Текст книги "Царица амазонок"

Глава 5

…жестоко будить древнее зло,

Что в глубине сердца заснуло.

Софокл. Эдип в Колоне

Котсуолдс, Англия

Отец встретил меня на железнодорожной станции в Мортон-ин-Марш, и выглядел он удивительно щеголевато для такого часа дня. Я ожидала увидеть его небритым и раздраженным и была тронута тем, что он надел весьма пристойные вельветовые брюки вместо старых подштанников, которые натягивал на себя по выходным. А то я уже начинала бояться, что эти подштанники сами научатся выходить на улицу за газетой и, пожалуй, даже заберутся в автомобиль, чтобы прокатиться с ветерком.

– Это, конечно, не мое собачье дело… – Мой отец не считал необходимым заканчивать предложения. Такова была его манера разговаривать. – Но какого черта тебе захотелось сбежать из Оксфорда в семь утра?

– Ох… – Я отвела глаза, борясь с желанием выболтать ему настоящую причину своего приезда. – А я уж было решила, что мне нужны причины, чтобы навестить своих родителей. В конце концов, я ведь ваш единственный ребенок…

Мои родители жили в перестроенном коттедже из золотистого камня, возведенном кем-то из далеких предков очень невысокого роста, не больше полутора метров, судя по дверным молоткам, расположенным на уровне колен. Предку, должно быть, этот дом казался величественным особняком; мне же – слишком высокой для своего возраста – он всегда был немного тесноват, и в детстве я частенько воображала себя великаншей в плену у двух троллей, живших в маленьком лесном холме.

Конечно, покинув отчий дом, я стала с грустью вспоминать даже то, что в детстве вызывало во мне лишь раздражение. И теперь каждый раз, возвращаясь в коттедж, я обнаруживала, что все меньше и меньше замечаю его недостатки… и даже нахожу уютной его тесноту.

Мы, как обычно, вошли в дом через гараж и остановились в маленьком чулане, чтобы снять обувь. Эта комната, битком набитая верхней одеждой, сухими цветами и лесными орехами, подвешенными к потолку в нейлоновых чулках, была, несомненно, самой неопрятной в доме. И все равно мне нравилось задерживаться здесь, потому что тут царил такой успокаивающий и такой знакомый запах – запах вощеных мебельных чехлов, ромашки и яблок, которые мы несколько лет назад забыли в корзине на шкафу.

Надев тапочки, мой отец сразу же отправился на кухню, а оттуда – в столовую. Слегка озадаченная таким маршрутом, я все же последовала за ним и увидела, как он осторожно подкрадывается к окну.

Окно выходило в сад, где стояла новая кормушка для птиц, явно предназначенная для пернатых друзей моего отца. Однако на помосте сидела черная белка, набивавшая рот семечками, насыпанными для птиц.

– Опять она!

Мой отец без промедления ринулся в сад, прямо в тапочках, чтобы прекратить эту злобную выходку самой Природы. Глядя на то, как он мечется по саду в вязаном жилете, трудно было поверить в то, что этот человек, Винсент Морган, был – до недавнего времени – директором местной школы, где много лет вселял ужас в маленьких мальчиков и девочек. В городке отца даже прозвали Морган Горгон, и в детстве если я оказывалась одна на улице, то тут же собирала вокруг себя компанию мальчишек, которые дружно кричали: «Морган – мини-Горгон», пока из своей лавки не показывался мясник в перепачканном кровью фартуке и не приказывал им заткнуться.

И лишь после ухода на пенсию отец всю свою энергию перенес на сад. Его постоянные рассказы об этом маленьком клочке земли его предков были полны жалоб и тоски. Яблоки никогда не бывали такими же сочными, как в его детстве, и малины никогда не вырастало так же много, как тогда, когда он был мальчишкой, набиравшим корзину за корзиной, чтобы отнести их потом на кухню миссис Уинтерботтом.

В идиллических описаниях его детства не было ни одной негативной детали. Отец-трудоголик и лежавшая в больнице мать никогда не упоминались, как и экономка миссис Уинтерботтом, суровая, холодная особа, в которой страсть к деловитости и чистоте не оставила места для нежности. Был лишь маленький мальчик в своем саду, окруженный пышной листвой и неизменным легким сиянием.

Заглянув в полуподвальный этаж, я, как и ожидала, увидела нескольких женщин, сидевших верхом на велотренажерах лицом к экрану, на котором демонстрировались упражнения.

– Привет, мамуля! – крикнула я. – И вам привет, дамы!

– Привет, милая!

Моя мать была одета в желтый трикотажный костюм, который я подарила ей на Рождество, цветной платок скрывал ее серебряные волосы. Она была единственной из всех знакомых мне женщин, которая не боялась вспотеть, и если прежде это невероятно меня смущало, то теперь все больше восхищало в ней.

– Еще десять минут!

Вернувшись наверх и обнаружив, что отец все еще занят своими птицами, я вдруг почувствовала, как внутри меня все сжалось. Десять минут. Ровно столько, сколько мне нужно.

Кабинет моего отца представлял собой пыльную, затянутую паутиной нору со всеми атрибутами комнаты джентльмена Викторианской эпохи. Стены были сплошь увешаны стеллажами, прогнувшимися под тяжестью книг, среди которых красовались отцовские сокровища: жуки на булавках в деревянных ящиках, черви и змеи, законсервированные в стеклянных банках, и птицы вымерших видов со стеклянными глазами, таращившиеся из-под потолка, словно хищники, усевшиеся на скале. Насколько я помнила, запах этой комнаты всегда казался мне интригующим; это был запах истории, знания и детских проступков.

Хотя теперь я и стала старше, я все равно отчего-то нервничала и потому тут же случайно задела глиняную кружку, набитую всякой ерундой, – и карандаши, линейки и скрепки разлетелись во все стороны. Дрожа от испуга, я кое-как затолкала все обратно в кружку и поставила ее на место, на стопку ежемесячных счетов.

В дверях появился отец.

– Ага! Ну, приветик! – воскликнул он, сдвинув густые брови. – Наверное, мне следует чувствовать себя польщенным тем, что тебя заинтересовала моя корреспонденция?

– Ужасно извиняюсь, – пробормотала я. – Я просто искала свое свидетельство о рождении.

Лоб отца разгладился.

– А… Дай-ка я посмотрю. – Тяжело опустившись в кресло, он открыл и закрыл несколько ящиков письменного стола, прежде чем нашел то, что искал. – Вуаля! – Отец достал новенькую папку с моим именем. – Вот все твои бумаги. Я тут немножко навел порядок. – Он улыбнулся, а я смотрела на него, пытаясь понять, что скрыто за его улыбкой.

– Ты… ты ведь никогда… ничего не выбрасываешь, верно? – робко спросила я.

Отец несколько раз моргнул, озадаченный моим неожиданным интересом к его делам.

– Ну, не то чтобы уж прямо совсем ничего… Я стараюсь складывать все в какую-нибудь коробку. Семейные документы и все такое. Тебе, возможно, захочется все это сжечь… Но решение будет за тобой.

Дверь на чердак ужасно скрипела, и поэтому было почти невозможно скрыть чье-либо посещение этой части дома.

Когда мы с Ребеккой были детьми, то держали в углу полутемного чердака – под самой крышей – небольшую коробку со всякими памятными вещами, и нам частенько приходилось прокрадываться наверх со всей осторожностью, на какую мы были способны. Там был миниатюрный кусочек мыла из какой-то гостиницы в Париже, сухая роза из свадебного букета, мяч для гольфа из парка Моузлейнов… и несколько других сокровищ, которым не следовало попадать в чужие руки.

– Что вы там делаете на чердаке? – как-то спросила мама за обедом, и от неожиданности Ребекка залила лимонадом весь кухонный стол.

– Ничего, – как можно невиннее ответила я.

– Тогда играйте на улице. – Мама потратила едва ли не весь рулон бумажных полотенец, чтобы вытереть стол, но ни слова на этот счет не сказала. В конце концов, Ребекка ведь была дочерью викария. – Мне не нравится, что вы там сидите, все в пыли.

Да, так же, как дети учатся радовать своих родителей ездой на велосипеде или хорошим поведением в канун Рождества, они украдкой осваивают и «темные» искусства – хранение жестяных банок с печеньем или, как в моем случае, умение открывать и закрывать скрипучую дверь чердака без единого звука.

Хотя я не проделывала этот фокус уже много лет, я с удовольствием обнаружила, что до сих пор не потеряла сноровки. Остановившись перед дверью, я прислушалась к звукам, доносившимся снизу, но различила только звяканье китайского фарфора. У моих родителей была одна твердо устоявшаяся привычка в повседневных занятиях, и это было их совместное чтение газеты после обеда. Не было смысла даже пытаться вовлечь их в разговор; как только тарелки были отставлены в сторону и разлит по чашкам кофе, они радостно погружались в мир крикета и политической коррупции.

Юркнув в дверной проем, я включила одинокую лампочку, которая, казалось, висит под потолком чердака исключительно на нитях паутины. Продвигаясь вперед, я пыталась вспомнить, какая из досок пола скрипит под ногами, а на какую безопасно наступать… но вскоре поняла, что уже слишком много лет не пользовалась дорожкой, которую когда-то так хорошо знала.

Чердак, втиснутый под крутую крышу нашего дома, представлял собой треугольное помещение без источников естественного света, если не считать полукруглого окошка в северном фронтоне. Хотя на чердаке было пыльно и пусто, это место всегда обладало для меня странным очарованием; в детстве, когда бы я ни заглядывала в какой-нибудь древний кожаный чемодан или деревянный сундук, стоявший здесь, я всегда ожидала увидеть что-нибудь волшебное. Может быть, там скрывался забытый ларец с сокровищами, или потрепанный пиратский флаг, или связка любовных писем… Здесь всегда пахло семейными тайнами, кедровым деревом и нафталином. Чердак был для меня порталом в другие миры.

И вот однажды, когда мне было девять лет, волшебная дверь наконец отворилась.

Бабуля.

Я до сих пор вижу ее стоящей здесь, спиной ко мне, глядящей сквозь полукруглое окошко целыми часами… не с тоскливым смирением, какого можно было бы ожидать от человека, запертого под замком, а с живой решительностью, словно она была на страже, готовая в любую минуту отразить неожиданную атаку.

Все, что мне было прежде известно о матери моего отца, так это то, что она больна и лежит в каком-то госпитале далеко-далеко отсюда. Причем уточнение «далеко-далеко» было моим собственным объяснением того, почему мы никогда ее не навещали, хотя частенько ездили повидать дедушку во время его долгой безымянной болезни. И в общем и целом я представляла бабушку точно так же: лежащей в постели, с прозрачными трубками, тянущимися к ее телу, в каком-то странном балахоне, среди голых белых стен, с распятием, висящим над кроватью.

А потом, в один дождливый день, вернувшись из школы, я вдруг увидела странную высокую женщину, стоявшую посреди нашей гостиной, с небольшим чемоданом в руках и с необычайно безмятежным выражением лица.

– Диана, – сказала моя мать, нетерпеливо махая мне рукой, – подойди и поздоровайся с бабушкой.

– Здрасте, – пробормотала я и тут же поняла, что такое приветствие крайне неуместно.

Что-то в этой длиннорукой и длинноногой незнакомке было совершенно чуждо нам и нашему дому, я это прекрасно видела, только, насколько припоминаю, не могла определить, что же именно.

Может, потому, что она оставалась в дождевике, придававшем ей вид случайной прохожей, которая могла исчезнуть в любое мгновение. А может, я смутилась из-за того, что, судя по моему опыту – весьма, конечно, ограниченному, – она совсем не напоминала бабушку. Вместо похожей на цветную капусту химической завивки, какую предпочитали местные тетушки, ее седые волосы были заплетены в косу, падавшую на спину, а на лице почти не было морщин. Моя новенькая бабуля просто смотрела на меня спокойным, внимательным взглядом, в котором не заметно было ни особого интереса, ни каких-либо эмоций.

Я помню, что была разочарована ее манерой держаться отстраненно, но я также была по-детски убеждена, что она обязательно меня полюбит, просто потому, что она моя бабушка. Поэтому я улыбнулась, понимая, что нам суждено стать подругами, и увидела едва заметную искру удивления в ее серо-голубых глазах. Однако бабушка не улыбнулась в ответ.

– Добрый день, – сказала она со странным акцентом, из-за которого возникало впечатление, что бабушка произносит слова, не совсем понимая, что именно они означают.

– Бабушка болела, – объяснила мама, снимая школьный рюкзак с моей спины и прижимая к себе, – но теперь она чувствует себя лучше. И будет жить с нами. Здорово, правда?

И больше никаких объяснений по поводу случившегося не последовало. Бабушку поселили в комнате на чердаке, которую по такому случаю вычистили и обставили мебелью, и хотя бабуля была очень высокой женщиной, – по крайней мере, так казалось девятилетней мне – с невероятно большими ногами, она вела себя так тихо, что вам бы и в голову не пришло, что там, наверху, кто-то есть, если бы чердачная дверь не скрипела каждый раз, когда я отправлялась повидаться с новой родственницей.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, как глупо было с моей стороны полагать, что молчаливость бабули как-то связана с ее болезнью. Меня поражало, как она могла часами сидеть в кресле в нашей гостиной, уставясь в одну точку, в то время как мама сновала туда-сюда, прибираясь и суетясь.

– Ноги! – только и говорила ей мама, и бабушка послушно поднимала ноги, чтобы не мешать работе пылесоса.

Правда, пару раз бабушка как будто не слышала и этой просьбы, и тогда пылесос неожиданно замолкал… пока мама не догадалась добавлять слово «пожалуйста».

Иногда мама ругала себя за отсутствие терпения по отношению к бабуле, напоминая нам обеим, что «все дело в лекарствах, это не ее вина». В такие дни она останавливалась и наклонялась к креслу, чтобы погладить жилистую старую руку, лежавшую на подлокотнике, хотя ласка почти всегда была безответной.

Прошло несколько месяцев с момента появления бабушки в нашем доме, прежде чем я впервые по-настоящему поговорила с ней. Был воскресный день, и мы сидели в ее чердачной комнате, предоставленные сами себе, потому что мои родители уехали в город на чьи-то похороны. Я трудилась над каким-то особо нудным домашним заданием и, к моему растущему раздражению, ощущала взгляд бабушки на своей авторучке. В какой-то момент я остановилась в поисках подходящего слова, а бабуля внезапно подалась вперед, как будто только и ждала этой паузы, и прошептала:

– Правило номер один: не надо их недооценивать. Запиши это.

Напуганная ее странными словами, я все же послушно записала их прямо посреди своего сочинения, и когда она увидела результат, то одобрительно кивнула:

– Это хорошо… То, что ты делаешь. Пишешь.

Я не знала, что сказать.

– А вы не… не пишете?

На мгновение на ее лице вспыхнуло изумление, и я подумала, что чем-то ее задела. Потом бабуля опустила испуганный взгляд:

– Да. Я пишу.

В тот год на Рождество я подарила ей толстую тетрадь – одну из моих красных школьных тетрадей, оставшуюся чистой, – и три синие шариковые авторучки, которые купила специально для нее. Бабуля ничего не сказала, но, как только мои родители занялись своими подарками, поймала мою руку и сжала ее так, что мне стало больно.

С тех пор я больше не видела этой красной тетради. Но как-то раз, много лет спустя, уже после того, как бабушка умерла, я подслушала разговор родителей со старым школьным другом отца, доктором Трелони, психиатром из Эдинбурга. Я тогда устроилась на верхней ступеньке лестницы, чтобы как можно лучше слышать беседу в гостиной и в то же время иметь возможность в случае чего быстро убежать в свою комнату.

В тот вечер темой разговора была бабуля, а поскольку все мои вопросы о ней обычно натыкались на укоризненное молчание, я, естественно, была полна решимости не обращать внимания на сквозняк на лестнице и собрать максимум информации.

Отец, судя по всему, показывал доктору Трелони медицинские карты, поскольку они говорили о таких вещах, как «параноидальная шизофрения», «лечение электрошоком» и «лоботомия», о которых в то время я не имела ни малейшего понятия. Периодически шорох бумаг прерывался восклицаниями доктора типа: «Как необычно!» и «Вот это да!». И это, конечно, вызвало у меня такое горячее любопытство, что я просто вынуждена была спуститься на несколько ступенек и изо всех сил вытянуть шею, чтобы выяснить, что же там происходит.

Сквозь полуоткрытую дверь я увидела маму, сидевшую на нашем желтом диване и нервно кутавшуюся в шаль, и отца с доктором Трелони, стоявших у камина со стаканами виски в руках.

Я тут же сообразила, что за предмет вызывал такие эмоции в обычно невозмутимом докторе Трелони, – это была та самая красная тетрадь, которую я подарила бабушке на Рождество шестью годами ранее. Ясно было, что три авторучки не пропали даром, судя по тому, как зачарованно смотрел доктор на каждую страницу исписанной от корки до корки тетради.

– И что ты об этом думаешь? – спросил наконец отец, отхлебнув виски из стакана. – Я показывал эти записи нескольким специалистам в Лондоне, и все они уверены в том, что такого языка не существует. Воображаемый словарь, так они это назвали.

Доктор Трелони громко присвистнул, не обращая внимания на неодобрительный взгляд моей матери.

– Да, это вымышленный язык галлюцинирующего ума. Я-то думал, что все уже повидал, но это нечто особенное.

К несчастью, его свист заставил маму закрыть дверь в коридор, лишив меня возможности услышать остальную часть разговора.

С того самого вечера я стала мечтать лишь об одном: увидеть, что именно написала бабушка в своей тетради. Но стоило мне затронуть эту тему, как мама сразу же бросала то, чем в данный момент занималась, и восклицала:

– Ох, я совсем забыла! Диана, хочу тебе показать кое-что…

И мы тут же поднимались наверх, чтобы отыскать что-нибудь среди ее одежды, или обуви, или сумок – что-нибудь такое, что вполне могло бы мне пригодиться. Полагаю, таким образом мама хотела попросить прощения за то, что я не получала ответа на свои вопросы.

Однажды, зайдя в кабинет отца, я вдруг увидела, что он сидит за своим письменным столом, склонившись над той самой тетрадью, но то, с какой неловкой поспешностью отец спрятал тетрадь в ящик стола, послужило еще одним доказательством того, что он ни в коем случае не намерен обсуждать этот предмет. Так что мне оставалось только ждать. Я ничуть не сомневалась в том, что тетрадь по-прежнему хранится среди семейных бумаг. И вот однажды мое терпение лопнуло.

Мы с Ребеккой целый день были дома одни, развлекаясь привычным образом, пока вдруг не очутились на пороге отцовского кабинета.

– Мы просто обязаны узнать правду, – настойчиво сказала Ребекка, видя, что я колеблюсь. – Они не могут скрывать это от тебя. Это неправильно! Я уверена, это даже противозаконно. В конце концов, тебе уже шестнадцать!

Поощряемая ее негодованием, я наконец открыла ящик с семейными бумагами, и весь последующий час мы рылись в папках моего отца в поисках красной тетради.

За этот час мы обнаружили столько всего интересного, что, когда нашли наконец тетрадь, она уже не казалась нам такой важной. Разумеется, мы нашли в ней длинный список английских слов с переводом в группы каких-то причудливых символов, но маленький бабушкин словарик был далеко не так интересен, как письма врачей с описанием жутковатых средств ее лечения, включая такие тошнотворные процедуры, как лоботомия.

Буквально остолбенев от потока непредвиденной информации, мы с Ребеккой наконец сложили все обратно, в том числе и красную тетрадь, и вышли из отцовского кабинета с твердым убеждением, что некоторые вещи родители скрывают от детей по вполне разумным причинам.

С того дня я больше не видела бабушкиного словаря, хотя минуло уже двенадцать лет; на самом деле я даже не вспоминала о нем. Но он все равно сидел где-то в глубине, в какой-то мозговой извилине, и вот теперь, стоя на чердаке в этот дождливый октябрьский день, я знала, что не успокоюсь, пока он не окажется в моих руках.

Мне не понадобилось много времени, чтобы найти коробку со старыми бумагами. Как я и ожидала, отец не слишком изобретательно спрятал ее под сложенным садовым зонтом, и это была единственная коробка в комнате, на которой сбоку не было обозначено ее содержимое. Осторожно отдирая клейкую ленту от крышки, я продолжала прислушиваться к шагам на лестнице; убедившись, что никто наверх не поднимается, я начала перебирать старые папки.

Когда я наконец увидела красную тетрадь, то так спешила проверить идею, обуревавшую меня с прошлого вечера, что едва не пропустила два слова, написанные бабулей на обложке: «Для Дианы».

Обнаружив, что тетрадь всегда предназначалась мне, я внезапно вся переполнилась какой-то лихорадочной уверенностью. Дрожащими пальцами я перевернула обложку и, бросив взгляд на первые несколько страниц, тут же поняла, что в аккуратных символах, выведенных синими чернилами, бабуля оставила мне ключ к языку, которого мне никогда и нигде не приходилось видеть… до того самого дня, когда на Мэгпай-лейн меня не остановил какой-то незнакомец и не вручил мне фотографию и билет в Амстердам.