Текст книги "M/F"

9

И все-таки я не ушел прямо сразу. Можно сказать, что решимость уйти была настолько сильна, что я мог позволить себе повременить с уходом. Или же что побуждение уйти было столь настоятельным, что казалось навязанным извне, и поэтому ему следовало сопротивляться. Стенной шкаф был набит истрепанными эротическими журналами, изданными – кто бы мог подумать! – в Аделаиде, на юге Австралии: на одной из обложек какая-то телка ублажала искусственным членом уступчивого кенгуру. В том же шкафу Ллев держал бутылку из-под какого-то сока, содержавшую крепкий коктейль его собственного изобретения – главным образом водка и украденное причастное вино, по крайней мере он так сказал. Вкус дебоша в операционной. Или в анатомическом театре. Театр, конечно, сыграл свою роль в моем решении остаться. Мне, как эксгибиционисту, было трудно отвергнуть такое заманчивое предложение.

И вот Ллев и какой-то слегка располневший юноша в темных очках, с усами, в мягкой фетровой шляпе вышли на задний двор за большим шатром. Я, уже как Ллев, нарядился в его одежду. Он предложил поменяться насовсем, и я не стал возражать, потому что его вещи были лучше моих. Он засунул себе в штаны подушку и постоянно подергивал левым уголком рта вроде как в нервном тике – однако быстро утомился и бросил. За шатром было людно, но достаточно сумрачно из-за слабого освещения, а исполнители были так взвинчены от нервозности, облегчения или злости, что не обращали на нас внимания. Но настоящий Ллев настойчиво подтолкнул меня к Великолепному Вертитто, собиравшему в стопку тарелки, как официант в trattoria. Великолепный Вертитто мрачно ощерился на меня и сказал:

– Vaffa nculo.

– Сам иди в жопу, – ответил я. – Насри вон себе на тарелку, поешь горяченького. Говна на блюде.

Это был подлинный Ллев. Это было ужасно. И в то же время совсем не ужасно. Интересное здесь было место. Вульгарное, волнующее, возбуждающее, нагретое теплом многочисленных животных. Вывели вереницу очаровательных пони, вонючих от нервозности, но до сих пор топавших в такт духовому оркестру, бодро игравшему на арене. Буря аплодисментов – как шторм на море. Усатый инспектор манежа ругался на почти голую дрессировщицу пони и даже щелкал хлыстом, словно в каком-нибудь порнографическом романе эдвардианской эпохи. Слоненок издал пронзительно-баховский трубный рев, и безмятежная мать-слониха успокоила малыша, пройдясь по его спине хоботом как стетоскопом. Рабочие выгребали слоновий навоз, горячий, дымящийся, заполнивший множество ведер. Ллев сказал:

– Вот она, там.

Конечно, я сразу ее узнал. Я ее видел в процессии. Прямая, собранная, спокойная, она стояла спиной к нам, ждала своего выхода. Красное платье почти до пола, волосы с синеватым отливом – по пояс. Двое подсобных рабочих готовились выкатить на арену две большие клетки, в которых сидели птицы. На арене тем временем шла клоунская интермедия.

Я сказал:

– Хочу посмотреть представление.

– Я же, на хрен, тут вырос. Можно сказать, на арене. Но раз ты – это я, ты меня и проведешь.

Мы обошли шатер. Девушка-билетерша на входе с ненавистью посмотрела на меня, а я ухмыльнулся. Ллев искренне радовался этому простому обману. Как мало надо человеку для счастья! Мы стояли позади арены, спиной к натянутой парусине. Шатер был наполнен каститцами, чья неумная радость от представления выражалась – или, лучше сказать, освящалась – яростным поглощением еды. Хлеб и зрелища: здесь эта циничная сумма принималась как синхроническое единство. Речь шла не только о леденцах, сахарной вате, соленых орешках, шоколадных батончиках, мороженом и фруктовых напитках в картонных пакетах. Толстые мамаши притащили с собой толстые сандвичи и здоровенные термосы, и я уверен, что видел одно семейство с мясной нарезкой на тарелках.

Ллев сказал:

– Видишь этого клоуна на велике?

– И чего?

– Он священник. Святой отец, на хрен. Хочешь верь, хочешь нет. Отец Кастелло. Служит мессу по воскресеньям и по разным там, на хрен, церковным праздникам. Исповеди выслушивает, все дела. Вижу, не веришь. Ну ничего, скоро сам убедишься.

– Но…

Работающий священник. Выступать клоуном в цирке – ведь это работа, как я понимаю. Трюковый велосипед сложился под ним. Он изобразил что-то вроде беззвучного рыдания, скривив большой нарисованный рот, а потом, без всякой видимой причины, остальные клоуны набросились на него и принялись колошматить, толкать и пинать ногами, двигаясь в такт барабанной дроби и уханью тубы. Что ж, подобное насилие, только по-настоящему, творилось и над его господином, над Тем, Кого Бичевали, опять же без всякой видимой причины.

Ллев сказал:

– Очарование большой арены – так он это называет. Будьте как дети. Царствие, на хрен, Божье.

– А он какому епископу подчиняется?

– Никому он не подчиняется и никем не командует. Ни под кого не ложится, ни на кого не громоздится. Педрила с отсохшими яйцами. Такой весь праведный, страшное дело. Женщины не было никогда, и вообще ничего. Денежки получает, но хрен его знает, что он с ними делает. Его все Капелланом зовут.

Ономастически это было правильно. Отец Кастелло ушел, унося в руках две половинки велосипеда и подвывая – громко, но молча. Остальные клоуны радостно махали жующей рукоплещущей публике. Потом свет притушили, и зеленый луч высветил Адерин, Царицу Птиц, величественно вышедшую на арену под музыку. «В монастырском саду» с добавлением ми-бемольного кларнета, исполнявшего звонкую птичью трель, весьма банальное облигато. Мне было любопытно, что сейчас делает отец Кастелло. Может быть, прямо так, в клоунском гриме, служит мессу среди запаха львиных фекалий? А потом я забыл обо всем, завороженный Адерин, хотя ее собственный сын только стонал и бормотал: «О господи».

Свет сделался ярче, возникло строгое задумчивое лицо в странной патине хны. На арену выкатили два птичьих вольера, и проворные руки принялись устанавливать два горизонтальных металлических шеста – каждый около двух метров длиной, – закрепленных на высоте человеческого роста на подставках с двойными литыми ножками. Их поставили друг против друга на разных сторонах арены. Третья стойка, располагавшаяся под прямым углом к двум первым, была чем-то вроде птичьего буфета: на длинном узком подносе лежали кусочки какого-то непонятного мяса, которое, клянусь, еще дымилось, как будто его только что вырвали из живых животных.

В первой клетке сидели хищные птицы. Их было много, причем самых разных, насколько я мог судить, начиная с императорского ястреба и далее по списку: кречет, сокол обыкновенный, ястреб-тетеревятник, сапсан, хохлатый коршун, канюк, осоед, ястреб-перепелятник, пустельга, чеглок, беркут, сокол средиземноморский. Они сидели без колпачков, моргали, ждали, а когда дверца клетки открылась, не проявили нетерпения выбраться наружу. Во второй клетке были не охотничьи, а говорящие птицы – майны, скворцы, попугайчики из утренней процессии. Когда открылась их дверца, языки у них развязались, но не от возбуждения. Слащавая музычка оборвалась на полутакте, из горла Адерин вырвалась почти неслышная трель. И тут же хищные птицы охотно, но без суеты, строго по старшинству чина: первым императорский ястреб, последней пустельга-пажик, – покинули клетку, воспарили под купол и на пару мгновений зависли в воздухе, хлопая крыльями. Рты почтеннейшей публики перестали жевать, запрокинулись и открылись, как бы ловя птичий помет. Потом – в этот раз уже в обратном порядке, так что первой была пустельга – они грациозно спикировали на мясо. Каждая птица брала по одному кусочку и перебиралась на длинный насест. Они перелетали туда друг за другом, с интервалом в секунду. Оркестр сыграл четырнадцать аккордов, по одному на каждую птицу, размером в три четверти, идеальная синхронизация – четко, как по метроному. Финальный аккорд был имперским фортиссимо в честь ястреба. Птицы сидели спокойно, равнодушные к представлению, скучающие. Лишь пара перьев слегка шевельнулась – словно дернулся нерв, – когда грянули аплодисменты. Очень громкие и продолжительные. Суровая и холодная Адерин еле заметно склонила голову, принимая зрительскую благодарность.

Теперь пришел черед говорунов. Они вылетели из клетки уже по другому сигналу – глухой переливчатый всхлип, очень тихий – и в произвольном порядке расселись на втором шесте. Адерин щелкнула пальцами. Без спешки и суеты птицы по очереди назвали свои имена. Я позабыл имена. Ну пусть будет: Айрис, Ангус, Чарлз, Памела, Джон, Пенелопа, Бриджит, Энтони, Мюриел, Мэри, Норман, Сол, Филип, Айви. Потом все вместе, хором, они начали издавать поразительный звук, который уже в следующий миг я сумел истолковать как шум летящего самолета. Потому что хищники взлетели единой авиационной группой во главе с ястребом-командиром, разбились на две эскадрильи, потом – на четыре звена и принялись пикировать вниз, словно нацелившись выклевать глаза детям, занимавшим все первые ряды. Визги, восторженный страх, а потом – еще более бурные аплодисменты. Хищники вознаградили себя еще одним куском мяса и снова уселись, равнодушные, на своем длинном шесте. Говорящим птицам пока что еды не давали. Изо всех сил хлопая в ладоши, я сказал Лльву:

– Она потрясающая.

– Старая сука, блин.

– Но она потрясающая.

– Еще бы, дружище. Птицы, птицы, птицы, всю жизнь, на хрен, птицы. Я, видишь ли, не подарок.

Да, я уже видел.

– А ты попробуй-ка с ней поживи, я вот о чем, блин.

Теперь говорящие птицы демонстрировали свое мастерство уже в развернутой форме. Они по очереди садились на правое запястье хозяйки и произносили какую-то фразу, словно составляли устную орнитоантологию известных цитат. Первым был скворец в подобающем Гамлету черном наряде:

– Быть иль не быть, вот в чем воррр вопрос.

– Сбилась птичка, – заметил Ллев. – Надерут ей пернатую задницу, на хрен, как пить дать.

– Здесь и сейчас, – вновь и вновь безупречно твердила майна.

Попугай возражал:

– Завтра, и завтра, и завтра.

Еще одна майна, не осведомленная о последующих самоэксцизиях Одена, выкрикнула под аплодисменты:

– Жребий наш – любить или умереть.

– Если птица в клетке тесной / Меркнет в гневе свод ныныны небесный[20]20
  У. Блейк. Прорицания невинности. – Пер. С. Я. Маршака.


[Закрыть].

– Когда все кончится, она будет рвать и метать. Лучше ей на глаза не попадаться, а то загрызет, на хрен.

– А чем все закончится?

– Эти будут меняться местами с теми, под музыку. Как, на хрен, на танцах. Потом майны и все остальные споют «Пребудь со мной»[21]21
  «Пребудь со мной» – церковный гимн на слова английского священника и поэта Г. Ф. Лайта (1793–1847).


[Закрыть]. У них тоже характер – мама не горюй. Близко не подходи – налетят боевым строем.

– Шутишь, что ли?

– Они у нее сделают что угодно. Ты даже, блин, не представляешь.

Майна выкрикнула фальцетом:

– Маленький мальчик у мамы спросил: «Кто-то в сарае варенье разлил?»

Ей отозвался хриплый скворец:

– Сурово ответила отпрыску мама: «Это твой папа попал в пилораму».

– Как-то оно не особенно поучительно, – сказал я.

– Это же, не забывай, просто птицы.

Мы вышли, когда попугай разразился тирадой, которую по снисходительности можно было бы принять за отрывок из «Поминок по Финнегану».

Я сказал:

– Может, они просто не в форме сегодня?

– Отклика нет, вот в чем дело. Публика им нужна образованная, а не это, блин, скопище дуроломов. Вот, помню, в Штатах – кажется, в Нормане, в Оклахоме, – один мужик из публики отвечал на вопросы, которые птицы ему задавали, ответил неправильно, и они на него все накинулись разом, точно яйца хотели повыклевать, на хрен.

– Невероятно.

Мы стояли у шатра, под полной луной, и таращились друг на друга. Он мне по-прежнему очень не нравился, пусть даже теперь ему передалась какая-то часть очарования его матери. В этой своей маскировке он был как пародия на меня самого в маскировке. Но ведь должно же в нем быть хоть что-то хорошее, потому что настолько ужасных людей не бывает.

Я сказал:

– На самом деле ты перед ней преклоняешься, правда?

– Перед кем? Перед ней?! Она до сих пор каждый вечер приходит поцеловать меня на ночь. Это в мои-то, блин, годы. И от нее вечно воняет птицами. Слушай, теперь мы с тобой кореша. Правда ведь, мы друзья? Мы просто обязаны закорешиться, раз мы с тобой одинаковые. Ну да, ясен пень.

– Нет, не ясен. Мы просто похожи, и все. Это lusus naturae. Игра природы. В своем роде уродство.

– Ты, что ли, меня обзываешь уродом?

– Нет, не тебя. Это я просто про наше сходство. Я, пожалуй, пойду. У меня завтра дела, а потом я уезжаю.

– Ну и вали себе, ладно, бросай меня, хотя мы могли бы и закорешиться и вместе чего-нибудь замутить. Смотались бы в город сейчас, погуляли бы, выпили, как дружбаны. И мне насрать, что она скажет и сделает. Можно в город на тачке поехать. У меня деньги есть. Та телка, с которой мы тут кувыркались сегодня утром, когда меня не было на процессии, а мать решила, что я там был, хотя это был вовсе не я, а совсем даже ты, вот прикол, только об этом никто не знает, ну, кроме тебя, вот поэтому нам и надо бы закорешиться, так вот, я по-тихому стибрил у нее из сумки пару-тройку долларов, пока она ходила в сортир вставлять эту штуку, ну знаешь, чтобы не залететь, забыл, как оно называется, на хрен.

Из шатра донеслись аплодисменты и музыка, уже другая, получше – не «В монастырском саду», а финал «Птиц» Респиги, мне кажется, – из чего я сделал вывод, что выступление Адерин закончилось.

– Вот же ты крыса.

– Кто крыса? Я? Если я, на хрен, крыса, ты тоже крыса. Ну раз мы с тобой одинаковые.

– Мы с тобой не одинаковые.

– Ладно, обсудим все это за выпивкой. Старая сука сейчас пойдет искать дорогого сыночка, чтобы, на хрен, лишить его, что называется, законного удовольствия. Так что давай. Забираемся в тачку и валим отсюда, ага?

Он позвенел ключами. На брелоке болтался миниатюрный пластмассовый мужской половой агрегат. Я сказал, направляясь к главной дороге:

– Мне домой пора, спать. Завтра дел много.

Там у дороги стояло три двухэтажных автобуса, явно в ожидании цирковой публики. Судя по бодрому грохотанью оркестра, наводившему на мысль о животных в геральдических позах, об оскаленных в неискренней улыбке зубах, об укротителях и погонщиках слонов, сердечно машущих руками, было ясно, что публика скоро хлынет наружу. Я шел быстро. Ллев пыхтел следом и говорил на ходу:

– Какие еще дела, ты чего?! Нам с тобой надо наш номер обмозговать. Наш потрясающий номер. Ллев Освобожденный. Никакая цепь, на хрен, его не удержит.

– Завтра уже отплываю в…

Я вовремя остановился. Но зато теперь все прояснилось, стоило только начать произносить это вслух. В гавани полно кораблей. Наверняка там найдется какой-нибудь добрый капитан, который подбросит меня до Америки. Ну а дальше уже все по плану: какие-то деньги, Идальго или Мансанильо. И написать пьесу. Но сначала, завтра с утра, Сиб Легеру. Ученый муж с бойким дружком подсказал мне, где его искать.

Ллев произнес:

– Куда отплываешь, дружище? Я тоже с тобой. Вместе, на хрен, поедем. Сами сделаем номер, без никого, подальше от этих завалов слоновьего дерьма и от этих мудацких птиц. Одна из них меня клюнула, ты прикинь. Вот буквально вчера. Смотри, даже вот шрам остался. Те, которые выкормлены человеком, они, на хрен, еще даже злее, чем пойманные на воле.

– Иди домой, – сказал я. – Возвращайся к матери. Не ищи приключений. Если бы не ты, меня бы не потащили в участок.

– То есть как? Если бы не ты, старая сука не окрысилась бы на меня, что я без ее разрешения сорвался в город оттянуться, потрахаться, все дела. Ты – это копия я, так что не надо тут выступать, на хрен, будто во всем виноват только я.

Мы еще не дошли до автобусной остановки. Я замер на месте, обернулся к нему и сказал:

– Слушай и запоминай. Ты весь – надругательство и оскорбление. Ты – дурацкая шутка глупой природы, сыгранная надо мной, надо мной, надо мной. Ты ничто, нуль без палочки, у которого по случайности оказалось мое лицо. Если сейчас ты рассыплешься в пыль и тебя ветром развеет, мир не потеряет вообще ничего. Понимаешь ты это, гнусная пародия на человека? Завтра я уезжаю, отчасти как раз потому, что хочу оказаться как можно дальше от такой мерзопакости. Уговорю себя, если смогу, что это был просто кошмарный сон.

Ллев трясся от ярости и жалости к себе. Усы, срезанные с его собственной макушки и приклеенные прозрачным клеем, который его мать использовала для альбома с вырезками из газет, малость перекосились. Надо было скорее смываться отсюда, пока они не отвалились совсем. Его голос дрожал в крайней степени возбуждения:

– Ладно, ладно, мудила, тут все, на хрен, зависит, кто первым родился, вот от чего все зависит, да? Да?

Скажи мне, когда ты родился, и мы посмотрим, кто тут, на хрен, чья копия. Ну давай, говори.

Теперь и меня охватило какое-то тревожное возбуждение. Приступ иррационального страха, что он сейчас вытащит паспорт и триумфально предъявит неопровержимое доказательство, подкрепленное могуществом государства, что мы с ним полностью идентичны. Майлс Фабер, также известный как Имярек Ллевелин. Дата рождения: 24 декабря 19…

Я сказал:

– Сказать можно все что угодно. Нужно документальное подтверждение. А его я тебе предъявить не могу. И не собираюсь вести тебя туда, где оно у меня хранится. В любом случае это уже полный бред. Все, я сажусь в этот автобус.

Публика уже наводняла лужайку. Заводились машины. Я быстро шел к остановке, Ллев, хрипя, как старик, шустро шел следом. Крикнул, когда я садился в автобус:

– Я найду тебя, слышишь, урод? И принесу доказательство, на хрен. Не будет такого, чтобы всякая сволочь называла меня, на хрен, копией.

– Ты меня не найдешь. Завтра я уезжаю.

– Свинья, сволочь, урод, почему ты не хочешь со мной подружиться? Почему мы не можем закорешиться, как я хочу?

Я сел у окна. Пассажиры уже набивались в автобус, довольные хорошо проведенным вечером. Очень хвалили Царицу Птиц. Ее сын стоял, брошенный на остановке, глубоко засунув руки в карманы моей куртки. Я проверил, все ли вещи переложил. Свисток был холодный. Может быть, я своим свистом вызвал этого призрака? Призрак – это подобие, предвещающее скорую смерть, разве нет? Чушь собачья. Пока он стоял и тихонечко всхлипывал себе под нос, его усы отвалились и полетели к земле, кружась на ветру. Кое-кто из пассажиров рассмеялся. Или это я – его призрак? Чушь собачья опять же. Автобус тронулся. А Ллев так и остался стоять, что-то жалобно бормоча. Потом вытащил правую руку из кармана моей куртки и робко помахал. Ему все еще хотелось, чтобы мы стали друзьями, приятелями, корешами. Мы быстро ехали в сторону города, так что уже очень скоро Ллев пропал из виду. Я внушал себе мысль о его окончательном исчезновении, даже в ретроспективе. Его никогда не существовало. А потом, когда мы проезжали торговый центр «Кудесник», одно тревожное воспоминание возникло, как привкус давно съеденного обеда. Лекция профессора Кетеки. Шелли. Кажется, это был «Освобожденный Прометей». Ллев, на хрен, Освобожденный. Бред сивой кобылы. Вот эти строки:

 
Мой мудрый сын, кудесник Зороастр,
В саду блуждая, встретил образ свой.
Из всех людей один лишь он увидел
Видение такое. Знай, что есть
Два мира: жизни мир и бледной смерти[22]22
  Пер. К. Бальмонта.


[Закрыть].
 

А что было дальше? И почему он встретил свой образ? Я не смог вспомнить. Да честно сказать, не особенно-то и старался. Я жутко устал, голова вновь разболелась. Больше того, рана опять начала кровоточить: я чувствовал струйку крови за левым ухом. Женщина, сидевшая рядом, ее увидела и неодобрительно цокнула языком, как будто кровь – это что-то постыдное и непристойное. Как несуществующий Ллев. Но именно носовым платком этого Лльва – жестким и заскорузлым от спермы – я вытер кровь.

10

А на следующее утро, когда я проснулся – поздно, судя по плотности света, – после вязкого, как сироп, сна безо всяких тревожных видений, его одежда поджидала меня на стуле, как сам Ллев собственной персоной. Брюки были пошиты из какой-то немнущейся ткани, не требующей бережного обращения: вчера я просто швырнул их на стул, усадив задницей на сиденье, так что обе («обои», как, вероятно, сказал бы Ллев; такого я от него не слышал, но это было вполне в его духе) штанины свисали на пол. Спинка стула распирала пиджак, как подкладные плечи киноактрис тридцатых годов. Тут я, похоже, сглупил: притащил его вещи к себе, при том что был полон решимости вычеркнуть этого типа из своей жизни, испарить саму память о нем.

Купить новую одежду мне было не на что. Пока еще не на что. Похоже, все шло к моей капитуляции перед отцовскими адвокатами. У меня осталась моя рубашка, и были свои носовые платки. Грязный платок Лльва, оскверненный и оскверняющий, я оставил в автобусе. Хорошо хоть избавился от этого мерзкого напоминания о столь тесном контакте со Лльвом.

Я устало побрился насухую, сидя на кровати с закрытыми глазами. Бриться с закрытыми глазами лучше, чем с зеркальцем: когда не видишь, что делаешь, руки действуют ловко, как у слепых. Потом выглянул в коридор, там было пусто, и я прошмыгнул, как был голый, в умывальную – принять душ. Оделся, пригладил волосы пятерней, рассовал по карманам багаж и спустился вниз. В фойе не было никого, кроме хозяйки, пускавшей дым сурабайской гвоздики у себя за стойкой.

Я объявил, что съезжаю.

Достал из брючного кармана все свои бумажные деньги и выложил всю пригоршню на прилавок. Среди них затесалась и прелестница Карлотта. Я быстро схватил ее и упрятал в нагрудный карман, но хозяйка все же успела заметить ее и сказала:

– Странно. Это одно из тех слов, о которых я вам говорила вчера. Думаю, его вы запомните без труда.

Я ничего не понял. Она отдала мне мой паспорт и спросила:

– Вы пойдете в собор посмотреть на чудо?

– Чудо?

– Mijregulu на их языке. На моем – mu’jizat. Такое у них суеверие: ждать чуда в это время года. Какой-то маленький мальчик сегодня утром кричал на улицах, что было mijregulu, причем для него одного. Он ходил с мамой к утренней mijsa и принял святое причастие, хлеб, который по их суевериям… впрочем, вы сами, может быть, той же веры. Мальчик клялся, будто почувствовал, как у нее во рту ползал какой-то крошечный безволосый зверек, очень маленький, он говорил, а в голове слышался детский плач, как будто плакал младенец. А потом он его проглотил. По мне, так прямо какой-то каннибализм. Но вы сами, может быть, той же веры.

– Ну, в каком-то остаточном смысле…

– Поскольку это не mijregulu puwblijgu, не публичное чудо, то оно не считается. Для mijregulu puwblijgu им надо, чтобы хлынула кровь. Из любого невероятного источника. И вот час назад, когда вы, думается, еще спали, кровь таки хлынула, да. Но не из статуи их святой Евфорбии, как оно ожидалось, а из pipit, или маленькой zab, младенца Исы, по-вашему, я так понимаю, Иисуса, лежащего на руках своей матери. Омерзительно, так неприятно. Кровь, говорят, еще капает. Ее собирают в чайные чашки. Никто не додумался передать образец на химический анализ. Омерзительно, одно слово.

– Из его…

– Вот именно. Надеюсь, вам здесь понравилось и вы остались довольны.

Чтобы попасть туда, куда мне было сказано, а именно на улицу Индовинелла, пришлось пройти через площадь Фортескью, где стояла большая мечеть Дуомо под жаркой, подавляющей католической синевой позднего утра. Ее золоченая кожа местами облезла и походила поэтому на оберточную фольгу на погрызенном мышами печенье, тем более что камень под ней был цвета хорошо пропеченной сдобы. На площади было полно народу, главным образом – женщин в черном, поющих гимн. Им аккомпанировал полицейский оркестр, дополненный штатскими музыкантами из вчерашней процессии. Гимн был примерно такой:

 
Sengwi d’Iijsuw,
Leve mij, leve mij.
 

Потоки людей текли вверх и вниз по широким каменным ступеням, кто-то входил, кто-то, наоборот, выходил сквозь богато украшенную арочную дверь, у всех в руках были крошечные сосуды: рюмочки для яиц, аптечные пузырьки, – а у одной оптимистично настроенной женщины так и вовсе кувшин. На выходе люди ступали особенно осторожно, глядя под ноги. У одного мальчика была бутылка из-под «Куку-кугу» с парой капель драгоценной крови, и малыш то и дело заглядывал одним глазом в горлышко, словно рассматривал пойманное редкое насекомое.

 
Sengwi ridimturi,
Suwcu d’sentitet,
Leve mij…
 

Внезапное неблагозвучие создало богохульное впечатление диссонирующей пародии, когда полицейский оркестр заиграл новую мелодию, в то время как штатские музыканты продолжали играть старую. Новый мотив был мирским и воинственным,

вроде национального гимна, каковым, кстати, и оказался. Потому что на площадь – в сопровождении многочисленного мотоциклетного эскорта спереди, сзади и по бокам – выплыл открытый автомобиль с государственным флагом на капоте. Сам президент прибыл посмотреть на mijregulu и дать ему президентское благословение, дабы приобщиться к божественному и перенести часть его на себя и свою должность. Толстый, сияющий, с умным лицом, в фуражке, в галунах, при медалях, в ослепительно белом кителе наподобие адмиральского, он встал, принимая приглушенные почести от своего народа, который не прямо сразу (и президент, будучи человеком весьма неглупым, оценил это и одобрил коротким кивком) забыл о Боге в связи с прибытием кесаря. Президент и его адъютанты вышли из машины, и глава государства смиренно склонил голову перед сверкнувшим перстнями благословением барочного церковника, вышедшего ему навстречу на ступени Дуомо. Я протискивался сквозь толпу, пытаясь пробраться на другую сторону площади. Мне нужно на улицу Индовинелла. Черт с ним, с порядком, и церковным, и светским. Черт с ними, с чудесами. Чудеса? Но чудеса ниспровергают порядок, ведь так? Нет, чепуха: они его укрепляют – держат народ на коленях. Но ты же любишь иррациональное, к каковому относятся и чудеса. Нет, нет, нет, иррациональное лишь подкрепляет рациональное, как ночь провозглашает день. Дайте мне оказаться между ночью и днем, в мире… э… затмений.

На периферии толпы я увидел доктора Гонзи. Он кивнул мне настолько любезно, насколько это позволяла его угрюмая прокаженная маска. Он был в грязном черном плаще и такого же цвета сомбреро. Я собирался прошмыгнуть мимо, готовый забыть его вчерашнее пьяное сумасшествие, но он вцепился когтями в мой рукав и сказал:

– Вам больше не надо бояться. Я нашел другой инструмент. Хоть я и далек от политической философии, но всегда признавал идею договора.

– Послушайте, мне надо попасть на…

– Да, мне тоже нужно спешить. Вопрос нефилософской практичности.

Его дыхание явственно отдавало виски, и это был не затхлый запах перегара. Похоже, доктор Гонзи был законченным алкоголиком. Он сказал:

– Томас Гоббс хорошо говорил об общественном договоре, непременно прочтите Гоббса. Хочу сыграть в ту же игру с подходящими представителями властей. Быть может, во взаимодействии им удастся найти ответ, хотя я сомневаюсь. Никто из них не обладает вашим особенным даром. Вполне может статься, что вам все же придется осуществить мой конец. Понимаете, о чем я? Я отправил в администрацию одну глупость, но ее там запихнули в архив вместе с прочими посланиями от сумасшедших. Я не подписался, конечно. Не подписаться, как вы вскоре поймете, – в этом вся суть предприятия.

– Прошу прощения, но мне надо…

– Поберегите себя, молодой человек. Удовольствия этого мира, даже будучи феноменом сознания, все равно не теряют своей остроты. Но я предвкушаю иные приятности. Встречу с епископом например.

– С епископом?

Но он уже уходил сквозь толпу, чуть склонившись вперед, его руки тоже тянулись вперед, как бы стремясь сгрести землю когтями. Несостоявшийся лев. Толпа вежливо пропускала его. У него явно не было никакой посудины, но он шел узреть mijregulu. А я собирался увидеть совсем другое.

Я разыскал улицу Индовинелла, расспросил скептиков, предпочитавших свои магазины кровоточащему zab младенца Исы. Это была небольшая, мощенная булыжником улочка, круто поднимавшаяся в гору. Там была парочка старомодных таверн и несколько жилых домов с садами за высокими каменными заборами. Дома были узкими, но недостаточная ширина компенсировалась высотой – четыре-пять этажей. В одном из этих домов хранились заброшенные произведения искусства, ради которых я и приехал в такую даль, приложив столько усилий и – да! – претерпев столько мучений. Ученый муж с бойким дружком не смог подсказать мне название или номер дома. Раньше, как ему помнилось, там на воротах была деревянная табличка, но ее давно отодрали то ли мальчишки-проказники, то ли семья бедняков, нуждавшихся в топливе. Он побывал там однажды, давным-давно, и то, что увидел, ему не понравилось. Ключ от дома висел на гвозде в табачной лавке, и, вероятно, висит до сих пор, потихонечку окисляясь. Ученый муж не советовал мне посещать этот дом: определенно я там увижу не утонченное искусство, а тошнотворное сумасшествие.

Я прошелся по улице из конца в конец, но не обнаружил табачной лавки. Зашел в таверну под названием «А ну-ка, парни!», хотел расспросить местных, и пока дожидался бармена, стоя у покинутой стойки, услышал голос из темноты: Эй! Я обернулся и оглядел пустой сумрак, пытаясь понять, откуда идет этот голос.

– Эй!

Я все-таки высмотрел темную фигуру в глубине бара и направился к ней: может быть, это пьяный хозяин. Но это был один из той сладкой парочки педермотов, Эспинуолл, лысый, тучный, в изрядном подпитии, с нарушенной координацией и трясущимися руками. Глаза потихоньку привыкали к темноте, я уже видел надпись на этикетке бутылки, стоявшей у него на столе: «Аззапарди. Белый тростниковый ром». Эспинуолл заговорил, дохнув на меня мощной сладостью:

– Не долго же он продержался, скотина, да?

– Кто? Он что, удрал? Твой дружок-стихоплет?

– Внутрь. Вовнутрь, как он это назвал, мерзавец. Говорит, здесь великий поэт. Паломничество к великому поэту. Выпей вот.

– Только не на пустой желудок. Какой великий поэт?

– Тогда закажи завтрак. Ну или обед, один хрен. Эй, там, – крикнул он, обращаясь к задернутой занавеске. – Еще сандвичей с мясом и сырым луком. И побольше горчицы.

– Вряд ли здесь будет дижон… – начал я, усаживаясь за столик.

– Нет, – перебил меня Эспинуолл. – Там другое какое-то имя. Какой-то английский поэт, черт его знает, имя такое слюнтявое типа Вере де Вере, или Марджори Бэнкс, или сэр Мармадьюк Вжьопуносом.

– Значит, он пропустил чудо. Мог бы обмакнуть свое драгоценное господнее исподнее в драгоценную кровь.

– Это треклятое господнее исподнее, как ты его называешь, едва нас не угробило. Религия на борту – плохая примета.

– Вроде бы предполагалось, что Ионой был я.

– Иона и есть. Набожный. И потом, еще этот, чье имя я очень надеялся, что больше уже никогда не услышу. Тем более в такой сучий шторм. Хотя, наверное, тут не только ты виноват. Человек он такой, неудачу приносит. Злой гений, да.