Текст книги "Джульетта"

Поэтому пожилую женщину, закаленную в любом пекле, кроме адского, и познавшую любую науку, кроме колдовства, ни на секунду не обманула брачная простыня Салимбени, пятна на которой явно были нанесены рукой профана-мужчины, и в глаза не видевшего своей невесты после неудачи в брачную ночь. Но, разумеется, никто не отважился заговорить об этом с главой дома, ибо уже все знали, что проблема вовсе не в юной супруге, а в самом Салимбени.

Закончив портрет Джульетты Толомеи, возбужденный маэстро Амброджио явился в палаццо Салимбени через неделю после свадьбы под предлогом, что фрески требуют осмотра и, возможно, реставрации. Никто не осмелился противоречить знаменитому маэстро или беспокоить хозяина по такому пустяку, поэтому много дней художник приходил и бродил по дому где душа пожелает.

Его целью было попытаться встретиться с Джульеттой и предложить ей свою помощь. Маэстро понимал, что шансов на такую встречу мало, но твердо знал, что не успокоится, пока не сообщит девушке, что она не одинока и у нее есть друзья в этом мире. Однако, сколько бы он ни ждал, лазая по стремянкам, притворяясь, что нашел огрех в собственной работе, молодая женщина никогда не спускалась на первый этаж и никто в доме не упоминал ее имени. Она словно перестала существовать.

Однажды вечером, стоя на самом верху высокой стремянки, в третий раз осматривая какой-то герб и думая, что пора менять стратегию, маэстро Амброджио нечаянно подслушал разговор Салимбени с сыном Нино, который происходил в соседней комнате. Явно полагая, что их не слышат, двое мужчин удалились в эту малообитаемую часть дома, чтобы обсудить один деликатный вопрос, не подозревая, что через приоткрытую боковую дверь замерший на своей стремянке художник слышит каждое слово.

– Я хочу, чтобы ты, – сказал Салимбени своему сыну, – отвез монну Джульетту в Рокка ди Тентеннано и присмотрел, чтобы ее должным образом… устроили.

– Так быстро? – воскликнул молодой человек. – А ты не думаешь, что пойдут слухи?

– Слухи уже пошли, – мрачно отозвался Салимбени, явно привыкший к откровенным разговорам с сыном. – И я не хочу, чтобы дело дошло до бунта. Тебальдо, Ромео, все такое прочее… Да и тебе не помешает на время уехать из города, пока люди не подзабудут эту историю. Слишком много всего случилось в последнее время. Чернь волнуется. Это меня беспокоит.

Нино издал звук, который мог означать только саркастическую усмешку.

– Может, тебе поехать вместо меня? Перемена климата…

– Молчать! – У панибратства Салимбени имелся предел. – Поедешь ты и увезешь ее с собой. Глаза б мои не смотрели на эту непокорную шлюху! Мне тошно держать ее в своем доме. А когда приедешь в Рокка, я хочу, чтобы ты задержался там на некоторое время.

– Остаться в Рокка? – Для Нино не было ничего противнее, чем торчать в деревне. – И надолго?

– Пока она не забеременеет.

Возникла многозначительная пауза. Маэстро Амброджио вцепился в лестницу обеими руками, потому что у него подкосились ноги.

– О нет, – попятился Нино, про себя находя эту просьбу нелепой. – Только не я. Пусть кто-то другой. Кто угодно.

С побагровевшим от ярости лицом Салимбени подошел к сыну и взял его за ворот.

– Нет нужды говорить тебе, что происходит. На карту поставлена наша честь. Я бы с радостью прикончил ее, но она Толомеи. Придется поселить ее в глуши, куда никто не заглядывает; пусть возится с детьми и уберется с моих глаз. – Он отпустил сына. – Люди скажут, что я поступил милосердно.

– Дети? – Отцовский план нравился Нино все меньше и меньше. – Сколько же лет прикажешь мне спать с этой моей матерью?

– Ей шестнадцать, – огрызнулся Салимбени. – И ты сделаешь, как я приказываю. Еще до конца зимы я хочу, чтобы все в Сиене знали, что она беременна моим ребенком. Желательно мальчиком.

– Приложу все усилия, – иронически отозвался Нино.

Уловив легкомысленные нотки в интонациях сына, Салимбени предостерегающе поднял палец:

– Но боже тебя упаси не уследить за ней. Никто, кроме тебя, не должен ее касаться! Я не желаю хвастаться бастардом.

Нино вздохнул:

– Хорошо. Стану Парисом, увозящим жену старика. Хотя она ведь тебе не жена?

Звонкая оплеуха не стала для Нино неожиданностью – он сам напрашивался на нее.

– Так и надо, – сказал он, отступая. – Бей меня каждый раз, когда я говорю правду, и награждай, когда поступаю дурно. Скажи, чего ты хочешь: уничтожить соперника, друга, девичью невинность, – я все сделаю. Но не проси уважать тебя после этого.

Когда поздно вечером маэстро Амброджио вернулся в мастерскую, он ни о чем не мог думать, кроме как о подслушанном разговоре. Как в его родной благочестивой Сиене могла расцвести ядовитым цветом столь изощренная порочность? Почему никто не пытается остановить негодяев? Художник чувствовал себя старым и немощным. Он уже жалел, что ходил в палаццо Салимбени: каким облегчением было бы не знать о гнусном плане!

Придя в мастерскую, он обнаружил, что синяя дверь приоткрыта. Маэстро неуверенно подумал, что забыл запереть ее, когда уходил, но, не услышав приветственного лая Данте, испугался, что в дом забрались грабители.

– Эй! – Он толкнул дверь и боязливо переступил порог, удивившись зажженным лампам. – Кто здесь?

Почти сразу кто-то оттащил его от двери и плотно прикрыл ее. Повернувшись лицом к ожидаемому врагу, маэстро, однако, увидел не злонамеренного незнакомца, а Ромео Марескотти. А рядом стоял брат Лоренцо с Данте на руках, зажимая псу морду, чтобы тот не лаял.

– Хвала небесам! – воскликнул маэстро Амброджио, глядя на молодых людей и восхищаясь их густыми бородами. – Вернулись наконец из дальних стран?

– Не таких уж дальних, – сказал Ромео. Слегка прихрамывая, он подошел к столу и сел. – Мы скрывались в монастыре неподалеку отсюда.

– Вы оба? – изумился художник.

– Брат Лоренцо, – пояснил Ромео, морщась и растирая ногу, – спас мне жизнь. Салимбени бросили меня в склеп умирать, но друг нашел меня и вернул к жизни. Я давно был бы мертв, если бы не он.

– Господь, – возразил брат Лоренцо, опуская наконец собаку на пол, – хочет, чтобы ты жил. И он пожелал, чтобы я тебе помог.

– Господь, – отозвался Ромео с тенью прежнего лукавства, – многого от нас хочет.

– Вы не могли вернуться более своевременно, – заторопился маэстро, бегая по мастерской в поисках вина и кружек. – Я слышал…

– Мы тоже это слышали, – оборвал его Ромео. – Но мне все равно. Я не оставлю ее с ним. Лоренцо хочет, чтобы я подождал, пока полностью не оправлюсь, но я не уверен, что вообще когда-нибудь стану прежним. У нас есть люди и лошади. Сестра Джульетты, монна Джианноцца, хочет вырвать сестру из лап Салимбени не меньше нашего. – Молодой человек откинулся на спинку стула, слегка задыхаясь от своего монолога. – Вы малюете фрески – стало быть, вхожи во все дома. Мне нужно, чтобы вы нарисовали мне план палаццо Салимбени…

– Прошу прощения, – растерялся маэстро Амброджио, – но что именно вы уже слышали?

Ромео и брат Лоренцо переглянулись.

– Я так понял, – с вызовом сказал монах, – что несколько недель назад Джульетту выдали замуж за Салимбени. Или это неправда?

– И это все, что вы знаете?

Молодые люди снова переглянулись.

– Что такое, маэстро? – нахмурился Ромео. – Только не говорите мне, что она уже носит его ребенка!

– О небо, нет! – засмеялся художник, ощутив приятное головокружение. – Совсем наоборот!

Глаза Ромео сузились.

– Я так понимаю, что он познал ее три недели назад, – с трудом выговорил он, словно эти слова душили его. – Надеюсь, она не слишком полюбила его объятия?

– Мои дорогие друзья, – сказал маэстро Амброджио, отыскав наконец бутылку. – Откройте же свой слух для самой невероятной из историй.

V.IV

 
Так приняли твой грех мои уста?
Мой грех… О, твой упрек меня смущает!
Верни ж мой грех.
 

Уже на рассвете мы с Дженис заснули на ложе из документов, вдоволь заморочив себе головы семейными преданиями. Всю ночь мы путешествовали по времени от 1340 года до наших дней, и когда веки уже слипались, Дженис знала почти не меньше моего о Толомеи, Салимбени, Марескотти и их шекспировских воплощениях. Я показала ей все, до последнего клочка, бумаги из маминой шкатулки, включая истрепанный томик «Ромео и Джульетты» и записную книжку с набросками. К моему глубокому удивлению, сестрица не заявила права на серебряное распятие, которое я носила, – ее больше заинтересовало фамильное древо. Она тоже проследила свое происхождение от сестры Джульетты, Джианноццы, нашей общей прародительницы.

– Смотри, – заметила она, проглядывая длинный свиток сверху донизу, – сплошные Джульетты и Джианноццы!

– Они были близнецы, – пояснила я и зачитала отрывок из одного из последних писем Джульетты к сестре. – Вот она пишет: «Ты часто говорила, что на четыре минуты младше, но на четыре века старше меня, и теперь я понимаю, что это значит».

– Мороз по коже! – Дженис снова сунула нос в свиток. – Может, они здесь все близнецы? Это у нас гены такие, что ли?

Но, кроме того факта, что наши средневековые тезки тоже были близнецами, между нами было мало схожего. Они жили в эпоху, когда женщины были безгласными жертвами мужских ошибок; мы же, благодаря прогрессу, были вольны совершать собственные ляпы и кричать о них так громко, как нам заблагорассудится.

Только когда мы продолжили читать дневник маэстро Амброджио, два очень разных мира наконец нашли общий (я бы даже сказала – универсальный) язык: деньги. Свадебным подарком Салимбени стал венец с четырьмя крупными драгоценными камнями – двумя сапфирами и двумя изумрудами; видимо, именно эти сапфиры впоследствии были вставлены в глаза статуи на могиле Джульетты. Но сон сморил нас, не дав дочитать главу.

Я проспала всего часа три, когда меня разбудил телефон.

– Мисс Толомеи, – прочирикал диретторе Россини, наслаждаясь своей ролью ранней пташки. – Вы уже встали?

– Сейчас да. – Я поморщилась, взглянув на наручные часы, – было девять утра. – Что случилось?

– К вам пришел капитан Сантини. Что мне ему сказать?

– Уф… – Я оглядела бардак в номере и мирно сопящую на кровати сестрицу. – Я спущусь через пять минут.

Разбрызгивая капли с мокрых после скоростного душа волос, я кинулась по лестнице, прыгая через ступеньку, и увидела Алессандро на скамейке в сквере перед отелем, рассеянно игравшего цветком магнолии. При виде него у меня потеплело на душе, но едва он поднял глаза и встретился со мной взглядом, я вспомнила о фотографиях в мобильном, и покалывающее счастливое предчувствие немедленно перешло в жгучее сомнение.

– Бодрое утро! – с наигранной радостью сказала я. – Есть новости о Бруно?

– Я заходил вчера, – сказал он, задумчиво глядя на меня. – Но вас не было.

– Не было? – с хорошо разыгранным удивлением сказала я. В своем ажиотаже после свидания с Ромео-байкером на башне Манджия я совершенно забыла о встрече с Алессандро. – Странно. Непонятно. Так что же сказал Бруно?

– Не много. – Алессандро отбросил цветок и встал. – Он мертв.

Я беззвучно ахнула:

– Как, вот так внезапно? Что случилось?

Пока мы медленно шли по городу, Алессандро объяснил, что Бруно Каррера, ограбивший сейф в музее Пеппо, утром был найден мертвым в своей камере. Трудно сказать, было то самоубийство или кто-то свой заставил его замолчать, но, подчеркнул Алессандро, требовался не просто фокус, а настоящее волшебство, чтобы повеситься на старых растрепанных шнурках ботинок, не порвав их своим весом.

– То есть вы намекаете, что его убили? – Несмотря на отвратительный характер, поведение и пистолет, мне стало жаль Бруно. – Кто-то не хотел, чтобы он заговорил?

Алессандро подозрительно взглянул на меня, словно я знала больше, чем говорю.

– Судя по всему, да.

Фонтебранда, старый общественный фонтан, которым пользовались до самого проведения водопровода, находится на широкой открытой площадке у подножия сбегающих вниз перепутанных средневековых улочек Сиены. Это целое здание, сложенное из старинного красноватого кирпича, с глубокими арками, образующими галерею, к которой ведут широкие ступени, густо заросшие сорняками.

Сидя на кирпичном бортике рядом с Алессандро, я смотрела на прозрачную зеленую воду большого каменного бассейна и любовалась калейдоскопом солнечных бликов на древних стенах и сводчатом потолке.

– Знаете, – сказала я, с трудом воспринимая всю эту красоту, – ваш предок был настоящим куском дерьма!

Алессандро удивленно засмеялся – нерадостным смехом.

– Вы хоть не судите меня по моим предкам!.. И прошу вас, не надо копировать свою прародительницу.

«А по фоткам на мобильном моей сестрицы тебя судить можно?» – подумала я, наклонившись и опустив пальцы в воду, но вслух сказала:

– Тот кинжал… Можете оставить его себе. Вряд ли Ромео когда-либо захочет его забрать. – Я поглядела на Алессандро, страстно желая назначить кого-нибудь виновным за все преступления мессира Салимбени. – Какая ужасная смерть… С другой стороны, он же не умер и вернулся, чтобы спасти ее.

Секунду мы молчали. Алессандро улыбался, я сидела нахмурившись.

– Бросьте, – сказал он наконец. – Вы живы; смотрите, вон солнышко сияет. Именно в этот час нужно сюда приходить: свет проходит через арки и освещает воду. Позже Фонтебранда становится темной и холодной как грот. Вы ее не узнаете.

– Странно, – пробормотала я, – как все может измениться за несколько часов.

Если Алессандро и понял намек, то виду не подал.

– У каждого явления есть своя темная сторона. Но зато так жить интереснее.

Несмотря на подавленное настроение, я не удержалась от улыбки при этом образце мужской логики.

– Мне пора испугаться?

– Как сказать. – Он снял пиджак и положил к стене арки, глядя на меня с вызовом. – Старики говорят, что Фонтебранда обладает особой силой.

– Продолжайте. Я скажу, когда станет страшно.

– Снимите туфли.

Я невольно расхохоталась.

– Мне уже страшно.

– Давайте, вам понравится. – Я смотрела, как он стянул собственные туфли и носки, закатал штанины и опустил ноги в воду.

– Вас что, на работе не ждут? – спросила я, глядя, как он болтает ногами.

Алессандро пожал плечами:

– Банку больше пятисот лет; как-нибудь простоит часок без меня.

– Что там насчет особой силы? – не удержалась я, скрестив руки на груди.

Он секунду подумал и сказал:

– Считается, что существует два вида безумия: творческое и разрушающее. Вода из Фонтебранда, по поверью, сделает человека безумным, pazzo, но в хорошем смысле. Это трудно объяснить… Почти тысячу лет мужчины и женщины пили эту воду, и их охватывало священное безумие. Некоторые становились поэтами, другие – святыми; самая знаменитая из них, святая Екатерина, выросла буквально здесь за углом, в Ока, контраде Гуся.

Меня с утра подмывало спорить с каждым его словом и не позволять отвлечь себя сказками, поэтому я упрямо покачала головой:

– Вся святость этих женщин в том, чтобы уморить себя голодом или сгореть на костре. Как можете вы называть это творческим экстазом? По мне, так это банальное помешательство.

– Для большинства людей, – возразил он с улыбкой, – швырять камнями в римских полицейских тоже помешательство. – Он захохотал при виде моего лица. – А ведь вы не касались чудесной воды даже подошвами.

– Я только хочу сказать, – продолжала я, сбрасывая туфли, – что все зависит от ракурса. То, что кажется вам креативным, может показаться мне разрушительным. – Не без внутренней борьбы я осторожно опустила ноги в воду. – Все зависит от того, во что вы верите или на чьей вы стороне.

Я не могла понять его улыбку.

– Вы хотите сказать, – спросил он, глядя на то, как я шевелю пальцами в воде, – что моя теория нуждается в пересмотре?

– А теории вообще нужно постоянно пересматривать. Если этого не делать, они перестанут быть теориями и превратятся… во что-то другое. – Я угрожающе взмахнула руками: – Они станут драконами, стерегущими вход в вашу крепость, никого не впуская и не выпуская.

Алессандро взглянул на меня, видимо гадая, отчего я такая колючая все утро.

– А вы знаете, что в Сиене дракон является символом девственности и защиты?

Я отвела глаза:

– А вот в Китае дракон символизирует жениха, записного врага девственности.

Мы замолчали. Вода Фонтебранда мягко рябила, бросая на своды ослепительные блики с неспешной уверенностью бессмертного существа. На секунду я почти поверила, что могу стать поэтессой.

– Значит, вы верите, – сказала я, отбросив идею прежде, чем она пустила корни, – что Фонтебранда делает вас pazzo?

Он посмотрел в воду. Наши ступни казались погруженными в жидкий нефрит. На его губах появилась легкая улыбка, словно он знал, что на самом деле мне не нужно слов, ибо ответ читался в его глазах – блестящее зеленое обещание экстаза.

Я кашлянула.

– Я не верю в чудеса.

Он посмотрел на мою шею.

– Тогда зачем вы это носите?

Я тронула распятие.

– Обычно не ношу. В отличие от вас, – кивнула я на его расстегнутый ворот.

– Вы об этом? – Он полностью вытянул кожаный шнурок поверх рубашки. – Это не распятие. Мне не нужен крест, чтобы верить в чудеса.

Я во все глаза уставилась на оригинальный кулон.

– Вы носите пулю?!

Алессандро криво улыбнулся:

– Я называю ее любовной писулькой. В газетах писали про «дружественный огонь»[44]44
  Стрельба по своим в результате ошибки.


[Закрыть]. Очень дружественный – пуля остановилась в двух сантиметрах от сердца.

– Ну, значит, твердая грудная клетка.

– Скорее твердый напарник. Эти пули прошивают насквозь по нескольку человек. До того как попасть в меня, она прошла через одного из моих товарищей. А не угоди я в госпиталь, меня бы разорвало на куски. Судя по всему, Бог знает, где я, даже если не ношу крест.

Я не знала, что сказать.

– Когда это произошло, где?

Нагнувшись, он опустил руку в воду.

– Я же рассказывал, что подошел к самому краю…

Я безуспешно пыталась поймать его взгляд.

– И все?

– Пока все.

– Ну что ж, я скажу вам, во что верю я. Я верю в науку.

Не дрогнув ни единой черточкой, он медленно поднял глаза и посмотрел мне в лицо.

– Мне кажется, – сказал он, – вы верите не только в науку. Против воли. И потому боитесь. Вы боитесь pazzia.

– Боюсь? – попыталась я рассмеяться. – Да я нисколечко…

Он перебил меня, набрав в горсть воды и протянув мне.

– Если не верите, выпейте. Что вам терять?

– Еще чего! – отпрянула я. – Да здесь полно бактерий!

Он стряхнул воду с пальцев.

– А люди пили сотни лет.

– И сходили с ума!

– Видите? – улыбнулся он. – Все-таки вы верите!

– Да! Я верю в микробов!

– А микроба вы видели?

Я яростно посмотрела на его дразнящую улыбку, раздраженная его легкой победой.

– Очень смешно! Ученые их каждый день видят.

– А святая Екатерина видела Иисуса, – сказал Алессандро, сверкнув глазами, – здесь, в небе Сиены, над базиликой Сан-Доменико. Кому вы верите? Вашим ученым, святой Екатерине или обоим?

Когда я не ответила, он сложил руки ковшиком, зачерпнул воды из фонтана и сделал несколько глотков. Остальное он протянул мне, но я снова отшатнулась.

Алессандро покачал головой с притворным разочарованием.

– Вы не та Джульетта, которую я запомнил. Во что вас превратила Америка!

Я возмущенно выпрямилась:

– Ладно, давайте сюда вашу воду!

Воды у него едва осталось на ладони, но я все равно отхлебнула, уткнувшись губами в кожу, чтобы Алессандро меньше воображал. До меня не сразу дошло, насколько интимным получился жест, пока я не увидела выражение его лица.

– Теперь от безумия нет спасения, – хрипло сказал он. – Вы стали настоящей сиенкой.

– Неделю назад, – напомнила я, мгновенно очерствев, чтобы не дать себе размякнуть, – вы предложили мне отправляться домой.

Улыбнувшись на мой хмурый вид, Алессандро коснулся моей щеки:

– Вот вы и дома.

Мне понадобилась вся сила воли, чтобы не прильнуть к его руке. Несмотря на множество причин не доверять этому человеку, не говоря уже о флирте с ним, все, что я выдавила, было:

– Шекспиру бы это не понравилось.

Ничуть не обескураженный моим почти беззвучным отказом, Алессандро медленно провел пальцем по моей щеке, задержавшись в углу рта.

– Шекспиру знать не обязательно.

Что я увидела в его глазах, было мне так же чуждо, как неизвестный берег после бесконечных ночей в океане; за листвой джунглей я чувствовала присутствие незнакомого зверя, первобытной твари, ждущей, когда я сойду на берег. Что он увидел в моих, я не знаю, но его рука упала.

– Почему вы боитесь меня? – прошептал он. – Fammi capire, объясните же мне!

Я колебалась, но это был мой шанс.

– Я ничего о вас не знаю.

– Я весь перед вами.

– Где, – я указала на его грудь и пулю, висевшую под рубашкой, – это случилось?

Он на мгновение зажмурился, затем открыл глаза и позволил заглянуть прямо в его усталую душу.

– В хорошо знакомом вам Ираке.

Одно это слово разом похоронило мой гнев и подозрения под оползнем сочувствия.

– Хотите поговорить об этом?

– Нет. Следующий вопрос?

Мне понадобилась целая секунда, чтобы осмыслить потрясающий факт: при минимальном усилии я вытащила из Алессандро большую тайну. Или по крайней мере одну из них. Однако было не похоже, что остальное я раскопаю так же легко, особенно эпизод с разгромом моего номера.

– Вы… – начала я, но не решилась спросить напрямую. Тут же мне в голову пришла другая мысль, и я закончила вопрос иначе: – А вы не приходитесь какой-нибудь родней Лучано Салимбени?

Алессандро удивленно посмотрел на меня – он явно ожидал чего-то другого.

– А что? Вы считаете, он убил Бруно Карреру?

– Первым моим впечатлением было, – начала я как можно спокойнее, – что Лучано Салимбени давно мертв. Но возможно, меня неправильно информировали. Учитывая все, что уже случилось, и не исключая возможности, что он убил моих родителей, я считаю, что имею право знать. – Я вытащила из воды сначала одну ногу, потом другую. – Вы Салимбени. Ева-Мария – ваша крестная. Пожалуйста, объясните, как это все сочетается.

Видя, что я говорю серьезно, Алессандро застонал и запустил пальцы в волосы:

– Но это совершенно не…

– Пожалуйста.

– Ладно, – сдался он с глубоким вздохом, раздраженный больше собой, чем мной. – Я объясню. – Он думал довольно долго, видимо решая, с чего начать, и наконец сказал: – Вы о Шарлемане слыхали?

– О Карле Великом? – переспросила я, не уверенная, что правильно расслышала.

– Да, – кивнул Алессандро. – Он был… очень высоким.

В этот момент у меня в животе громко заурчало, и я вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего обеда, если не считать бутылки кьянти, банки маринованных артишоков и половинки шоколадного panforte[45]45
  Пряника (ит.).


[Закрыть].

– Может, – предложила я, надевая туфли, – остальное расскажете за кофе?

На Кампо полным ходом шла подготовка к Палио. Мы прошли мимо горы песка, предназначенного для скакового круга. Алессандро опустился на колено и захватил пригоршню с таким благоговением, точно это был драгоценный шафран.

– Видите? – обратился он ко мне. – La terra in piazza.

– Дайте догадаться. Это значит – эта пьяцца является центром Вселенной?

– Почти. Это значит «земля на площади». Почва. – Он положил песка мне в руку. – Ощутите ее. Понюхайте ее. Она означает Палио. – Когда мы зашли в первое же кафе и сели, он показал на рабочих, устанавливавших обитые мягким барьеры вокруг Кампо. – Рай на земле – между барьерами Палио.

– Как поэтично, – сказала я, незаметно отряхивая ладони. – Жаль, что Шекспир предпочитал Верону.

Он покачал головой:

– Вы никогда не устаете от своего Шекспира?

Я чуть не выпалила: «Эй, сам первый начал!» – но удержалась. Не было необходимости напоминать Алессандро, что, когда мы встретились в первый раз в саду его деда, я еще носила памперсы.

Несколько секунд мы сидели, скрестив взгляды как шпаги из-за Барда и многого другого, пока официантка не подошла принять заказ. Как только она удалилась, я подалась вперед, поставив локти на стол.

– Я жду, – напомнила я Алессандро, пропустив на этот раз пререкания, – когда вы расскажете о себе и Лучано Салимбени. Может, пропустим кусок о Шарлемане и перейдем сразу к…

В этот момент зазвонил его сотовый. Взглянув на дисплей, Алессандро извинился и встал из-за стола – наверняка с облегчением, что разговор опять откладывается. Я наблюдала за ним издали и думала – ну вот не может быть, чтобы он вломился в мой номер. Я знала Алессандро всего неделю, но готова была биться об заклад, что нужно нечто куда большее, чем заурядная девица, чтобы заставить этого мужчину потерять покой. В Ираке он едва не расстался с жизнью, но остался несломленным, даже напротив – закалил характер. Поэтому если бы даже он действительно проник в мой номер, то не разворошил бы мои чемоданы как тасманский дьявол, оставив трусы висеть на люстре. Это просто не состыковывалось.

Когда пять минут спустя Алессандро вернулся к столу, я пододвинула ему чашку эспрессо, как я надеялась, с великодушной улыбкой. Но он едва взглянул на меня, бросил в чашку щепотку сахара и принялся размешивать. Что-то в его поведении изменилось. Я чувствовала, что кто-то сказал ему нечто неприятное и связанное со мной.

– Так, на чем мы остановились? – непринужденно спросила я, потягивая капучино через густую молочную пену. – Ах да! Карл Великий был очень высоким и…

– Почему бы вам, – перебил Алессандро делано небрежным тоном, – не рассказать о вашем друге на мотоцикле? – Увидев, что от изумления я утратила дар речи, он добавил с иронией: – Вы же вроде бы рассказывали, что вас преследует парень на «дукати»?

– О! – принужденно засмеялась я. – Вы о том парне! Не знаю, я его больше не видела. Видимо, у меня ноги недостаточно длинные.

Алессандро не улыбнулся.

– Для Ромео – в самый раз.

Я чуть не подавилась кофе.

– Подождите, вы что, намекаете, что за мной следил соперник вашего детства?

Алессандро отвел глаза.

– Я ни на что не намекаю, просто интересуюсь.

Секунду мы сидели в тягостном молчании. Он явно о чем-то думал, а я ломала голову, соображая, что это может быть. Он знал о «дукати», но не догадывался, что на нем разъезжала моя сестрица. Возможно, полиция, тщетно прождав байкера у башни Манджия, конфисковала «дукати» до выяснения личности владельца и получения объяснений. По словам Дженис, ей хватило одного взгляда на негодующих полицейских, чтобы поджать хвост. Одного полицейского она бы обаяла в два счета, с двумя тоже свела бы все к шутке, но три сознательных бойскаута в форме были не по зубам даже моей сестрице.

– Слушайте, – сказала я, пытаясь спасти остатки недавней близости, – надеюсь, вы не думаете, что я все еще… мечтаю о Ромео?

Алессандро ответил не сразу. Он заговорил неохотно, понимая, что выдает себя.

– Просто скажите, – начал он, водя ложкой по скатерти, – как вам понравился вид с верхней площадки башни Манджия?

Я возмущенно уставилась на него:

– Вы что, следили за мной?!

– Нет, – ответил он, явно не очень гордясь собой. – За вами присматривает полиция. Для вашей же безопасности, на тот случай, если человек, убивший Бруно, придет и за вами.

– Это вы их попросили? – требовательно спросила я, глядя ему прямо в глаза. Ответ я прочла еще до того, как он прозвучал. – А что, спасибо, – холодно сказала я. – Жаль только, что их не было рядом позавчера, когда какой-то подонок вломился в мой номер!

Алессандро не дрогнул.

– Зато они были рядом вчера вечером. Они говорят, что видели мужчину в вашем номере.

Я захохотала – настолько абсурдной получалась ситуация.

– Бог знает что! Мужчина? У меня, в моей комнате? – Видя, что Алессандро мне не верит, я перестала смеяться и горячо сказала: – Слушайте, вчера ни в моей комнате, ни на башне мужчины не было. – Я с трудом удержалась от того, чтобы не прибавить: «А если бы и был, то это не ваше собачье дело», – но промолчала, потому что в общем-то не хотела этого говорить. Вместо этого я рассмеялась: – Боже мой, мы ведем себя как семейная пара со стажем!

– Будь мы семейной парой со стажем, – без улыбки сказал Алессандро, – мне бы не пришлось спрашивать. Мужчиной в вашей комнате был бы я.

– Гены Салимбени, – покивала я, – снова подняли свои безобразные головки. Интересно, если бы мы были женаты, всякий раз, уходя, вы сажали бы меня на цепь в подземелье?

Он подумал, но недолго.

– Мне бы не пришлось. Узнав меня, вы не захотели бы никого другого. И, – он наконец положил ложку, – забыли бы всех, кого знали до меня.

Его слова – полушутливые, полусерьезные – обвились вокруг меня, как стая угрей вокруг утопленника, и я ощутила тысячи мелких зубов, пробующих мою выдержку.

– По-моему, – строго сказала я, скрестив ноги, – вы собирались рассказать мне о Лучано Салимбени.

Улыбка Алессандро увяла.

– Да. Вы правы. – Некоторое время он сидел нахмурившись, снова принявшись за свое рисование ложкой, и наконец сказал: – Надо было вам сразу рассказать… Еще позавчера, но… я не хотел вас напугать.

Я открыла рот, чтобы поторопить его с рассказом и заверить, что я не робкого десятка, когда, чувствительно пнув в спинку моего стула, мимо протиснулась новая клиентка и с шумным вздохом плюхнулась за соседний столик.

И здесь Дженис!

Она нарядилась в красно-черный костюм Евы-Марии и большие темные очки, но, несмотря на гламур, не стала устраивать шоу, а просто взяла меню и притворилась, что читает. Я заметила, что Алессандро бросил на нее взгляд, и испугалась, что он заметит наше сходство или узнает одежду своей крестной. К счастью, обошлось, однако в присутствии постороннего у него пропала охота откровенничать, и над столом снова повисла тягостная пауза.

– Айн капучино, битте! – сказала Дженис официанту в точности как американка, притворяющаяся немкой. – Унд цвай бискотти.

Я готова была ее убить. Алессандро готов был вот-вот сказать что-то огромной важности, а теперь он снова заговорил о Палио, пока официант крутился вокруг Дженис, как собачка на задних лапках, выспрашивая у моей бесстыжей сестры, из какой она части Германии.

– Из Праги! – ляпнула Дженис, но тут же поправилась: – Из Прагиштадта.

Официант, с полностью успокоенным видом и совершенно очарованный, кинулся выполнять ее заказ с рвением рыцаря короля Артура.

– Вы видели бальцану? – Алессандро показал на геральдический герб Сиены на моей чашке с кофе, думая, что мне интересно. – Тут все просто – черное и белое, проклятия и благословения.

Я посмотрела на чашку:

– Такое у него значение? Проклятия и благословения?

Он пожал плечами:

– Бальцана может означать все, что вы хотите. По мне, это авиагоризонт.

– Горизонт? В смысле кругозор? А, бокал наполовину пуст или наполовину полон?

– Есть такой прибор в кабине летчика: показывает, как летит самолет – нормально или брюхом вверх. Когда я смотрю на бальцану, то чувствую, что лечу как полагается. – Он положил руку на мою, не обращая внимания на Дженис. – А когда смотрю на вас, я чувствую…

Я быстро убрала руку, не желая делать сестрицу свидетельницей нашей близости и давать ей возможность подкалывать меня на досуге.

– Это какой же летчик, – съязвила я, – не знает, когда он летит брюхом вверх?