Текст книги "M/F"

Но Адерин сказала:

– А совы умеют говорить? Представь, как сова все это произносит. А теперь помоги тебе Бог, мальчик, ибо хищники реют.

Весь ужас в том, что у этой загадки есть две разные отгадки, причем обе верные. Но две отгадки никак не годятся. Любой ответ будет правильным и в то же время неправильным, если учесть, кто загадывает загадку.

Я сказал:

– Я тогда не расслышал, мам, что он ответил. Завтра или вчера.

– Выбирай.

Я выбрал, но сделал неправильный выбор. Адерин выкрикнула какое-то странное слово, и хищники устремились вниз. Глаза, глаза. Когда-то охотничьих соколов специально натаскивали на овцах – учили выклевывать глаза. Левой рукой я отбивался от шумной, хлопающей крыльями фаланги, а правой достал из кармана Лльва свой талисман. Если им хочется поиграть, будем играть – у меня даже есть судейский свисток. Я сунул в рот серебристый цилиндр и пронзил этот трепещущий ком хищных клювов и бьющихся крыльев оглушительным звонким свистом. Я все свистел и свистел, и они отступили, одуревшие, сбитые с толку. Говорящие птицы у себя в клетке тоже как будто сошли с ума и принялись выкрикивать на разные голоса свои заученные фразы, причем кричали все одновременно, и хотя я был занят совсем другим, но все-таки краем сознания сумел отметить, что в их безумном разрозненном речитативе было что-то от Сиба Легеру. Я дул в свисток, и хищники знали: им надо атаковать то, что мой бедный близнец – или, может быть, на самом деле мой экстраполированный ид – по-шекспировски называл гнусным студнем, имея в виду человеческие существа, – атаковать надо, да. Но только не там, где пронзительный, доводящий до исступления свист не давал им осуществить право на атаку. Я все свистел, понимая, что верный ответ надо давать не на загадку, а на страх, который я должен испытывать. Как ребенок, проснувшийся от кошмарного сна, я должен был в панике закричать: Мама, мама, мне страшно, прогони их, мама. Тогда бы она убедилась и отозвала крылатых чудовищ. Но ей сейчас было не до того: она боролась за собственные глаза, – хотя те из хищников, что помельче, выбрали своей целью какаду. Тот, вереща: «Не попасть, не попасть, не попасть», – сумел пробраться обратно в клетку к товарищам, где его не могли достать хищники, и Адерин осталась одна против целой армии. Это она кричала: Останови их, останови, Ллев, Ллев, – и я из жалости разжал губы. Птицы очнулись от своего исступленного транса и теперь, вновь обретя ясность сознания, по идее, должны были наброситься на меня, их мучителя, но Адерин отчаянно заворковала, собрала их в стаю, а потом загнала стаей в клетку, и я сказал:

– Мне уже не стать снова маленьким мальчиком, мам. Теперь все будет иначе.

Когда я уходил (первым делом мне надо было достать паспорт Лльва из ее сумочки в трейлере и уничтожить его, даже не открывая), она крикнула, чтобы я вернулся, но, похоже, была уверена, что зовет сына или мальчика, которого звала своим сыном. С ней все будет в порядке. Она справится. Уже через день или два будет всем говорить, что нашла утешение в своем искусстве, каким бы оно там ни было.

19

Воскресные колокола ликовали над всей столицей, но где-то поблизости, может быть, в еретической церквушке или в каком-то другом допустимом садке протестантства, одинокий колокол тянул и тянул похоронный звон. Прямо как специально для Лльва, где бы ни было его тело. Остаток ночи я провел в мансарде дома на улице Индовинелла, спал мертвым сном, не потревоженным ни Катериной, ни мисс Эммет, которые бодрствовали всю ночь среди своих упакованных сумок и чемоданов и, должно быть, уехали на такси вскоре после рассвета. Наверное, меня разбудил стук хлопнувшей входной двери. Я поднялся с постели и, после странно болезненного мочеиспускания, спустился в гостиную, где обнаружил записку, прижатую ключом, чтобы ее не сдуло свежим карибским ветром, веющим в окно: Отдать в агентство «Кунсуммату и сын» на Хэбис-роуд. И больше ничего.

Я не удивился, когда обнаружил, что тело Лльва исчезло из сарая. Я уже понял, что доктор Фонанта способен на многое, хотя его цели оставались для меня загадкой. Хотя какое-то разоблачение наверняка еще будет. А пока что, под радостный хаос колоколов, я перетащил произведения Сиба Легеру – во всяком случае, большую часть его произведений – в гостиную, более подходящее место, нежели сарай. С изумлением обнаружил, что он писал не только картины, стихи и прозу, но еще и музыку. Там была оркестровая партитура под названием «Блудная соната» с партиями для таких инструментов, как малайские барабаны чимбуру и тибетский носовой рожок. Тогда я еще не умел читать ноты (но потом научился читать их буквально с листа) и поэтому не мог судить о достоинствах произведения, хотя и не сомневался, что оно должно быть великим. Я не нашел ни единой скульптуры, хотя в некоторых коробках, слишком тяжелых, чтобы я мог их утащить, возможно, лежали какие-то статуэтки из камня или металла. Но пока я решил ограничиться только полотнами, пачками машинописного текста и записными книжками, которых и так было более чем достаточно.

И лишь потом, когда я уже сел читать избранные элегические гекзаметры за кружкой чая без сахара, меня сразила внезапная мысль, что ведь еще надо придумать, как переправить все это богатство в Америку. Денег у меня по-прежнему не было, но можно послать телеграмму с просьбой выделить мне небольшую сумму и плюс еще сколько-то на авиабилет. Однако опасность угона воздушного судна была в то время вполне реальной – вооруженные длинноволосые дядьки вдруг возникали среди добропорядочных авиапассажиров и требовали свернуть самолет с курса и лететь в совершенно другое место, в какую-нибудь Гавану. Цель этих угонов всегда оставалась неясной, но мне кажется, это была своеобразная форма протеста наподобие моего собственного «показательного выступления» с сексапильной Карлоттой. Нет, нет, нет, сейчас не надо об этом думать. Памятка на будущее: Спросить у Фонанты. Если мой отец погиб при крушении угнанного самолета, самолеты вообще не подходят для Сиба Легеру. Наверное, лучше всего отобрать самые интересные его работы и аккуратно перевезти их на «Загадке II», если эта сладкая парочка согласится. Я оторвался от чтения, чтобы по-быстрому сгонять в «А ну-ка, парни!» и посмотреть, нет ли там хотя бы пьяного Эспинуолла. Он был там, сидел перед почти полной бутылкой «Аззопарди», белого тростникового рома. Значит, пока можно не суетиться. Ну, скажем, до завтра. Он увидел меня и сказал:

– Этот мерзавец опять сбежал. Ну и пошел бы он на хрен. Выпей вот.

– Позже. Закажи еще бутылку.

– Мануэль! Мануэль! Мануэль!

Я ушел вполне довольный и как раз переходил через дорогу, когда к дому подъехал сверкающий монстр доктора Фонанты с Умберто за рулем. Умберто, кстати, упорно делал вид, что он меня не узнает. Доктор Фонанта в плаще и широкополой шляпе смотрелся весьма элегантно. Видимо, лысина предназначалась в основном для Манхэттена. Он вошел в дом на костылях, уселся в гостиной, сияя как медный таз, а потом сморщил нос при виде работ своего недосягаемого соперника по цеху изящной словесности.

– Ну и чё? – спросил я.

– «Ну и чё?» – это скорее в духе Лльва. Бедного парня изъяли из этого мира. Но он неудачно родился, совершенно ненужно и бесполезно, так что его и не жалко. Ночью Умберто вынес его в мешке, как у Верди. Верди. Вот эта музыка тут у вас – полная чушь. Нельзя ставить пять четвертей в такте, если размер – три четверти. Полный бред. Смотрите… партия фагота ушла к фа-диез ниже нотного стана. Так не бывает.

– А вы все-все знаете, да?

– Только не говорите мне о свободе художественного самовыражения. Фаготист не свободен брать это фа-диез. Разве что только мысленно, мысленно, мысленно. Берклианство, гонзианство, сплошная нелепость.

– Вы хорошо знали Гонзи, да?

– Он искал у меня философского наставления, он, философ. Я сочинил небольшую загадку про его имя. Она почему-то внушила ему ощущение силы.

– А какую загадку вы сочинили бы про свое имя?

– Ее лучше спеть, – улыбнулся он и пролялякал четыре ноты с интервалами, которые я с тех пор научился называть большой терцией, целым тоном и квартой. Потом добавил: – Последнюю букву имени невозможно сфинксифицировать, так что пусть это будет пауза в музыкальной нотации Тюдора, которая обозначается буквой R.

– А кем вы приходитесь мне, если вообще кем-то приходитесь?

– Дедом.

Я таращился на него пять секунд, вполне достаточно, чтобы спеть F A B E и выдержать паузу[29]29
  Буквенные обозначения нот и пауза в конце, которая в музыкальной нотации Тюдора обозначается латинской буквой R, складываются в слово FABER – ФАБЕР, фамилию Майлса и, как теперь выяснилось, его деда.


[Закрыть], и едва сдуру не ляпнул бравурное: «С чьей стороны, матери или отца?» Вместо этого я сделал вид, что это для меня вовсе не новость, и сказал:

– А есть у меня еще родственники, кроме вас и сестры?

– Был еще совершенно ненужный и явно излишний брат-близнец. Но теперь, думаю, ты можешь быть вполне уверен, что я, ты и твоя сестра – это все, что осталось от некогда многочисленного и процветающего семейства.

Кое-что оставалось еще непонятным. Я достал из кармана измятый снимок Карлотты и показал ему. Он хмуро прищурился.

– Вы уверены, что это не моя мать? – спросил я.

– Совершенно уверен. Вчера вечером ты уловил слово тукань, да? Я сам узнал это слово от очаровательной хозяйки отеля «Батавия». Надо признать, удивительное совпадение.

– Совпадение? В самом деле?

– Без совпадений вообще ничего толком не сделаешь. Настоящая фамилия этой пишущей дамы, если я правильно помню, Селенидерос, как-то не очень подходит для фамилии популярной писательницы. Она попробовала «Тукан», но это уж явно слишком орнитологично. А в «Тукань» есть такой пряный восточный оттенок. Если тебе интересно, откуда я все это знаю…

– Да нет, не особенно.

– Я поручил мистеру Лёве в Нью-Йорке поискать для меня информацию. Регистрационная книга гостиницы «Лорд Камберленд» в Риверхеде, штат Массачусетс, подшивки старых газет, ну, все, что делается обычно. Я, видишь ли, беспокоился. Приближался какой-то великий момент.

– А эта женщина-птица, она как-то связана с Адерин?

– Похоже, мысли о взаимосвязях тебя прямо одолевают, да? Удивительно для человека, который так восхищается всей этой бессвязной дребеденью, плесневеющей теперь здесь. Нет, совершенно никак не связана.

– Что вы знаете про мальтийский язык?

– Вот уж точно: с пятого на десятое. Ничего, кроме того, что это северный арабский диалект, заимствовавший много слов из итальянского, и что письменность он получил чуть более века назад.

Значит, я дал неверный ответ. Приемлемый, но неверный. Насчет этой елизаветинской пьесы, золотой номинально. То есть золото было в самом названии? Может быть, что-то утерянное: «Царь Мидас и его золотое касание», «Не девица, а золото» (хотя мне смутно помнилось, что она была позже 1596 года), «Все золотишко для добрых господ», «Возвращение золотого века, или Триумф Глорианы», «Золотой пальчик и Серебряная шкурка». В общем, об этом можно уже не думать.

Я спросил:

– А зачем этот французский акцент, если вы явно воспитаны в англосаксонской традиции?

– В англосаксонской традиции?

– Печеная свинина и яблочный соус. Совмещение сладкого и острого. Совершенно не по-французски.

– Умно. Мне всегда импонировал галльский подход к жизни. Прекрасная традиция свободы и равенства. А братство, оно не имеет такого большого значения, верно? В Америке, при рассмотрении вопросов, требующих рассмотрения, мой французский акцент мне всегда помогал. Плюс к тому, это символ рационалистических, гуманистических и революционных принципов, ныне по большей части, увы, утраченных. Но твое замечание об англо-саксонской традиции пришлось весьма кстати. Я изучал язык. Я знаю значение имени Сиб Легеру.

– А я знаю значение имени Майлс Фабер.

– Да, но любой псевдоним, а Сиб Легеру – это и есть псевдоним, заключает в себе скрытый смысл. Возможно, мой собственный основной псевдоним имеет слишком обобщенное значение. З. Фонанта, zoon phonanta, говорящее животное, человек.

– А вы не занимаетесь сбытом тортов под названием «Затейник»?

– Однажды я предложил это название одной маркетинговой компании в Нью-Йорке. Ты даже не представляешь, как меня радует, как ты ищешь связи, закручиваешь гайки, которых не существует, упорствуешь и не сдаешься, несмотря на свою очевидную усталость, сооружаешь единую структуру.

– А зачем вы связались с цирком?

– А почему бы и нет? Цирк относительно легко пересекает государственные границы. Начинал я с того, что использовал чужие цирки, а потом учредил и свой собственный. Видишь ли, мальчик мой, я начинал в крайне неблагоприятных условиях. Искалеченный, без гроша в кармане, терзаемый чувством инцестуальной вины…

– Господи, и вы тоже?!

– Боюсь, это семейное. Но ты снял проклятие. Собственно, для того ты сюда и приехал. В семье Фабер больше не будет инцеста.

– С кем, с кем…

– С моей собственной матерью. Боги меня наказали с образцовой поспешностью. В Лилле меня переехал трамвай. Но я все равно не разлюбил Францию. Впрочем, вернемся к нашему разговору. У меня не было ни профессии, ни ремесла, несмотря на родовое имя, деньги были нужны – и как можно скорее. Судьба и общество не дали мне искомых возможностей. И я решил подвизаться на ниве нелегального импорта-экспорта.

– Используя цирки?

– Таможенники категорически не проверяют полы в львиных клетках. В птичьем зобу можно прятать ценные вещи. Цирки невинны, сложны, в высшей степени мобильны. Нынешний век жаден до нелегальной поставки товаров – по большей части наркотиков. Но я уже сколотил состояние Фаберам и теперь практически отошел от дел. У меня появилось свободное время получить настоящее образование. Но и в учении у меня так и не обнаружилось способностей к целенаправленной узкой специализации, от которой я бы не отказался. Все на любительском уровне, да. Дилетантство. Получил медицинскую степень, уже приближаясь к преклонному возрасту, в университете с сомнительной репутацией, которому сам же и предоставил долгосрочную беспроцентную ссуду. Хотел специализироваться в психологии инцеста, но эта область поразительно ограниченна. Так что я до сих пор дилетантствую: музыка, литература, легкая философия. Я думал, искусство дает человеку спасение, но нет. Это. Какое-то. Псевдо. Искусство.

Эту последнюю фразу он произнес раздраженно, выделял каждое слово, ударяя керамической рукой по ручке кресла, пыхтел, морщился, задыхался, совсем старик с виду.

Я спросил:

– Кто такой Сиб Легеру?

– Кто? Кто? Уместнее было бы спрашивать «что он такое». Во-первых, рассмотрим само имя. В знаменитой проповеди, прочитанной епископом Вульфстаном Вустерским в конце первого христианского тысячелетия, в тот период, когда Антихрист в облике данов грозил развратить, расколоть и уничтожить англосаксонскую цивилизацию, прозвучало слово «siblegeru». Это древнее англосаксонское слово, оно означает «инцест».

– Нет.

– Ты не согласен, что оно именно это и означает?

– Нет. Нет.

– Несомненно, ты думал, что в этих работах так замечательно воплощена пресловутая свобода художественного самовыражения. Да, несомненно, несомненно, ты молод. Полное раскрепощение. Освобождение даже от бессознательной одержимости. Смерть стариковского синтаксиса. Никакой больше лунной и солнечной грубости резкого света. Вместо этого только чарующее затмение. Полный бред. Эти работы так же тесно заключены в жесткие рамки заданной формы, как, скажем, тот мой осенний сонет, на который ты так морщил нос, явно давая понять, что находишь его таким скучным, таким безвкусным, таким старческим и несвободным. Взгляни вот на эту картину. Ее элементы сложились из детской игры в слова, когда заменяешь по букве и каждый раз получаешь другое слово: кровь – бровь – бронь – брань. А вон те две картины сделаны по игре в ассоциации: хлеб – жизнь – рождение – кровь. Кровь – струи – сгустки – кровяная колбаса – сытость – тело. Ассоциации, может быть, и свободные, но визуальные образы, заданные строгим порядком слов, уже несвободны. А эти псевдолитературные произведения, они все построены на самой бессвязной и неуместной таксономии, их структура обусловлена алфавитным порядком статей в энциклопедиях и словарях. Сам попробуй, мой мальчик; это может каждый. Да я прямо сейчас могу сымпровизировать бессметные строки Сиба Легеру в любых количествах. Вот например:

 
Броненосец бродячий в броне из блескучих браслетов
Разбирает с подругой-ехидною бренные бредни,
Бригантина на бреющим бризе забрезжит под бронзовым
                                                    звоном к обедне,
Бриолином брусничным сверкает брутальное лето.
Мертвечиной объевшийся беркут арабское небо терзает,
Буря буравит бурлящее солнце в затмении.
Яйца трещат в проводах электрического вожделения
На краю преисподней, где заблудившийся крик замирает.
 

– Лучше, – сказал я, – чем все творения Мрака Смайта, вместе взятые. Хотя последняя строчка явственно отдает Робертом В. Серсисом.

– Просто импровизация на ходу. На основе всего лишь одного столбца на одной странице любого английского словаря. Не покупайся на эту чушь, мальчик мой. Как ни плохи мои последние стихи, по крайней мере они честны. В них речь идет о нормальных процессах человеческой жизни: любовь, дружба, смена времен года…

– О господи.

– Господь, да, утешение верой, мечты о тихой и радостной смерти, жизнь, прожитая с пользой, смена времен года, дружба…

– Вы повторяетесь.

– Мальчику следует проявлять уважение к деду, ну да ладно. Чего ждать от нынешней молодежи? Но не будем отвлекаться. Эти работы Сиба Легеру обнаруживают наиболее скверные аспекты инцеста – причем я использую этот термин в самом широком смысле для обозначения крушения порядка, разрыва связей, безответственной культивации хаоса. Отсутствие смысла сочетается в них с проказливой бойскаутской зашифровкой. Человек должен вносить во Вселенную провозглашенный порядок, а не стремиться к нулевой главе в Книге Бытия.

– Так это вы… это вы были…

– Сибом Легеру? О да. Я и другие, главным образом мои пациенты. Твой отец написал совершенно бредовую эпическую поэму о Ламане и Роше, до ужаса бесхребетный студень. Это был вроде как терапевтический эксперимент. Иллюзорная радость от иллюзорного творчества, за которой следует живительный ужас при осознании, насколько безумны, плохи и грязны эти псевдотворения. Также жертвы инцеста, невольные участники разрыва связей. Вот, например, это стихотворение. Его написала твоя сестра.

– Это? Это?!

Я перечитал его снова:

 
В клетке беснуется кардинал Мобиногион,
М – это NN, накарябанное вкривь и вкось
Рукою наотмашь – нет лучше оружья,
Чтобы это костлявое рыло – насквозь!
 

– О нет, – сказал я. – Нет.

– Сегодня это почти единственное твое утверждение, мальчик мой. Надеюсь, ты говоришь нет на нет, отрицая отрицание. Я, кстати, заметил, что в коллекции не хватает одной работы. Она, должно быть, осталась в сарае. Мой нос мне подсказывает, что ее здесь нет. Даже не знаю, как ее описать. Искусство берет в окружающем мире сырой материал и пытается придать ему форму, наполненную смысловым содержанием. Антиискусство берет тот же самый материал и стремится к бессодержательной бессмысленности. Я, конечно, имею в виду (бедный доктор Гонзи!) объекты восприятия, чувственные данные, как первичные, так и вторичные. Ты заметил в сарае один характерный запах?

– Да.

– Там есть коробочка с надписью «Обоняние номер один». Открой на досуге. Ты собираешься перевести этот хлам в Америку, или пусть он останется здесь, на этом Богом забытом острове, для привлечения обманывающихся юнцов, которые думают, будто Богу не хватило ума удержаться от сотворения космоса?

– Я подумаю.

– Подумай. Возвращайся в цивилизацию, мальчик мой, возглавь крупное предприятие, созданное на мои цирковые деньги, женись на чистой, хорошей девушке, заведи чистых, хороших детей.

– Но я сам нечист.

– То есть несвободен, не абсолютно свободен. Но никто не свободен. Не вини во всем меня и твоего отца.

Когда он ушел, я отправился в сарай за домом и, ориентируясь по запаху, который почувствовал еще в первый раз, нашел маленькую деревянную коробочку, спрятанную среди старых, в комьях засохшей земли лопат. «Обоняние номер один». Крышка держалась на металлической застежке. Я открыл ее и едва не упал в обморок. Это был шедевр вони. Невозможно сказать, из каких материалов состоял этот комплексный ужас: тухлое мясо, сыр, фрагменты собачьего дерьма там явно присутствовали, – но все это вместе смотрелось как миниатюрные комья вспаханной коричневой земли. Я быстро закрыл коробочку и прикинул, а не отправить ли ее почтой – анонимно – кому-нибудь из врагов. Но большинство моих врагов занимали достаточно высокие посты, так что зловоние явно не прошло бы дальше помощника секретаря. Если подумать, это была того сорта вещица, которую Ллев охотно носил бы в кармане. Стань душой компании – возьми с собой «Обоняние номер один».