Текст книги "Куда падал дождь"

Глава третья

Лейси Дуглас в Сан-Франциско. У нее серьезные неприятности. Дж. К. сказал, что он ей нужен.

Она его предала.

Красная спортивная машина Джонни Миднайта с бешеной скоростью, от которой кровь стыла в жилах, неслась, ревя, по шоссе. Он действительно гонял чересчур быстро. А какого черта? Эта итальянская машина была создана для высоких скоростей. Хуже то, что он был как на иголках и в этом огромном городе чувствовал себя в ловушке.

Впрочем, при чем тут город? Ощущение ловушки было связано с особенностями его характера; ведь теперь ему придется играть роль героя ради такой богатой дамочки, как Лейси, хотя она разбила ему сердце десять лет назад.

Дж. К., его близкий друг и босс, знал эту его тайную слабость и совершенно сознательно поймал его на крючок, сообщив, что Сэм Дуглас убит, а за Лейси кто-то охотится. Ясно кто. Ее сумасшедший пасынок Коул, сбежавший из частной психиатрической клиники, где его держали годами, и теперь разыскиваемый полицией. Правда, концы с концами что-то не сходились.

Только на секунду Джонни поймал себя на мысли, что хотел бы увидеть, какой стала Лейси. Действительно ли она так красива и роскошна, как на фотографиях в колонках светских новостей в газетах и журналах? Счастлива ли она?

Да какое ему до всего этого дело? Но старые переживания, которые, казалось, давным-давно умерли в его душе, вдруг поднялись из неведомых глубин, готовые взорваться, и Джонни почувствовал резкую боль в сердце, словно невидимая рука мертвой хваткой вцепилась в него и не отпускает.

Нет. Он никак не мог ее вспомнить. Вместо нее он вспомнил Коула. А значит, и Колин, хотя ее ему вспоминать хотелось меньше всего. Впрочем, как и его. У обоих были ярко-рыжие волосы и не менее яркие синие глаза. Таких трудных и неуживчивых детей надо было поискать; у них было все на свете, кроме одного, чего им хотелось больше всего – внимания своих блестящих родителей. За те два года, что Миднайт работал в поместье Дугласов по уик-эндам, ему ни разу не довелось лицезреть хозяев в полном сборе, они никогда не выезжали всей семьей – не считая той страшной ночи, когда погибла Камелла.

В одно прекрасное субботнее утро Миднайту пришлось стать еще и нянькой при детях, когда сон его прервали вопли настоящей няньки. Одиннадцатилетние оболтусы спустили ее из окна третьего этажа и весело раскачивали, держа за лодыжки, – втянуть обратно у них не хватало силенок. Джонни бросился сломя голову в главное здание и спас ее. Потом таким же манером высунул рыжих монстров в то же окно и не втаскивал обратно до тех пор, пока нянька не взмолилась. Естественно, после этой истории ему ничего не стоило держать сорванцов в руках.

Забавно, но он всегда считал Колин ребенком с очень болезненной психикой и, безусловно, заводилой. Коул, по его мнению, во всем подчинялся сестре.

Впрочем, разве можно что-то определенное сказать о человеке – все люди такие непредсказуемые.

Ведь ошибся же он в Лейси.

Тем не менее ему трудно было представить, Коул замочил папашу на свой страх и риск.

Но если уж на то пошло, то и его старик не походил на завзятого убийцу. Дугласы умели прятать концы в воду.

Яблоко от яблони недалеко падает.

А Лейси предала его дважды: сначала перебравшись к Дугласам, а затем став членом этой семейки.

Мысли Миднайта вернулись к Дж. К. Камерону. С чего это Дж. К. решил, что имеет право вмешиваться в его жизнь, навязав помощь Лейси?

Машина с мягким урчанием резала воздух. Позади остался мост Золотые Ворота.

Черт побери этого Дж. К.! Сам Дж. К. никогда не прощал обиды. Как это он запамятовал, что Лейси разбила его, Миднайта, сердце и прихватила добрый его кусок, предав его десять лет назад? Она бросила его в объятия дьявола. Она оставила его и вышла замуж за Сэма, потому что тот мог подарить ей мир, а он – ничего, кроме собственного сердца. Тогда убийство ее не трогало. Она божилась, что не сомневается в невиновности Сэма.

Она, что ни говори, подать себя умела, потому и стала образцом идеальной жены политического деятеля и любимицей светских раутов в Вашингтоне. Миднайту приходилось читать статьи о ее совершенном чувстве стиля, о ее совершенном доме, совершенных друзьях. Где-то он читал, что у нее ребенок. Он посочувствовал бедному малышу. Не приходилось сомневаться, что она и Сэм уделяют ему так же мало внимания, как Сэм двум своим детям. О том, какая она потрясающая хозяйка, в газетах и журналах было понаписано километры. Но что-то не доводилось ему встретить что-нибудь о ее сыне.

Ей хотелось быть принцессой.

А Миднайту хотелось только одного – чтобы он был ей нужен.

Он был ей нужен, и она его использовала до тех пор, пока не сообразила, что Сэм может дать больше. И тогда она отбросила его с такой легкостью, словно он для нее ничего не значил. Он просто был для нее нижней ступенькой на лестнице, ведущей к вершинам ее амбиций.

Один раз она ему позвонила. Это было через месяц после ее свадьбы. К тому времени Миднайт более или менее пришел в себя, и у него хватило сил напомнить ей, что она замужем и чтоб катилась ко всем чертям. Он успел все это выложить и повесил трубку. Потом она родила ребенка, и больше он с ней не сталкивался.

Да он и не особенно горел желанием. Между ними не было ничего общего. Он не продавался, как она.

Миднайт съехал с главной дороги. Вместо того чтобы ехать дорогой на Саусалито к своему плавучему домику, он свернул на Стинсонское шоссе, идущее вдоль побережья.

У развязки Тэм движение было напряженным, но, когда он повернул налево и направился к холмам, поток машин заметно поредел. Шоссе поднималось наверх среди одуряющего запаха эвкалиптов и благоухающих пальм; несколько миль оно петляло серпантином, поднимаясь все выше. Когда машина добралась до голых коричневатых холмов, растительности поубавилось. Вскоре перед глазами открылись потрясающие виды небесно-голубого океана; вдали сверкал Сан-Франциско, но Миднайту было не до пейзажей.

Он прибавил скорость, нервничая больше обычного; он торопился попасть в Стинсон и гнал машину, глядя вперед на бесцельный бег волн, стремящихся к берегу. Он пытался забыть одну женщину, но никак не мог.

Дорога была относительно пустынна, но в проком направлении, к Сан-Франциско, густой поток машин. Не отдавая отчета в что делает, Джонни нажал на газ на поворотник. Справа поднимался бурый холм; слева отвес – скалы обрывались к скалистому побережью. Сзади поджимала синяя «тойота».

Дж. К. сказал, что Тростиночка сбежала, спасая жизнь. Сэм погиб, ее совершенной жизни в совершенном мире пришел конец.

Жадная сука заслужила все это – пальцы Джонни вцепились в руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев: он вспомнил последние слова Дж. К.

Но заслужила ли она смерть?

Выходит, если что-то с ней случится, то он еще будет виноват?

Он выжал акселератор до предела. И только тут увидел желтую машину и тяжелый фургон, пытающийся обойти ее. Фургон – чудовищно необъятный – возник в его ряду и мчался прямо на него. На противоположной стороне дороги был разъезд. Почему этот ублюдок в желтой машине не воспользовался им?

Справа на него надвигались утесы. Единственное, что оставалось Джонни, – это резко повернуть перед самым носом желтой машины.

Он круто повернул руль налево и нажал на газ.

Далеко вперед несся его гудок.

Он проскочил буквально в миллиметре от желтого седана, ударился о перила, отскочил от них, затормозил и ударился снова.

Рекламный щит с модными пледами срезал как ножом крыло. Джонни выжал до отказа тормозную педаль: На какую-то долю секунды он решил, что все обойдется, но в этот момент синяя «тойота» протаранила его сзади. Ударом его отбросило к шатким перилам, которые не выдержали и рухнули, а он вылетел через них прямо на скалу.

Голубое небо и голубая вода закружились и слились в одно пятно. Сквозь дымку мелькнули оранжевыми пиками самые высокие опоры моста Золотые Ворота. Он увидел край обрыва. И впереди ничего.

Впереди была смерть.

Жизнь не промелькнула перед его глазами. Он увидел себя уже двадцатилетним в поместье Дугласов под карнизом домика для гостей позади бассейна. С ним была Тростиночка, ее белое платье было насквозь мокрым и прилипло к телу. Он выпил губами каплю дождя с кончика ее носа, и с этого все началось. Он лишил ее невинности, но дал ей свою безусловную любовь и обещал любить ее вечно. Она обещала то же самое. Но это было до пожара. До Сэма. До того, как она поняла, как извлечь выгоду из них обоих. До того, как проявился ее подлинный характер.

Потом он увидел ее в тот последний день, когда силой овладел ею и навсегда выкинул из своей жизни.

Она была с ним непростительно мила, хотя он знал, что на самом деле она хотела всучить ему деньги от Сэма, чтоб успокоить собственную совесть, мучившую ее за все то, что она сделала.

Она лежала в объятиях Миднайта; ее маленькие белые ручки нежно покоились в его ладонях. Ее светло-золотистые волосы рассыпались после любовной игры. В ее поведении не чувствовалось никакой вины за то, что она продалась человеку, которого Миднайт считал повинным в убийстве Камеллы Дуглас и обоих их отцов. Выходит, что ее отец был прав – она во всем похожа на свою мать и готова продаться тому, кто даст больше.

Вот почему он унизил ее самым жестоким образом и навсегда ушел из ее жизни. И все десять лет он твердо держался за свою правоту, не слушая никаких аргументов в ее защиту и шевелящихся в душе сомнений. Он упорно гнал преследующий его образ худенькой потерянной девочки, которой, как никому на свете, нужна была любовь.

И вот сейчас, за миг до того, как сознание должно было померкнуть, он пытался ответить себе на вопрос, был ли он прав. Как ни бился, он так и не смог разлюбить Лейси, даже когда возненавидел. Она пробудила в его душе самые темные чувства, но она же пробудила и самые светлые.

Годы без нее были мертвыми и пустыми. Она оказалась единственным в его жизни, ради чего стоило жить и за что стоило умирать.

И все это он отшвырнул собственными руками.

Больше всего сейчас ему хотелось, чтобы у него появился еще один шанс.

Машина врезалась в скалу и отскочила. Металл застонал, но сварные рамы, на которых крепился салон, выдержали.

Машину снова швырнуло на скалу, и его сиденье сорвалось с места. Джонни с такой силой бросило на рулевое колесо, что ремни лопнули и он со всего размаха ударился о ветровое стекло и пробил его головой.

И потерял сознание. Все лицо его было изрезано осколками. Машину буквально смяло в гармошку и выкинуло на острие утеса, а внизу, на неизмеримой глубине, пенились волны прибоя.

Сверху на него смотрел, злобно улыбаясь, некто в черном. Затем сел в синюю «тойоту» и укатил.

Миднайт, этот крутой Миднайт, с молоком матери, так сказать, впитавший в себя жестокие законы улицы, где кулаком и смекалкой приходится отвоевывать себе место под солнцем, потому что иначе не выживешь в этих вонючих узких тупиках, – этот бешеный Миднайт никогда и никому не показывал, что в глубине души он слабый, нуждающийся в защите мальчишка, а попросту трус – не чета своему брату Натану. Тот-то был настоящим героем. Натан, отцовский любимчик, умер совсем юным и оставил своего недостойного братца один на один с этим подлым миром.

Нет, Миднайт никогда бы не признался, что был таким отчаянным драчуном именно потому, что боялся умереть. Ему некуда было податься. Приходилось изображать крутого, сильного, бесстрашного героя и спасителя, лишь бы никому в голову не пришло, что на самом деле он трус. Лишь бы никто не догадался, что в глубине души он совсем не такой, как Натан.

Для Миднайта смерть представала как нечто навеки черное, безнадежное, сплошное ничто; это был гроб, в котором он заколочен, как Натан, а потом закопан и забыт. Миднайт всегда боялся темноты и замкнутого пространства. Когда он стал взрослым, его преследовали кошмары, в которых был Натан.

Но выходит, смерть совсем не такая. В ней, оказывается, есть что-то по-своему притягательное.

Он не чувствовал себя заколоченным в гробу. Наоборот, он летел – высоко-высоко, в залитом солнцем безмолвии. Вокруг была не тьма, а ослепительный свет и неописуемая свобода – и невероятная невесомость.

Вся его бессмысленная жизнь была одним нескончаемым притворством: он должен был играть в героя, хотя им не был, и вот вдруг все кончилось, и он чувствует мир и покой. Мир внизу застыл в тишине, а он скользил над смятым железом игрушечной машины, покачивающейся на краю обрыва. Бесшумный ветерок наводил рябь на лазурные морские воды и легонько колыхал бурые травы. Сначала он не узнал своей машины. Не сразу понял он и то, что сдавленное в ней тело принадлежит ему.

Потом он подлетел чуть ближе и разглядел кровь на черных волосах, искореженное и искалеченное тело мужчины, зажатого смятым железом, и вспомнил, на какой бешеной скорости гнал машину. Но даже тогда, когда до него вдруг дошло, что это его собственное тело, он не испытал ни малейшего сожаления, потому что был свободен, как никогда, и нескончаемая драка была позади. Все ярче распускающийся цветок пламени повлек его из кабины, и он с невероятной, умопомрачительной скоростью помчался по световому тоннелю.

Ничего он сейчас так не жаждал, как добраться до конца тоннеля, но мужчина с седыми волосами, облаченный в красный купальный халат, преградил ему путь. Фигура мужчины непонятным образом светилась наподобие японского бумажного фонаря со свечой внутри. Не светились на нем только пять черных дыр, пробитых в животе. Мужчина не произносил ни слова, да в том и не было нужды. Миднайт узнал своего прежнего хозяина, врага и соперника – Сэма Дугласа – и мог читать его мысли. Сэм безмолвно приказал ему возвращаться обратно.

Не мешай мне.

Сэм покачал головой. Ты должен помочь Лейси.

Потом Миднайт увидел отца и мать и брата Натана. С ними, судя по всему, все было в порядке. Они тоже давали понять ему, что хотят, чтобы он вернулся назад. После этого он уже не так сопротивлялся незримой силе, гнавшей его назад по тоннелю.

Миднайт почувствовал, как все его тело пронзила резкая боль, особенно невыносимо ее раскаленные лезвия жалили голову и лоб. Его всосало обратно по тоннелю в несчастное, сплющенное, почти безжизненное тело в машине. Обратно в полубессознательное состояние, которое было сама боль, потерянность и ужас.

Он почувствовал тяжесть сотни килограммов железа, навалившегося на его грудь. Он хотел подняться и снова полететь, но не мог: он оказался в ловушке.

Ему нужно было свободное пространство. А вместо этого его закрыли в ловушке.

Потом он услышал голоса. Сварщики резали то, что осталось от машины, чтобы извлечь его на свет Божий. Каждый раз, когда они отбрасывали очередной кусок металла, это причиняло ему неизъяснимую боль, еще большую, чем раньше.

Ему ненавистна была сама мысль о том, что он будет в ловушке собственного тела. Он молил о смерти. А вместо этого его вытащили. – Несколько часов спустя Миднайт очнулся от – прикосновения к голове и груди руки в резиновой перчатке. Повсюду из его тела торчали иглы. Одежду разрезали и стянули с него, и он лежал ЧРД ослепительным светом, который согревал его. Свет струился с потолка. Люди в белых халатах о чем-то тревожно переговаривались шепотом. Одна из врачей особенно запомнилась ему: у неё дрогнула рука и выпустила скальпель. Боль нахлынула из глубин тела, и она была хуже всех игл и скальпелей, вместе взятых. Ему казалось, что каждый нерв в его черепе взорвали острыми иглами и стеклами. Он хотел заговорить, объяснить им, что хочет.

А вместо этого их закрытые масками лица.

Когда свет снова вспыхнул, послышались тревожные голоса врачей:

– Мы теряем его…

Но он вовсе не потерялся. Он покинул свое тело и свободно парил над ним, ни боли, ни тьмы больше не было, он свободно плыл над ними, созерцая со стороны, как они яростно сражаются за его жизнь.

Он особенно сочувствовал этой женщине-нейрохирургу. Она была высокая и стройная, и взгляд у нее был напряженный и полный ужаса. Миднайт обратил внимание, что у нее заметно дрожат руки, а все, затаив дыхание, смотрели, как она умело делает свое дело.

А потом Миднайт проплыл сквозь стену и очутился в комнате ожидания. Там сидела Лейси – одна-одинешенька, вся в слезах. Десять лет он твердо верил, что сердце у нее изо льда, что ей дела нет до того, жив он или мертв, что она вышла за Сэма только из-за его денег.

В какую-то долю секунды он понял, что ошибался.

В лице у нее не было ни кровинки, и она без слов молилась за него; всем сердцем и душой она отдалась мольбе. Он спустился к ней и пытался заговорить, как-то утешить ее, объяснить, что в смерти ничего страшного нет. В какое-то мгновение она будто очнулась и стала оглядываться по сторонам, словно чувствуя его присутствие. Но она не могла увидеть или услышать его, а здравый смысл убеждал ее: надо быть безумной, чтоб думать, что он где-то здесь. И отчаяние ее только усугубилось.

Ничего сейчас Миднайту так не хотелось, как поговорить с ней, дотронуться до нее – хоть один разок; сказать ей, что ему горько, что он причинил ей боль и оставил ее.

Что он был не прав.

Но сначала ему надо было выжить..

В это время в другой части города, в роскошном номере дорогого отеля, одинокая, закутанная в плащ фигура в черном в безмолвной муке склонилась над старинным чайным столиком, худые руки были сложены в молитвенном жесте, и обладатель их молил дьявола проклясть Джонни Миднайта и покарать его мучительной смертью на глазах у Лейси.

А еще лучше – пусть разум его угаснет и превратится в нечто растительное, так чтобы Лейси жалела его, а он сам себя презирал.

Пусть он почувствует, что значит быть бессильным, нелюбимым и не способным любить. Не претерпевшие страдание да претерпят его сполна.

Последние лучи догорающего дня освещали фотоальбом и заржавевшую зажигалку. Трофеи. Мемуары.

Худые пальцы открыли альбом и перелистали страницы. Останавливаться на отдельных фотографиях не было нужды: каждое ненавистное лицо было выжжено в измученной душе хозяина номера.

Сначала шли рекламные изображения совершенного семейства Дуглас в их совершенном доме. Вот они, все четверо: сияющая черноволосая Камелла, знаменитый сенатор и их двое отпрысков – сгруппированные самым привлекательным образом, как ни смотри, – нормальное любящее семейство перед бассейном или за обеденным столом, чего в жизни никогда не бывало.

Цветные рекламные фотографии сменились зернистыми черно-белыми снимками. Любимый спаниель Камеллы Муффи плывет в бассейне, плывет изо всех сил, потому что уровень воды опускается и ему не выбраться. На следующем снимке его мокрый трупик на дне бассейна. На третьем была запечатлена Камелла и ее любовник. Лучше всего был портрет Миднайта.

Здесь отсутствовали снимки долгих одиноких часов взаперти в темных чуланах, заполненных страданием от нелюбви и желанием, чтобы тьма стала смертью.

Худощавая рука в перчатке злобно открыла знаменитую вырезку из газеты с изображением Сэма и Лейси на фоне пожара, вырвала ненавистный листок и, щелкнув зажигалкой, подставила бумажное лицо Лейси вспыхнувшему пламени.

Едкий дым горящей бумаги воскресил в памяти триумф той ночи.

Впрочем, не стоит преувеличивать этот триумф. Джонни Миднайт не поверил в вину своего папаши и заронил сомнение в других. Но хуже всего то, что красивая, харизматическая Лейси вошла в их дом. Эта фантастическая фотография фигурировала во всех газетах – ее слава затмила славу огня. Все были без ума от нее.

Ну, нет, не все.

А теперь Лейси вновь с Джонни.

Следовательно, оба должны умереть.

Последние страницы альбома были пусты. Нужны новые вырезки.

Итак, история заслуживала достойной концовки.

И закутанный в плащ некто чувствовал себя Богом.

Глава четвертая

Когда Миднайт через неделю после несчастного случая пришел в себя, вся голова его была в бинтах. В памяти осталось смутное воспоминание о красивом женском голосе, читавшем и певшем ему; этот голос пробуждал в нем какие-то другие, мучительные воспоминания, но в то же время порождал в нем желание жить.

У него был сломан нос. Левая нога загипсована. Он лежал в полуподвешенном состоянии, не представляя, кто он и где находится. О катастрофе на дороге он не помнил. Он разучился глотать пищу и еле-еле понимал английский. Но и то, что он понимал, только усиливало боль и отчаяние.

Сквозь туман от сильных лекарств в голове у него колотилось одно ужасное слово.

Овощ. Это было первое, что он понял.

Еще совсем недавно ему бы и в голову не пришло, что такое простое, невинное слово может оказаться самым жутким в английском словаре. Оно стучало в его и без того раскалывающейся голове отчетливее и громче любого другого членораздельного выражения.

Где он находился? Что с ним произошло? Будет ли он когда-нибудь снова самим собой – что бы это ни означало?

К счастью, боль и лекарства несколько сдерживали ужас перед этим словом и перед будущим на протяжении всего его лечения. Боль буквально душила Джонни, обволакивала все его существо и отчуждала его от всего остального мира. В то же время она была единственным, что связывало Миднайта с жизнью. А несмотря на новые страхи, он как никогда хотел жить, хотел выздороветь, и воля к жизни оказалась просто невероятной, потому что одновременно он презирал себя за свою беспомощность и слюнтяйство – за то, что он трус.

По ночам его мучили кошмары. Вдруг он становился все меньше и меньше, пока не превращался снова в хнычущего трусливого младенца. В дом влетало чудовище – Натан называл его «хищадием». Миднайт забивался от страха в темный чулан – так он был напуган, но слышал, как Натан в одиночку бьется с монстром за них обоих; время от времени раздавался чудовищный грохот крыл доисторической твари.

В другом сне Миднайт был постарше и его гнали по темным переулкам какие-то хулиганы, они осыпали его градом насмешек и обзывали трусом, потому что Натана больше не было. Наконец они догнали его, располосовали от плеча до живота и бросили подыхать в канаве.

Все кошмары были на один лад. Он не помнил, были ли они у него после того, как Натана сбила машина, когда он катался на велосипеде, а отец, глядя на гроб, угрюмо сказал:

– Хороший сын умер. Остался трусишка.

Весь первый месяц Миднайт пребывал в полубессознательном состоянии. Весь второй месяц прошел как какая-то смутная каша из темных дней и еще более темных ночей. Большую часть времени Миднайт был настолько плох, что едва ли мог отличить одно от другого. И надо всем властвовало всепоглощающее, невыразимое чувство – страх. Даже когда приходила доктор Лескуер и всячески пыталась его успокоить, страх был неотвязно при нем.

Страх, что он навсегда останется слабым, беспомощным и одиноким.

Бесконечные консилиумы врачей собирались у его постели и бубнили ученые слова об обратимой или необратимой амнезии, но понять из этой научной галиматьи что-нибудь путное было невозможно, Миднайт был слишком разбит, чтобы отвечать на их вопросы.

Легче было понять Ольгу Мартинес, ночную сиделку. Это она первая выговорила злополучное слово, проникшее в его сознание и поселившееся там еще в первый месяц.

Овощ.

Она нашептывала его ему на ухо, повторяя вновь и вновь, пока оно не упало на темную почву его смутного сознания и не пустило свои злотворные корни в его теле, беспомощно распростертом на больничной койке и поддерживаемом в полурастительном состоянии целым арсеналом медицинской техники, словно в фантастической сцене в лаборатории безумного изобретателя. Он знал, что мозг его едва функционирует, и боялся, что она на самом деле права.

Ольга, эта толстая как бочка ночная сиделка, прикосновения лапищ которой были холоднее льда, не ограничивалась только этой жестокостью. Ей доставляло особое удовольствие делать ему массаж своими ледяными лапами с такой грубостью, что он от боли начинал извиваться. Она стала привязывать его, после того как он вышвырнул утку, а всем объясняла, что он агрессивен и опасен для посетителей. Из-за нее та красивая женщина с таинственным голосом перестала появляться.

Ольга выделывала с ним все, что хотела, потому что была безжалостной садисткой, а он не мог сопротивляться. Жестокие нравы улицы, на которой он рос, научили его понимать, на что способна злоба человеческая. Когда он был маленьким, его терроризировали хулиганы с их улицы.. И теперь не было Натана, чтоб защитить его. Но Миднайт сообразил бы, как справиться с ней. Ведь справился же он с ними. Нужно только время.

По мере выздоровления систему жизнеобеспечения постепенно отключали. Он заново научился глотать пищу, разговаривать, ходить на костылях, несмотря на гипс.

Как-то ночью Ольга уменьшила дозу болеутоляющего лекарства, и все его мышцы свела судорога. Эта пытка длилась несколько часов. Посреди ночи она явилась вновь и склонилась над ним. Он пытался отодвинуться, но его держали ремни. Она начала глумливо бубнить ему на ухо ненавистное слово:

– Овощ!

От бешенства у него чуть не разорвалось сердце. Некогда крепкое тело рванулось в кожаных постромках, а она только расхохоталась. От этого он так разозлился, что плюнул ей в лицо.

Ольга схватила подушку и навалилась с нею на его лицо.

Он яростно сопротивлялся, боясь потерять сознание. В глазах все потемнело; но в это время лопнули ремни на запястье и он схватил ее за горло.

– Санитар! Санитар! – завопила она. – Опасный больной. Бэ-двадцать три.

Он еще сильнее сжал ее горло.

– Сумасшедший, – прохрипела она. Послышалось хлопанье дверей и топот ног по длинному коридору. Он опомнился, только когда спасательная команда навалилась на него. Мозг и грудная клетка словно взорвались от нестерпимой боли в тот момент, как они обрушились своими телами на его сломанные ребра.

Под тяжестью их туш он не мог дышать. Физиономии мучителей расплывались в одно смутное пятно. Он больше не мог сопротивляться, потому что они прикрутили его дополнительными путами и затянули их столь крепко, что в запястьях и лодыжках прекратилась циркуляция крови. И тогда она надвинулась на него победоносно со шприцем в руке.

– Это мигом образумит его!

Он пытался царапать связывающие его лапы, а она только скалила зубы.

Дверь в палату снова открылась.

В дверном проеме возникла худощавая стройная фигура. От льющегося сзади света ее золотистые волосы светились, словно нимб вокруг головы ангела. Миднайт почувствовал, будто в палате усилилось электрическое напряжение.

– Простите. – Голос был нежным и бархатистым, но он ожег его словно удар хлыста и причинил боль гораздо большую, чем врезающиеся в кожу ремни и пряжки. Его мучители замерли.

Он тоже.

Более красивого голоса он в жизни не слыхивал. Это был тот голос, который он услышал, придя в себя. Но Господи Боже, как же нещадно он жег его – такой боли он не помнил.

Что-то ласковое, животворное, ностальгическое и в то же время властное, угрожающее, важнее памяти – в этом чувстве были жажда, желание и безвозвратная потеря, а также предательство – все это обрушилось на него и ожило в нем.

Кто она такая?

Ему хотелось бежать. Ему хотелось умереть. Больше смерти боялся он, что это великолепное существо увидит, в какое жалкое ничтожество он превратился, но, поскольку бежать было некуда, Миднайт, закусив губы, заставил себя смотреть на нее.

Глаза всех присутствующих тоже устремились на нее.

Она была высокой, вся сияла золотистым светом, на ней красовался изысканный наряд из белого шелка и играли золотые украшения. В ней не было ничего злого. Напротив, она походила на принцессу из детской сказки, его собственную принцессу, его ангела-хранителя.

Но она же была и его врагом, его убийцей и погубителем. Он не хотел, чтобы она сражалась за него.

У нее были фиалковые глаза и светло-золотистые волосы, и, хотя она отличалась скорее элегантностью, чем красотой, она бы выделялась, даже если б в комнате было полно красавиц. Дивный овал лица соответствовал изящной головке, посаженной на длинную тонкую шею. Кожа удивительной белизны как будто светилась изнутри, словно вобрала весь свет в палате и теперь освещала все вокруг. Но подлинной ловушкой для мужчины являлись, несомненно, ее огромные светящиеся глаза, в которых было все – и сокровенная уязвимость, и тайные страсти, и печаль.

Кто же она такая? Почему ее красота наполняет его яростной ненавистью и горьким страданием? Почему он испытывает острое чувство стыда за то, что она видит его в таком жалком состоянии?

В изножье его постели доктор Лескуер повесила специальную справочную доску. Каждое утро она вывешивала на ней на кнопках картинки и сообщения, которые должны были иметь для него какой-то смысл. Там была даже фотография его смятой в гармошку машины. Он никогда не заговаривал с доктором Лескуер во время ее обходов, но стоило ей удалиться, как он принимался внимательно изучать доску объявлений и размышлять о том, что она говорила.

Вас зовут Джонни Риггс Миднайт. Вы находитесь в госпитале Белль Виста. Сегодня 14 октября. Вы попали в автомобильную катастрофу. Вас привезли сюда 19 августа. Вам тридцать пять лет. Вы работаете на Дж. К. Камерона.

Каждое утро доктор Лескуер добавляла новую фотографию либо новые листочки с неизвестными фактами о нем самом, которые он пытался прочитать, когда никто не видел. Было невыносимо трудно сфокусировать взгляд и сосредоточиться. В первый день, когда он сумел осилить первую запись, он сразу же стал в тупик от непонятных слов: Стэнфорд, юрфак, Фи Бета Каппа.

Оказывается, он был специалистом в области крупных финансовых объединений и приобретений. Стэнфорд он еще с грехом пополам мог вспомнить, но что касается финансовых объединений, то тут память забуксовала. Было такое ощущение, что его и без того держащийся на честном слове разум начал медленно, но верно распадаться. Когда он учился в Стэнфорде, он хотел стать честным служителем закона и работать на бедных. Однако в какой-то момент он сблизился с Дж. К., и они на пару сделали огромные деньги, скупая близкие к банкротству компании и затем умудряясь вывести их из-под удара.

Что он уже два месяца в больнице, Миднайт знал. Но что были эти два месяца в сравнении с потерянными годами и провалами в памяти, а главное – с ужасной перспективой, что он вообще никогда не восстановит эти белые пятна?..

Свет играл в золотистых волосах женщины и в ее фиалковых глазах. Она каким-то образом воплощала все самые страшные опасения насчет белых пятен в сознании Миднайта. Когда-то она, несомненно, была его богиней и он служил в ее святилище. Но потом она оказалась недостойной поклонения, и все его иллюзии развеялись.

Некогда сердце его переполнялось любовью к ней, но она использовала его любовь ему во вред.

Может, этим объясняется, почему доктор Лескуер не вывесила ее фотографии на доске.