сна. Когда вы уехали в таверну, я увидел, как этот дивный ангел восстал из гроба…

Ромео вскочил с крышки, словно под ней вдруг развели огонь.

– Это дьявольское искушение! Не знаю, отчего дрожит моя рука – от блаженства или ужаса?

– Вас страшат людские козни?

– Людские – нет. Дьявольские – да, и очень!

– Тогда утешьтесь тем, что я вам скажу. Не Господь и не дьявол уложили ее в гроб, но монах Лоренцо, из опасений за ее жизнь.

Рот Ромео приоткрылся от удивления.

– Вы хотите сказать, она вообще не умирала?

Маэстро Амброджио не сдержал улыбки при виде довольно комичной мины юноши.

– Живехонька, как мы с вами.

Ромео схватился за голову:

– Вы насмехаетесь надо мной! Я не верю вам!

– Это как вам будет угодно, – вежливо сказал маэстро, поднимаясь и собирая кисти. – А для уверенности откройте гроб.

Не столь обрадовавшись отсутствию в последнем доме его обитательницы, сколько разгневавшись, юноша взглянул на художника с подозрением:

– Где она?

– Этого я вам не скажу, а то получится, что я злоупотребил оказанным доверием.

– Но она жива?

Маэстро пожал плечами:

– Была жива, когда вчера я откланялся на пороге дома ее дяди, и помахала мне на прощание.

– Кто ее дядя?

– Этого я вам не скажу.

Ромео шагнул к маэстро, ломая пальцы:

– То есть мне придется спеть серенаду под каждым балконом в Сиене, прежде чем выглянет та, кого я ищу?

Данте вскочил, едва Ромео направился к его хозяину с угрожающим, как показалось псу, видом, но вместо рычания пес вдруг поднял морду и издал долгий выразительный вой.

– Она пока не выйдет, – отозвался маэстро Амброджио, нагнувшись и ласково потрепав собаку. – У нее сейчас нет настроения слушать серенады. Может, оно вообще не появится.

– Тогда зачем, – в отчаянии воскликнул Ромео, готовый от горя толкнуть мольберт с портретом на пол, – вы мне это рассказали?

– Затем, – ответил художник, исподтишка забавляясь огорчением юноши, – что глазу художника невыносимо видеть белоснежного голубя, теряющего время в компании ворон.

III.I

 
Что в имени? То, что зовем мы розой, —
И под другим названьем сохраняло б
Свой сладкий запах!
 

Вид с крепости Медичи открывался великолепный. Я видела не только терракотовые крыши Сиены, раскаленные полуденным солнцем, но и по меньшей мере на двадцать миль вокруг покатые холмы, вздымавшиеся застывшими океанскими волнами всех оттенков зеленого и – вдалеке – синеватого. Снова и снова я поднимала голову от чтения, упиваясь красотой пейзажа в надежде, что он выгонит из моих легких застоявшийся воздух и наполнит душу летом, и всякий раз, опуская голову и вновь принимаясь за дневник маэстро Амброджио, я окуналась в мрачные события 1340 года.

Утро я провела в баре Малены на пьяцца Постьерла, листая ранние пьесы «Ромео и Юлия» Мазуччо Салернитано и Луиджи Да Порто, написанные в 1476 и 1530 годах. Интересно было следить за развитием и усложнением сюжета; в частности, Да Порто ввел литературные повороты в трагедию, основанную, по заверению Салернитано, на реальных событиях.

В изложении Салернитано Ромео и Джульетта, вернее, Мариотто и Джианноцца, жили в Сиене, причем их родители не враждовали. Они тайно обвенчались, подкупив священника, но подлинная трагедия разыгралась, когда Мариотто убил знатного горожанина и вынужден был отправиться в изгнание. А родители Джианноццы, не зная, что их дочь уже обвенчана, потребовали от нее выйти замуж за кого-то другого. В отчаянии Джианноцца упросила монаха составить сильное снотворное зелье; эффект оказался столь велик, что ее безмозглые родители поверили, что дочь умерла, да сразу ее и похоронили. К счастью, монах смог вынести ее из склепа, после чего Джианноцца тайно отбыла на корабле в Александрию, где Мариотто жил себе припеваючи. Однако посланец, который должен был сообщить ему о снотворном зелье, был захвачен пиратами, и, получив весть о смерти Джианноццы, Мариотто стремглав кинулся назад, в Сиену, чтобы умереть подле жены. В городе он был схвачен солдатами и обезглавлен. Джианноцца же провела остаток жизни в монастыре, промочив слезами не один платочек.

Получалось, основными элементами этой оригинальной версии были тайное венчание, изгнание Ромео, несуразный план со снотворным зельем, не достигший цели посланец и возвращение Ромео в Сиену на верную гибель по получении вести о смерти Джульетты.

Неожиданный поворот заключался, конечно, в том, что все предположительно случилось в Сиене. Окажись Малена рядом, я бы спросила ее, знают ли об этом сиенцы. Сильно подозреваю, что нет.

Интересно, что, когда Да Порто спустя полвека взялся за этот сюжет, ему тоже непременно хотелось добавить в пьесу реальности – например, назвать Ромео и Джульетту настоящими именами, – но при этом он не решился развернуть действие в Сиене и перенес его в Верону, сменив все фамилии, – возможно, чтобы избежать мщения со стороны влиятельных кланов, замешанных в трагедии.

По моему мнению, Да Порто написал куда более закрученную историю. Именно он придумал бал-маскарад и сцену на бал коне, и именно этот автор впервые ввел двойное самоубийство. Единственное, мне не понравилось, что он заставил Джульетту умереть, задержав дыхание. Но, возможно, Да Порто считал, что аудитория не одобрит кровавую сцену – щепетильность, которой Шекспир, к счастью, не страдал.

После Да Порто некто по имени Банделло решил написать третью версию, добавив множество мелодраматических диалогов без значительного изменения основных сюжетных линий, и потом итальянцы к этой истории больше не обращались. Трагедия попала сперва во Францию, а затем и в Англию, где получила окончательную огранку на письменном столе Шекспира и обрела бессмертие.

Основная разница между тремя версиями и дневником маэстро Амброджио заключалась в том, что в реальной истории участвовали три семьи, а не две. Толомеи и Салимбени были враждующими кланами, как Монтекки с Капулетти, но Ромео относился к роду Марескотти, и, получается, семейная вражда здесь была ни при чем. В этом отношении самая ранняя версия Салернитано ближе всего к истине: трагедия разыгралась в Сиене, и семейства не враждовали между собой.

Позже, возвращаясь пешком из крепости, прижимая к груди дневник маэстро Амброджио, я наблюдала за счастливыми людьми, по-прежнему ощущая, что нас разделяет невидимая стена. Совсем рядом сиенцы гуляли, бегали трусцой или ели мороженое, не ломая голову над событиями прошлого и не тяготясь, подобно мне, мыслью о своей чуждости этому миру.

Утром я крутилась перед зеркалом в ванной, примеряя серебряное распятие из маминой шкатулки, и решила, что буду его носить. В конце концов, оно принадлежало ей, и, оставив его среди бумаг, мама явно предназначила его мне. Возможно, подумала я, оно каким-то образом защитит меня от проклятия, обрекшего ее на безвременную гибель.

Я свихнулась? Может, и так. С другой стороны, безумие довольно многогранно. Тетка Роуз, например, утверждала, что мир вообще находится в состоянии постоянно флуктуирующего безумия и что невроз не болезнь, а факт жизни вроде прыщиков – у одних больше, у других меньше и только у ненормальных их нет вообще. Эта замешенная на здравом смысле философия, утешавшая меня раньше, помогла и сейчас.

Когда я вернулась в гостиницу, диретторе Россини кинулся ко мне, как курьер из Марафона, сгорая от желания сообщить новости.

– Мисс Толомеи! Где вы были? Вы должны идти! Прямо сейчас! Графиня Салимбени ждет вас в палаццо Публико! Идите, идите! – гнал он меня как собаку, выпрашивающую объедки. – Нельзя заставлять ее ждать.

– Подождите, – указала я на два чемодана, демонстративно выставленных посреди вестибюля. – Это же мои вещи!

– Да-да-да, их доставили секунду назад.

– Ну так я поднимусь в номер и…

– Нет! – Диретторе Россини рывком открыл входную дверь и жестом предложил мне выйти на улицу. – Вы должны идти сейчас же!

– Но я даже не знаю, куда идти!

– Санта Катарина! – Наверняка радуясь в глубине души очередной возможности рассказать мне о Сиене, диретторе Россини вытаращил глаза и отпустил дверь. – Идемте, я нарисую, как пройти.

Зайдя на Кампо, я словно оказалась внутри гигантской раковины-жемчужницы: по окружности кромки располагались рестораны и кафе, а там, где обычно находится жемчужина, в нижней точке наклонной пьяцца, возвышалось палаццо Публико, здание, служившее городской ратушей уже шесть или семь веков.

Я постояла несколько секунд, впитывая многоголосый гул, звучавший под куполом ярко-синего неба, летающих над головой голубей и шум фонтана из белого мрамора с бирюзовой водой, прежде чем нахлынувшая сзади волна туристов подхватила меня и увлекла за собой, бурля живейшим интересом к красоте огромной величественной площади.

Рисуя план, диретторе Россини заверил меня, что Кампо – красивейшая площадь в Италии, и так думают не только сиенцы. Он уже сбился со счета, сколько раз постояльцы со всех концов света – даже из Флоренции – превозносили великолепие Кампо. Он, конечно, возражал, напоминая о чужеземных красотах – есть же и в других местах чудесные уголки! – но люди не желали слушать и упрямо стояли на своем: Сиена – красивейший, чуть ли не единственный уберегшийся от влияния прогресса город на земном шаре, и при виде такой убежденности мог ли он, диретторе Россини, сомневаться, что сказанное про Кампо и в самом деле истина?

Я затолкала листки с чертежами в сумку и пошла к палаццо Публико. Здание сразу бросалось в глаза из-за высокой Торре дель Манджия, описанной Россини так подробно, что я подумала, уж не на его ли глазах возводили средневековую колокольню. Лилия, как он ее назвал, гордый монумент женской чистоте, с белым каменным цветком, вознесенным на высоком красном стебле. Интересно, что построена колокольня без фундамента. Торре дель Манджия, заявил диретторе, стоит более шести столетий, опираясь исключительно на милость Божию и веру сиенцев.

Заслоняясь ладонью от солнца, я смотрела на колокольню, устремленную в бесконечное голубое небо. Никогда еще не видела, чтобы девичью чистоту прославлял явный фаллический символ высотой двести шестьдесят один фут. С другой стороны, что я в жизни-то видела…

Ансамбль палаццо Публико и колокольни казался таким тяжелым, что площадь словно просела под их весом. Диретторе Россини сказал, что в случае сомнений надо представить, что у меня есть мяч и я кладу его на землю. В какой бы точке Кампо я ни стояла, мячик в конце концов обязательно прикатится к палаццо Публико. Образ показался мне завораживающим – может, виной тому возникшая у меня в воображении картина мячика, скачущего по старинному мощеному тротуару, или манера диретторе говорить драматическим шепотом, как фокусник с четырехлетней аудиторией.

С возрастом палаццо Публико, как и любое правительство, разрослось. Изначально это был просто зал для встреч девяти магистратов Сиены; сегодня городская ратуша представляла собой огромный комплекс. Я вошла во внутренний двор с ощущением, что за мной наблюдают, и не столько люди, сколько бледные тени прошлых поколений, посвятивших свои жизни Сиене, этому маленькому клочку земли. Исчезали города, но эта крошечная замкнутая вселенная, казалось, будет существовать всегда.

Ева-Мария Салимбени ждала меня в зале Мира. Она сидела на скамье в центре, глядя куда-то вверх, словно разговаривая с Богом. При виде меня она отвлеклась от раздумий и ее лицо осветила улыбка искренней радости.

– Вот ты и пришла наконец! – воскликнула она, поднимаясь со скамьи и целуя меня в обе щеки. – Я уже начала волноваться.

– Извините, что заставила себя ждать, но я не знала…

Ее улыбка служила подтверждением, что мне прощают все причины, какие я могла бы найти себе в оправдание.

– Ты здесь, и это главное. Смотри, – широким жестом она указала на огромные фрески, покрывавшие стены зала. – Ты видела когда-нибудь что-то подобное? Наш великий маэстро Амброджио Лоренцетти написал их в конце тысяча триста тридцатых, а часть фрески над дверью закончил в тысяча триста сороковом году. Она называется «Доброе правление».

Я обернулась посмотреть на фреску, о которой говорила Ева-Мария. Живопись покрывала всю стену от пола до потолка; мастер наверняка работал на сложных лесах с подмостками или даже на платформе, подвешенной к потолку. Левую часть занимала мирная городская сцена – горожане, занятые своими делами, – а в правой открывался широкий вид на окрестности Сиены за городской стеной. У меня в голове что-то неслышно щелкнуло, и я пораженно переспросила:

– Вы сказали, это работа маэстро Амброджио?

– О да, – кивнула Ева-Мария, ничуть не удивившись, что мне знакомо это имя. – Одного из величайших мастеров Средневековья. Он написал эти фрески в ознаменование конца долгой вражды между двумя семействами, Толомеи и Салимбени. В тысяча триста тридцать девятом году наконец настал мир.

– Неужели? – Мне вспомнилось, как Джульетта и брат Лоренцо чудом спаслись от головорезов Салимбени на дороге близ Сиены. – У меня сложилось впечатление, что в тысяча триста сороковом году вражда между нашими предками была в самом разгаре. По крайней мере, за городскими стенами.

Ева-Мария как-то неловко улыбнулась: либо ей понравилось, что я взяла на себя труд ознакомиться с семейными преданиями, либо возмутило, что я осмелилась возразить. Но она любезно согласилась с моей точкой зрения и ответила:

– Ты права, примирение повлекло непредсказуемые последствия. Так всегда бывает, когда вмешиваются бюрократы. – Она всплеснула руками: – Если люди хотят воевать, их не остановишь. Если прекратить вражду в пределах городских стен, они перенесут вражду в предместья и далее, где им все сойдет с рук. Но по крайней мере в Сиене мятежи успевали вовремя пресечь. А все почему?

Она взглянула на меня, словно предлагая угадать ответ, но я, разумеется, не угадала.

– Потому что, – продолжила Ева-Мария, назидательно крутя указательным пальцем у моего носа, – в Сиене всегда существовала собственная милиция. Чтобы держать в рамках Салимбени и Толомеи, горожанам Сиены пришлось научиться мобилизовываться и выдворять разбушевавшихся смутьянов с городских улиц за считаные минуты. – Она уверенно кивнула, как бы соглашаясь с собой. – Мне кажется, именно поэтому противоречия до сих пор столь сильны. Эффективность нашей старой доброй милиции заложила основу для создания Сиенской республики. Если хотите обуздать плохих парней, вооружите хороших!