Текст книги "M/F"

Он поднялся с кровати, улыбаясь уже сознательно. Я подумал, что да, с его точки зрения, ему не в чем себя упрекнуть. Какая-то полураздетая девица высовывается из окна и говорит, чтобы он заходил в дом.

Я спросил:

– А те двое?

– Какие двое? Да пидоры, они и есть пидоры. А ты, стало быть, тоже из этих? Ты только не обижайся. Должен же ты быть хоть в чем-то другим, если мы так похожи.

– Я не пидор.

– Как скажешь. А те в итоге прилипли друг к другу, на хрен, словно им там медом намазано. Сказали, что никуда не уйдут.

– Не уйдут?

– Не уйдут. До сих пор там сидят. Хозяин сказал, что натравит на них легавых.

Катерина этажом ниже вполне очевидно пыталась стошнить, но безуспешно. Я слышал, как она крикнула театрально-умирающим голосом:

– Эмми, Эмми, мисс Эммет.

Я совершенно забыл, что если мисс Эммет сейчас проснется и увидит Катерину, бьющуюся в истерике, она поведет себя не так разумно, как я. Я сказал:

– Ты бы скорее валил отсюда. Если приедет полиция, лучше, чтобы тебя здесь не было. Мне не нужны неприятности.

– Да уж, понятно. Кстати, моя мама в курсе, что тут вышла такая вот путаница, кто есть кто. Я ей, конечно, всего не рассказывал, ну, что Дункель, старый дурак, привез тебя, на хрен, вместо меня. Слишком ценная информация, да, если ты понимаешь, о чем я, я о том, что мы с тобой как один человек, в смысле мы одинаковые совершенно, а не просто похожи, и, типа, не надо, чтобы кто-то знал, что нас двое, если мы собираемся делать тот номер. Жалко вот, она знает, эта жирная сучка, уродина…

– Моя сестра. Слушай, давай-ка ты лучше…

Мне было слышно, что Катерина внизу уже перестала пытаться стошнить – и теперь стонет громче, чем раньше.

– Да уж понятно. Но ты же можешь заставить ее, чтоб молчала, ну, насчет всего этого, пригрози в бубен дать или там, я не знаю, все равно мы скоро отсюда свалим, как два дружбана, и будет нам просто ништяк. Так вот, я говорю, что легавые позвонили Дункелю в его отель и велели, чтобы он не пускал меня в город, у них, на хрен, и без меня дел по горло, а меня, типа, видели на какой-то там Индохренелой улице с мощной взрывчаткой в руках, а я все это время был там, у себя…

– Улица Индовинелла. Вот эта самая улица. И там было мясо, а не взрывчатка. Слушай, ты вроде как собирался идти…

С лестницы донеслись шаги, нестройный топот четырех спотыкающихся ног.

– Уже ухожу. Эта улица, говоришь? Тогда понятно. Они так и сказали, они, мол, знали, что я скажу, будто там мясо, оно и выглядело как мясо, но рисковать они, на хрен, не могут. А мама сказала, что мне можно съездить в кино, и машину взять можно, и, кстати, не так уж и поздно еще, время детское. Тачку я у отеля оставил, где мы встретились с этим, в похабной футболке, так что я сейчас прямо туда. Ты извини, что все так получилось, ну, в смысле сегодня. Нехорошо как-то вышло. Она, видишь, твоя сестра, а ты мой дружбан. Но ведь я ей его не заправил, так что, друг, все нормально.

Да уж, его: своего карликового сообщника. И все уж никак не нормально, ни разу. Первой в спальню вошла мисс Эммет с еще малость мутными, но стремительно прояснявшимися глазами. Следом за ней – Катерина. Как и следовало ожидать, мисс Эммет на миг потрясенно застыла, хотя и была подготовлена. Сходство было таким сильным, что сначала она шагнула ко мне, но Катерина направила ее куда нужно. Мне очень не нравилось щелканье этих ножниц. Мисс Эммет еще не сняла их с пояса, но держала в руке. Лезвия открывались и закрывались, издавая весьма неприятный звук.

– А это кто? – спросил Ллев. – Слушайте, леди, я не хотел ничего плохого. Она сама меня позвала. Что я сделал такого? Вы бы сами так сделали на моем месте.

– Это мисс Эммет, – холодно произнес я. – Скажем так, компаньонка моей сестры. И, как видишь, она очень сильно привязана к моей сестре.

После чего я отступил в сторонку и стал смотреть. Я сделал для Лльва все, что мог, честно советовал ему уйти до пришествия ангела мщения в лице мисс Эммет, даже не намекнул, как ему повезло, что я не расположен проявлять слепой гнев оскорбленного брата, и т. д. Катерина тоже отошла в сторону, хотя и с мстительной усмешкой, которая смотрелась весьма эротично и полностью соответствовала происходящему. Голос мисс Эммет звучал невнятно, зато ножницы выражались более чем отчетливо.

– Мрась. Сфинья. Книда.

Богарт как будто заинтересовался ее методой, но свирепые губы и яростный взгляд Че Гевары были выше неполитических актов насилия.

Ллев закричал:

– Убери ее. Мы ж с тобой кореша. Скажи старой суке, пускай перестанет. Ты же мне друг или нет?

– Нет.

Он пятился в сторону окна, выходившего в сад, выставив руки вперед, защищаясь от острого клацающего оружия. Мисс Эммет резанула ему по пальцу, пошла кровь. Ллев завопил и уставился на крошечную ранку исполненным ужаса взглядом человека, больного гемофилией. Мисс Эммет щелкала ножницами, целясь ему в промежность, тем самым сводя воедино три наглядных примера существительных, не имеющих формы единственного числа: ножницы, брюки, яйца (именно в этом значении у яиц нет грамматической формы единственного числа).

– Да она, на хрен, бешеная, – завопил Ллев.

Он присел задом на узенький подоконник, собираясь отбрыкиваться обеими ногами. Мисс Эммет щелкнула ножницами и раскроила ему левую штанину. Ллев взвыл над раненой тканью. Видимо, обезумев от страха, он отождествил ее с плотью, укрытой под ней. Теперь мисс Эммет превратила свое грамматически множественное оружие в форму фактического единственного числа. Лезвия сомкнулись, щелкнув в последний раз, мисс Эммет перехватила объединенный дуэт, взялась точно посередине, держа острием вниз, а колечками вверх. Эти колечки были похожи на два удивленных глаза, торчащих из ее сжатого кулака. Она била ножницами, как ножом, не разбирая куда. Куда попадала, туда и колола. Лльву оставался единственный выход: через окно. Там верхушка дерева, можно допрыгнуть. Он неуклюже приподнял раму. Мисс Эммет застыла на миг, вздрогнув под притоком прохладного воздуха, чашечки бюстгальтера заплясали, наполнившись ветерком. Мисс Эммет вонзила ножницы в спину Лльва, но не глубоко. Он обернулся к ней, изрыгая проклятия. Кстати, мне тоже досталось:

– Скотина ты… а-а-а… гад, свинья… а-а-а… убери ее, на хрен… а-а-а… от меня, убери… а-а-а.

Она нацелилась ему в глаза, и инстинкт, нередко ошибочный, подсказал ему, что это важнее равновесия. Размахивая руками перед лицом, он как будто откинулся на спинку кресла, которого не было. Вывалился из окна с громким воем, спиной вперед, вниз головой, вверх ногами. На миг я проникся странной убежденностью, что его больше не будет, уже никогда. Художник, решивший исправить свое творение, просто стер его с холста между окном и землей. И теперь – вообще никакого Лльва, ни живого, ни мертвого. Мисс Эммет отступила, тяжело дыша, и отрывисто проговорила:

– Как будто. Я снова. Увидела. Его отца.

Если она представляла себя фру Алвинг, то ушедший актер вполне подошел бы на роль Освальда. Она имела в виду отца не в инцестуальной попытке, а в страхе перед ножницами. Но сейчас было не время об этом думать. Я помнил, что жизнь – это не комикс и что там, внизу, лежит вполне материальное тело, мертвое или живое. Оттолкнув Катерину, я сбежал вниз по лестнице. Гремя каблуками, задыхаясь, моля Бога о том, чтобы у меня вновь не открылась астма, я вдруг понял то, что должен был понять раньше, то, что имел в виду доктор Гонзи в нашем утреннем разговоре. Но сейчас было не до того.

14

– Если раньше задержка с отъездом, – сказал я, или думаю, что сказал, определенно не далее чем четверть часа спустя, – была просто досадной помехой, маленьким неудобством, то сейчас медлить нельзя. Вам нужно срочно уехать с Каститы.

Катерина уже надела халат, несоблазнительно темно-коричневый, ассоциирующийся то ли с покойником в саване, то ли с ходячими больными в государственных клиниках, усеянный пятнами – сувенирами прошлых трапез.

– Не понимаю, не понимаю, не понимаю…

– Сейчас не надо об этом думать. Думай о том, что надо делать. Я уверен, полиция отнесется к этому делу очень серьезно.

– Не надо им говорить, не надо им говорить, не надо им…

– Вот у тебя все написано, что говорить.

Она была явно не склонна принимать это дело всерьез, хотя я был предельно серьезен. Она все еще телепалась в кильватере того, другого вопроса. Она вновь взглянула на листок бумаги, дрожащий у нее в руке, уже замусоленный, хотя он пробыл у нее две минуты, не больше, и пролепетала:

– Они будут смеяться, будут смеяться. А я такая больная. Так не бывает, нет, не бывает, мне не верится, просто не верится…

– Только ты, черт возьми, можешь пойти. Только ты, понимаешь? Я не могу. И она тоже не может.

Мисс Эммет грызла сахар, доставая кусок за куском из красной квадратной коробки. Она сидела, прямая как палка, в своем кресле в гостиной, ее глаза улыбались внутреннему кинофильму – кадрам, смонтированным безумным режиссером, – о старой женщине, гордой своей способностью применить силу, торжествующей в своем предвидении. Когда ее пальцы не брали очередной кусок сахара из коробки, они рассеянно гладили ножницы, примостившиеся у нее на коленях, точно холодная тощая кошка. Я окликнул ее по имени, но она не отозвалась. Я щелкнул пальцами у нее перед глазами, она вздрогнула и обратилась в постгипнотическое внимание.

– Да, да, да.

– Слушайте, мисс Эммет. Слушайте.

– Да, да, да.

– Я хочу, чтобы вы для себя уяснили раз и навсегда. Вы все сделали правильно. Понимаете? Правильно. Если на вас нападают, вы можете защищаться. Это ваше законное право. Но мы ничего не расскажем полиции. Потому что они не поймут. А если поймут, то чертовски не скоро. Здешние полицейские и так-то не блещут умом, а сегодня они все на взводе. Очень нервные, очень. Вы меня поняли, мисс Эммет?

– Она не поняла, – сказала Катерина. – Не поняла. Я тоже не поняла. Никто не понял. О господи, боже мой, боже. Ей нехорошо. Не совсем хорошо. Мне не совсем хорошо. Никому не совсем.

– Она была очень даже бодра там, наверху.

– Это была. Это. Реакция. Господи Боже. Мне опять надо стошнить.

– Да, да, да.

– Что значит «опять»?

– Опять постараться, вот что. Если бы ты сначала. О господи боже мой, боже. Это ты все нам испортил. Пока тебя не было, все было так хорошо.

– Слушай, заткнись.

– Зря он так сделал, – четко произнесла мисс Эммет. – Хотя это в крови. Что-то в крови заставляет.

– О господи боже. Мне надо стошнить.

– Да, – сказал я мисс Эммет. – Вот так и думайте. Это был Майлс, вы набросились с ножницами на Майлса, и Майлс вывалился из окна. Потом Майлс убежал, и вы его больше не видели.

– Убежал. Да, да, да.

– Вы все сделали правильно. Но теперь все закончилось, и больше не надо об этом. Майлс вернулся туда, откуда пришел. Вы его вырезали из фильма. Его нет. Майлса больше нет.

– Я не могу никуда уйти, пока она такая, – сказала Катерина. – Сам понимаешь, что я не могу. Никуда уйти, пока она.

– Плохого Майлса, – сказала мисс Эммет. – А хорошего я не трогала.

– Был только один, – сказал я громко. – Я не Майлс, если вы вдруг подумали, что я – это он. Я совершенно другой человек.

– Пока она такая.

– Тогда иди утром. Завтра с утра – первым делом. А потом снова будут летать самолеты.

– Упаси меня боже от всех напастей, – проговорила Катерина, закрыв глаза. – Улететь бы подальше. В Новую Зеландию. Это безумие, просто безумие. Они будут смеяться, говорю тебе, будут смеяться. Ха-ха-ха.

– Прекрати. Прекрати. Дай мисс Эммет пару таблеток снотворного и уложи ее спать. Сама прими пару таблеток снотворного и… Понятно тебе? Я достаточно ясно выразился? Удалось ли мне донести до тебя…

Я сделал пару глубоких вдохов, чтобы слегка успокоиться; слава богу, астма этому не помешала. Потом я сказал:

– Завтра утром приду сюда к вам, постараюсь пораньше.

Потом я ушел. В доме не было ничего, что пригодилось бы для маскировки, так что я пробирался темными закоулками, изображая хромого юношу в темных очках (из нагрудного кармана Лльва) и с жутчайшим флюсом (прикрытым носовым платком, прижатым к лицу). Полиции вроде бы не было. Очень мало поздних прохожих. Женщина выглянула из каких-то дверей и сказала мне:

– Fac fijki fijki?

Я не обратил на нее внимания и пошел прямо к отелю «Батавия», где еще горел свет. На площадке у входа стояло две-три машины, еще несколько – у тротуара на улице. Кинотеатр закрыт, там темно. Кино давно кончилось. Значит, я припозднился, изрядно так припозднился. Впрочем, если вдруг спросят, всегда можно сказать, что я в кафе заходил – выпить кофе. Я достал ключи Лльва с непристойным брелком, а потом понял, что совершенно не помню, какая у него машина. Вот же гадство. Мне очень живо представился голос Лльва: «Сирано» с откидным верхом, на хрен. Теперь я вот просто шофер при мамаше. И вот он: кремовый, с помятыми крыльями, длинноносый SKX-224. Я сел в машину, избавился от зубной боли и темных очков. Завел мотор, положил правую руку на рычаг переключения передач, чтобы рука привыкла к ощущениям. Потом осторожно поехал. Мне надо было о многом подумать. Но, хоть убейте меня, я не видел другого решения этой проблемы, кроме того, что уже нашлось.

Я вовсе не удивился, обнаружив, что Ллев убился. Другие, выпав спиной из окна третьего этажа, может быть, и захромали бы себе восвояси, отделавшись лишь синяками, или же в худшем случае долежали бы до приезда «Скорой» с каким-нибудь переломом или ушибленной головой. Но Ллев очень качественно проломил себе череп о край разрушенной купальни для птиц – вот где ирония! – а на закуску еще и перерезал плечевую артерию об осколки какой-то бутылки, кажется, из-под вина. Это был не несчастный случай, но и не убийство, если не считать убийцей творца всего сущего. Он совершил ошибку, он повторился и в конце концов выбрал возможность и время, чтобы эту ошибку исправить. На самом деле сам факт ошибки был им замечен только благодаря совершенно случайной встрече – моей встрече с моим искривленным подобием. Но чего не смог сделать пристыженный мастер, так это стереть разнообразные отпечатки уничтоженной личности; это он предоставил другим, другому, мне. Было собственно тело, были образы, сохранившиеся на сетчатках глаз тех, кто встречал его на протяжении жизненного пути. Была мать.

Мой страх, что полиция приедет к «А ну-ка, парни!», что кто-нибудь из соседей, возможно, уже сообщил стражам порядка о шуме в доме напротив, что полиция наверняка заинтересуется присутствием подрывных элементов в этой части города, – все это удержало меня от необдуманных действий, производимых столь часто в историях с убийством более сенсационного свойства. Мне хватило ума понять, что хоронить тело – дело отнюдь не простое и очень небыстрое. Даже оттащить тело поглубже в кусты в темном саду и забросать его, как на символических древнегреческих похоронах, землей, листьями и ветками – это могло быть чревато, если бы я ввалился в дом потный, весь перепачканный землей. Так, так, так… Значит, садовничаем на ночь глядя? Я тоже люблю покопаться в саду. Давай-ка посмотрим, как ты там поработал. А рассказать полиции невинную правду… Нет, правда здесь не годится. Я уже пробовал говорить правду каститской полиции, и меня бросили в камеру, выдав меню преступлений, караемых смертной казнью.

Но пока что на улице Индовинелла никакой полиции не наблюдалось. Может быть, они появятся позже, а к тому времени эти два пидермота, застрявших на берегу, уже, наверное, будут храпеть друг у друга в объятиях. И у полиции уж точно нет никаких оснований искать тело Лльва. Тело Лльва в «сирано» матери Лльва осторожно ехало к спящему цирку.

Я затащил труп в сарай, осквернив работы Сиба Легеру. Все свечи догорели, кроме одной, которая погасла от сквозняка, не пройдя даже до половины жизни. Зажженная заново, она создала драматический фон для уложения Лльва за холстами и ящиками из-под чая, наполнив пространство густыми брэмстокеровскими тенями. Здесь, среди забытых шедевров, он дождется удобного случая, когда от него можно будет избавиться навсегда. А пока что я должен стать им. Ну да, на хрен, им самым. Я проработал сценарий в общих чертах, но было множество мелочей – несущественных для Господа Бога, но важных в быту, – о которых я мог лишь догадываться, пробираясь на ощупь.

Я не торопился, старался ехать как можно дольше. В этом мне поспособствовал КПП, установленный сразу на въезде на заросший травой пустырь, где стоял цирковой шатер. Как будто дорога к цирку была выходом из Каститы – и в каком-то смысле оно так и было. Незадачливые убийцы, разоблачители чуда, временно подвизавшиеся в качестве клоунских подсадок или рабочих манежа, прячутся в соломе отбывающих слонов. Неудивительно, что в таком государстве напрягаются даже на самых мизерных циркачей – на Лльва например. Ллев совершил попытку изнасилования и раскроил себе череп. Он не причинил никакого вреда государству, но это был повод для предъявления претензий по поводу вредных влияний и нарушения общественного порядка. Цирк – источник опасности. Цирк – это как международный большевизм, или евреи, или Ватикан. А этот цирк, видимо, очень влиятельный, раз вообще сюда въехал. А ведь это такие расходы на транспортировку! Слоны трубят в трюмах, клетки с тиграми скользят по штормовым палубам, копыта испуганно стучат в ночной буре, птицы кричат под вой ветра. Ради чего? В чем корысть?

– Документы? Паспорт? – спросил молодой констебль. В его темных очках отражался удвоенный красный отблеск вертящегося стоп-сигнала, установленного посреди дороги. Его напарник, сдвинув темные очки на лоб, как бабулька, страдающая старческой дальнозоркостью, рассматривал комиксы в вечерней газете.

– Если тебе надо личность, блин, установить, – выдал я на пробу, – так спроси, на хрен, в цирке. Там каждый скажет, кто я.

– А, ты из цирка. Бесплатный билетик не дашь?

– Да какой, на хрен, билетик. Так приходи, в любое время. Скажешь, что от меня, мистера Ллевелина. Вообще без проблем. Поймали, кстати, своих убийц?

– Скоро поймаем.

Они махнули мне, мол, проезжай, и теперь я столкнулся нос к носу со старым избитым парадоксом: ты можешь мешкать, ходить кругами, но дорога, как ее ни продлевай, все равно по самой своей сути стремится к намеченной цели, и вот она, цель, – служебная автостоянка. Я осторожно припарковался. Выбрался из машины и пошел к трейлерам на ватных ногах. Ноги – словно желе. Торт-желе. Тупая корова, моя сестрица, она вообще ни во что не врубилась. Даже, кажется, не поняла, что в сарае за домом спрятано мертвое тело. Я боялся, что ночью до нее все дойдет и она запаникует, поднимет крик, так что люди сбегутся. Но может, мисс Эммет, временно вышедшая из строя, к утру оклемается и со всей ответственностью успокоит свою подопечную. У меня, на хрен, своих проблем выше крыши. В одном из трейлеров пели песни, звенели стаканами. Наверняка это не клоуны. Они, говорят, люди угрюмые и воздержанные. Но в трейлере Царицы Птиц было темно и тихо. Интересно, кстати, где спят ее птицы? Может быть, где-то в зверинце, в теплокровном пространстве атавистических снов, изобилующих дичью.

Дверца трейлера не заперта. Когда я вошел, то ощутил себя зародышем, заключенным внутри громкого стука наружного сердца. Нашарил рукой выключатель; тусклая лампочка осветила бардак в комнате или кабине Лльва, который теперь представлялся уже не мерзким, а даже трогательным. Эта дешевая безвкусная музыка и ее жалкие изготовители, для которых учение, мастерство и вообще вся история – это лишь мертвая сцена, а поразить публику они старались длинными волосами, бунтарскими усами, тугими штанами с выпирающими гениталиями. У меня в кармане лежала одна из записных книжек Сиба Легеру, абсолютно не в духе Лльва, но мне нужно было держаться хоть за малую толику здравого смысла. Ночью буду читать; спать нельзя, надо быть начеку; я не могу рисковать пробудиться ото сна Майлсом Фабером, быть может, под пристальным взглядом Царицы Птиц, высматривающей обман, как олуша высматривает в воде рыбу. Мне надо учесть все возможные опасности.

На кровати Лльва лежала пижама, красновато-коричневая, свежевыстиранная. Очень удачно: я не смог бы надеть ничего замаранного – даже микроскопически – его телом. Я разделся, сложил одежду, которая была его одеждой, и приготовился лечь в постель. Пока переворачивал простыню, высматривая, нет ли там хоть малейшего признака его ночных невоздержанностей, услышал голос его матери, окликнувшей его по имени. Нас разделяло две двери, но резкий тон все равно ощущался. Итак, начинаем спектакль. Не без волнения, которое было отчасти приятным.

– Чего, мам?

Я прошел мимо кухни и ванной к ее двери, тихонько открыл. Она лежала в постели, зевая. Свет из комнаты Лльва доходил и сюда: я разглядел очертания длинной фигуры под одеялом, дверцы стенных шкафов, пару высоких зеркал. Ее длинные черные волосы оказались париком: я видел седые короткие локоны на подушке, суровое лицо в глубокой тени. Она заговорила достаточно ласково. Акцент, как и у Лльва, был валлийским, с легким американским оттенком. Но какой низкий, фактурный голос.

Она спросила:

– О чем был фильм?

– О сексе, мам. Как и все фильмы сейчас.

Надо ли приправлять речь ругательствами? Ллев, похоже, не делал разницы между собеседниками мужского и женского пола.

Его мать спросила:

– А про море там не было? Джорджио сказал, там про море.

Какие чистые гласные в «море».

Я ответил:

– Ну да, было чего-то про море. А вообще дрянь кинцо, мам.

А потом она сказала такое, от чего я весь похолодел:

– Нес сестре мясо.

– Нес… нес?..

– Держись от людей подальше, bachgen. В таких местах полицейские очень не любят чужаков. И особенно умных чужаков, таких, как мы. А у тебя безупречное алиби, как они это назвали. Их послушаешь, так можно подумать, что нести мясо сестре – это вроде такой… ну, такой…

– Эвфемизм?

– Duw wawr, что за умное слово? Хотя сейчас, что ни возьмешься читать, там сплошные умные слова.

Вроде этого длинного слова, ну, того, что у меня в глазу. Как оно там?

– Я забыл, мам.

– Ладно, доктор, будем надеяться, знает. Ты меня разбуди, чтобы я не проспала. Я записалась на десять.

Ох уж этот мой длинный язык и длинные слова!

– Конъюнктивит?

– Нет, не так длинно. Но тоже какой-то «ит». Ладно, посмотрим. Какой-то голос у тебя странный, bach. Ты опять пил?

– Только кофе, мам.

– Кофе? Кофе? Умные слова и кофе. Ну да, разумеется, ты растешь. Мне нужно признать для себя, что мой мальчик растет. Все меняется. Ничто не стоит на месте. А теперь я попытаюсь заснуть. Nos da.

Я не знал, целовал ее Ллев nos da или нет. Но все-таки наклонился на всякий случай. И теперь ясно увидел ее резкие строгие черты. Один глаз красный и воспаленный. Птица клюнула, или что? Здоровый глаз не проявлял никаких сомнений, что к ней сейчас наклоняется именно Ллев. Я поцеловал ее в лоб, уловив слабый запах лавки, где торгуют домашней птицей.

– Nos da, мам.

Когда я вернулся в кабинку Лльва, со мной случился короткий обморок. Я упал на постель и отключился на один удар сердца. Это все напряжение. В таком напряжении я долго не выдержу. Может быть, завтра откроется аэропорт. У мисс Эммет есть деньги от адвокатов. Полечу с ними в Кингстон, на Ямайку, там отдышусь перед следующим этапом. Но улечу я отсюда как Ллев. Во всяком случае, буду Лльвом, пока не сяду в самолет. Я уже большой мальчик, мам. Сам хочу жить, понимаешь. Своим, значит, умом. Устроюсь. Может, женюсь. Даже имя сменю.

 
Семя полыни на тополе белом
Печеньице с тмином для
Жесткошерстного чижа
Из семейства вьюрковых
 

Но, лежа в постели с записной книжкой, я вдруг обнаружил, что Сиб Легеру не дает больше полного освобождения от костлявого, закостенелого безумия этого мира. Надо убрать Лльва подальше от этих шедевров, и все-таки, может быть, из-за той одинокой свечи, создавшей атмосферу кошмарного театра в стиле Эдгара По, мне будет очень непросто изъять грубую мертвечину из всей этой свободной чистоты. Сон помог бы мне думать о завтрашнем дне как об отдельном периоде времени, куда передвинутся все проблемы, но где нет сна, там нет и завтра. Проблемы вот они, здесь и сейчас. Что такого я сделал, чем я их заслужил?