Текст книги "Джульетта"

Но я не философ, а погода громко шептала, что в такой час лишь бешеные собаки и англичане рискуют находиться на солнцепеке. Обогнув угол, я увидела, что магазин по-прежнему заперт. Вздохнув, я посмотрела на часы, соображая, где укрыться, пока подруга детства матери диретторе Россини не соблаговолит вернуться с обеда.

Сиенский собор был полон золота и теней. Множество массивных черно-белых колонн поддерживали необъятный рай, сверкавший мелкими звездочками. Мозаичный пол казался гигантским сборным пазлом из символов и легенд, которые я узнавала непостижимым образом – так порой человек угадывает смысл сказанного на незнакомом языке, – но не понимала.

Собор отличался от американских церквей моего детства так, как одна религия отличается от другой, но я чувствовала, что сердце отзывается на увиденное со странным узнаванием, словно давным-давно я уже бывала здесь в поисках Бога. Неожиданно мне пришло в голову, что внутри Сиенский собор очень напоминает замок с шепчущими призраками из моих снов. Не исключено, размышляла я, жадно разглядывая усеянный звездами купол над безмолвной рощей колонн, кто-то водил меня в этот собор, когда я была совсем малышкой, и это зацепилось в памяти без привязки к конкретному человеку или месту.

Единственный раз я была в храме такого размера, когда Умберто водил меня в Национальный храм Непорочного Зачатия в Вашингтоне после посещения стоматолога. Мне было лет шесть-семь, но я живо помню, как он опустился на колени рядом со мной посреди огромного пола и спросил:

– Слышишь их?

– Кого? – спросила я, сжимая в руке маленький пакет с новенькой розовой зубной щеткой.

Он игриво наклонил голову.

– Ангелов! Если будешь вести себя тихо, услышишь, как они хихикают.

– Над кем они смеются? – захотела я знать. – Над нами?

– Они учатся летать. Здесь нет ветра, только дыхание Бога.

– А как они летают? На этом дыхании Бога?

– В полетах есть свой фокус. Ангелы мне сами сказали. – Он улыбнулся при виде моих восторженно вытаращенных глаз. – Нужно забыть все, что ты знаешь как человек. Когда ты человек, ты черпаешь великую силу в том, чтобы ненавидеть землю. Настолько великую, что готов взлететь. Но этого никогда не происходит.

Я нахмурилась, не понимая.

– А как надо?

– Нужно любить небо.

Я совсем ушла в свои воспоминания, думая о редком у Умберто проявлении чувств, когда сзади прошла группа британских туристов. Их гид оживленно рассказывала о множестве неудачных попыток отыскать и раскопать старинную крипту собора, предположительно существовавшую в Средние века и навсегда утраченную.

Я некоторое время слушала падкую на научные сенсации женщину, после чего оставила собор туристам и бесцельно побрела по виа дель Капитано. Дойдя до конца улицы, я совершенно неожиданно попала на пьяцца Постьерла, прямо к эспрессо-бару Малены.

Маленькая площадь обычно была оживленной, но сегодня здесь было приятно тихо – видимо, из-за сиесты и невыносимой жары, как в доменной печи. Пьедестал с волчицей и двумя сосущими ее молоко младенцами был установлен напротив маленького фонтана с распластавшей крылья зловещего вида металлической птицей. Двое детей, мальчик и девочка, брызгали друг на друга водой и носились вокруг фонтана, заливаясь смехом, а несколько стариков чинно сидели в тени, в шляпах, но без пиджаков, ласково глядя на собственное бессмертие.

– Привет! – Малена обрадовалась мне как старой знакомой. – Я гляжу, Луиджи постарался на славу.

– Он гений. – Я облокотилась на холодную стойку, чувствуя себя как дома. – Ни за что не уеду из Сиены, пока он тут.

Малена рассмеялась теплым грудным смехом, снова заставившим меня задуматься о каком-то секретном ингредиенте этой натуры. Чем бы ни была эта составляющая, мне ее остро недоставало. Не просто уверенность в себе, но способность любить себя восторженно и щедро, и душу, и тело, и спокойная убежденность, что каждый мужчина на земле дымится от желания заняться с тобой любовью.

– Держи. – Малена поставила передо мной эспрессо и, подмигнув, добавила бисквит. – Ешь побольше. Это придаст тебе… как это… темперамента.

– Какая хищная птица, – сказала я, показывая на фонтан. – Кто это, орел?

– Да, орел, по-итальянски «аквила». Этот фонтан – наш… ну как же это… – Малена закусила нижнюю губу, вспоминая слово. – Фонте баттесимале… крестильный фонтан, вот как! Сюда мы приносим наших младенцев, чтобы они стали аквилини, орлятами.

– Так это контрада Орла? – Я огляделась, отчего-то занервничав. По спине пробежал холодок. – Это правда, что орел изначально был символом рода Марескотти?

– Да, – кивнула Малена. – Орел пришел к нам от римлян, потом его перенял Шарлемань – Карл Великий, в армии которого воевали Марескотти, и впоследствии нам был пожалован этот имперский символ. Но в наши дни этого уже никто не знает.

Я была почти уверена, что Малена так уважительно говорит о Марескотти, потому что и сама принадлежит к этому благородному семейству, но не успела я спросить, как между нами полной луной всплыло улыбающееся лицо официанта:

– За исключением тех, кто работает в этом баре. Мы уже все наизусть выучили историю о ее большой птичке.

– Не обращай внимания, – сказала мне Малена, делая вид, что намеревается ударить его по голове подносом. – Он из контрады делла Торре – Башни. – Она сделала гримасу. – Прирожденные шуты.

Посреди всеобщего веселья мое внимание привлек шум снаружи. Черный мотоцикл, на котором сидел байкер в шлеме с опущенным непрозрачным щитком, на секунду затормозил у кафе, вгляделся внутрь через стеклянную дверь и снова умчался, взревев мотором.

– «Дукати монстр С-4», – нараспев продекламировал официант, словно читая рекламу в журнале. – Настоящий уличный хулиган. Мотор с жидкостным охлаждением. Заставляет мужчин жаждать крови, и они просыпаются в поту, пытаясь поймать мечту. Но у байка нет захватов для рук, так что… – Он намекающе похлопал себя по животу. – Не сажай девушку кататься, если у тебя нет накачанной антиблокировочной системы тормозов.

– Баста, баста, Дарио! – перебила Малена. – Tu parli di niente![30]30
  Ты болтаешь вздор! (ит.)


[Закрыть]

– Вам знаком этот тип? – спросила я, стараясь говорить небрежно, но чувствуя себя как на иголках.

– Этот? – Она с пренебрежением округлила глаза. – Знаешь, как люди говорят? Кто гремит на всю улицу, у того в голове много пустоты.

– Я не на всю улицу гремлю! – возмутился Дарио.

– Я не о тебе, тупица! Я говорю об этом ничтожестве на мотоцикле!

– Вы знаете, кто это? – повторила я.

Малена пожала плечами:

– Мне нравятся мужчины с машинами. Парни на мотоциклах – это плейбои. На мотоцикле только девушек катать. Разве посадишь на него детей, невесту, тещу?

– Вот именно, – поддержал Дарио, многозначительно пошевелив бровями. – Поэтому я коплю на мотоцикл.

Несколько клиентов, ожидавших в очереди за мной, начали шумно выражать недовольство, и хотя Малена невозмутимо игнорировала их столько, сколько хотела, я сочла за лучшее отложить расспросы о Марескотти до другого раза.

По дороге из бара я беспокойно вертела головой, высматривая мотоцикл, но его нигде не было видно. Конечно, нельзя сказать наверняка, но интуиция подсказывала – это тот самый тип, который пугал меня прошлой ночью. Если этот плейбой действительно ищет ту единственную, которая сумеет по достоинству оценить его великолепный пресс, я знаю массу более удачных способов завязать знакомство.

Когда владелица букинистической лавки наконец вернулась с обеда, я сидела на верхней ступеньке, прислонившись спиной к двери, уже почти решив оставить свою затею. Но мое терпение было вознаграждено: милая старушка, чье высохшее тельце, казалось, поддерживает исключительно неуемное природное любопытство, кивнула, едва взглянув на учетную карточку.

– Да-да, – сказала она, ничуть не удивившись. – Это из университетского архива. Историческая коллекция. По-моему, они до сих пор пользуются старым каталогом. Дайте-ка я посмотрю… Да, вот это означает «позднее Средневековье», а это – «местный». А вот, смотрите… – она вела пальцем по коду на карточке, – эта буква означает полку – К, а это номер ящика: три – сто семьдесят шесть. Правда, здесь не сказано, что в ящике… Но код означает именно это. – С ходу разрешив загадку, старушка взглянула на меня, надеясь получить новую: – Откуда у вас эта карточка?

– От матери… Скорее от отца. Он был профессором университета. Патрицио Толомеи.

Бабулька просияла как рождественская елка.

– Я его помню! Я была его студенткой! Вы знаете, именно он собрал ту коллекцию! Я два лета подряд приклеивала номера на ящики. Не понимаю, почему он вынул эту карточку. Он приходил в бешенство, если учетной карточки не оказывалось на месте.

Кафедры Сиенского университета разбросаны по всему городу, но до исторического архива было рукой подать – сразу за городскими воротами Порта Туфи. Некоторое время я искала нужное здание среди безликих фасадов вдоль дороги. Единственное, что выдавало образовательное учреждение, – коллаж из постеров социалистического направления на бетонном заборе.

Надеясь сойти за студентку, я вошла через дверь, которую мне описала владелица букинистической лавки, и направилась прямо в подвал. Из-за сиесты или потому, что летом здесь никого не было, я спустилась вниз, никого не встретив. В архиве было приятно прохладно и тихо. Дело начинало казаться до неприличия простым.

С единственной учетной карточкой в качестве путеводной нити я бродила по архиву, тщетно пытаясь отыскать нужную полку. Это была отдельная коллекция, как объяснила старушка, и даже двадцать лет назад ею редко пользовались. Мне предстояло зайти в самую дальнюю часть архива, но дело усложнял факт, что все отделы архива казались мне отдаленными. Попадавшиеся мне полки вообще не имели ящиков. Это были обычные книжные полки с книгами, а не артефактами. Среди них не было томика с биркой «К 3–176» на корешке.

После двадцатиминутных хождений мне пришло в голову попробовать сунуться в дверь в дальнем конце зала. Это была герметичная металлическая дверь вроде банковского сейфа в подвале палаццо Толомеи, но открылась она легко и бесшумно. За ней оказалась другая, меньшая комната с кондиционером; воздух в ней был специфическим – вроде смеси нафталина с шоколадом.

Здесь моя карточка наконец обрела смысл. Во второй комнате стояли стеллажи с ящиками, в точности как описала букинистка. Коллекция располагалась в хронологическом порядке, начиная с эпохи этрусков и заканчивая, полагаю, годом смерти моего отца. Было совершенно очевидно, что ею не пользовались – везде лежал толстый слой пыли, и когда я пыталась выкатить стремянку, она не сразу поддалась – проржавевшие колесики приросли к полу. Но я с ней справилась, и она с противным визгом покатилась по светлому линолеуму, оставляя за собой коричневые дорожки.

Поставив стремянку у полки «К», я забралась наверх, чтобы получше рассмотреть ряд номер три, состоявший из примерно тридцати среднего размера ящиков, незаметных и труднодоступных. Идеальный тайник: добраться можно только с помощью стремянки, и нужно точно знать, что ищешь. Сперва казалось, что ящик 176 заперт, но, когда я несколько раз хорошенько стукнула по нему кулаком, он смилостивился и кое-как выехал. Судя по всему, никто не открывал 176-й после того, как отец закрыл его больше двадцати лет назад.

Внутри оказался большой сверток в воздухонепроницаемом коричневом пластике. Осторожно потыкав пакет, я поняла, что внутри какая-то упругая субстанция вроде упаковки поролона из магазина тканей. Заинтригованная, я вынула пакет из ящика, спустилась по стремянке и присела на нижнюю ступеньку.

Вместо того чтобы разорвать и снять пластик, я предпочла проковырять ногтем маленькую дырку. Как только внутрь ворвался воздух, пакет словно бы сделал глубокий вдох и из дыры показался уголок бледно-голубой ткани. Надорвав пакет еще немного, я пощупала ткань. Я не эксперт, но это явно был шелк, и, несмотря на прекрасное состояние, очень старый.

Понимая, что подвергаю старинный артефакт вредному воздействию света и воздуха, я вынула сверток из пластика и начала разворачивать на коленях. Через секунду из шелка выпало что-то тяжелое, ударившись о пол с металлическим звуком.

Это был большой кинжал в золоченых ножнах, обернутый сложенной шелковой тканью. Я подняла его. На эфесе был выгравирован орел.

Сидя в архиве и взвешивая на руке нежданное сокровище, я вдруг услышала шаги в соседнем зале. Прекрасно сознавая, что нахожусь в хранилище, наверняка содержащем множество уникальных сокровищ, я вскочила, задохнувшись от вины и испуга, и бросилась к двери. Меньше всего мне хотелось, чтобы меня накрыли в затейливо оборудованном подвале с климат-контролем.

Как можно тише я проскользнула в металлическую дверь, прикрыв ее почти так же плотно, как раньше. Съежившись за последним рядом стеллажей, я напряженно прислушивалась, но слышала лишь собственное неровное дыхание. Видимо, показалось. Можно пройти к лестнице и выйти из архива так же небрежно, как я сюда вошла.

Я ошибалась. Я уже решила уходить, когда снова раздались шаги – не библиотекаря, вернувшегося с сиесты, и не студента, разыскивающего книгу, но зловещие шаги человека, не желавшего, чтобы его слышали, потому что его присутствие в архиве было еще более сомнительным, чем мое. Глядя между полками поверх книг, я разглядела, что человек, крадущийся в моем направлении, – тот самый старый бродяга, который преследовал меня вчера ночью. Он медленно шел по проходу, не сводя глаз с металлической двери и сжимая в руке пистолет.

Оставались считаные секунды до того, как он меня заметит. Проклиная себя за неподходящую одежду, я поползла вдоль стеллажа. Узкий проход между стеллажами и стеной архива тянулся до самого стола библиотекаря. Втянув живот, я встала за узкой боковиной шкафа, очень надеясь, что меня не будет видно, когда отморозок пройдет мимо стеллажей.

Стоя там и не осмеливаясь дышать от испуга, я боролась с желанием броситься к выходу. Собрав всю силу воли, я выждала еще несколько секунд, а потом осторожно выглянула. Бандит беззвучно проскользнул за металлическую дверь.

Снова сбросив туфли, я бесшумно побежала по проходу, свернула у стола библиотекаря и, не оглядываясь, припустила по лестнице, перемахивая по три ступеньки за раз.

Лишь оказавшись далеко от архива, на какой-то тихой улочке, я перешла с бега на шаг. Но вскоре меня вновь охватила тревога. По всей вероятности, именно этот тип перевернул вверх дном комнату в отеле, и мне очень повезло, что я не ночевала в номере, когда он наведался в гости.

Увидев меня, Пеппо Толомеи удивился не меньше моего. Еще бы – так скоро вернуться в Музей Совы!

– Джульетта! – воскликнул он, опуская руку с тряпкой, которой протирал какой-то экспонат. – Что случилось? А это что?

Мы оба посмотрели на бесформенный узел у меня в руках.

– Понятия не имею, – призналась я. – Но это принадлежало моему отцу.

– Клади. – Он расчистил место на столе, и я бережно положила на него длинный золотой кинжал в пеленах голубого шелка.

– Вы можете сказать, – спросила я, взяв клинок в руки, – что это такое?

Но Пеппо, не взглянув на кинжал, начал благоговейно разворачивать шелк, а когда отрез был целиком разложен на столе, отступил на шаг в ошеломлении и восхищении и перекрестился.

– Где ты это взяла, черт побери? – спросил он пресекающимся голосом.

– Кгхм… Это из коллекции моего отца, которая хранится в университетском архиве. В это был завернут кинжал. Я не знала, что это тоже ценность.

Пеппо удивленно посмотрел на меня:

– Ты не знаешь, что это?

На голубом шелке была изображена женщина с нимбом над головой. Ее руки были подняты в благословляющем жесте. Краски от времени выцвели, но очарование старинного рисунка не поблекло. Даже невежде вроде меня было ясно, что это изображение Девы Марии.

– Знамя для религиозных процессий?

– Это, – сказал Пеппо, буквально вытягиваясь по стойке «смирно», – палио, первый приз на скачках Палио, только очень древний. Видишь римские цифры в углу? Это год… – Он подался вперед, чтобы разобрать цифры. – Да! Санта Мария! – Пеппо повернулся ко мне с горящими глазами. – Это палио не только древнее, но и самое легендарное! Считалось, что оно навсегда утеряно, но – вот оно! Это приз победителю Палио от тысяча триста сорокового года. Бесценное сокровище! Оно было обшито хвостиками… vaio[31]31
  Сибирская (черная) белка (ит.).


[Закрыть], я не знаю, как это по-английски. Вот здесь, здесь… – Он указал на обтрепанные шелковые углы. – Это такие особые белки, сейчас их нет.

– А сколько эта вещь может стоить? Ну, в денежном выражении? – спросила я.

– В денежном? – Вопрос показался Пеппо диким. Он посмотрел на меня так, словно я спросила, почем Иисус берет в час. – Это же приз! Это особенная вещь, огромная честь! Со времен Средневековья победитель Палио получал красивый шелковый стяг, отделанный дорогими мехами. Римляне называли его паллиум, поэтому скачки стали называться Палио. Смотри, – указал он тростью на знамена, развешанные по стенам. – Всякий раз, когда наша контрада побеждает в Палио, коллекция пополняется новым палио. Самым старым около двухсот лет.

– Значит, призовых знамен четырнадцатого века у вас нет?

– Нет! – Пеппо энергично покрутил головой. – Это очень, очень особенная вещь. Понимаешь, в прежние времена победитель Палио, получив стяг, шил из него себе одежду и носил в знак триумфа, поэтому они не сохранились.

– Тогда палио должно что-то стоить, – настаивала я. – Раз уж оно уникально.

– Мани-мани-мани, – насмешливо пропел кузен. – Помешались все на деньгах. Как ты не понимаешь, это же история Сиены!

Энтузиазм Пеппо резко контрастировал с моим мрачным настроением. Судя по всему, я рисковала жизнью ради старого ржавого ножа и выцветшего флага. Да, палио – бесценный, почти магический артефакт для сиенцев, но, к сожалению, за пределами Сиены это совершенно пустяковая старая ветошь.

– А нож? – спросила я. – Вам случалось видеть такие прежде?

Пеппо вновь подошел к столу и взял в руки мою находку.

– Это, – сказал он, вытягивая из ножен ржавый клинок и рассматривая его при свете люстры, – кинжал. Очень удобное оружие. – Очень внимательно изучив гравировку, он кивнул, словно теперь ему все стало ясно. – Орел! Ну конечно! Кинжал, спрятанный вместе с палио в тысяча триста сороковом году! Все-таки я дожил до этого дня. Почему он мне никогда не показывал? Значит, знал, что я скажу – эти сокровища принадлежат всей Сиене, а не только Толомеи.

– Пеппо… – Я потерла лоб. – Что мне со всем этим делать?

Он посмотрел на меня странно отсутствующим взглядом, словно видел перед собой не меня, а события далекого 1340 года.

– Помнишь, я говорил, твои родители считали, что Ромео и Джульетта жили здесь, в Сиене? О Палио тысяча триста сорокового года ходило много слухов. Говорили, что палио исчезло – вот это самое – и что во время скачек погиб наездник. Еще говорили, что в том Палио участвовал Ромео. Я думаю, это его кинжал.

Любопытство наконец пересилило мое разочарование.

– И он победил?

– Не уверен. Некоторые говорят, что он-то и был тем участником, который погиб. Но помяни мои слова… – Пеппо взглянул на меня, прищурившись. – Марескотти сделают все, чтобы прибрать кинжал к рукам.

– Вы имеете в виду потомков рода Марескотти, которые сейчас живут в Сиене?

Пеппо пожал плечами.

– О палио можно судить по-разному, но кинжал принадлежал Ромео. Видишь гравировку в виде орла на эфесе? Можешь представить, какое это сокровище для клана?

– Значит, я должна это вернуть…

– Нет! – Лихорадочный блеск в глазах кузена моментально сменился совершенно здравой жадностью коллекционера. – Ты должна оставить это здесь! Это сокровище принадлежит всей Сиене, а не только контраде Орла и Марескотти. Ты очень хорошо сделала, что принесла это сюда. Нужно известить магистраты – пусть решают, как поступить. А пока я положу это в сейф, подальше от света и воздуха. – Он принялся благоговейно складывать знамя. – Обещаю тебе, я прослежу за их сохранностью. Сейф у нас надежный.

– Но мои родители оставили это мне… – попробовала я возразить.

– Да-да-да, но это не должно принадлежать одному человеку. Не волнуйся, магистраты все уладят.

– Но как же…

Пеппо строго взглянул на меня.

– Я твой крестный отец. Ты мне что, не доверяешь?

IV.II

 
Скажи, могла б его ты полюбить?
На празднике у нас он нынче будет.
 

Сиена, год 1340-й от Рождества Христова

Канун Успения Богородицы в Сиене почитали не меньше Рождественского сочельника. Маэстро Амброджио думал о том, что на завтрашней вечерне Сиенский собор, обычно темный, будет сиять светом тысяч обетных свечей, некоторые весом больше сотни фунтов, а по центральному нефу мимо золоченого алтаря пройдут представители каждой контрады, чтобы благоговейно почтить блаженное успение покровительницы Сиены и ее чудесное вознесение.

Завтра, на Успение, в городском соборе будет мерцать целое море дрожащих язычков пламени. Из окрестных городов и селений тоже прибудут люди, чтобы отдать дань уважения Пресвятой Деве. Каждый год пятнадцатого августа по закону от них требуется жертвовать четко указанное количество восковых свечей на алтарь небесной владычицы Сиены, и городские чиновники прямо в соборе ведут строгий учет, проверяя, чтобы каждый вассальный город или поселок принес положенную дань. То, что собор и без того сиял ярче солнца от свечей, пожертвованных благочестивыми сиенцами, лишь подчеркивало хорошо известную приезжим истину: Сиена – чудесный город, благословленный всемогущей Богоматерью, и членство стоит взносов.

Маэстро Амброджио всегда предпочитал канун праздника пышной дневной процессии. Что-то волшебное происходило с людьми, несущими свет во мрак: огонь передавался их душам, и если присмотреться, в глазах прихожан можно увидеть отблеск чуда.

Но сегодня он не мог, как обычно, участвовать в процессии. С тех пор как маэстро начал писать большие фрески в палаццо Публико, сиенские магистраты обращались с ним как с ровней – каждому хотелось остаться в памяти потомков в самом лучшем виде. Поэтому художник восседал на тесном подиуме вместе с Советом Девяти – магистратами, ведавшими городской казной, капитаном войны и капитаном народа[32]32
  Должности сиенских чиновников.


[Закрыть]. Единственным утешением служило то, что «высота положения» позволяла лучше разглядеть музыкантов в алых костюмах, барабанщиков, знаменосцев с эмблемами контрад, священников в шелковых облачениях и горожан, явившихся поблагодарить божественную владычицу, распростершую свой покров над Сиеной.

Ошибиться было невозможно – семейство Толомеи возглавляло процессию от контрады Святого Христофора. Разодетые в пурпур и золото – цвета своего герба, – мессир Толомеи с супругой шли по центральному нефу к золотому алтарю с величием королевской четы, шествующей к трону. За ними шли члены семьи Толомеи, и маэстро Амброджио сразу заметил среди них Джульетту. Хотя ее волосы были спрятаны под голубым, цвета непорочности и величия Пресвятой Девы, шелком, а лицо освещала лишь маленькая восковая свеча в молитвенно сложенных руках, красота девушки сияла, затмевая все вокруг, даже богатое приданое ее кузин.

Но Джульетта не замечала восхищенных взглядов, устремившись мыслями к одной только Деве Марии, и если остальные Толомеи подходили к высокому алтарю с самодовольством донаторов, она упорно держала глаза долу, пока не пришло время преклонить колени вместе с кузинами и подать свою свечу священникам.

Поднявшись, она дважды поклонилась алтарю и лишь после этого позволила себе мирское любопытство. Казалось, она только теперь заметила пышное убранство собора и восхищенно оглядывала величавый храм, увенчанный огромным, в звездах, куполом, не забывая украдкой посматривать на многочисленных прихожан. Маэстро Амброджио ничего так не хотел, как подбежать к девице и почтительно предложить свою помощь, но приличия не позволяли покидать помост, и ему оставалось издали восхищаться ее красотой.

Красавицу заметил не только он. Магистраты, занятые сделками и рукобитьем, замолчали, увидев прелестный лик Джульетты. Стоявший у подиума, словно имея отношение к городским властям, мессир Салимбени обернулся посмотреть, отчего это все затихли. При виде юной красавицы на его лице мелькнуло выражение удовольствия и удивления. В этот момент он напомнил маэстро фреску, виденную в буйные молодые годы в доме гуляки с ужасной репутацией. На фреске был изображен античный бог Дионис, спускающийся на остров Наксос, где принцессу Ариадну покинул ее вероломный любовник Тесей. В мифе как-то вскользь говорилось о результате встречи бога и молодой женщины; некоторым нравилось думать, что они улетели вместе и жили в любовной гармонии, другие знали, что встречи людей с любвеобильными богами никогда ничем хорошим не заканчиваются.

Сравнение Салимбени с божеством могло показаться излишне снисходительным, учитывая репутацию мессира, но ведь и древние языческие боги не отличались добротой и спокойным нравом. Даже Дионис, бог вина и веселья, в мгновение ока превращался в огонь священного безумия, первобытную силу природы, заставлявшую женщин бегать нагишом по лесам и разрывать диких зверей голыми руками.

Сейчас, когда разодетый в парчу Салимбени стоял у помоста магистратов, глядя на Джульетту, для несведущих он был сама благожелательность и щедрость, но острый глаз художника разглядел мгновенно свершившуюся перемену в этом человеке.

– Ну, я вам доложу, – выговорил наконец один из Совета, – Толомеи просто ящик с сюрпризами. Где он прятал ее столько времени?

– Это не тема для шуток, – осадил его подеста Никколино Патрицци. – Я слышал, ее семью вырезали бандиты Салимбени. К счастью, девица в это время была на исповеди. Я хорошо помню ее отца. Редкий был человек, никому не удавалось поколебать его убеждений…

– Вы уверены, что девица вообще там была? – не поверил другой магистрат. – Невероятно, чтобы Салимбени упустил такую жемчужину!

– Кажется, ее спас священник. Толомеи взял обоих под свое покровительство. – Никколино Патрицци вздохнул и отпил вина из серебряного кубка. – Надеюсь, это не разожжет старинную вражду. Ведь нам с таким трудом удалось ее обуздать…

Мессир Толомеи много недель с тайным ужасом ждал этой минуты. Он знал, что в канун Успения в соборе лицом к лицу столкнется с одиозным главой враждебного клана, а долг чести требовал отомстить за брата и его семью. Поэтому, поклонившись перед алтарем, он направился к подиуму, выискивая глазами Салимбени среди собравшейся знати.

– Доброго вам вечера, дорогой друг! – распахнул объятия Салимбени при виде старого врага. – Надеюсь, ваша семья в добром здравии?

– Более-менее, – ответил Толомеи сквозь зубы. – Некоторые погибли недавно от рук бандитов; слышали, наверное?

– Да, слухи ходят, – ответил Салимбени. Радушные объятия как-то очень ловко перешли в презрительное пожатие плеч. – Но я не верю слухам.

– Значит, мне повезло больше, – ответил Толомеи, превосходя собеседника ростом и манерами, но не умея взять верх в разговоре. – У меня есть живые свидетели, готовые поклясться на Библии.

– Правда? – Салимбени уже посматривал в сторону, словно беседа ему наскучила. – Какой суд глуп настолько, чтобы выслушать их?

После этой реплики воцарилась тишина, чреватая взрывом. Толомеи и все вокруг понимали, что он бросает вызов силе, способной смять его и уничтожить все, что у него есть: жизнь, свободу, собственность – за считаные часы, а магистраты и пальцем не шевельнут, чтобы его защитить. В их сундуках много золота Салимбени, а будет еще больше, поэтому никто из них не стремился свергнуть этого тирана.

– Мой дорогой друг, – продолжал Салимбени с прежней добродушной насмешкой. – Надеюсь, вы не позволите провинциальным происшествиям испортить вам вечер. Нет бы поздравить себя, что дни нашей вражды позади и теперь мы живем в мире и согласии!

– Вы это называете миром и согласием?!

– Возможно, нам стоит подумать о… – Салимбени посмотрел куда-то в середину зала, и все, кроме Толомеи, обернулись взглянуть на предмет его интереса, – скреплении мирного договора брачными узами.

– Господи, ну конечно! – Толомеи неоднократно предлагал такой вариант, но всякий раз получал отказ. Если Салимбени смешают свою кровь с Толомеи, считал он, то перестанут проливать ее с прежней легкостью.

Решив ковать железо, пока горячо, он нетерпеливо подозвал жену. Ему понадобилось несколько раз помахать ей, прежде чем монна Антония наконец осмелилась поверить, что мужчинам требуется ее присутствие, и робко, бочком приблизилась к Салимбени, как рабыня к хозяину с непредсказуемым нравом.

– Мой дорогой друг мессир Салимбени, – начал Толомеи, – предложил нам породниться. Что скажешь, дорогая? Разве это не прекрасно?

Польщенная монна Антония восторженно всплеснула руками:

– О, как это прекрасно, поистине чудо! – Она чуть не поклонилась Салимбени, прежде чем заговорить с ним: – Раз уж вы были настолько добры, чтобы это предложить, мессир, у меня есть тринадцатилетняя дочь, которая составит подходящую партию вашему красавцу-сыну, Нино. Вон она стоит, – монна Антония показала в середину собора, – рядом с моим первенцем Тебальдо, который завтра будет участвовать в Палио. А если вы ее потеряете, то у нее есть младшая сестра, сейчас ей одиннадцать.

– Спасибо за щедрое предложение, досточтимая монна, – отвечал Салимбени, чуть обозначив любезный поклон. – Но я говорил не о моем сыне. В мужья я предлагаю себя.

Толомеи и монна Антония потеряли дар речи. У собравшихся вокруг недоверчиво приоткрылись рты, но ошеломление быстро сменилось нервными перешептываниями и гулом. На подиуме разговор слушали с неослабевающим напряжением.

– Кто эта женщина? – Салимбени, не обращая внимания на общее смятение, кивком указал на Джульетту. – Она была замужем?

Утихший было гнев Толомеи проснулся вновь, и в его голосе появился металлический оттенок:

– Это моя племянница. Она единственная выжила после трагических событий, о которых я говорил. Она живет только мечтой о мести тем, кто несет ответственность за гибель ее семьи.

– Понятно. – Салимбени ничуть не выглядел обескураженным. Более того: казалось, подобные препятствия лишь разжигают его желание. – Значит, девица с норовом?

Монна Антония, не в силах дольше сдерживаться, с готовностью ответила:

– Хуже некуда, мессир. Совершенно невыносимая девчонка. Я уверена, что вам гораздо лучше будет с одной из моих дочерей. Они не будут противиться.

Салимбени улыбнулся своим мыслям.

– Отчего же, мне всегда нравилось небольшое сопротивление.

Даже издали Джульетта чувствовала на себе множество взглядов и не знала, куда спрятаться от пристального внимания. Дядя и тетка покинули своих чад ради важного разговора со знатными сиенцами. Среди них Джульетта заметила человека, источавшего поистине королевскую уверенность и великодушие, но с глазами тощего голодного зверя. Девушку беспокоило, что он не сводил с нее взгляда.