Текст книги "Джульетта"

– Но ведь… – Джульетта замолчала, справляясь с волнением. – Но ведь его добрые дела искупили любые пороки, которые, может, и коренились в нем раньше! – Видя враждебность на лице Лоренцо, она очень спокойно прибавила: – Небеса не выбрали бы Ромео своим инструментом в деле нашего избавления, не пожелай сам Господь его спасения.

– В силу своей божественной природы боги не имеют желаний, – поправил ее брат Лоренцо.

– Ну а я имею. И хочу быть счастливой. – Джульетта прижала свиток пергамента к сердцу. – Я знаю, о чем вы думаете. Вы хотите меня защитить как старый, верный друг и боитесь, что Ромео причинит мне боль. Великая любовь, считаете вы, несет в себе зерно великой скорби. Возможно, вы и правы. Возможно, мудрый отвергнет первое, чтобы спастись от второго, но я скорее предпочту дать выжечь себе глаза, чем родиться слепой.

Прошло много недель, и много писем было написано, прежде чем состоялось второе свидание Джульетты и Ромео. Пылкость их переписки нарастала неистовым крещендо и разрешилась наконец, несмотря на все попытки брата Лоренцо унять бурю пробудившихся чувств, взаимным признанием в вечной любви.

Лишь один человек был посвящен в романтическую тайну Джульетты – ее сестра-близнец Джианноцца, единственная родная душа, оставшаяся у нее в этом мире после того, как Салимбени вырезали их семью. Джианноццу выдали замуж годом раньше, она уехала в имение мужа на юге Италии, но сестры всегда были дружны и часто обменивались письмами. В те времена чтение и письмо были редким умением для юных девушек, но мессир Толомеи от души ненавидел бухгалтерию и с удовольствием возложил эту часть домашних обязанностей на жену и дочерей, которым все равно было нечем заняться.

Однако при постоянном обмене письмами доставку писем Джианноццы можно было назвать в лучшем случае нечастой, и Джульетта подозревала, что ее собственные письма опаздывают точно так же, если вообще доходят до адресата. После приезда в Сиену она не получила от Джианноццы ни единой весточки, хотя и послала ей несколько сообщений об ужасной резне в их доме и неласковом приеме, а теперь и о настоящем заключении в доме дяди Толомеи.

Доверяя осмотрительности брата Лоренцо, аккуратно отправлявшего ее письма, Джульетта понимала, что монах не в силах проследить их дальнейшую судьбу. Не располагая деньгами для оплаты почтовой доставки, она вынужденно полагалась лишь на доброту и порядочность путешественников, направлявшихся в те края, где жила ее сестра. Но теперь, когда дядя запер ее под домашним арестом, любой мог остановить брата Лоренцо на выходе из палаццо и потребовать вывернуть карманы рясы.

Поэтому Джульетта начала прятать письма Джианноцце под половицей. Довольно и того, что брат Лоренцо доставляет ее любовные письма Ромео; понуждать его распространять и другие свидетельства ее бесстыдных чувств было бы жестоко. Поэтому мечтательно-подробные отчеты об амурных делах томились под полом в ожидании посланца, который доставит их все разом, – или дня, когда Джульетта бросит их скопом в огонь.

Что до ее писем Ромео, она получала пылкие ответы на каждое. Она изъяснялась сотнями слов – он отвечал тысячами; когда она писала «нравится», он отвечал «люблю». Она была смелой и называла его пламенем, но он был смелее и называл ее солнцем. Она отваживалась мечтать о танцах с ним в бальном зале, а он не мог думать ни о чем другом, кроме как остаться с ней наедине.

После взаимного признания горячая любовь знает лишь два пути: первый ведет к удовлетворению желаний, второй – к разочарованию; покой невозможен. Поэтому однажды в воскресное утро, когда после мессы в храме Святого Христофора Джульетте и ее кузинам позволили пойти на исповедь, войдя в исповедальню, она обнаружила, что за перегородкой вовсе не священник.

– Простите меня, отец мой, ибо я согрешила, – привычно начала она, ожидая встречных вопросов.

Вместо этого она услышала шепот:

– Как это любовь может быть грехом? Если Господь не предназначал людям любить, зачем он создал такую красоту, как твоя?

Джульетта задохнулась от удивления и страха.

– Ромео? – Она опустилась на колени, пытаясь что-нибудь разобрать сквозь металлическую филигрань, и действительно, за решеткой ей удалось разглядеть смутные очертания улыбки. Так улыбаться мог кто угодно, только не священник. – Как ты посмел сюда прийти? Тетка в десяти шагах от исповедальни!

– В твоем сладком голосе больше опасности, – пожаловался Ромео, – чем в двадцати сварливых тетках. Молю тебя, продолжай, и пусть твои речи погубят меня окончательно. – Он прижал ладонь к решетке, желая, чтобы Джульетта сделала то же самое. Она подчинилась и, хотя их руки не соприкасались, ощутила тепло его ладони.

– Как бы мне хотелось, чтобы мы были простыми крестьянами, – прошептала она, – и встречались когда захочется.

– А если бы мы, простые крестьяне, встречались, – подхватил Ромео, – что бы мы делали?

Джульетта порадовалась, что он не видит, как порозовело ее лицо.

– Тогда между нами не было бы решетки.

– Этого, по-моему, слишком мало.

– Ты, – продолжала Джульетта, просунув кончик пальца через крошечное отверстие решетки, – несомненно, говорил бы рифмованными куплетами, как делают мужчины, обольщая строгих дев. Чем меньше у девушки желания, тем изысканнее стихи.

Ромео с трудом подавил смех.

– Во-первых, я никогда не слышал, чтобы бедный крестьянин изъяснялся стихами. Во-вторых, я точно знаю, к какой поэзии прибегнуть. Не слишком утонченной, в нашем-то случае.

– Негодяй! Отныне я стану образцом благонравия и буду избегать твоих поцелуев!

– Легко говорить, обнимаясь через стенку, – усмехнулся он.

Секунду они стояли молча, словно пытаясь прочесть мысли друг друга через деревянные плашки.

– О, Ромео, – вырвался грустный вздох у Джульетты. – Не ужели такой и будет наша любовь? Тайна в темной комнате, когда жизнь кипит снаружи?

– Это ненадолго, если у меня все получится. – Ромео закрыл глаза и представил, что прижимается не к стене, а ко лбу Джульетты. – Я искал сегодня встречи, чтобы сказать – я решился просить отца дать согласие на нашу свадьбу и пойти к Толомеи сватать тебя.

– Ты хочешь… жениться на мне? – Джульетта не была уверена, что правильно поняла возлюбленного. Он не спрашивал ее, а говорил как о решенном деле. Сиенская манера, не иначе.

– А что мне остается? – простонал он. – Я должен обладать тобой полностью, есть с тобой и спать с тобой, иначе я иссохну, как изголодавшийся узник. Ну вот я и сделал тебе предложение. Прости за недостаток романтики.

По другую сторону решетки настала тишина. Ромео уже начал волноваться, что оскорбил девушку. Он уже проклинал свою бесшабашную откровенность, но Джульетта нарушила молчание, вмиг отринув все его мелкие страхи.

– Если я жена, которую ты ищешь, тебе придется добиться расположения Толомеи.

– Как бы сильно я ни уважал твоего дядю, – не удержался Ромео, – в мою спальню я надеюсь ввести тебя, а не его.

Джульетта наконец рассмеялась, но радость Ромео долго не продлилась.

– Он человек огромного честолюбия. Пусть твой отец прихватит длинную родословную, когда придет в палаццо Толомеи.

Ромео задохнулся от оскорбления.

– Мужчины моей семьи носили шлемы с плюмажами и служили кесарям, когда твой дядя Толомеи в медвежьей шкуре кормил свиней ячменной мешанкой! – Спохватившись, что ведет себя по-детски, Ромео продолжал уже более спокойно: – Толомеи не откажет моему отцу. Между нашими семействами исстари был мир.

– Тогда это лишь ровное течение неволнуемой крови, – вздохнула Джульетта. – Ты все еще не понимаешь? Если наши дома не враждуют, что можно выиграть этим браком?

Ромео не хотелось признавать ее правоту.

– Все отцы желают своим детям добра!

– И поэтому дают горькое лекарство, невзирая на слезы.

– Мне восемнадцать. Отец обращается со мной как с равным.

– А, значит, ты старик? Отчего же еще не женат? Неужели схоронил невесту, сговоренную за тебя с колыбели?

– Мой отец не верит в молодых мамаш, которым самим еще впору грудь сосать.

Ее скромная улыбка, едва различимая сквозь густую вязь решетки, была отрадой после всех мучений.

– Ему больше нравятся старые девы?

– Да тебе шестнадцати нет!

– Ровно шестнадцать. Но кто считает лепестки увядшей розы?

– Когда мы поженимся, – прошептал Ромео, торопясь перецеловать кончики ее пальцев, – я полью тебя, положу на мою постель и пересчитаю их все.

Джульетта попыталась нахмуриться:

– А как насчет шипов? Вдруг я тебя уколю и испорчу все блаженство?

– Доверься мне, и удовольствие намного превзойдет боль.

Так они беседовали, волнуясь и поддразнивая друг друга, пока кто-то нетерпеливый не постучал по стенке исповедальни.

– Джульетта! – прошипела монна Антония, отчего ее племянница подскочила от испуга. – Ты уже все свои грехи перечислила. Поторопись, мы уходим!

Прощание получилось кратким и романтичным. Ромео повторил, что хочет жениться на ней, но Джульетта не осмеливалась верить. Когда Джианноцца выходила за человека, которому впору было гроб покупать, а не с молодой супругой тешиться, Джульетта очень хорошо усвоила, что брак – это не то, что влюбленные планируют самостоятельно, а в первую очередь вопрос политики и наследства, не имеющий ничего общего с желаниями жениха и невесты. Любовь, как писала Джианноцца, чьи первые письма вызывали у Джульетты слезы, приходит много позже и с кем-нибудь другим.

Команданте Марескотти редко бывал доволен своим первенцем. Ему часто приходилось напоминать себе – юность и лихорадка со временем проходят. Либо пациент помрет, либо болезнь в конце концов отступит; мудрый должен запастись терпением. Увы, как раз этой монетой команданте Марескотти не был богат, и мало-помалу его отцовское сердце превратилось в многоголовое чудовище, охраняющее огромную пещеру с яростью и страхом, бдительное, но невезучее.

Сегодняшнее утро не стало исключением.

– Ромео! – сказал команданте, опуская арбалет после осатанелой стрельбы по мишеням. – Я не желаю больше слушать. Я Марескотти. Много лет Сиеной управляли представители этого самого дома. Войны задумывались в этом самом дворе. Победа при Монтеаперти была объявлена вот с этой вот башни! Эти стены – сами по себе история!

Команданте Марескотти гордо стоял посреди двора, как полководец перед армией, не сводя глаз с новой фрески и увлеченного работой, что-то мурлыкавшего себе под нос маэстро Амброджио, неспособный оценить ни гений произведения, ни гений художника. Красочная батальная сцена, безусловно, оживляла монастырски суровый атриум, все Марескотти были запечатлены в красивых позах и выглядели правдоподобно доблестно, но отчего эта мазня занимает такую чертову прорву времени?

– Но, отец!..

– Хватит! – На этот раз команданте Марескотти повысил голос. – Я не породнюсь с этими людьми! Неужели ты не в состоянии по достоинству оценить того, что мы столько лет живем со всеми в мире, тогда как всякий пришлый алчный сброд, все эти Толомеи, Салимбени, Малавольти, убивают друг друга прямо на улицах? Это с ними ты хочешь смешать нашу кровь? Чтобы твоих младших братьев и юных кузенов тоже убивали в постелях?

Маэстро Амброджио не удержался и обернулся посмотреть на обычно хладнокровного команданте. Все еще выше сына (хотя скорее за счет гордо выпрямленной спины), отец Ромео был одним из самых достойных людей, с которых когда-либо писал портрет художник. Ни в лице, ни в фигуре не замечалось никакого излишества. Это был человек, который ел ровно столько, сколько требовалось телу для здоровой бодрости, и спал ровно столько, чтобы отдохнуть. В отличие от отца Ромео пил и ел когда хотелось и охотно превращал ночь в день для своих эскапад, а день – в ночь для запоздалого сна.

Они стояли друг против друга, очень похожие между собой – высокие, с гордой осанкой. Несмотря на привычку Ромео нарушать правила дома, словесная дуэль, когда отец и сын горячо отстаивали свою точку зрения, была редкостью.

– Но, отец! – повторил Ромео и опять не добился внимания.

– И ради чего? Ради какой-то юбки! – Команданте Марескотти вытаращил бы глаза, но ему нужно было целиться. Стрела пробила соломенное чучело точно в области сердца. – Из-за какой-то девки, хотя этого добра полон город! Уж тебе ли не знать…

– Она не какая-то, – спокойно возразил Ромео своему отцу и господину. – Она моя.

Последовала короткая пауза. Две стрелы одна за другой попали в цель, отчего чучело заплясало на своей веревке, как настоящий повешенный. Наконец команданте Марескотти удалось выровнять дыхание, и он заговорил уже спокойнее, твердой рукой ведя корабль беседы по курсу здравого смысла.

– Возможно, но твоя подруга – племянница дурака.

– Влиятельного дурака.

– Власть и лесть отнимают последний разум.

– Я слышал много хорошего о его щедрости к родственникам.

– А что, их много осталось?

Ромео рассмеялся, отлично понимая, что отец вовсе не острил.

– Несколько уж точно имеется, – сказал он. – Примирение не нарушалось уже два года.

– Это, по-твоему, примирение? – Команданте Марескотти все это уже видел, и пустые обещания коробили его сильнее, чем откровенная ложь. – Если Салимбени нападают на замки Толомеи и грабят странствующих монахов, помяни мое слово: мирной жизни конец.

– Так почему не заключить союз теперь же – с Толомеи? – настаивал Ромео.

– И стать врагами Салимбени? – Команданте Марескотти, прищурившись, посмотрел на сына. – Если бы ты в городе набрался столько ума, сколько выпил вина и познал женщин, ты бы знал, что Салимбени вооружает своих людей и собирает силы. Его цель – не только наступить на горло Толомеи и прибрать к рукам меняльный и ссудный промыслы, но осадить Сиену – крепостей вокруг у него достаточно – и захватить власть в республике. – Команданте, хмурясь, ходил по двору взад-вперед. – Я знаю этого человека, Ромео. Я заглянул в его глаза и сделал выбор – запереть за решеткой и уши, и двери дома от его амбиций. Не знаю, кто лучше – его друзья или его враги, поэтому Марескотти не станут на сторону ни тех ни других. Совсем скоро Салимбени сделают безумную попытку свергнуть закон и напоят город кровью. Придут иностранные наемники, и сиенцы будут сидеть в своих башнях, ожидая зловещего стука в дверь и горько сожалея о заключенных союзах. Я не хочу быть одним из них.

– Но кто сказал, что эти несчастья нельзя предотвратить? – не сдавался Ромео. – Если объединить силы с Толомеи, другие благородные семейства сплотятся под нашим знаменем с орлом, и Салимбени останется без поддержки. Можно вместе переловить головорезов, и дороги вновь станут безопасными. С деньгами Толомеи и твоей славой можно творить великие дела! Новую башню на Кампо закончим за несколько месяцев, новый собор – за несколько лет, и люди будут благословлять в молитвах предусмотрительность Марескотти.

– Мужчина не должен думать о молитвах, пока жив, – заявил команданте Марескотти, остановившись, и вскинул арбалет. Стрела пробила голову соломенной куклы точно в центре и воткнулась в горшок с розмарином. – Вот после смерти – на здоровье. Живым, сын мой, должно искать славы, а не лести. Истинная слава – в глазах Господа. Лесть – пища бездушных. В глубине души ты можешь гордиться, что спас девушке жизнь, но не нужно требовать признания от других мужчин. Тщеславие не к лицу благородному человеку.

– Мне не нужна награда, – возразил Ромео. Совершенно мальчишеская гримаса обиды стянула его мужественное лицо. – Я хочу ее. Меня мало трогает, что подумают люди. Если ты не благословишь мое намерение жениться на ней…

Команданте Марескотти поднял руку в перчатке, чтобы остановить сына, прежде чем он скажет непоправимое.

– Не угрожай мне поступками, которые причинят тебе больше вреда, чем мне. Не веди себя как сопливый мальчишка, иначе я отменю разрешение на твое участие в Палио. Даже мужские игры – в особенности игры! – требуют этикета взрослых мужчин. Как, кстати, и брак. Я тебя не обручал и не сговаривал…

– Уже за одно это я люблю моего отца!

– …потому что разгадал твой характер с младых ногтей. Будь я дурным человеком и пожелай отомстить злейшему врагу, разрешил бы тебе похитить его единственную дочь и позволил растерзать ее сердце, но я не таков. Я упорно ждал, когда ты наконец сбросишь одежды ветрености и научишься гоняться за одним зайцем.

Ромео совсем пал духом, но любовное зелье сладко пощипывало на языке и улыбка не умела долго прятаться. Радость вырвалась, как жеребенок-стригунок из рук конюха, и отразилась у него на лице.

– Отец, но я научился! – горячо ответил он. – Моя истинная натура – постоянство. Я больше никогда не взгляну на других женщин. Вернее, взгляну, но как на стулья или столы. В смысле, не то чтобы я захочу присесть или пообедать – просто они будут для меня как мебель. Пожалуй, лучше будет сказать, что в сравнении с ней все они как луна рядом с солнцем…

– Не сравнивай ее с солнцем, – покачал головой команданте Марескотти, подходя к соломенному чучелу выдернуть стрелы. – Твоей сообщницей всегда была луна.

– Потому что я жил в вечной ночи! Конечно, луна будет госпожой над тварями, никогда не ведавшими солнца. Но настало утро, отец, оно явилось в свадебном золоте и пурпуре и пробудило рассвет в моей душе!

– Но ведь солнце каждый вечер ложится спать, – увещевал сына Марескотти.

– И я тоже буду ложиться! – Ромео прижал к сердцу кулак с зажатыми стрелами. – Оставлю мрак совам и соловьям и буду деятельно встречать дневные часы, не покушаясь на целительный сон.

– Не давай обещаний насчет ночного покоя, – сказал команданте Марескотти, положив наконец руку сыну на плечо. – Ибо если твоя жена будет хоть вполовину так хороша, как ты расхваливаешь, у тебя будет много дела и мало сна.

IV.I

 
Коль встретимся, не миновать нам ссоры.
В ж ару всегда сильней бушует кровь.
 

Я снова бродила по замку шепчущих призраков. Как всегда, во сне я шла из зала в зал, разыскивая людей, которые, как я знала, тоже не могут выбраться. Новым на этот раз было то, что золоченые двери открывались, не дожидаясь прикосновения, словно сам воздух был полон невидимых рук, показывающих мне дорогу и мягко подталкивающих в нужном направлении. Так я шла через огромные галереи и пустынные бальные залы, приводившие в дотоле неизвестные мне части замка, пока не уперлась в солидную укрепленную дверь. Может, это и есть выход?

С уважением посмотрев на тяжелые железные скобы, я потянулась к засову, но он вдруг отъехал сам, и дверь широко распахнулась, открыв непроглядную, чернильную темноту.

Стоя в дверях, я щурилась, силясь что-нибудь разглядеть и понять, что передо мной – выход из замка или очередная комната.

Пока я стояла, ослепленная жадным мраком, из вечной ночи налетел ледяной ветер и завихрился вокруг меня, хватая за руки и за ноги. Потеряв равновесие, я ухватилась за дверной косяк, но ветер неожиданно набрал силу и начал трепать мою одежду и волосы, с неистовым воем пытаясь оторвать меня и унести. Шквал был так силен, что дверная рама начала подаваться, а пол – трескаться в мелкую крошку. В поисках спасения я отпустила дверную раму и попыталась убежать в те комнаты, откуда я пришла, но меня окружил плотный рой невидимых демонов, шепчущих и высмеивающих очень хорошо известные мне шекспировские строки. Радуясь возможности наконец-то очистить замок, духи повлекли меня за собой.

Неудержимо съезжая к осыпающемуся порогу, я упала на пол, отчаянно пытаясь уцепиться за что-нибудь прочное. Уже вися на самом краю, я увидела, как откуда-то из комнат выбежал человек в черном мотоциклетном костюме, схватил меня за руки и вытянул наверх. «Ромео!» – позвала я, потянувшись к нему, но под щитком шлема вместо лица увидела зияющую пустоту.

От этого я полетела куда-то вниз и падала очень долго, пока неожиданно не погрузилась в воду, сразу вспомнив, как в десять лет тонула в густом супе из водорослей и мусора у яхтенного причала в Александрии, штат Виргиния, а Дженис с подружками стояли на пирсе, лизали мороженое и хохотали до упаду.

Рванувшись наверх глотнуть воздуха, изо всех сил пытаясь ухватиться за швартовые концы какой-нибудь яхты, я с громким всхлипом проснулась и увидела, что лежу на диване маэстро Липпи, колючий плед сбился в ком у меня в ногах и Данте лижет мне руку.

– Доброе утро, – сказал маэстро, ставя передо мной чашку кофе. – Мой Данте не любит Шекспира. Он очень умный пес.

Возвращаясь в отель при ярком утреннем солнце, я вспоминала ночные события как нечто нереальное, вроде масштабного театрального представления, устроенного для чьего-то развлечения. Ужин с Салимбени, бегство по темным улицам, невероятное спасение в мастерской маэстро Липпи – все это походило на кошмарный сон, и единственным доказательством реальности случившегося были мои грязные, сбитые в кровь ноги.

Хочешь не хочешь, приходилось признать, что все случилось на самом деле, и чем быстрее я перестану утешать себя фальшивыми надеждами, тем лучше. Это уже второй раз, когда меня преследовали, и не просто какой-то бродяга в грязном спортивном костюме, но и мотоциклист, какими бы мотивами он ни руководствовался. В довершение всего на меня свалилась проблема с Алессандро, который наизусть выучил мое досье и не задумываясь пустит его в ход, если я осмелюсь приблизиться к его драгоценной крестной мамаше.

Словом, у меня были все причины выбираться к чертовой матери из Сиены и всей этой аферы, но Джулия Джейкобс не привыкла пасовать перед трудностями, а Джульетта Толомеи и того меньше. В конце концов, на кону весьма ценное сокровище. Если в рассказе маэстро Липпи есть хоть толика правды и я отыщу могилу Джульетты, то стану обладательницей легендарной золотой статуи с сапфировыми глазами.

Впрочем, может статься, что история со статуей окажется уткой и наградой за перенесенные испытания станет открытие, что мое родство с шекспировской героиней – чей-то горячечный бред. Тетка Роуз всегда сетовала, что меня совершенно не трогают ни самоотверженная любовь Ромео и Джульетты, ни литературные достоинства пьесы, и предрекала, что однажды ослепительный свет истины откроет мне мои роковые заблуждения.

Одно из моих первых воспоминаний – поздно ночью тетка сидит за большим столом красного дерева и при свете настольной лампы просматривает через лупу гигантский ворох бумаг. Я до сих пор помню мягкость лапы плюшевого мишки, зажатой в моей руке, и страх, что меня отправят спать. Тетка долго меня не замечала, но когда увидела, то сильно вздрогнула, словно перед ней стоял маленький призрак. Меня посадили на колени, и я оказалась над безбрежным бумажным морем.

– Смотри сюда, – сказала тетка, вручая мне увеличительное стекло. – Это наше генеалогическое древо, а вот твоя мама.

Я помню радостное волнение, тут же сменившееся горьким разочарованием: там не было маминой фотографии, лишь строки, которые я еще не могла прочесть.

– А что здесь написано? – должно быть, спросила я, потому что отчетливо помню теткин ответ.

– Здесь написано, – начала она с несвойственной ей театральностью: – «Дорогая тетка Роуз, пожалуйста, позаботься о моей малышке. Она необыкновенная, и я по ней очень скучаю».

Тут, к своему ужасу, я заметила на ее лице слезы. В первый раз я видела, как плачет большая тетя. До того момента я не догадывалась, что взрослые тоже плачут.

Пока мы с Дженис росли, тетка Роуз упоминала о матери кратко и, я бы сказала, фрагментарно, никогда ничего не рассказывая от начала до конца. Однажды, уже будучи студентками, почувствовав себя самостоятельными и дождавшись чудесной погоды, мы повели тетку в сад, усадили в кресло, подставив поближе оладьи и кофе, и начали упрашивать все нам рассказать. Охваченные непривычным единодушием, мы с сестрицей наперебой засыпали тетку вопросами. Какими были наши родители, погибшие в автокатастрофе? Почему мы не общаемся с родственниками в Италии, если в паспортах сказано, что мы там родились?

Тетка сидела очень тихо, не притрагиваясь к оладьям, и когда мы выдохлись и замолчали, она кивнула:

– Все правильно, вы имели право задать эти вопросы, и однажды вы получите ответы. А пока запаситесь терпением. Я ничего вам не рассказываю для вашего же блага.

Я так и не поняла, что плохого в том, чтобы знать историю своей семьи, хотя бы отчасти, но, видя болезненное отношение тетки Роуз к этой теме, отложила неприятный разговор на потом. Однажды я сяду напротив тетки и потребую объяснений, и тогда она мне все расскажет. Даже когда Роуз исполнилось восемьдесят, я продолжала верить, что когда-нибудь настанет это самое «однажды» и тетка удовлетворит мое любопытство. Как оказалось, я ошибалась.

Когда я вошла в гостиницу, диретторе Россини говорил по телефону в смежной комнате, и я остановилась подождать. По дороге из мастерской маэстро Липпи у меня из головы не шли его слова насчет позднего гостя по имени Ромео, и в конце концов я решила, что пора поближе познакомиться с семейством Марескотти и его ныне здравствующими представителями.

Первым делом я собиралась попросить у диретторе Россини телефонный справочник, но, прождав битых десять минут, не выдержала, перегнулась через стойку и сняла ключ со стены.

Досадуя, что не спросила маэстро о Марескотти, пока была возможность, я медленно поднялась по лестнице. Ссадины на подошвах ужасно болели, к тому же я не привыкла ходить, и тем более, бегать на каблуках. Но, едва открыв дверь номера, я сразу забыла о мелочах, ибо в комнате все было не просто перевернуто вверх дном, но, где можно, еще и вывернуто наизнанку.

Кто-то, если не целая компания очень целеустремленных взломщиков, снял дверцы со шкафа и вспорол подушки. Одежда, безделушки, флаконы из ванной были разбросаны по полу. Мои поношенные трусы свисали с угла рамы картины на стене.

Я никогда не видела взрыва бомбы, заложенной в чемодан, но теперь, кажется, представляю, на что это похоже.

– Мисс Толомеи! – Диретторе Россини, тяжело дыша, нагнал меня в дверях. – Графиня Салимбени звонила спросить, лучше ли вы себя чувствуете, но… санта Кристина! – При виде разгромленного номера диретторе забыл продолжение фразы, и секунду мы молча стояли на пороге, взирая на комнату в безмолвном ужасе.

– Ну, – сказала я, понимая, что теперь у меня есть аудитория, – по крайней мере, чемоданы можно не распаковывать.

– Это ужасно! – возопил диретторе Россини, не готовый взглянуть на светлую изнанку событий. – Только посмотрите на это! Теперь люди скажут, что гостиница небезопасна! Осторожно, не наступите на стекло!

Пол был усыпан стеклянными осколками. Злоумышленник явно приходил за маминой шкатулкой, которая, естественно, пропала, но оставался вопрос, почему он перевернул вверх дном мою комнату. Что еще он искал?

– Cavolo![29]29
  Черт возьми! (ит.)


[Закрыть] – взорвался диретторе. – Теперь придется вызывать полицию, они сделают снимки, и газеты напишут, что отель «Чиусарелли» ненадежен!

– Подождите, – остановила я его. – Не звоните в полицию, в этом нет необходимости. Я знаю, зачем они приходили. – Я подошла к столу, где оставила шкатулку. – Больше они не вернутся. Уроды.

– О! – вдруг просиял диретторе Россини. – Я забыл вам сказать! Вчера я лично принес ваши чемоданы…

– Да, я это вижу.

– И заметил у вас на столе очень дорогую антикварную вещь, поэтому взял на себя смелость забрать ее из номера и по ставить в гостиничный сейф. Надеюсь, вы не возражаете? Обычно я не вмешиваюсь…

Облегчение было таким, что я не стала возмущаться его бесцеремонностью или восхищаться предусмотрительностью, а просто схватила диретторе за плечи:

– Шкатулка у вас?

Разумеется, мамино наследство очень уютно пристроилось в большом сейфе между бухгалтерскими книгами и серебряным канделябром.

– Благослови вас Бог! – искренне сказала я. – Эта шкатулка… особенная.

– Понимаю. У моей бабушки была точно такая же. Сейчас их не делают. Это старая сиенская традиция. Мы называем их шкатулками секретов – ну, из-за секреток. Там можно прятать что-нибудь от родителей, или от детей, или от кого угодно.

– Вы хотите сказать, что там есть потайное отделение?

– Ну да! – Диретторе Россини взял шкатулку и буквально влез в нее носом. – Я вам покажу. Надо быть сиенцем, чтобы отыскать тайник, – он очень хитро устроен. У моей бабки секретка была вот здесь, сбоку… А здесь нет. Как хитро… Дайте-ка проверю. Здесь нет… Здесь нет… И здесь нет… – Он вертел шкатулку под всеми мыслимыми углами, как ребенок радуясь загадке. – У нее там хранилась только прядь волос. Я нашел, когда она спала. Я никогда не спрашивал… Ага!

Непостижимым образом диретторе Россини умудрился найти и нажать запорный механизм потайного ящичка. Он торжествующе улыбнулся, когда четвертая часть днища ларца выпала на стол, а за ней вылетел маленький прямоугольный кусочек тонкого картона – так называемой карточной бумаги. Перевернув шкатулку, мы вдвоем осмотрели секретку, но больше там ничего не было.

– Вы что-нибудь понимаете? – Я протянула диретторе клочок картона с буквами и цифрами, напечатанными на старой пишущей машинке. – Похоже на какой-то код.

– Это, – сказал он, принимая карточку, – старая – как вы это называете? – учетная карточка. Ими пользовались до появления компьютеров. Это было еще до вас. Ах, как меняется мир! Вот я помню…

– У вас есть догадки, откуда это может быть?

– Это? Из библиотеки, наверное. Не знаю, я не эксперт. Но… – Он испытующе взглянул на меня, словно решая, стою ли я его доверия. – Я знаком с одним экспертом.

Я довольно долго проискала крохотный букинистический магазин, который описал диретторе, и, когда нашла, он, разумеется, оказался закрытым на обед. Я попыталась рассмотреть через витрину, есть ли кто внутри, но увидела лишь полки с книгами.

Свернув за угол, я вышла на пьяцца Дуомо и присела скоротать время на ступеньку лестницы Сиенского собора. Несмотря на толпы туристов, у меня возникло странное ощущение удивительного спокойствия, незыблемости и вневременности; если бы не дела, я могла бы просидеть под крылышком собора целую вечность, глядя на постоянное возрождение человечества со смесью ностальгии и сочувствия.

Больше всего в соборном ансамбле поражала колокольня. Не такая высокая, как та лилия в расцвете сил на Кампо, она выделялась из общей массы колоколен – башня была полосатая, как зебра. Тонкие ровные слои белого и черного камня чередовались до самого верха, как бисквитная лестница в рай, и я невольно задумалась о символическом значении этого узора. Возможно, камень клали так без задней мысли, или просто хотели, чтобы башня бросалась в глаза, или это аллюзия на герб Сиены – белый с черным геральдический щит, похожий на бокал без ножки, до половины наполненный адским красным вином, что тоже, кстати, озадачивало.

Диретторе Россини рассказывал легенду о детях Рэма, сбежавших от злого дяди на черной и белой лошадях, но я не была убеждена, что цвета бальцаны символизируют именно это событие. Здесь просится объяснение, связанное с контрастом, что-нибудь о сложном искусстве объединения противоположностей и заключения компромиссов или о том, что жизнь – хрупкий баланс великих противоборствующих сил и что добро потеряет свое могущество, если в мире не останется его извечного противника – зла.