Текст книги "M/F"

8

– Вот только не надо нам сказки рассказывать, – рявкнул инспектор. – Это ты неудачно придумал, сынок. Доктор Гонзи, да? Вот насмешил. А почему, скажем, не Дух Святой или, уж если на то пошло, не сам президент?

Он стучал ботинком по основанию своего металлического стола, тем самым как бы подчеркивая наиболее важные моменты. Это был гладкий, в меру упитанный мужчина с умными карими глазами, которые – единственные из всех здешних полицейских глаз – не были загорожены темными очками. Констебли, приведшие меня в участок, стояли в небрежных, расхлябанных позах по обе стороны от начальственного стола. Оба быстренько изобразили угодливый подобострастный смех. Один из патрульных, жевавший листья коки, брызнул слюной. Инспектор сурово взглянул на обоих. Они сразу же приуныли, откозыряли, и тот, который не брызгал слюной, сказал:

– Muwvijemu.

– Да уж, идите. С пьяными разбирайтесь на месте. Тут у нас не ночлежка для алкашей.

– Я ничего не выдумываю, – сказал я. – Говорю только правду. Доктор Гонзи стрелял в меня. Я поэтому и свистел. Трижды. В смысле он трижды стрелял.

– О господи, доктор Гонзи – убийца! Может быть, все-таки скажешь, куда ты дел пистолет? У тебя, кстати, есть разрешение на ношение огнестрельного оружия?

– Я что, похож на идиота, который стал бы свистеть, звать полицию, если сам же и стрелял?

– Такое я слышал уже не раз. Мы тут, знаешь ли, тоже не идиоты.

Инспектор проинспектировал судейский свисток, вертя его в пальцах так, будто скручивал сигарету. Потом сказал:

– Тут на нем гравировка. Имя владельца, я так понимаю. В. Пособланко. Ты В. Пособланко? Прежде чем отвечать, хорошо подумай.

– Я уже вам называл свое имя.

– То есть ты признаешь, что украл этот свисток у В. Пособланко?

– Я ничего не признаю, кроме того, что уже говорил.

– Ты иностранец, – сказал инспектор с каким-то даже довольством в голосе. – Ты просто не понимаешь каких-то вещей, которые здесь происходят.

Я заерзал на тростниковом сиденье, пытаясь сесть поудобнее. Кабинет был чистый, простой, всей своей обстановкой он как бы открещивался от тех грязных дел, что, очевидно, творились – в калейдоскопе комплексных алломорфов – в камерах и комнатах для допросов за задернутой пластиковой занавеской. Было слышно, как кого-то рвет и как кто-то орет на него, угрожая новым насилием, если тот немедленно не прекратит. Еще дальше несколько человек пели хором какой-то, кажется, гимн – не пьяно, а очень торжественно и серьезно. Палка ритмично постукивала по столешнице, аккомпанируя угрожающим односложным словам. Откуда-то робко просачивался слабый фекальный душок. Я спросил:

– А можно мне сигарету?

– Конечно, конечно. Предпочитаешь какую-то особую марку? Турецкую с опиумом? С мескалином? С лечебной смесью от астмы?

Последний удар попал в самую точку. Дышал я с трудом: набирал в легкие воздух, но каждый раз мне не хватало какой-то малости, чтобы как следует продышаться. Я сказал:

– Предпочту «Синджантин».

– Простите, сэр, нет в наличии, – сказал инспектор с самым серьезным видом. Рты констеблей расплылись в ухмылке; пустые черные глаза порицали веселье, как сам закон. – Видишь ли, мы тут не любим оружие, – продолжал инспектор. – Особенно в руках у простых обывателей и особенно – у чужестранцев. Почему правду не говоришь?

Я говорил правду. Как и всякая правда, она звучала неправдоподобно. Инспектор сказал:

– Теперь что касается твоего выступления на рынке. Иностранцам у нас запрещается работать за деньги без официального разрешения, каковое запрашивается заранее. Так что, сынок, у тебя целый букет неприятностей.

– Я не знал. Мне никто не рассказывал о здешних законах.

– О законах никто никому не рассказывает. Закон считает само собой разумеющимся, что закон знают все.

– Прошу прощения.

Инспектор опять посмотрел на все то, что патрульные выгребли у меня из карманов при обыске, и сказал:

– Каститские доллары, заработанные незаконно. Их нам придется изъять. А вот тут, в этой вырезке, кажется, говорится о какой-то грязной книжонке. И чего ты ее с собой носишь?

Это была рецензия из «Видда» на книгу прелестницы Карлотты. Я сказал:

– Я однажды встречался с автором.

– Правда? Дела кругом плохи, да?

– Непонятно только почему.

Инспектор тут же оживился, хотя и беспристрастно и как-то даже отстраненно, как будто я просто подал ему реплику в драматическом диалоге, предусмотренную сценарием. Он отодвинулся от стола, отчего ножки стула проехались по линолеуму с пронзительным скрипом, встал, выпрямился в полный рост, внушительный и огромный в глубине сцены, как бы обрамленной двумя констеблями, превратившимися в кариатиды на авансцене. Инспектор принялся расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину.

– Значит, тебе непонятно почему? Непонятно тебе, да? Я могу объяснить, очень даже могу объяснить почему, вот уж действительно – почему. Почему, почему, почему, Бог свидетель, я так могу icsplijcari, если ты понимаешь по-нашему, это твое «почему», что у тебя в словаре не останется вообще никаких «почему», дружочек. Как тебе такой вариант, а? Почему, почему, почему в самом деле?

Он дошел до центра комнаты, вернулся к своему столу, оперся ладонями о столешницу, отчего мышцы у него на руках рельефно напряглись, и нахмурился, глядя с большой высоты на вырезку из «Видда».

– Во-первых, слишком много китайщины, – заявил он. – Что у тебя общего с этими китаезами?

Странно, что он это сказал. Я ответил:

– Предполагается, что я должен жениться на некоей мисс Ань. В каком-то смысле от этого я и пытаюсь сбежать.

– Ага, и она как-то связана с мисс Ту Кань и теми китайскими сигаретами, которые ты просил?

– «Синджантин». Они корейские, не китайские. А хозяйка отеля «Батавия» (а вы, случайно, не знаете, как, черт возьми, мне теперь расплатиться за номер, если вы отобрали все мои деньги?) курит «Джи Сэм Со».

– Ту кань син джан тин джи сэм со. Все одно к одному, разве нет?

Мне нечего было на это ответить, но теперь меня беспокоило кое-что другое. Какое-то смутное ощущение, что некая сила тянет меня на восток, к мисс Ань, несмотря на все усилия идти своим собственным путем. У меня не было времени подумать об этом, потому что вошел сержант и сразу следом за ним – два новых констебля. Сержант был без темных очков. Тяжелые мешки у него под глазами, воспаленными и усталыми, как будто в последнее время он только и делал, что писал многочисленные отчеты, походили на складки слоновьей кожи и изрядно портили его лицо, само по себе длинное и аскетически худое, – так что в очках он смотрелся бы лучше. Может быть, темные очки – привилегия констеблей, компенсация за низкое жалованье или ширма для голенькой неоперившейся человечности, которая потихонечку уничтожается при повышении в чине? Сержант говорил на британском английском и держался с инспектором фамильярно. Не отдав честь, он сказал:

– Выезжали проверить сигнал. Там все чисто, Джек. Фейерверки, я думаю.

– Преждевременные петарды, да? В постановлении сказано: никакого праздничного шума до субботы. Но мальчишки есть мальчишки.

Инспектор взглянул на меня, словно я был одним из мальчишек, на которых распространялось это снисходительное послабление. Сержант тоже скользнул по мне взглядом, отвернулся безо всякого интереса, потом вдруг спохватился, посмотрел на меня еще раз и сказал:

– Так это он, да? Это ты? Снова сыскал приключение себе на задницу, да? Что там на этот раз? Оскорбительная клевета на уважаемого гражданина, который не может себя защитить и сейчас в любом случае крепко спит у себя в постели. Так, да?

Я удивился, хотя почему-то не слишком. Мне по-прежнему было трудно дышать, голова вновь разболелась, и у меня было странное ощущение, что теория вероятностей просто не действует на этом нелепом острове. И все же мне удалось выдохнуть:

– Это. Что-то. Уже совсем. Вы и вот вы. Меня не. Знаете. Это вы. Мне. Дело. Шьете? Или как. Там оно. Называется?

– Он каким именем назвался? – спросил сержант.

Инспектор ответил, заглянув в свой блокнот.

– А вчера, когда я его спрашивал, он сказал, что его зовут Ллев, – продолжал сержант. – Очень тщательно проследил, чтобы я записал имя правильно. И чтобы правильно произносил. Не «Лев», а именно «Ллев». Все эти заграничные заморочки. У меня там записано его полное имя. На Марпл-стрит. Его вчера туда приводили.

– Кого. Приводили? Куда? Что. Ради. Бога.

– За что приводили? – спросил инспектор.

– Кричал какой-то девчонке в открытом окне. Отговорился, что думал, будто она занимается этим самым. Кричал: «Давай это самое» и «Как насчет небольшого… ну, в общем, того». И делал жесты.

Сержант продемонстрировал парочку этих жестов.

Инспектор спросил:

– А он откуда? Зачем приехал?

– Он из цирка. Другое дело, как цирк вообще здесь оказался, при наших законах? Животные, то да се. Иностранцы, подрывные элементы. Клоуны и иже с ними. Назвался Трусливым царем зверей. Звери и есть, да. Я так понимаю, хотел заманить доктора Гонзи на это их шоу уродцев. И доктор Гонзи, в моем понимании, очень правильно разозлился. А этот в ответ разозлился неправильно. В моем понимании, так поступать некрасиво.

– Это несправедливо, – возмутился я. – Это был кто-то другой. Доктор Гонзи был в подавленном настроении. Собирался покончить с собой. Или кого-то убить.

– Кстати, по поводу этого свистка, – сказал инспектор, покачивая свистком на шнуре.

– Мистер Тьма, – сказал я. – Нет, погодите… мистер Дункель.

– Ну вот, – сказал очень довольный сержант. – Этот Дункель у них директор. Я бы на твоем месте пока подержал парня в участке, а потом вызвал бы Дункеля. Пусть он его забирает домой. Но сперва пусть чуток посидит, ему полезно. Видишь, он знает Дункеля. Вот тебе и доказательство, кто он такой. Простая дедукция, я бы сказал, или логическое рассуждение.

– Так и сделаем, – сказал инспектор, а потом обратился ко мне с профессиональным холодным спокойствием: – Пора уже повзрослеть, малыш. Врать полиции – нехорошо. У нас почтенное общество, уважаемое, и мы знаем, как разбираться со всякими непочтительными элементами. Уведите его.

Он придвинул к себе коробку с входящей корреспонденцией и сделал вид, что погрузился в работу, всем своим видом демонстрируя отвращение к моей персоне. Двое констеблей засуетились, как будто очнувшись от долгих чар, и принялись подталкивать меня к пластиковой занавеске. Сержант сказал, уже совсем другим тоном:

– Старик Фергюсон что-то сегодня разбушевался, Джек.

– Тантал, иттрить его в оксид.

Именно так это и прозвучало. Меня быстро проволокли мимо темных камер, откуда раздавались слабые стоны, а из одной – горький смех. Один из констеблей выкрикнул имя, что-то похожее на «Фенгусь». Лысый дядька в одних подштанниках вышел, жуя на ходу, из своей каморки со связкой ключей, болтавшейся на несуществующей талии. Сунул мне в руки большую грязную картонку, которую я, как бы безумно это ни звучало, поначалу принял за меню. Но когда меня заперли в камере под тусклой лампочкой, я увидел, что это был список преступлений, караемых смертной казнью. В камере вкрадчиво пахло эфирным маслом вселенского унижения, дистиллированного из потных метаний от утешения до отчаяния с добавочной нотой недержания мочевых пузырей и кишечников, сконцентрированного в одну каплю и обильно разбавленного дезинфицирующим средством. Я лежал на койке, застеленной колючим волосатым одеялом, и пытался дышать. Слава богу, мне все-таки удалось набрать в легкие эту недостающую малость воздуха, без которой я бы, наверное, умер. Я вдохнул полной грудью и почувствовал облегчение, затмившее все остальное. Прочитал список с улыбкой. Список был длинный, начиная (хотя, возможно, я не совсем точно запомнил) с антипедобаптизма и заканчивая незаконным импортом зумбуруков. Инцест стоял где-то посередине – это я помню точно, – но совокупление двоюродных сестер и братьев инцестом не считалось. Это был иной тип преступлений, не относящихся к категории особо тяжких и караемых смертной казнью.

Я избавился от мрачных предчувствий и даже уже ничему не удивлялся. Теперь мне стало интересно, что будет дальше. Но пока что не происходило вообще ничего. И не происходило достаточно долго – я успел прочесть список дважды. Откуда-то из глубин памяти всплыл давний образ молодого человека в «ливайсах», с венком в руках, почему-то наведший меня на мысль, что список деяний, караемых смертью, все-таки можно рассматривать как меню. Большой выбор блюд, удовлетворяющих аппетит к смерти, возбужденный культурной традицией, что-то вроде внушенного голода, причем каждое блюдо составляет полноценный – и более того, последний – обед. Полный бред и верный признак того, что мой разум клонило в сон. Я решительно отогнал сон и сосредоточился на боли в черепе: надо быть наготове, не хочется ничего пропустить. А то вот так на секунду расслабишься, отвлечешься, и этот здешний инспектор вмиг поженит меня на мисс Ань.

Я проснулся от звука ключа, которым Фенгусь, или как там его, открыл дверь моей камеры. Он забрал у меня меню, как будто я уже выбрал и заказал обед (или, скорее, обедню за упокой – ха-ха-ха, очень смешно), и передал меня «из рук в руки» какому-то новому констеблю, который, как я понял, должен был сопроводить меня на правомочную свободу. Констебль был весь в бинтах, как будто недавно участвовал в подавлении мятежа. Он традиционно толкнул меня в спину гипсовой перчаткой, и вот я уже в кабинете, стою и щурюсь на яркий свет.

– Элатерит.

– Вурцзилит.

Инспектор и еще один человек прервали беседу. Человек, предположительно Дункель, был угрюм и зловещ. Курил сигару размером с большую хлопушку. Было весьма любопытно посмотреть, как он сейчас отреагирует: Черт возьми, это не он. Что здесь происходит? Но он принял меня как знакомого. Я не стал возражать. Мне хотелось быстрее убраться оттуда и удовлетворить кое-какое естественное любопытство. Он был в белом смокинге с мягким черным галстуком. Лет пятидесяти с небольшим. Пегие волосы зачесаны вперед, чтобы скрыть намечающуюся лысину. На носу – очки с толстыми, словно донца бутылок, стеклами. Он сказал:

– Я ничего говорить не буду. Тебе все выскажет мать. Пойдем.

– Хорошо. Прошу прощения за доставленные неудобства.

– Неудобства! Ты сам сплошное ходячее неудобство.

Акцент нейтральный, какой-то пластмассовый. И при чем тут мать, интересно? Инспектор устало махнул рукой на жалкую кучку отобранных у меня вещей – мол, забирай. Я кивнул, не больше. Он даже разрешил мне забрать каститские доллары. Потом Дункель кивнул инспектору и вышел. Я смиренно поплелся следом. В дверях оглянулся в последний раз на инспектора, который качал головой – этакий профессионально отработанный жест, выражающий огорчение. И все-таки что я такого сделал?!

Мы подошли к автомобилю Дункеля, белому «харрап-инке». Дункель безмолвно велел мне садиться назад – просто пыхнул сигарой и повел головой. Сиденье было обтянуто черно-белой конской кожей. Хорошая тачка; цирк, как видно, не бедствует. Мы поехали по Streta Rijal. Дункель отлично водил машину, ловко объезжал пьяных, стоявших посередине проезжей части и горланивших песни, достаточно медленные и печальные, чтобы попадать в категорию священных гимнов. На улице было красиво: разноцветные огоньки, флаги. Каменные статуи – градоначальники со свитками в руках; какой-то викторианский мыслитель в цилиндре, похожий на поэта; атипичный бородатый архиепископ с рукой, воздетой в благословляющем жесте, были подсвечены снизу, гирлянды сияющих лампочек превращали бальзамодендроны и фустик в цветущий сад. Дункель ехал на юг. Ехал молча, лишь иногда тяжко вздыхал. Я попытался завести беседу:

– Я понимаю, что, вероятно, прошу слишком многого, и все-таки, будьте добры, подскажите, который час.

– Со мной можешь не хорохориться, – сказал он. – Так что оставь свой заносчивый тон. Час уже поздний, скоро начнется вечернее представление, как тебе самому хорошо известно. Но это тоже тебя не волнует, как я погляжу.

Он включил радио, резко прокрутил поп и джаз, которые, видимо, могли поощрить мое отвратительное легкомыслие, и, наконец, отыскал очень мрачный скрипичный концерт. Мы выехали из мира коммерческих зданий – «Всекарибский сберегательный банк», страховая компания «Чиж», «Электрооборудование “Вилохвостка”», «Санитарная техника “Вешние воды”», «Домовое строительство “Рабда”» и т. д., и т. п. – и въехали в пригород с его автобусами и домами-коробками. Море по левую руку выдавало мелькающие непонятные сообщения. Получается, я должен участвовать в представлении? А потом мы подъехали к большой зеленой лужайке. Там стоял цирк – громадный шатер, клетки, электрические генераторы, ресторан под навесом, легковушки и трейлеры, автостоянка для зрителей, уже заполняющаяся машинами. Разноцветные огни, духовой оркестр где-то вдалеке. Мрачный скрипичный концерт издал три яростных мажорных аккорда, как бы приветствуя все это диво. Несмотря на смятение, я был взволнован. Как будто меня брали в цирк.

Дункель держался дорожки, что шла по периметру лужайки. Трейлеры этого бродячего народа стояли на краю вытоптанной поляны площадью примерно в акр. Дункель замедлил ход и остановился у большого светлого трейлера, обрубив музыку на середине гремящей оркестровой битвы, где уже не было места скрипкам. Потом коротко кивнул мне, что означало: Вот мы и на месте, да ты и сам знаешь. Так что давай заходи и жди, когда тебе всыплют по первое число. Мое сердце стучало, громыхало в груди, готовое к безумию, к невероятности, к встрече, которая может перевернуть всю мою жизнь. Я выбрался из машины, подошел к двери трейлера, открыл ее и вошел внутрь.

Он – молодой парень, лежавший на койке и читавший книжку в мягкой обложке, – был потрясен больше, чем я. В конце концов, я был более-менее подготовлен к подобной встрече, а он-то – нет. Я хорошо понимаю, с каким затруднением столкнется сейчас мой читатель в восприятии данного эпизода. Мне бы хотелось, чтобы он был воспринят как правда жизни, а не как авторский вымысел. Проблема в том, что читатель (вы сами) гораздо охотнее воспринимает (воспринимаете) литературу как вымысел, что неизбежно снижает способность к восприятию произведения как отражения реальной жизни. Фотографический фокус, раздвоенный кадр! Использование совпадений для усиления развлекательного момента. Прекрасное чтение на ночь или в летнем гамаке под сочное чавканье персиком; беспроигрышный прием в древних традициях, идущих еще от Плавта и освященных Шекспиром, у которого в труппе играли два однояйцевых близнеца, Уолт и Пип Гослинги, и притом легкий и непритязательный. Но продолжайте, прошу вас. И случилось так, что вошел я в тот чертог, и – вот чудеса! – возлежал там на ложе, читая скверную книжонку, мой собственный двойник, хотя не было у меня близнеца-брата, ни старшего, ни младшего, никакого, и достоверных свидетельств о том не имелось. И смотрели мы друг на друга, и преисполнился он изумления великого, я же изумлен не был, ибо предчувствием полнился прежде, что подобный ему существует на этой земле. Было сказано мне, что у каждого в мире / Есть двойник, точно подобный ему / Однако кто скажет наверняка / Кто есть подлинник, кто – подобие? Боже правый / Об этом читал я в трудах Беллафонте / У Галена, у Васа, Вителлия и того / Кто создал «Книгу скорбей». На самом деле все было не так. Это было другое. Реальное, современное, теперешнее. Мой раздвоенный образ вошел в сад этого мира без оправдания действительным раздвоением яйцеклетки. Оплошность усталой или небрежной природы, совершенно бессмысленный каприз.

Он был одет почти так же, как я, но не совсем: вещи заношенные и грязные, как у меня, но материя явно получше. Рубашка расстегнута у ворота, как у меня, только его шею нежил яркий шелковый платок, а моя была голой. Если бы я встретил его до изобретения фотографии и киносъемки, поначалу я был бы весьма озадачен, почему мы так похожи и в то же время как будто и не похожи: я был бы уверен, что моему взгляду он должен предстать как зеркальное отражение – мое единственное подобие, которое я мог бы знать в те времена, когда далеко не каждый мог позволить себе заказать у художника свой портрет. Но благодаря фотокамерам я знаю, как выгляжу в глазах мира. И то же самое, безусловно, должно быть верным и для него. Мы долго таращились друг на друга под отдаленное звучание цирковой музыки, очень удачно аккомпанировавшей нашему клоунскому состязанию отвисших челюстей. Разумеется, его челюсть отвисла больше моей. Тут уже никаких сомнений: есть чему удивляться – ищешь всего лишь сходство, а получаешь полное тождество. Только самый придирчивый взгляд мог бы заметить такие детали, как линия губ или ноздрей, раздутых в ошеломлении – чуть-чуть не таких, как у меня, – придававших ему глупый вид. А теперь, подивившись на это чудо, мы пойдем дальше. В жизни есть много всего интересного и помимо того, что два человека вдруг узнают, что они – точная копия друг друга. Между прочим, первую реплику выдал он, предварив ее глупым смешком, сразу же подтвердившим, что я не ошибся, когда почувствовал, что именно должен чувствовать по отношению к этому человеку.

Как я понимаю, из нас двоих только я внимательно слушал голос другого, стараясь понять, сохраняется ли наше сходство и на акустическом плане. Многие люди уверены, что голос значения не имеет; голос считается чем-то призрачным, чем-то вроде косметики или предмета одежды, этакий съемный реквизит для видимого материального тела. Когда голос намеренно искажен, как в беззубом военном красноречии Черчилля или в гортанном пении рок-звезды, его не только замечают, но и восхваляют – восхваляют именно потому, что искажение сделало голос заметным. Однако при реконструкции личности, скажем, Иисуса Христа никому даже в голову не приходит использовать голосовую агиографию. Видеть мы его видим, но не слышим его арамейского, который, насколько нам известно, мог быть шепелявым. Это не важно. Голос для большинства просто декор. Для этого парня, для Лльва, мой голос был не более чем простым инструментом общения, старой раздолбанной тачкой, которая в принципе едет туда, куда надо, а уж какой она там модели – это дело десятое. А для меня его голос, который в первые пару минут я пожирал с тошнотворной жадностью, был ненавистным благословенным ключом к возвращению к беспредельному многообразию жизни, против которого мы с ним святотатствовали на пару… нет, святотатствовал только он, он один. Тембр его голоса был почти как у меня, но фонемы – вещи, по сути, заученные, просто декоративная косметика, и не более того, – звучали на американо-валлийский лад. Пенсильвания? Он сказал, что его зовут Ллев. Сокращенно от «Ллевелин».

Это был его дом на колесах. Дверь вела к простейшим передвижным удобствам, воде и газу. Была еще одна дверь – в комнату его матери, в данный конкретный момент пустующую. Просторно, вполне уютно. Когда надо было куда-то ехать, трейлер цепляли к «сирано» с откидным верхом, который вел Ллевелин. Это была его работа. Ллевелин – а фамилия? Ллевелин – это и фамилия, и имя. А для краткости – просто Ллев. Мать не стала морочиться с именем, когда оформляла его документы. Сама она – Адерин, Царица Птиц. Представь, твоя мама – Царица Птиц! Как тебе это понравится? Его отец? Умер от рака легких. Нервно высаживал по четыре пачки в день, когда ему пришлось оставить профессию канатоходца. Ни у меня, ни у него не возникло даже мысли о том, что у нас могут быть одни и те же родители. Кем бы он ни был, он не был моим близнецом. Его вульгарное скудоумие проявлялось в плакатах, приклеенных к стенам: пустые ухмылки, бюсты, вываленные наружу, одинокий гитаромучитель с пышными бакенбардами, квартет волосатых задротов, философов музыки, обладателей золотого диска. У него был свой проигрыватель, пластинки-сорокапятки валялись на съемной крышке как непитательные лакричные пастилки, пустые конверты со зверскими рожами: «Засади», «Подонки общества», «А хрен ли нам», «Молитва черному аду», «Большой болт и мочалки». Книжка, которую он читал, называлась «Петушок не промах», явно не детская сказка, а разухабистая история о грубых и жестких победах, истекающих спермой, – из тех историй, в которых все представление об удовольствии сводится к женской агонии.

Мое отвращение было не связано с нравственностью и моралью; это было то самое чувство, которое – как я теперь понимаю, потому что тогда еще не знал этого слова, – называется онтологической ненавистью. Само существование этого человека в одном со мной мире оскорбляло меня до глубины души, до самых заветных и сокровенных ее глубин. Мне было обидно, что вот такое похоже на меня! Я был уверен, что он слишком глуп, чтобы ответить мне тем же. Скорее он был даже где-то польщен, как будто на рынок должны были выбросить его заводную модель в полный рост, а я был опытным образцом на презентации. Сперва он увидел во мне только алиби. Потом – инструмент, посредством которого он мог бы возвыситься в этом тесном мирке, где в силу собственного бессилия не справился даже с самой примитивной из всех ролей. Пугал клоунов, прыгая в львиной шкуре, победно бил себя в грудь, рычал, кашлял и удирал в панике, когда появлялись настоящие львы, пусть даже и в клетках. Таков был его единственный вклад в общую кучу безумных пустых талантов, составляющих цирк. А потом он продал свою львиную шкуру, когда остался без денег, а Адерин, Царица Птиц, категорически отказалась выдать ему часть содержания за следующий месяц вперед. Он сказал, что получит собственные деньги, когда женится. Только он никогда не женится – нет, спасибо. Мать-то хочет, чтобы он женился. Но ему нужна свобода. Разнузданная свобода.

Его взяли рабочим арены. Одетый в простое трико, он выходил собирать тарелки после номера Великолепного Вертитто, который крутил эти самые тарелки в различных количествах и комбинациях на кончиках гибких вертикальных шестов. Он считал, что такая работа его унижает, и однажды – то ли нечаянно, то ли нарочно – подставил подножку Великолепному Вертитто, когда тот раскланивался перед публикой. Потом ему высказали пару ласковых, и вот теперь он просто шофер при Адерин, Царице Птиц. Но с моей помощью… Боже правый, дружище… тут в одном сундуке с реквизитом ржавеет целая куча цепей, кандалов и замков. Раньше они принадлежали Великолепному Развяжисти – или как там его звали, – умершему от сердечного приступа на предпенсионном шестом десятке. И есть еще ящик с вертящейся внутренней стенкой. Его использовали для трюка с исчезновением в клоунском номере, один паяц искал другого в бесконечно вертящейся тьме. Сейчас этот ящик стоит без дела. Прикинь, дружище. Если меня, Селима (я назвался ему Селимом; не хотел пачкать свое настоящее имя, которое бы точно запачкалось в его устах), жестко заковать в кандалы, обмотать цепями, запереть все замки, причем все это станут проделывать зрители, и ключи будут у них до конца представления, а потом я войду в ящик, опустится занавеска, внутренняя стенка повернется, и уже через секунду наружу выступит он, Ллев Освобожденный, держа в руках дубликаты кандалов и цепей, как задушенных змей. Все в полном отпаде. Это сразу его вознесет. Он, Ллеве, потребует высокого жалованья и выделит мне процент. Но вне арены должен быть только один из нас. Надо будет замаскироваться. Но это несложно. Вот у меня тут темные очки. И еще шляпа. Отрежу себе клок волос, приклеим тебе усы.

Я только молча кивал, подчиняясь его присутствию, как подчинился пульсации боли, вновь разыгравшейся из-за него у меня в голове, думал, что лучше скорее вернуться в Нью-Йорк, надо телеграфировать Лёве, чтобы тот выслал мне денег на самолет. «Я узрел свет тчк». Да, он забрезжил, сверкнул вдалеке, вместе с крепнущим ощущением острой необходимости заставить это лицо, глупо маячившее передо мной, словно я сам изображал из себя идиота, превратиться в не-меня. Для пластической операции нужны деньги, причем деньги немалые. Придется мне выполнить все условия по отцовскому завещанию. Или можно сделать чего похуже – и подешевле? Скажем, пусть доктор Гонзи его застрелит? Но Гонзи нужен ритуал, а не благословение случайной встречи. Прельстится ли он моим неизбежным самоубийственным появлением в одинокой, заранее подстроенной тьме? Или, может, попробовать напоить Лльва и вытолкать его навстречу парочке нервных полицейских, которым дай только повод пальнуть? Нет, скорее бежать отсюда; после всего, что я тут увидел, с меня хватит, спасибо. Избавьте меня от присутствия этой похабной гнуси. Но я почему-то не уходил, все кивал и кивал как зачарованный.

Кстати, вот первое, что он сказал:

– Так вот почему мама думала, что я там, на хер, таращился на процессию, хотя я, блин, тут в койке валялся все время. Есть и свидетельница, а как же. Но я не хочу ее впутывать. Говорю ей: ну ты, мать, вообще, что ли, слепая карга? Прямо так, блин, и сказал. А у нее одна зенка и вправду ни хрена не видит. А она, блин, расплакалась, ты прикинь.