Текст книги "Джульетта"

– Ты расстраиваешься, потому что я тебе не открылся, – говорил Алессандро, гладя меня по волосам. – Ты думаешь, я боялся, что ты влюбишься в имя, а не в человека. На самом деле я опасался, что, услышав мою историю, историю Ромео Марескотти, ты вообще не захочешь со мной знаться.

Я открыла рот, чтобы возразить, но Алессандро, не слушая, продолжал:

– То, что говорил обо мне твой кузен Пеппо… все это правда. Наверняка психологи могут все объяснить, но в моей семье психологов отродясь не жаловали. Мы никого не привыкли слушать. У Марескотти свои теории, и мы настолько уверены в их правоте, что, как ты заметила, они превращаются в драконов, сидящих у нашей крепости, не позволяя никому ни войти, ни выйти. – Он сделал паузу, чтобы наполнить мой бокал. – Вот и допивай остаток. Я за рулем.

– За рулем? – засмеялась я. – Такая осмотрительность несвойственна Ромео Марескотти, о котором говорил Пеппо! Я думала, ты окажешься безрассудным, а ты так меня разочаровал.

– Не беспокойся, – он притянул меня ближе, – я заглажу свою вину другим способом.

Я потягивала вино, а он рассказывал о своей матери, забеременевшей в семнадцать лет и наотрез отказавшейся назвать имя отца ребенка. Старый Марескотти пришел в бешенство и вышвырнул дочь из дому. Ее приютила школьная подруга матери, Ева-Мария Салимбени. Когда родился Алессандро, Ева-Мария стала его крестной. Именно она настояла, чтобы мальчику дали традиционные семейные имена – Ромео-Алессандро – и записали Марескотти, хотя и знала, что у новоиспеченного деда разольется желчь, оттого что незаконнорожденный будет носить его фамилию.

В 1977 году бабушка Алессандро наконец убедила деда разрешить дочери и внуку вернуться в Сиену, и мальчика крестили в фонтане Аквилы незадолго до начала Палио. Но в тот год контрада проиграла оба Палио самым позорным образом, и старый Марескотти начал искать виноватого. Узнав, что дочь водила малыша посмотреть конюшню Аквилы перед началом скачек и позволила погладить лошадь, он немедленно поверил, что маленький бастард принес неудачу всей контраде.

Он крикнул дочери забрать мальчишку, уехать в Рим и не возвращаться, пока она не найдет мужа. Так она и сделала – уехала в Рим и нашла себе мужа, очень хорошего человека, офицера жандармерии. Отчим дал Алессандро свою фамилию, Сантини, и воспитал как собственных сыновей, в любви и строгости. Так Ромео Марескотти стал Алессандро Сантини.

Но все равно каждое лето Алессандро проводил месяц на ферме деда и бабки в Сиене, чтобы познакомиться с кузенами и не торчать в жару в большом городе. Это была идея не деда и не его матери, на этом настояла бабушка. Единственное, в чем ей не удавалось убедить старого Марескотти, – это позволить Алессандро пойти на Палио. Ходили все: кузены, дяди, тетки, а Алессандро сидел дома – дед боялся, что злополучный внучек снова принесет контраде неудачу. По крайней мере, так он говорил. Оставаясь на ферме один-одинешенек, Алессандро устраивал собственные Палио на старой рабочей кобыле. Позже он научился чинить скутеры и мотоциклы, и его Палио стали не менее опасными, чем настоящие.

В конце концов он перестал наезжать в Сиену, где дед всякий раз шпынял его замечаниями в адрес матери, которая, естественно, ни разу не приехала. Алессандро окончил школу и вступил в жандармерию, как отчим и братья. Он делал все, чтобы забыть, что он Ромео Марескотти. Он называл себя Алессандро Сантини и стремился уехать как можно дальше от Сиены, записываясь всякий раз, когда открывался набор, в очередную миротворческую миссию. Так он попал в Ирак, где существенно улучшил свой английский в громогласных спорах с американскими военными подрядчиками и чудом избежал гибели, когда повстанцы взорвали грузовик, начиненный взрывчаткой, у штаб-квартиры итальянских карабинери в Нассирии.

Когда он все же приехал в Сиену, то в ночь перед Палио пришел в конюшню контрады. Он не планировал это заранее, просто не смог удержаться. Лошадей охранял его дядя. Когда Алессандро сказал, кто он такой, дядя пришел в восторг и позволил ему прикоснуться к желто-черной giubetto, куртке жокея, – на счастье.

К сожалению, на следующий день жокей Пантеры – контрады-соперницы – ухватил за эту самую giubetto и замедлил бег лошади настолько, что Аквила проиграла Палио.

На этом месте рассказа я, не утерпев, обернулась и посмотрела на Алессандро:

– Только не говори, что ты поверил, будто это твоя вина!

Он пожал плечами:

– А что я должен был думать? Я дотронулся до giubetto и сглазил победу. Даже мой дядя это сказал. И с тех пор мы не выигрывали Палио.

– Честно говоря… – начала я.

– Ш-ш! – Он легонько прикрыл ладонью мне рот. – Слушай. После этого я надолго уехал и вернулся в Сиену лишь несколько лет назад. Как раз вовремя – дед уже совсем состарился. Помню, он сидел на скамейке, глядя на виноградник, и не слышал меня, пока я не тронул его за плечо. Тогда он повернул голову, взглянул мне в лицо и заплакал от радости. Хороший был день… Мы устроили роскошный обед, а дядя сказал, что больше меня не отпустит. Сперва я не очень хотел оставаться: я никогда не жил в Сиене, и у меня остались плохие воспоминания. Я понимал, что, если узнают, кто я, поползут сплетни. Люди, видишь ли, не забывают прошлое. Я уже собирался уезжать, но тут… Очередные июльские Палио стали худшими скачками для Аквилы за всю историю. По-моему, ни одна контрада не знала такого позорного поражения. Мы вели всю дистанцию, но на последнем повороте нас обошла Пантера и вырвала победу. – Он вздохнул, заново переживая тот момент. – Нет ничего хуже, чем вот так продуть. Позор на всю Сиену… На августовских Палио мы пробовали защитить нашу честь, но нашего fantino, жокея, дисквалифицировали на два года. Наказали всю контраду – два года мы не участвовали в скачках. Конечно, все это политические дрязги и борьба контрад, но в моей семье считали, что дело не только в этом. От расстройства дед слег с сердечным приступом. Ему было восемьдесят семь. Через три дня он умер. – Алессандро замолчал и отвел взгляд. – Я просидел с ним все три дня. Он так досадовал на себя за то, что столько лет потратил на пустые распри, и хотел как можно больше смотреть на мое лицо. Сперва я подумал, дед расстроен, что я снова принес неудачу контраде, но он сказал – ты ни при чем, это у него, старого дурня, не хватило ума понять раньше.

– Что понять? – пришлось спросить мне.

– Он считал, что это было предначертано. У моего дяди пять дочерей и ни одного сына. Я единственный продолжатель рода. Мама не была замужем, поэтому меня записали на ее фамилию, понимаешь?

Я села прямо.

– Какой же больной мозг полового шовиниста мог…

– Джульетта, пожалуйста! – Он притянул меня обратно к себе на плечо. – Ты не поймешь, если не будешь слушать. Мой дед сказал, что старое зло проснулось и выбрало меня из-за моего имени.

Я почувствовала, как маленькие волоски на руках встают дыбом.

– Выбрало тебя… для чего?

– А вот здесь, – сказал Алессандро, доливая вина в мой бокал, – пора рассказать о Карле Великом.

VII.II

 
Но мира нет за стенами Вероны:
Чистилище там, пытка, самый ад!
 

ЧУМА И КОЛЬЦО

Сиена, год 1370-й от Рождества Христова

Марескотти – один из старейших благородных кланов в Сие не. Считается, что их фамилия происходит от Мариуса Скотуса, шотландского генерала армии Карла Великого. Марескотти осели в Болонье, но расправили крылья вдаль и вширь. Сиенская ветвь клана особенно выделялась своей храбростью и военными талантами, не однажды доблестно послужившими городу в тяжелую годину.

Однако ничто не вечно под луной, и со временем слава Марескотти потускнела. Едва ли в Сиене кто-то помнил об их славном прошлом. Впрочем, в истории чаще остаются тираны и убийцы, а не защитники и созидатели.

Ромео родился, когда семья была еще известной и уважаемой. Его отец, команданте Марескотти, восхищался его выдержкой и воспитанием. Но, как и другим юношам, Ромео пришла пора оттачивать свои лучшие дарования. А способности у него были выдающиеся.

В начале 1340 года Ромео познакомился с Розалиной, женой мясника. Все знали, что живется ей трудно. По версии Шекспира, Розалина была молодой красоткой, мучившей Ромео своим обетом целомудрия. Правда была куда прозаичнее: Розалина была на десять лет старше Ромео и стала его любовницей. Несколько месяцев Ромео убеждал ее убежать с ним, но Розалина была не так глупа, чтобы доверять ему.

Вскоре после Рождества 1340 года, уже после гибели Ромео и Джульетты в Рокка ди Тентеннано, Розалина родила сына, и все знали, что отец ребенка – не мясник. Получился большой скандал. Розалина боялась, что муж докопается до правды и убьет мальчика, поэтому принесла новорожденного команданте Марескотти и попросила взять ребенка на воспитание.

Но команданте прогнал ее. Уходя, Розалина сказала ему:

– Однажды вы пожалеете о своем поступке. Господь накажет вас за несправедливость!

Команданте не вспоминал об этом, пока в 1348 году в Сиену не пришла бубонная чума. За несколько месяцев «черная смерть» унесла больше трети населения, причем в городе было еще опаснее, чем вне его стен. Тела грудами громоздились на улицах: сыновья не погребали отцов, жены – мужей; страх заставил людей забыть, что означает быть человеком, и уподобиться скотам.

За неделю команданте Марескотти потерял мать, жену и пятерых детей. Он обмыл их, одел, положил всех в ряд на ручную телегу и повез в собор, чтобы священник проводил покойных в последний путь. Но священников в соборе не оказалось. Те, кто еще был жив, ухаживали за чумными в больнице при соборе Санта-Мария делла Скала. Но даже там не успевали хоронить мертвецов, поэтому в самой больнице сложили пустотелую стену, складывали туда тела и запечатывали отверстия.

Когда команданте привез свой скорбный груз к Сиенскому собору, монахи ордена Мизерикордии рыли на площади огромную яму. Он подкупил их, чтобы положить свою семью в освященную землю, объяснил, что это его мать и его жена, назвал имена и возраст всех своих детей и добавил, что все одеты в луч шее платье, в котором при жизни ходили в церковь. Но монахам было все равно. Они взяли золото команданте Марескотти и опрокинули его телегу над ямой. Команданте увидел, как его любимые и близкие люди были свалены в общую могилу без молитв, без последнего напутствия, без всякой надежды.

Домой он шел как слепой, ничего вокруг не видя. Для него наступил конец света, и команданте начал громко роптать, спрашивая Бога, зачем он дожил до этого дня. Он упал на колени, и зачерпывал ладонями из канавы грязную воду, пахнувшую разложением, и обливался ею, и пил ее, надеясь наконец заразиться и умереть как все.

Вдруг он услышал мальчишеский голос:

– Это не поможет, я пробовал.

Команданте поднял глаза, и ему показалось, что он видит призрак.

– Ромео! – сказал он. – Ромео, мальчик мой, это ты?

Но это был не Ромео, а незнакомый мальчишка лет восьми, очень грязный и одетый в лохмотья.

– Меня зовут Романино, – сказал мальчик. – Я могу отвезти вашу телегу.

– Почему ты хочешь тащить мою телегу? – спросил команданте.

– Потому что я голоден, – сказал Романино.

– Вот, – команданте вынул оставшиеся деньги, – иди купи себе еды.

Но мальчик отвел его руку и сказал:

– Я не попрошайка.

Поэтому команданте позволил мальчишке тащить тяжелую телегу всю дорогу до палаццо Марескотти (иногда он помогал, незаметно подталкивая сзади). Когда они подошли к воротам, мальчик посмотрел на орлов, которыми были расписаны стены, и сказал:

– Здесь родился мой отец.

Можно представить, как был потрясен команданте при этих словах. Он спросил мальчика:

– Откуда ты знаешь?

– Мама рассказывала, – ответил мальчишка. – Она говорила, папа был храбрый. Он был великий рыцарь с вот таким мечом. Но ему пришлось уехать воевать за императора в Святую землю, и он не вернулся. Она говорила, однажды он вернется и найдет меня, и тогда я должен ему кое-что сказать, чтобы он узнал, кто я.

– И что ты должен ему сказать?

Мальчишка улыбнулся. При виде этой улыбки команданте понял правду еще до того, как прозвучали слова:

– Что я орленок, аквилино.

Вечером команданте Марескотти сидел в кухне за опустевшим столом для слуг и ел впервые за несколько дней. Напротив Романино обгладывал косточки цыпленка, слишком поглощенный этим занятием, чтобы задавать вопросы.

– Скажи, – начал команданте, – когда умерла Розалина, твоя мать?

– Давно, – ответил мальчик. – Еще до чумы. Мясник ведь бил ее. И однажды утром она не проснулась. Он орал на нее, таскал за волосы, но она не шевелилась, лежала неподвижно. Тогда он заплакал. Я подошел к ней и заговорил, но она лежала, не открывая глаз. Она была холодная – я клал руку на ее лицо. Тогда я понял, что в последний раз он побил ее слишком сильно, и сказал ему об этом, а он пнул меня и попытался поймать, но я убежал. Я бежал по улице, а он с воплями гнался за мной, а я все бежал, бежал, пока не прибежал к тетке, она меня впустила, и я у нее остался. Но вы не подумайте, я работал. Я делал что требовали. Я укачивал малышку, которая родилась, и помогал ставить еду на стол. Они хорошо ко мне относились. Я думаю, они радовались, что в доме есть кому присмотреть за младенцем. А потом все стали умирать. Булочник умер, и мясник, и крестьянин, продававший нам фрукты, и в доме стало не хватать еды. Но тетка пo-прежнему давала мне еды как всем, хотя они сами сидели голодные, поэтому я убежал.

Мальчик смотрел всепонимающими зелеными глазами, и команданте подивился про себя, что в этом тощем восьмилетнем мальчугане больше крепости духа, чем у иных взрослых мужчин.

– Как же ты выжил? – спросил он.

– Не знаю… – пожал плечами Романино. – Мама всегда говорила, что я не такой, как все, что я сильнее и мне не суждено вырасти больным и глупым, как другие. Она говорила, у меня на плечах другая голова. Поэтому меня не любили – видели, что я лучше. Я выжил, потому что думал о том, что она говорила обо мне и о них. Мама повторяла, что я все вынесу и все переживу. Так я и сделал.

– Ты знаешь, кто я? – спросил наконец команданте.

Мальчик посмотрел на него.

– Я думаю, великий человек.

– Об этом мне трудно судить.

– Ну уж я-то знаю, – уверенно сказал Романино. – Вы великий человек, раз у вас такая просторная кухня и цыпленок на обед, и вы дали мне тянуть тележку всю дорогу, а сейчас разделили со мной еду.

– Это еще не делает человека великим.

– Когда я вас увидел, вы пили помои из сточной канавы, – напомнил мальчик. – Теперь вы пьете вино. По мне, так вы самый великий человек, которого я знаю.

На следующее утро команданте Марескотти отвел Романино к его тетке и дяде. Когда они вместе спускались к Фонтебранда, огибая кучи мусора и отбросов, впервые за много дней выглянуло солнце. Впрочем, может быть, оно светило каждый день, просто команданте провел неделю в полумраке дома, поднося воду к губам тех, кто уже не мог пить.

– Как зовут твоего дядю? – спросил команданте, сообразив, что забыл об этом самом очевидном вопросе.

– Бенинкаса, – отозвался мальчик. – Он делает краски. Мне нравится синяя, но она дорогая. – Он посмотрел снизу вверх на команданте. – Мой отец всегда носил красивые цвета. Когда ты богат, это можно себе позволить.

– Я думаю, да, – согласился команданте.

Романино остановился у ворот из длинных железных прутьев и хмуро заглянул во двор.

– Пришли. Вон монна Лаппа, моя тетка. Ну, то есть она не совсем моя тетка, но хочет, чтобы я ее так называл.

Команданте Марескотти удивился размерам дома: он представлял себе нечто куда более жалкое. Во дворе трое детей помогали матери расстилать выстиранное белье, а крошечная девочка ползала на четвереньках, подбирая зерна, насыпанные для гусей.

– Романино! – Женщина вскочила на ноги, увидев мальчика у ворот. Железный засов был сброшен со скоб, дверь распахнулась, и она втащила его во двор и обняла, плача и целуя: – Мы думали, ты умер, дурашка!

В суете никто не обращал внимание на малышку, и команданте, который скромно стоял в стороне, не мешая счастливому воссоединению, оказался единственным, кто не потерял головы и вовремя заметил, как девочка поползла к открытым воротам. Он нагнулся и неловко подхватил ее на руки.

Какая красивая малышка, подумал команданте, куда очаровательнее, чем можно ожидать от ребенка ее возраста. Несмотря на отсутствие опыта общения с таким крошечным народцем, он медлил отдавать ее монне Лаппе, любуясь маленьким личиком и чувствуя, как что-то шевельнулось в груди, словно маленький весенний цветок пробивается к солнцу сквозь корку мерзлой земли.

Симпатия оказалась взаимной. Вскоре малышка начала шлепать ладошками по лицу команданте и тянуть его за щеки с явным удовольствием.

– Катерина! – ахнула мать и поспешила выручить знатно го гостя, выхватив девочку у него из рук. – О, простите, мессир!

– Ничего, ничего, – сказал команданте. – Десница Божия простерта над вами и вашими чадами, монна Лаппа. Видно, что ваш дом благословен.

Женщина пристально посмотрела ему в лицо и, все поняв, склонила голову:

– Спасибо, мессир.

Команданте повернулся уходить, но остановился. Обернувшись, он посмотрел на Романино. Мальчик стоял прямо, как молодое деревце, не желающее гнуться под ветром, но выражение глаз изменилось: они словно потухли.

– Монна Лаппа, – сказал команданте Марескотти. – Я хочу… Я бы хотел… Как вы посмотрите, чтобы отдать мне этого мальчика?

На лице женщины появилось изумление, смешанное с недоверием.

– Понимаете, – поспешил добавить команданте, – я думаю, что он мой внук.

Слова прозвучали неожиданно даже для самого Марескотти. Монна Лаппа испуганно ахнула, зато у Романино сделался такой ликующий, такой хвастливо-задорный вид, что команданте невольно расхохотался.

– Так вы команданте Марескотти? – воскликнула женщина, покраснев от волнения. – Тогда это правда! О, бедная женщина! Я никогда… – Слишком потрясенная, чтобы соблюдать приличия, монна Лаппа схватила Романино за плечо и толкнула его к команданте: – Ступай! Ступай, глупыш! И не забудь поблагодарить Господа!

Ей не пришлось повторять в третий раз. Не успел команданте и глазом моргнуть, как руки Романино уже обнимали его за пояс, а дерзко задранный сопливый нос уткнулся в вышитый бархат.

– Ну, пойдем, – сказал он, потрепав мальчишку по грязной голове. – Надо найти тебе туфли. И много всего другого. Перестань плакать.

– Я знаю, – шмыгнул носом мальчишка, вытирая слезы. – Рыцари не плачут.

– Еще как плачут, – сказал команданте, взяв внука за руку. – Но только когда они чистые, одетые и в туфлях. Сможешь подождать столько времени?

– Постараюсь изо всех сил.

Когда они уходили от дома монны Лаппы, держась за руки, команданте Марескотти боролся с угрызениями совести. Как может человек, убитый горем, потерявший все, кроме собственной жизни, находить такое утешение в ощущении маленькой липкой ручонки, крепко держащей его большую руку?

Много лет спустя в палаццо Марескотти пришел странствующий монах и попросил о встрече с главой семьи. Он объяснил, что прибыл из монастыря Витербо и что тамошний аббат приказал ему вернуть великое сокровище его законному владельцу.

Романино, уже взрослый тридцатилетний мужчина, пригласил монаха в дом и послал дочерей наверх узнать, в силах ли их прадед, старый команданте, встретиться с гостем. Пока они ждали, Романино велел подать монаху еды и вина, но любопытство его было столь велико, что он не выдержал и спросил незнакомца, какое сокровище тот привез.

– Я мало знаю о его происхождении, – ответил монах с набитым ртом, – но назад его не повезу.

– Почему? – удивился Романино.

– Потому что оно обладает великой поражающей силой, – сказал монах, отламывая еще хлеба. – Каждый, кто откроет шкатулку, начинает болеть.

Романино так и отпрянул.

– Сначала ты говоришь, что привез сокровище, а потом признаешься, что оно приносит несчастье?

– Простите меня, мессир, – поправил его монах, – но я не говорил, что оно приносит несчастье. Я лишь сказал, что оно обладает великой силой, которая может и защищать, и разрушать, поэтому им должен владеть человек, способный управлять этой силой. Сокровище нужно вернуть законному владельцу, так мне сказал аббат.

– А владелец – команданте Марескотти?

Монах кивнул уже не так уверенно:

– Так мы полагаем.

– Но если это не так, – заметил Романино, – ты принес в мой дом черта. Хоть это ты понимаешь?

Монах оробел.

– Мессир, – настойчиво сказал он, – молю вас поверить, что я не имею намерения навредить вам или вашей семье. Я лишь выполняю поручение. Это, – он сунул руку под рясу и извлек маленькую и очень простую деревянную шкатулку, которую мягко поставил на стол, – отдали нам священники церкви Сан-Лоренцо. Я считаю, что там – правда, не уверен – реликвия святого, которую недавно прислал из Сиены в Витербо его благородный покровитель.

– Что-то я не слышал о таком святом, – буркнул полный дурных предчувствий Романино, глядя на шкатулку. – А кто его благородный покровитель?

Монах молитвенно сложил руки:

– Благочестивая и скромная монна Мина из дома Салимбени, мессир.

– Хм. – Романино помолчал. Разумеется, он понял, о ком речь, – каждый в Сиене слышал о помешательстве новобрачной и родовом проклятии, вроде бы отыскавшемся на стене в подземелье. Но какой же святой будет связываться с Салимбени? – Тогда могу я спросить, отчего вы не вернете это так называемое сокровище самой монне Мине?

– О нет! – ужаснулся монах. – Сокровище не любит Салимбени! Один из моих бедных братьев, Салимбени по рождению, умер во сне, после того как прикоснулся к шкатулке…

– Черт тебя побери, монах! – рявкнул Романино, вскочив. – Забирай свою чертову коробку и убирайся из этого дома сейчас же!

– Но ему было сто два года! – поспешно прибавил монах. – Зато другие, кто касался шкатулки, чудесным образом излечивались от застарелых немощей!

В этот момент в столовую с большим достоинством вошел команданте Марескотти. Гордая осанка осталась прежней, однако ходил он уже только с тростью. Вместо того чтобы выгнать монаха за дверь метлой, как он уже собирался сделать, Романино сдержался и устроил деда со всевозможным удобством во главе стола, а потом объяснил обстоятельства неожиданного визита.

– Витербо? – нахмурился команданте. – Откуда меня там знают?

Монах неловко поднялся, не зная, сидеть ему или стоять в присутствии хозяина и ему или Романино отвечать на вопрос.

– Здесь, – сказал он вместо этого, ставя шкатулку перед ста рым команданте, – то, что мне велели вернуть законному владельцу.

– Отец, будь осторожен! – воскликнул Романино, когда команданте потянулся открыть шкатулку. – Мы не знаем, какие демоны в ней прячутся.

– Не знаем, сын мой, – согласился команданте, – но сейчас увидим.

Наступила зловещая тишина, когда команданте медленно поднял крышку и заглянул в шкатулку. Увидев, что дед не упал на пол в конвульсиях, Романино подошел ближе и тоже посмотрел.

В шкатулке лежало кольцо.

– Я бы не… – начал монах, но команданте Марескотти вынул кольцо и, не веря глазам, уставился на него.

– Кто? – спросил он, и рука его задрожала. – Кто, ты сказал, отдал тебе это?

– Мой аббат, – ответил монах, попятившись в страхе. – Он сказал, что мужчины, нашедшие кольцо, перед смертью назвали имя Марескотти, а умерли они от ужасной лихорадки через три дня после того, как мы получили гроб с останками святого.

Романино взглянул на деда, желая, чтобы тот отбросил злополучное кольцо, но команданте совершенно ушел в воспоминания, без всякого страха трогая печатку с орлом и бормоча себе под нос старинный семейный девиз: «Веками верен», выгравированный на внутренней стороне кольца крошечными буквами.

– Подойди, сын мой, – сказал он наконец, потянувшись к Романино. – Это кольцо твоего отца. Теперь оно твое.

Романино не знал, как поступить. С одной стороны, он хотел послушаться деда, с другой – боялся кольца и не был уверен, что является его законным владельцем, даже если кольцо отцовское. При виде его колебаний команданте пришел в страшную ярость, закричал, что Романино трус, и потребовал принять фамильное кольцо, но едва тот сделал шаг вперед, как команданте упал на спинку стула и забился в судорогах, выронив кольцо на пол.

Увидев, что и старик пал жертвой злых чар реликвии, монах завопил от ужаса и выскочил на улицу. Романино бросился к деду, умоляя его душу не покидать тело, не причастившись Святых даров.

– Монах! – ревел он, прижав к себе голову команданте. – Вернись и сделай свое дело, крыса ты этакая, иначе, клянусь, я приведу дьявола в твой Витербо и мы сожрем вас всех живьем!

Услышав угрозу, монах вернулся в кухню и отыскал в своей суме маленький фиал с освященным елеем, который аббат дал ему в дорогу. После соборования команданте несколько мгновений лежал очень мирно, глядя на Романино. Его последними словами были:

– Сияй высоко, сынок.

Понятное дело, Романино не знал, что и думать о проклятом кольце. С одной стороны, это было явное зло, убившее его деда, с другой стороны, печатка принадлежала его отцу. В конце концов Романино решил оставить кольцо в доме, но спрятать так, чтобы никто не нашел. Он спустился в подземелье под домом, откуда вышел в лабиринт старого акведука Боттини и положил шкатулку в темный угол, куда заведомо никто не сунется. Он не рассказал о кольце детям, боясь, что любопытство подтолкнет их выпустить демона, но записал всю историю на пергаменте, запечатал свиток и хранил его вместе с другими семейными бумагами.

Сомнительно, узнал ли Романино правду о кольце при жизни, – многие поколения шкатулка пролежала в Боттини под домом, нетронутая и невостребованная. Но все равно Марескотти словно чувствовали, что где-то в доме притаилось старое зло, и в 1506 году семья решила продать дом. Нужно ли говорить, что кольцо осталось на прежнем месте.

Шестьсот лет спустя другой старый Марескотти прекрасным летним днем гулял в своем винограднике, когда вдруг увидел у своих ног маленькую девочку. Он спросил по-итальянски, кто она, и малышка ответила тоже по-итальянски, что ее зовут Джульетта и ей уже почти три года. Он очень удивился – обычно маленькие дети боялись его, но девочка весело болтала с ним как со старым другом, а когда они двинулись дальше, взяла за руку.

Вернувшись в дом, Марескотти увидел красивую молодую женщину, которая пила кофе с его женой, а рядом с ней другая малышка сосредоточенно набивала рот бискотти. Жена объяснила ему, что это Диана Толомеи, вдова старого профессора Толомеи, и что она приехала задать несколько вопросов о клане Марескотти.

Старый Марескотти принял Диану Толомеи радушно и ответил на все ее вопросы. Она спросила его, правда ли, что их род восходит по прямой к Ромео Марескотти через его сына Романино, и он ответил – да. Она спросила, знает ли он, что Ромео Марескотти стал прототипом для шекспировского Ромео, и он ответил, что ему известно и об этом. Тогда она спросила, знает ли старый Марескотти, что ее генеалогическая ветвь восходит к самой Джульетте, и он сказал, что так и понял, ведь она Толомеи, а одну из ее дочерей зовут Джульетта. Но когда она спросила, догадывается ли он о причине ее визита, старик сказал – нет, просто ума не приложит.

Тогда Диана Толомеи спросила, по-прежнему ли его семья владеет кольцом Ромео. Старый Марескотти ответил, что понятия не имеет, о чем идет речь. Диана уточнила, не видел ли он когда-нибудь маленькую деревянную шкатулку, в которой предположительно хранится приносящее несчастья сокровище, или, может, слышал о ней от старших. Марескотти ответил – нет, ни о чем таком в жизни не слыхал. Диана словно бы огорчилась, а когда он спросил, из-за чего весь сыр-бор, она ответила – может, оно и к лучшему, потому что некоторые артефакты трогать опасно.

Можно представить, как вспылил старый Марескотти. Он сказал, что Диана задала море вопросов, он на все ответил, а теперь пришла пора и ей пооткровенничать. О каком таком кольце идет речь и почему она думает, что ему, Марескотти, что-то должно быть известно?

Сперва Диана рассказала ему историю о Романино и монахе из Витербо. Она объяснила, что ее муж искал эти сведения всю жизнь и обнаружил семейные записи Марескотти в городском архиве, а среди них наткнулся на пергамент Романино, положенный в ту же шкатулку. Очень хорошо, похвалила Диана, что у Романино хватило ума не носить кольцо, потому что он не был его законным владельцем и мог серьезно пострадать.

Она хотела продолжать, но Алессандро – или, как они его звали, Ромео, старший внук старого Марескотти, подошел к столу стянуть печенье. Узнав, что перед ней Ромео, Диана пришла в большое волнение и сказала:

– Эта встреча – великая честь для меня, молодой человек. Здесь есть кое-кто особенный, с кем я хочу вас познакомить. – Она посадила на колени одну из дочек и сказала так, словно представляла восьмое чудо света: – Это Джульетта.

Ромео сунул печенье в карман и посмотрел на малышку.

– А вот и нет, – сказал он. – Она в подгузнике.

– Вовсе нет! – возмутилась Диана Толомеи, поправляя платье малышки. – Это такие трусики. Она уже большая девочка, да, Джули?

Ромео попятился, надеясь потихоньку смыться, но дед остановил его и велел поиграть с малышками, пока взрослые пьют кофе, и мальчик послушался.

Диана Толомеи рассказала старому Марескотти и его жене о кольце Ромео. Она говорила, что это была печатка с фамильным гербом, которую он отдал Джульетте Толомеи во время тайного венчания, проведенного их другом, монахом Лоренцо. Поэтому, заявила она, законной наследницей кольца является ее дочь Джульетта, и добавила, что ей очень важно найти кольцо, тогда проклятие, довлеющее над родом Толомеи, потеряет свою силу.

Старый Марескотти заинтересовался рассказом Дианы в основном потому, что она, явно не итальянка, так страстно увлечена итальянской историей. Его поразило, что современная американка верит, что на ее семью наложено старинное средневековое проклятие, и даже считает это причиной смерти своего мужа. В принципе ее горячность можно понять, решил старый Марескотти, очень уж ей хочется снять проклятие, чтобы малышки росли без постоянной угрозы над головой. По какой-то причине Диана считала, что ее девочки особенно уязвимы для проклятия, – возможно, потому, что оба их родителя Толомеи.

Марескотти сокрушался, что ничем не может быть полезен молодой вдовушке, но Диана перебила, не дослушав извинений.

– Из того, что вы сказали мне, синьор, – произнесла она, – я делаю вывод, что шкатулка с кольцом до сих пор находится в пещерах Боттини под палаццо Марескотти.

Старый Марескотти расхохотался, хлопая себя по коленям.

– Это уже басни! – сказал он. – Ни за что не поверю, что кольцо шестьсот лет лежит под домом. Если даже оно и там, значит, его так хорошо спрятали, что никто не найдет. Включая меня.