Текст книги "Мак и его мытарства"

9

Ничего на свете нет своеобразней соседа. Оскомину набили постоянные сообщения в СМИ о том, как один сосед убил другого, а третий, то есть общий их сосед, заявил, что в жизни своей не видел более нормального человека, чем этот внезапный убийца. Как-то на днях кто-то пошел еще дальше и сообщил по телевизору, что убийца, живший рядом, на той же лестничной клетке, всегда казался ему «нормальнейшим соседом». Услышав это, я вспомнил, что нет ничего нормальней смерти, и спросил себя: нормально ли умереть от рук нормальнейшего из соседей?

Закон, принятый в Виши, запрещал евреям держать кошек. Кот, принадлежавший родителям Кристиана Болтянского[33]33
  Кристиан Болтянский (фр. Christian Boltanski, 1944–2021) – французский художник, скульптор, фотограф и кинорежиссер.


[Закрыть], однажды замяукал на коврике у соседского балкона. Ночью эти соседи – люди интеллигентные и воспитанные, позвонили в дверь и предложили им на выбор: либо они сами убивают своего кота, либо гестапо станет известно, что евреи нарушают закон.

Ад – это соседи. Я вспоминаю, как молодожены Эскейтиа, мои друзья из Бильбао, едва лишь вселившись в свою первую квартиру, услышали за стеной какие-то странные звуки. В соседней квартире еженощно происходило некое таинство, которое можно было бы назвать «постоянное повторение непостижимого»: слышался жуткий смех, визг электропилы, воронье карканье и крики ужаса. И не успокоились даже после того, как узнали, что их соседи с применением примитивных спецэффектов той эпохи записывают для радио рассказы в жанре «хоррор». Соседи, хоть и находят всему объяснение, всегда внушают ужас.

[ГОВНОРОСКОП 9]

Сегодняшнее предсказание Пегги Дэй сообщает, что «бремя вины, которую вы несете уже много лет, сегодня может создать вам проблемы».

Интересно, как все прочие Овны воспримут этот прогноз, который, боюсь утверждать, но сильно подозреваю, адресован мне? Не могу отделаться от мысли о том, что Пегги, без сомнения, получившая мой мейл, требует от меня извинений за мое скоропалительное исчезновение из С’Агаро, в конце лета.

До сих пор в толк не возьму, а ума не приложу, почему я так поступил тогда, в последний день августа. Может быть, захотел стать похожим на Неукротимого, парня из нашей шайки, вызывавшего у всех восхищение, который совершенно без объяснений бросил свою невесту в конце того же лета. Он в буквальном смысле удрал от нее, и причины столь резкого и неожиданного поступка так никто и не узнал. Да, полагаю, я повторил этот неожиданный шаг, показавшийся мне чрезвычайно мужественным, а потому и достойным подражания. И я не пошел на последнее свидание с Хуанитой Лопесбаньо и больше уже никогда не видел ее. Однажды, впрочем, мне показалось, что она стоит впереди меня в церкви в Модене, но вскоре выяснилось, что я обознался. Фигура спина и особенно зад, – была похожа, но каково же было мое разочарование, когда вместо мэрилин-монро-подобного лица Бомбы – как мы звали ее – я увидел перекривленную физиономию незнакомой дамы, явно страдавшей фригидностью.

Время от времени я вспоминаю свое бегство, столь же внезапное, сколь и бессмысленное, и понять его не могу. И, твердо зная, что никогда его не пойму, говорю себе, что это могло отличнейшим образом знаменовать торжественное начало моих отношений с непостижимым. Я повел себя необъяснимым образом. Вот просто так, за здорово живешь, взял и бросил хорошую девушку.

Впрочем, я не виноват.

&

Мы приходим в этот мир, чтобы повторить поступки, в свое время повторенные нашими предшественниками. Есть, разумеется, технические различия, порой даже важные, но в главном, человеческом отношении мы одинаковы, с одинаковыми недостатками и проблемами. И, сами того не зная, подражаем тому, что некогда пытались сделать те, кто был до нас. Попытки в основном попытками и остались, свершений крайне мало, а какие есть – второразрядные. Принято считать, что каждые десять-пятнадцать лет происходит смена поколений, но стоит лишь повнимательней взглянуть на эти поколения, которые сперва кажутся такими разными, как мы видим, что каждое лишь тщится спешно и срочно подавить предшествующее, а если вдруг удастся, и то, которое предшествовало ему и в свое время пыталось уничтожить предшественника собственного. Даже странно: ни одно поколение не желает оказаться на обочине Великого Пути, а только посреди него, ровно в том месте, которое занято поколением предшествующим. Они, наверное, думают, что за границами этого места нет ничего, и думы эти заставляют их подражать предшественникам, повторять авантюры тех, кого они начали презирать. И так уж ведется – ни одно поколение не сядет на бережку ли, на обочине ли и не скажет: нам это не надобно, останемся-ка лучше здесь. Приходят юноши, и вот, за одну ночь, таинственным образом, становятся стариками и умирают. Убегая от мира, погружаются в воду, тонут и топят свои воспоминания, мертвые с рождения. И нет исключений из этого правила: в этом отношении все подражают друг другу. Надгробье одной из могил на кладбище в Корнуолле украшает эпитафия: «Мы все умрем? Умрем мы все? Умрем все мы? Все умрем мы?».

10

Только если внушить себе, что мастерство Борхеса-новеллиста клонилось уже к упадку, и сам он к тому же был сильно нетрезв, притом что, насколько я знаю, он вообще не пил, можно поверить, что хотя бы эхо его голоса звучит из-за спины рассказчика в «Смехе в зале», в третьей главе «Вальтера и его мытарств», которую, как и все остальные, можно читать и как отдельное самостоятельное произведение. Хотя следует признать, что эту главу не так легко отсоединить от книги, потому что, в отличие от остальных глав, не столь прочно скрепленных с позвоночным столбом воспоминаний, «Смех в зале» содержит криминальную сцену, без которой совершенно невозможно обойтись, если мы хотим, чтобы туманная автобиография чревовещателя обрела хоть какой-нибудь смысл.

Если бы не цитата из Борхеса – «Я иду к своему центру, к моей алгебре и моему ключу, к моему зеркалу. Скоро узнаю, кто я такой» – едва ли я понял бы, что рассказ вдохновлен аргентинцем. Но эпиграф сообщил мне, что я отыщу в рассказе Борхеса. Нельзя сказать, что его там много. На самом деле я вообще не думаю, что Борхес стоял за спиной рассказчика, однако в качестве некоторого оправдания скажу, что следы его были обнаружены в употреблении тонко спародированных драматических стереотипов, а также в том, что текст сгущает жизнь человеческую до одной сцены, определяющей его судьбу.

Это единственная сцена, где артист Вальтер приходит в свой центр, к важнейшей развилке своей жизни. И понимает, что пора бежать, бежать и скрываться. Рассказ о том, что произошло в каком-то лиссабонском театре, идет от лица самого чревовещателя, а это, если не ошибаюсь, происходит не всегда. Припоминаю, что вроде бы рассказ «Себе на уме», то есть четвертую главу, ведет не Вальтер: удостоверюсь в этом, когда дойду до этого места и перечту.

Так или иначе, в рассказе «Смех в зале» сам чревовещатель во всем своем блеске излагает в хрупких рамках своих воспоминаний краткую историю своего внезапного расставания со сценой. Неожиданный уход был для его последователей как гром среди ясного неба, однако мы чувствуем, что деяние это оправданно, ибо сам Вальтер намекает, что если бы, отыграв последний спектакль, остался в Лиссабоне, то, скорей всего, остаток жизни провел за решеткой.

Какое преступление мог он совершить? Мы догадываемся, что в ту же ночь в одном из закоулков Лиссабона что-то стряслось, однако до сих пор не обнаружен труп, не найдено тело парикмахера Брадобрея (кличка, под которой знал его Вальтер). Но обо всем, что касается этого преступления, пока еще не раскрытого лиссабонской полицией, Вальтер нам не рассказывает; мы должны сами домысливать то, на что он лишь слегка, вскользь намекает.

Используя настоящее время, чревовещатель рассказывает нам о том, как нелепо, достигнув, наконец, средоточия своей жизни, своей алгебры, собравшись сбежать на край света, чтобы там в конце концов понять свою суть и природу, он постепенно теряет свои роли в напряженной сцене, когда, импровизируя, с бесценной помощью куклы Самсона принимается увлеченно излагать жалостную историю своей любви к ассистентке Франческе.

Чрезвычайно запоминающаяся сцена, когда Вальтер на сцене плачет настоящими слезами по своей потерянной любви и выкладывает без утайки все, умалчивая лишь о том, что только что убил парикмахера, любовника своей возлюбленной, а потому должен нынче же ночью покинуть город.

Весь рассказ проникнут необычайным стремлением сделать идею прощания донельзя театральной. Волнующее и жутковатое расставание с подмостками и вообще со всем – он знает, что по окончании спектакля бросится бежать как наскипидаренный – начинается с того, что он берет фальшивую ноту, дает, так сказать, петуха, когда начинает сообщать, что уходит, что покидает сцену.

Этот петух сродни тому, которого пустил перед своими учениками суровый учитель Гнус из «Голубого ангела»[34]34
  Фильм, снятый в 1930 году Дж. фон Штернбергом по мотивам новеллы Генриха Манна.


[Закрыть], человек, который начинает неостановимо скользить к гибели после того, как Лола-Лола, артистка из кабаре, обольщает его, преследуя единственную цель: растоптать его достоинство. Однако этим сходство и ограничивается, потому что во всем остальном Вальтер – полная противоположность немецкому учителю. Он представитель латинской расы и, пусть не впрямую, уснащает свой диалог с Самсоном прочувствованными намеками, позволяющими нам понять, что как это ни ужасно, он в самом деле совершил преступление и в этот самый вечер оставил в каком-то глухом лиссабонском переулке бездыханное тело парикмахера, отбившего у него Франческу.

Вальтер через несколько часов собирается убежать подальше, и не только из-за серьезных причин, но и потому, что утратил интерес ко всему на свете с тех пор, как Франческа, его красавица-ассистентка, изменила ему с Брадобреем. И настолько помутилось у него в голове от этой измены, что он решил: самое милое дело будет обсудить ее, сперва в костюмерной, а потом и на сцене – со своей куклой Самсоном.

Вальтер собирается рассказать, что называется, на публику, то есть на потребу своей преданной публике, неимоверно драматичную историю поруганной любви. И подспорьем ему послужит его наперсник Самсон, который на сцене, под неумолчный хохот зала начнет педантично поправлять хозяина и подталкивать его к тому, чтобы он хоть как-нибудь приблизился к истине, чего Вальтер не может сделать никак, если не хочет совершить самоубийственную ошибку.

Та значительная часть зрителей, до отказа заполнивших зал, которая до какой-то минуты не вполне отчетливо сознавала, что происходит, наконец и внезапно понимает, что чревовещатель напрямую показывает им очень драматичный и невыдуманный эпизод своей жизни, эпизод, происходящий одновременно с тем, как его представляют, и присоединяется к понимающей половине, после чего весь театр рушится в пропасть смеха и скорби, то чередующихся, то переплетающихся.

– Твое безумие, – с подчеркнутой театральностью напоминает Самсон, – началось, когда ты был ласков и нежен с Франческой, когда говорил с ней моим голосом – ты слышишь? – моим, а не своим собственным. Потому что когда ты говорил от себя самого, то делал это на выдуманном языке, причем агрессивно и жестоко.

– Чего-о? Агрессивно? Я? – переспрашивает чревовещатель с таким негодованием, что публика не в силах удержаться от смеха.

– Франческа страдала, чувствуя, как я мягок с ней и как ты с ней груб. Отношения портились еще и от того, что ты постоянно бранил ее за то, что она не наводит порядок в гримерке, не следит за твоими костюмами и за ящиками, где ты хранишь своих марионеток, где ты держишь нас всех.

– Это не совсем так, Самсон, и вообще прекрати: ты пугаешь публику…

– И еще ты обвинил ее в своем упадке, а это было так несправедливо, и переполнило чашу ее терпения. Она устала от тебя, Вальтер, она очень устала и ушла к другому. Ты потерял ее, и я нисколько не удивляюсь этому: ты допек ее своей грубостью и своим безумием: ты ведь говорил ей, что мы, куклы, плохо спим, потому что она не заботится о нас как должно.

– Франческа вовсе не бросила меня и никуда она не ушла, – начинает было с отчаянным жаром возражать Вальтер. – Я ее прогнал, уволил я ее, потому что она не выполняла свои обязанности ассистентки. И она сама поняла, что лучше ей уйти, уйти, уйти! – выкрикивает он все громче. – И вот наконец исчезла в стекловолоконном сумраке гримерки…

– В твоей гримерке никогда не было никакого стекловолокна и сумрака тоже, – поправляет его Самсон.

Смех в зале.

Тогда в отчаянной и безумной попытке сделать так, чтобы этот смех сменился плачем, Вальтер произносит две строчки той самой песенки, что два часа назад спел Франческе и Брадобрею, накрыв их в самый разгар представления в каком-то кабаре на юге Лиссабона и узнав, что они собираются пожениться: «В жены не бери ее, // Она другим целована. // Целовал ее другой, // Влюблена в него она[35]35
  Строчки из песни «Малагенья Маргаритенья» венесуэльской певицы Делии Дорта.


[Закрыть]».

Спев этот стишок неловко и явным образом нервозно, Вальтер вновь пускает петуха, встреченного дружным хохотом всего зала. Впрочем, эту фальшивую ноту трудно и назвать нотой: скорее это вопль – отчаянный и оттого особенно комичный, тоскливый и вполне безумный, отчего часть зрителей снова покатывается со смеху.

Вскоре после этого Вальтер, вероятно, взбешенный таким бесчувствием своих поклонников, решает оставить экивоки и от лица Самсона и своего собственного распрощаться с «почтеннейшей публикой».

Самсон, однако, бунтует и в последний момент, перед тем как вместе со своим хозяином уйти со сцены за кулисы, добавляет несколько слов:

– Очевидная тяга к убийству, – говорит он так, словно выдает своего хозяина и властелина.

Уже скрывшись со сцены, Вальтер на миг чувствует, что где-то под складками его хламиды, за подвязкой на щиколотке, спрятан маленький кинжал, до недавнего времени скрытый в наконечнике зонтика. Но его успокаивает мысль о том, что никому в публике, сколь бы живым воображением ни были наделены зрители в партере, в голову не придет заподозрить, что на клинке этого кинжала еще сохранились остатки смертоносного цианида.

11

Я замечаю, что происшествия, которые случаются со мной в последнее время, по моему скромному суждению, гораздо лучше облекаются в форму рассказа, нежели раньше, когда я не вел дневник, а был погружен в монотонную трясину реальности, а если точнее, барахтался в однообразной пучине строительного бизнеса, в серой будничной рутине дней, неотличимых друг от друга.

Вот сегодня, к примеру, произошло такое, что, без сомнения, будет отмечено в моем дневнике. Это никак не связано с темой повторения и потому, быть может, мне и понравилось, ибо позволило мне отстраниться от этого назойливого вопроса и на несколько мгновений высунуться наружу, чтобы вдохнуть свежего воздуха, хотя, согласимся, в самом процессе дыхания заключена идея повторения.

Произошло же это у киоска, где сияла изобильной красой хорошенькая киоскерша, у которой я каждый день покупаю газеты. Все шло своим, вечно желанным мне чередом, но вдруг я с удивлением заметил, что прямо ко мне, протягивая руку, направляется некий субъект с квадратным, будто выписанным кистью кубиста, лицом – так подумалось мне в тот миг – и с разноцветной кожей на руках, что было уродливо донельзя.

Я поймал себя на том, что слегка или не слегка, замялся перед тем, как протянуть руку этому татуированному чудовищу, однако делать было нечего: не подать ему руки значило бы осложнить ситуацию.

– Как я рад, что могу наконец приветствовать вас, – сказал этот квадратный прохожий. – Тем паче что вчера видел вас по телевизору.

Насколько мне известно, я сроду не выступал по телевидению, ну ни разу в жизни не бывало такого, а потому подумал, что этот татуированный господин либо ошибся, либо просто сумасшедший.

– Прекрасно выглядели, – продолжал он. – И я был горд, что мы с вами как-никак однокашники: вместе учились у иезуитов. Меня зовут Болюда.

Эта фамилия сначала сбила меня с толку, потому что я уж лет сорок разыскивая человека, который носит ее, а в колледже он был моим другом. Однако тут же сообразил, что трудно, если не невозможно, этому субъекту при такой, рискну сказать, конфигурации оказаться тем, кого я ищу, хотя в нашем колледже было много Болюд, он мог оказаться его родным или двоюродным братом.

Кубический прохожий начал сыпать именами самых знаменитых наших священников и преподавателей, из чего я смог заключить, что он в самом деле учился со мной и что единственная его ошибка – простительная, впрочем, в том, что якобы видел меня по телевизору.

А дело-то все в том, что меня стала радовать наша встреча, ибо я увидел – и такая возможность выпадает мне нечасто – что истинная сила чувств, испытанных в былые времена, резко отличались от чувств нынешних.

Помню ли я падре Корраля? Вопрос Болюды заставил меня предаться воспоминаниям о нашем непонятом учителе, читавшем нам на уроках средневековые стихи. А когда вскоре возникло имя падре Гевары, я тотчас увязал его с тем священником, который нещадно тиранил детей и однажды на туманном рассвете покончил с собой, бросившись на школьный двор с крыши мрачного здания… Вдосталь можно было бы потолковать об этом загадочном происшествии, но Болюда предпочел поскорей перевернуть страницу и довольно нервно потревожить тень всегда загорелого и такого требовательного преподавателя гимнастики падре Бенитеса, самого человечного из всех педагогов и единственного, кто до прихода в колледж был неутомимым волокитой.

Разумеется, помню. В ходе разговора я оживлялся все больше, но Болюда, не разделявший мое настроение, вскоре сообщил мне печальное известие: падре Бенитес на занятиях неизменно высмеивал его, дразнил и уверял, что тот будто сошел с полотна Мурильо.

Что было довольно странно, сказал я себе, потому что невозможно себе представить, будто у Болюды были хоть когда-нибудь столь тонкие черты лица, чтобы можно было уподобить его ангелочку, писанному Мурильо…

Что-то пошло не так, и с каждой минутой все хуже, когда я выяснил, что кубический прохожий учился на пять лет позже, и я не видел его никогда в жизни, потому что в колледже не обращал внимания на мелкоту из младших классов.

Я вознегодовал: сначала про себя. Сказал бы он раньше, я бы не стал тратить на него время. Я стал сердиться, потом злиться, потом яриться, и наконец, не сумев сдержаться, ибо все, что имеет отношение к священным для меня воспоминаниям о школе, принимаю очень близко к сердцу, обрушил на него град упреков за то, что оказался настолько двуличным, что сумел создать ложное впечатление, будто мы учились в одном классе. Как смел он заставить меня потерять столько времени на такого урода?! Такого – кого? – спросил он недоверчиво. Такого жирного и мерзкого урода, сказал я. Он невозмутимо осведомился, не воображаю ли я, что сам по сей день остаюсь худеньким – он так и сказал: «худеньким» – и неужели я думаю, что окружающим незаметно, что у меня отсутствует половина мозга?

Половина мозга? Неужели его так задело определение «урод»? Да, половина мозга, сказал он, это и вчера по телевизору было видно, когда я возвестил выход из кризиса.

– Какой телевизор? Какой кризис? И какой именно вы Болюда? – почел себя обязанным уточнить я.

Невозмутимо и упорно он поинтересовался, не от сидения ли в телевизоре я так раздулся. Ибо ему кажется, видите ли, что и у него есть право вплетать ложь в свои речи, а потому он, к примеру, сказал, что я тучен, хотя это не соответствует действительности, хотя и счесть меня тощим тоже значило бы погрешить против истины.

– И неужели же, – почти выкрикнул он, – только у вас, барчуков, есть право лгать?

Барчуков?!

Это что же – классовая борьба докатилась до квартала Койот?

– Падре Корраля, – сказал я ему, – мы называли «Петушок», вот так, просто и без затей: Петушок. Помните?

Он был настолько вне себя, так разозлен, что резко рванул с места и большими юношескими шагами пошел прочь, оставив меня, запнувшегося на полуслове, меня, ошарашенного и потерявшего дар речи, меня, отторгнутого от киоска и от самой жизни.

– Петушок! – громко крикнул я ему вслед исключительно ради того, чтобы убедиться, что мне все же удалось унизить его, уязвить и оскорбить.

Но он уже завернул за угол и оставил в воздухе нечто вроде следа – отпечатка геометрической фигуры, кубистических, я мог поклясться, очертаний.

[ГОВНОРОСКОП 11]

«Есть все условия для того, чтобы создать благоприятную атмосферу в доме и в семье, с которой наладится взаимопонимание».

Этой фразой Пегги Дэй хочет сказать мне: «Мак, обрати свой взор к домашнему очагу, к милым сердцу пенатам, а меня оставь в покое».

Долбаный гороскоп!

&

В книжной лавке «Субита», верней сказать, в том кошмаре, из которого я только что вышел, я обнаружил, что Пегги Дэй опубликовала дневник на семь тысяч страниц: философемы, описания дня, проведенного на лоне природы, беглые впечатления, портреты реальных людей, милые подробности жизни в кругу семьи, наблюдения над уличной жизнью, озабоченность состоянием здоровья, растущая тревога за будущность, душераздирающие впечатления от бессонницы, праздное умствование, разнообразные воспоминания, причем ни в одном из них мне места не нашлось, путевые заметки, афоризмы, даже разбор бейсбольных матчей (последнее, надо полагать, и шарахнуло меня с такой силой, что я проснулся).