Текст книги "M/F"

16

– Да просто считай это театром, ну или цирковым номером. Братья и сестры и раньше изображали влюбленных. Бет и Боб Гринхол играли Ромео и Джульетту в Манчестерском драматическом театре, в Англии… э… примерно в 1933 году. Гилберт Зиммерман и его сестра Флоренс играли егеря Меллорса и Конни Чаттерлей в сценической версии когда-то скандального романа Дэвида Лоуренса. Они там все сцены отыгрывали, по-настоящему, оба голые, с гениталиями, увитыми цветами, и все дела. Разумеется, гораздо позже 1933 года.

– Господи боже, во что ты нас втянул?!

– Скоро – может быть, завтра, может быть, даже сегодня вечером – мы отсюда уедем, каждый по отдельности, ну то есть, если ты дашь мне денег взаймы. Полиция не может позволить себе потерять лицо. Они непременно должны изловить – причем достаточно быстро, чтобы показать всем свое мастерство и усердие, – хоть какого-нибудь предводителя заговорщиков. Возможно, они прямо сейчас и решают, с самим президентом, кто это будет. Может, министр образования расколется и сознается. Громкий процесс, всеобщая чистка, президент вновь воссияет во славе. И окажется, что бывший министр образования, будучи вольнодумцем или масоном, сам подстроил поддельное чудо, чтобы дискредитировать чудо подлинное.

– Ты, черт, такое устроил, такое, черт…

– Сама знаешь, это несправедливо.

Чуть раньше я взял денег из-под совы, сбегал через дорогу в «А ну-ка, парни!», взял бутылку «Feileadhbeag» (произносится «Филибег»), шотландского виски, произведенного в Порт-оф-Спейн, и вот теперь его пил. Виски приподняло мне настроение, и я сделался разговорчив.

– Но что это значит, что это доказывает?

– Хотя, может быть, есть только один возможный кандидат… наш кандидат. Значит? Доказывает? А, ты про сегодняшний вечер. Все очень просто. Никто не станет жениться на собственной сестре. Если я на тебе женюсь, значит, ты мне не сестра. Из чего следует, что я Ллев, ее сын. И как Ллев покидаю ее с молодой женой. Таким образом, все спасено, и честь в том числе. Они же не могут насильно принудить нас к консуммации брака, хотя, может быть, и попытаются.

– Консу… консум…

– Я-то сумею сыграть, а ты сможешь? Тебе надо выпить еще. Лучше глупо хихикать, чем так, как сейчас.

Сейчас она вся осунулась и дрожала, жирное тело тряслось, как, наверное, трясся бы ее обожаемый торт-желе (то есть я так полагаю, ведь я его, разумеется, не купил), лицо было стиснуто беспокойством, как толстая нога – тесной туфлей.

Я продолжал говорить:

– Ситуация, с моей точки зрения, получается весьма интересная. За двое суток в чужой стране я обзавелся любящей матушкой в лице валлийской Царицы Птиц, которая меня пугает…

– Меня тоже пугает.

– Может быть, но ты не видела ее чертовых ястребов. Как они камнем падают вниз. Одно неверное слово, и они сразу бросаются на тебя. В глаза целят.

– О господи, господи боже…

– Ты давай успокойся. Глотни еще виски. Так вот, я продолжу: провел пару часов в тюрьме, обнаружил в садовом сарае забытые всеми работы величайшего художника, в меня стрелял задающий загадки специалист по епископу Беркли, у которого вместо лица львиная морда.

– Боже, какая гадость, – скривилась Катерина, отпив виски.

– Правильно, думай о гадком вкусе, а обо всех остальных гадостях просто забудь. Но что самое интересное, сегодня вечером цирковой клоун обвенчает меня с моей собственной сестрой, о которой я впервые услышал в прошлое воскресенье, а впервые увидел во плоти буквально вчера, – и мне еще надо зарыть в саду труп моего двойника, то есть бывшего двойника. Причем я могу это сделать только сегодняшней ночью. В мою, так сказать, брачную ночь. Прикинь, да? Самое что ни на есть подходящее, на хрен, занятие для брачной ночки.

– Ты чудовище.

– Может быть, но я спасу тебя от этих убийственных клювов.

– И еще вот она. С ней тоже проблемы. Видишь, никак не просыпается.

Она, конечно, имела в виду мисс Эммет. Мы с Катериной сидели в комнате мисс Эммет, по обеим сторонам от ее постели. Комнатка милая, чистая, но вся зачем-то увешанная вставленными в рамочки репродукциями, не имевшими ни памятной, ни эстетической ценности. Была среди них, например, фотография самых обычных буковых листьев, кажется, тронутых плесенью. Было что-то похожее на советский плакат времен Второй мировой войны, с изображением солдат и рабочих, марширующих плечом к плечу под огромной звездой; головы у солдат почему-то были заметно крупнее, чем у рабочих. Еще был неумелый акварельный рисунок с рыбкой в аквариуме. Кажется, оригинал, не репродукция – Катеринино творчество или, может, мое? Было что-то похожее на объемный архитектурный чертеж фабричной коробки. Листовка с рекламой пластмассовой мебели, любовно вставленная в рамку, словно бесценное произведение искусства. Мисс Эммет ничего этого не наблюдала, она спала крепким и, как мне казалось, здоровым сном. Интересно, в каком состоянии она проснется? Излечится ли от шока, заставлявшего ее твердить «да, да, да»? Пусть себе спит, для нее это лучше всего. Но что, если она проснется, когда нас с Катериной не будет в доме, и побежит, здоровая телом, но охваченная слабоумием, в полицию – признаваться в содеянном накануне? В том, что, по ее убеждению, она натворила вчера? Надо похоронить этот проклятый труп, но не сейчас, когда свирепствует солнце и, поскольку сегодня суббота, в соседних садах сидят люди.

– Что нам с ней делать? – спросила Катерина.

Я на полном серьезе ответил, что надо ее разбудить и дать еще снотворного.

– Ты чудовище, ты невозможный.

Насколько умна или, напротив, глупа Царица Птиц? Если она уверена, что я самозванец, получается, она сознательно подложила нам с Катериной подлянку, оставив нас вместе до вечера. Она понимала, и я понимал и с терпеливым упорством старался донести это до Катерины, чтобы она тоже себе уяснила, что любая наша попытка спрятаться в городе или добиться, чтобы нас забрали в полицию за какой-нибудь явно подстроенный мисдиминор, будет служить доказательством моего самозванства, моей, или нашей, или чьей-то еще причастности в лучшем случае к похищению, а в худшем – к ликвидации ее сына. Предполагалось, что мы с Катериной проведем эти часы как в аду – здесь, в доме, в гостиной, – в ужасе глядя то друг на друга, то на часы (кстати, с кукушкой, хотя птичка давно замолчала и была похоронена за маленькой двойной дверцей), пока мухи откладывают яйца в холодное мясо на кухонном столе. Если, с другой стороны, она верит, что я действительно Ллев, а Катерина (как бы неправдоподобно сие ни звучало) – моя любимая девушка, тогда получалось, что Адерин проявила любезность, оставив жениха с невестой наедине – целоваться, обжиматься и предвкушать всяческие грядущие радости, – и, отменив прием у врача, сама поехала обратно в цирк, при том как она не любила водить машину, чтобы сообщить приятную новость мистеру Дункелю и всей цирковой братии, включая птиц.

Катерина сказала, что хочет есть, и ушла на кухню, пока я допивал «Feileadhbeag» и истощал свой скудный запас «синджантинок». Катерина вернулась с пачкой рафинада, и в первый миг я подумал, что она собирается запихать пару кусочков в рот мисс Эммет, чтобы та очнулась, – действенный способ для возвращения диабетиков к сомнительной сладости жизни после комы, вызванной биохимическими неполадками организма. Впрочем, сон мисс Эммет по-прежнему представлялся вполне обычным здоровым сном от аспирина. Но Катерина принесла сахар для себя. И принялась грызть с громким хрустом. Грызла и грызла, потом сказала:

– И мясо там жуткое. Все в каких-то раздувшихся белых точках. Фу, гадость.

– Почему ты его не выбросила?

– А я здесь при чем? Ты его покупал, ты готовил, ты ел.

– Ты тоже ела.

– Всего один сандвич. Я хотела безе и торт-желе, но ты, эгоист, ничего для меня не купил. Ни для меня, ни для мисс Эммет.

– Если бы ты сама не была такой чертовой эгоисткой, ты бы сама что-нибудь приготовила, что-то нормальное, что можно есть, вместо того чтобы жрать один сахар, как разжиревшая кобыла.

– Я не люблю, когда со мной так разговаривают.

– Как хочу, так и буду разговаривать.

– Только не со мной.

Мы уставились друг на друга, одновременно сообразив, что весь наш разговор очень напоминает первую стадию семейной ссоры. Судьба, или ход событий, или маниакальная бережливость экономной природы (по-моему, весьма эксцентричная идея) воспользовалась нашими вытаращенными глазами и открытыми ртами, обратив их в реакцию на новый звонок в дверь. У одного моего школьного приятеля – Габриэля Беллини – был колли, который вполне дружелюбно брал в пасть голову сиамской кошки. Однажды при мне он зевнул, увидел поблизости кошку и, раз уж пасть все равно была открыта, решил этим воспользоваться и заодно и подружески «прикусить» кошкину голову. Действительно, исключительная экономичность. Как бы там ни было, в дверь звонили, и после банальных реакций оставалось только одно: пойти и открыть. Я спустился вниз, с бешено колотившимся сердцем. Катерина – следом за мной.

Личность, стоявшая на пороге, была нам обоим знакома. Катерина воскликнула:

– Доктор Фонанта, о, доктор Фонанта!

Для меня – ученый муж с затейным дружком, но, как я теперь понял, и некто, с кем я встречался еще до приезда на Каститу. Имя Фонанта разбудило воспоминания: нью-йоркская закусочная, хромой мужчина наговаривает в диктофон свои заметки о французской истории и о французской сборной солянке. Он был без шляпы, на костылях, без перчаток, с керамической рукой напоказ. У него за спиной стоял, припаркованный у тротуара, длинный отполированный «Ориген-70» с бандитского вида водителем за рулем. Доктор Фонанта проговорил с французским акцентом, тем же самым, как я теперь ясно расслышал, с которым он диктовал в Нью-Йорке и загадывал загадки здесь в Гренсийте под конец моего уличного представления, проговорил мягко и обходительно:

– Я подумал, что мне стоит к вам заглянуть.

– О да, да, доктор Фонанта, проходите, доктор Фонанта.

Катерина провела его в гостиную и усадила в кресло, всячески суетилась вокруг него, разве что не обложила подушками и не укутала ноги пледом. Очевидно, она была очень высокого мнения о докторе Фонанте. А для меня сразу возникла куча новых загадок, над которыми мне предстояло как следует потрудиться.

Я сказал:

– Сначала вы были в Нью-Йорке, потом здесь, а теперь еще здесь, я имею в виду, в этом доме…

– Да-да, я отлично помню. В тот вечер я читал лекцию в Колумбийском университете. Кстати, как я понимаю, вы брат Катерины.

Его лысина сверкала на потолок, а глаза – на меня. Умное добродушное лицо – над искалеченным телом. Но я-то помнил, что поэт он паршивый, – стало быть, все-таки не такой уж и умный. Катерина сказала мне, ему, нам обоим:

– А как вы… где…

– Ко мне приехал инспектор Препаратис, – сказал доктор Фонанта. – Сам лично приехал, с мотоциклетным эскортом, весьма впечатляюще. Что-то насчет сообщения от моей секретарши. У меня, разумеется, нет никакой секретарши. Только Умберто в машине. Инспектор хотел выяснить, как им в полиции реагировать на это сообщение. Говорил о неправдоподобности. Что им не хотелось бы выставлять себя на посмешище, и так далее. Я сказал, что им следует принять меры на основании полученной информации, сколь бы безумной она ни казалась, но он, кажется, сомневался. Видимо, они собираются ждать, пока серьезные люди на самом верху не осознают всю важность проблемы.

– Значит, аэропорт пока не открывают, – сказал я. – О господи.

– Я имела в виду, – сказала Катерина, крепко держась за стул в этом мире, где все законы здравого смысла временно утратили силу, – как вы друг с другом познакомились.

– Тут было много всего, – улыбнулся доктор Фонанта. – Вопросы и ответы, покойный художник по имени Сиб Лерегу, бедный лев-недолев доктор Гонзи.

– Сиб Легеру, – сказал я. – Вы точно знали, где хранятся его работы. Так зачем было меня заставлять тратить время на поиски?

– То есть, по-вашему, время было потрачено зря? Интересно.

– Ой, у нас тут такая беда, – воскликнула Катерина, – такая беда!

– И раз уж я здесь, – проговорил доктор Фонанта, не обращая внимания на Катерину, вчитываясь в мое лицо, словно в печатную книгу, со строчками, абзацами и т. д., – раз уж я здесь, мне бы хотелось еще раз взглянуть на эти работы.

Оттенок презрения в устах столь плохого поэта прозвучал как-то особенно неприятно. И тут оркестр отчаяния грянул так мощно, что я аж затрясся.

– Это. Никак. Не. Возмож. Но, – выдавил я через силу.

– Никак не возможно. Опять же интересно. Вы их сожгли? Продали? Уже отправили контейнером в какое-то академическое хранилище чепухи в Штатах?

– Я. Потерял. Кл. Кл…

– Ключ. Не проблема. У Умберто есть лом.

– И много вы знаете? – спросил я осторожно, упорно пытаясь сглотнуть кусок призрачного хлеба, который никак не глотался; спросил, вжимаясь в стену, как загнанный зверь, в ту саму стену, на которой висели оставшиеся без кукушки часы с цепью, напоминавшей внутренности, вывалившиеся наружу.

– Знаю? Знаю? О чем?

– О… о… Вы не имеете права так говорить. Чепуха, вы сказали. Яблоки и печеная свинина, вы…

– Да, соглашусь, это не лучшие мои стихи, но в них хотя бы есть смысл. Эстетику мы обсудим чуть позже. Вы, Фабер, дали весьма похвальное представление, там, на площади, хотя проявили восхитительное упорство, не желая разгадывать загадки. Я послал Умберто следить за вами. Вы ничего не заметили, нет? В отеле «Батавия» удостоверили вашу личность. Хотя я и так уже знал. Ну и все прочее. Звонок в полицию, девичий голос, загадочный ответ, имя Фонанта. Как я понимаю, вы поддались искушению, Фабер. Это был ваш ответ, не ее.

– Не понимаю, о чем…

– У нас еще будет время поговорить. А пока что давайте опустим скучные промежуточные моменты. Кстати, а как поживает наша милая мисс Эммет? Ее что-то не видно.

– Она тоже участник событий, как вам, вероятно, прекрасно известно, – ответил я. – Она спит наверху, приняла снотворное. У нее легкий шок.

– Все идет замечательно, – просиял доктор Фонанта. – Жалко, затмения сегодня нет. Хотя фейерверк, я так думаю, будет. Кажется, тут где-то мясо гниет.

Мы с Катериной виновато переглянулись. Я без единого слова метнулся на кухню. Мясо было живым. Живеньким, как перебранка по телефону. Старательно отводя взгляд, я подхватил блюдо и твердым шагом, как опытный официант, направился к входной двери. Вышел наружу, прошел по узкой тропинке – все это время мясо проявляло активные признаки жизни и корчилось как ненормальное, – продрался сквозь плотные заросли и в конечном итоге вышвырнул раздухарившуюся говядину в ежевику, лютики и какие-то жуткого вида листы цвета какао. В новой среде обитания гниющий ужас мгновенно включился в тамошний жизненный цикл. Для ровного счета я выкинул и тарелку, но ей предстояло остаться всего лишь расколотым артефактом, не поддающимся абсорбции никаким высшим смыслом – жалким свидетельством недолговечной, пустой и поверхностной культуры. Потом я вернулся в дом. Доктор Фонанта встретил меня лучезарной улыбкой:

– Катерина сообщила мне занятную новость.

– Заня… заня…

– Все очень мило идет к завершению. Как я уже говорил до того, как вы вышли, кажется, у вас где-то здесь мясо гниет.

– Я его выбросил.

– А по-моему, нет, Фабер. Впрочем, не важно. Все закончится хорошо. Вы же мастер языковых игр. Должны с ходу разгадывать синонимические шарады.

Я не сразу сообразил, что он имеет в виду. Я думал, что его веселость – это вообще что-то нечеловеческое, что-то присущее исключительно вымышленному персонажу, какому-нибудь высокоинтеллектуальному полицейскому комиссару, который рассматривает страдание как дым курительной трубки, наполняющий комнату, предназначенную для развлечений с картинками-головоломками или планами битв. Вся история человечества складывается из притворства, что пустоту между двумя пустотами можно заполнить еще чем-нибудь, кроме игры. И все же, если бы природа выполнила всю серьезную работу, что бы тогда осталось нам, людям?

– Я почти в эйфории, – сказал доктор Фонанта над своим искалеченным телом и керамической левой рукой.

17

Вот краткий отчет – скорее всего не очень точный, из-за тогдашнего моего опьянения и теперешнего ухудшения памяти – о моей свадьбе с собственной сестрой.

Слоны получили сдобу, тюлени – рыбу, рычащие хищники – мясо. Птицы в клетках (хищные – на жениховской стороне манежа, говорящие – на невестиной) не получили ничего. Почти все присутствующие так и остались в сценическом облачении и в гриме, но отец Кастелло, он же Понго, «раздел» лицо и оказался этаким пылким аскетом-церковником в мешковатом клетчатом рванье, возможно, не более экстравагантном, чем традиционный священнический наряд. У него был изысканный англо-ирландский акцент, и проповедовал он обстоятельно.

– И это весьма знаменательно, что видим мы возрождение утраченной первозданной невинности именно здесь, в совершенном круге, который, как и само обручальное кольцо, символизирует единство и бесконечность Бога.

Мы стояли на середине манежа: я – чуть пошатываясь; Катерина – в каком-то помятом белом мешке, откопанном со дна собранной дорожной сумки; рядом со мной – мистер Дункель с кольцом наготове. Доктор Фонанта, в приподнятом настроении, послал своего амбала-шофера купить самое простенькое и дешевое колечко в ближайшем универмаге. Доктор был, без сомнения, безумен. Как, впрочем, и все остальные. Сказал, что появится позже. Сперва ему надо оживить мисс Эммет и дать ей кое-какие указания. Он больше не заговаривал о Сибе Легеру, но я – как, конечно, и вы – разгадал его синонимическую шараду.

– Адам, и Ева, и прирученные укрощенные звери на земном уровне бытия. На небесном же уровне все творение славит Творца, предаваясь увеселительным развлечениям, каковые суть тоже божественный дар. Все мы – Божьи комедианты: играем, кривляемся и кувыркаемся перед троном Его, Ему на потеху.

– Не тяни, закругляйся, – пробормотал мистер Дункель, одетый в смокинг. Потом наградил меня очередным так называемым убийственным взглядом из тех, которыми, как я понимаю, всегда только и награждал беднягу Лльва. Лльва никто не любил, кроме пары девушек-наездниц с дерзкими, жесткими лицами, но поистине великолепными телами, которые стояли сейчас, почти голые, среди прочих гостей, не сводя глаз с Катерины. Очевидно, они были уверены, что я ее обрюхатил во время какой-то из предыдущих остановок в бесконечных гастролях бродячего цирка, и вот теперь она притащилась сюда вслед за мной со своим багажом и беременностью.

– И не случайно, что первые мученики христианства при цезарях уходили в жизнь вечную именно с цирковой арены.

Адерин, Царица Птиц, стояла у меня за спиной. Стояла с совершенно каменным лицом, с хной на щеках, в бирюзовом платье, с катарактой накладных волос. Было никак не возможно понять, что творилось у нее в голове.

– Но вернемся к сегодняшнему радостному событию.

Была ли это намеренная ирония? С приближением момента не-истины я постарался не слишком шататься и стоять более или менее прямо, а Катерина и так была как деревянная. Доктор Фонанта заранее напичкал ее лекарствами из черного чемоданчика, который его громила-шофер притащил из машины. Помимо сфигмоманометра и клизмы в чемоданчике был большой выбор разнообразных пилюлек. Одна из наездниц, с откровенно распутным лицом и волосами мадонны, ухмыльнулась мне, в связи с чем – плюс еще вид ее бюста и бедер, плюс еще общая похотливо-разгульная атмосфера, свойственная любой свадьбе (а тут были вдобавок огромночленные звери, пусть даже и в клетках, и мирные слоны, чьи долгие и обстоятельные копуляции могли бы стать темой для краткой каденции в проповеди отца Кастелло, причем на совершенно законных основаниях, поскольку о них говорил сам кардинал Ньюмен[24]24
  Имеется в виду Джон Генри Ньюмен (1801–1890) – английский кардинал, центральная фигура в религиозной жизни Великобритании Викторианской эпохи. Уже в молодости снискал репутацию блестящего проповедника.


[Закрыть]), – так вот, в связи со всем перечисленным выше, я обнаружил, что кое-что у меня все-таки встало прямо, но очень локально и, вероятно, наглядно для тех, кто стоял близко, поскольку штаны лучшего костюма Лльва сидели на мне в обтяжку.

Брачный обряд отца Кастелло был либо чем-то совсем уже новым и экуменическим, либо его собственным сочинением. Меня спросили:

– Согласен ли ты, Ллевелин, ввести эту женщину, Катерину, в супружеский храм, кормить ее и оплодотворять, ублажая, одевать ее и украшать, делать все, чтобы сон ее был спокойным и крепким, а пробуждение – приятным, пока время не ослабит узы, пока гирлянды не станут цепями, пока дружество не обернется враждой?

Что я мог ответить, кроме того, что согласен?

– Согласна ли ты, Катерина, принять этого мужчину, Ллевелина, дабы стал он тебе основанием и опорой, спутником и покровителем, прибежищем и поддержкой, источником радости и раздражения, хлеба и многих плодов в твоем чреве, пока любовь любострастна, а страсть не стала напастью?

Возможно, я не совсем точно помню, что он говорил. Катерина, как и всякая нормальная невеста, боролась с сухими слезами и не отвечала. Отец Кастелло ласково проговорил:

– Смелее, дитя.

Катерина вроде бы кивнула, что сошло за согласие. По знаку отца Кастелло мистер Дункель передал мне кольцо, купленное доктором Фонантой, и отец Кастелло провел мою руку с кольцом от Катерининого большого пальца к безымянному, произнося определенную фразу над каждым пальцем, пока не дошел до нужного:

– Отец будет домом тебе, Сын – столом, Дух Святой – веющим ласковым ветром. Священное таинство свершилось: вас было двое, а теперь вы – одно.

Произнеся эту последнюю фразу, он продел Катеринин палец в кольцо, оказавшееся чуть великоватым. Цирковой оркестр, расположившийся прямо на манеже, грянул свадебный марш, которого я раньше не слышал:

Адерин холодно поцеловала нас обоих, вся честная компания устремилась к буфетным столам, а Дункель оттащил меня в сторону, вроде как для личного благословения:

– Ладно, паршивец, теперь ты, надеюсь, завяжешь со своими вонючими играми и раздолбайством. С виду она не особенно. Хоть убей, не пойму, как ты вообще с ней связался. Уж наверняка через какую-то похабень, как обычно. Впрочем, ладно. Но это лишь потому, что твоя мать очень-очень просила, а так я бы не согласился. В общем, бери его на ночь, только чтобы все было чисто, понятно, свиненыш?

– Да пошел ты, жиртрест, – дружелюбно откликнулся я. – Чего, на хрен, на ночь, кого его?

– Мой трейлер, – сказал Дункель, излучая ненависть сквозь очки с круглыми стеклами. Он был немного похож – может быть, из-за этих очков – на Пина Шиндлера, только постарше. Я как-то даже соскучился по этому гаду в господнем исподнем, тосковал по нему, как по безынцестному дельфиньему морю свободы, и одновременно думал о том, что вокруг развелось как-то чересчур много копий и дубликатов, как будто наш со Лльвом дуэт заразил окружающий мир, и одновременно думал о том, что у Дункеля нет никаких прав на трейлер, раз он работает и ночует в гостиничном номере.

– Чтобы все было чисто. Понятно, паршивец? – повторил он и ушел к столам, где вся честная компания уже звенела бутылками и стаканами.

– Да, чисто, – ответил я совершенно серьезно. Сегодня ночью ничто не прольется и не изольется. Будет всенощное бдение над радиоприемником, который я позаимствую вон у того юного выгребателя слоновьего дерьма, который слушал поп-музыку, весь в себе, не обращая внимания на грохот оркестра. Скоро должны прийти новости, а вместе с ними и объявление, что выезд с Каститы открыт.

Но сперва надо было еще пережить свадебное веселье. Адерин замечательно все подготовила. На столах было достаточно угощения: джин, виски, вино, ведерки со льдом, «Куку-кугу», сандвичи и даже импровизированный свадебный торт – вишневый, в сахарной глазури, с двумя целлулоидными пупсами, весьма уместно бесполыми. Великолепный Вертитто в облегающих, расшитых тесьмой рейтузах и коротком бордовом жакете фасона, который в народе зовут «жопамерзнет», обжирался хлебом. Я сказал улыбаясь:

– Вот и тарелки твои пригодились, а?

– Figlio d’una vacca puttana troia, stoppati il culo.

– Как-то нехорошо ты сказал о моей маме. Хрен тебе в рыло, мудила чесночный.

Как оказалось, немало простых циркачей были готовы окрыситься на меня или же обсмеять, причем на самых разных языках. Один мускулистый блондин, воздушный гимнаст по имени Карл, плевался слюной и умляутами из темной финской ночи; похожая на школьную учительницу строгая дама, дрессировщица тюленей (которых уже отправили на боковую; было слышно, как они грустно ревут в бассейне, не допущенные к веселью), язвительно заговорила со мной, кажется, на измельчавшем языке Софокла. Что ж, может быть, бедняга Ллев и заслуживал подобного к себе отношения, но он за все расплатился сполна. Вообще, по идее, это был как бы мой долг: устроить для этих людей искрометное представление, в этот финальный или постфинальный выход, с полным богатым ассортиментом похабщины из репертуара никчемного мертвого парня, – но у меня не хватило духу. Как-то вяло, почти смиренно я пожелал укротителю львов (опять львы, кругом одни львы, от Лёве и дальше) подхватить вшей от своих старых паршивых чесоточных кошек с немытыми гривами, а заодно и заразиться по новой тропическим сифилисом. Я увидел, как одна из наездниц увела Катерину в сторонку – видимо, обучить технике уклонения от моих грязных домогательств. Адерин, чей больной глаз с виду стал еще хуже, величаво потягивала неразбавленный джин со льдом в компании инспектора манежа, который снял свой корсет и теперь с облегчением почесывал освобожденное пузо. Я пошел к клоунам, которые, так и не сняв помидорных носов, спорили о метафизике с Понго (он же отец Кастелло). Может быть, у него тут была подпольная семинария. Оркестр заиграл неуклюжий вальс, тяжеловесный и вялый, тромбон пускал газы, кларнет явно страдал диареей. Укротитель львов пустился в пляс с дрессировщицей тюленей. Почти беззубый погонщик слонов заставил Джамбо – или Алису – встать на задние ноги и танцевать, шевеля шибким хоботом. Но это было все равно что говорить о работе на отдыхе, поэтому вскоре все прекратилось. Спиртное отчасти смягчило общую ко мне неприязнь, так что враждебность сменилась презрительной жалостью. Один из клоунов, прервав свою критику кантовской Ding an sich[25]25
  Вещь в себе (нем.).


[Закрыть], сказал мне:

– Вот ты и причалил, Kerl[26]26
  Парень (нем.).


[Закрыть].

Все-таки есть справедливость на свете, и больше я ничего не скажу.

– Если у мужа восстало, – подмигнул отец Кастелло, – оному должно излиться.

Я увидел, как одна из наездниц – та самая, с откровенно порочным лицом, волосами мадонны и голой спиной – отходит от стола, держа в руке сандвич. У мужа восстало, да. Я бы с ней потанцевал, с этой девчонкой, чтобы скрыть то, что восстало при виде ее и что восстанет еще заметнее, когда к ней прижмется. Грубо и пошло, согласен. Но я был Лльвом. Но также и Майлсом. Интересно, а Ллев бы набросился с таким пылом на мою аппетитную напарницу по протесту? Мне почему-то вдруг вспомнилась хозяйка «Батавии», как она говорила про послепослезавтра. Что там было за слово? И зачем мне его вспоминать? Я подошел к девушке и сказал:

– Потанцуем, а? Ну, типа, в последний раз. В память о прошлом, и все дела. Я же могу получить удовольствие, не?

– Потанцуем? Но ты ж не танцуешь.

У нее был акцент того типа, который мне нравится меньше всего: провинциальный британский, вышедший в большой мир через Америку. Но разве станет мужчина раздумывать, что перед ним – величайшее благо или безмерное бедствие, – когда его руки дрожат, устремляясь к этим чашам услады, к этим лакомым твердым, но нежным изгибам в серебряных блестках? Я сказал, задыхаясь:

– Так я, в общем, не танцевать. Просто хочу подержать тебя, типа, в объятиях. В последний раз, так сказать, перед мраком женитьбы целиком ради денег.

Мои руки уже лапали ее вовсю. Она затолкала в рот сандвич, подхватив языком струйку кетчупа, потом сделала смешные большие глаза, вильнула бедрами и упала в мои объятия в пародийном пароксизме безудержной страсти. И мы закружились под светом прожекторов, освещавших манеж и ряды пустых зрительских мест. Оркестр продолжал вымучивать вальс, мой петушок ликовал в темноте, а Катерина с совершенно пустым лицом, не отражающим ничего, кроме интенсивного медикаментозного спокойствия, продолжала выслушивать совершенно ненужные ей инструкции. Инспектор манежа, танцевавший поблизости с дрессировщицей пони, которую давеча обругал, рявкнул на меня, как щелкнул бичом:

– Хоть о приличиях подумай, дундук. Это танец для вас с новобрачной.

О господи, да. Первый танец молодоженов. А я с этой самой, вот блин. Смех, одобрительное улюлюканье, и пришлось мне наброситься со своим бременем на Катерину, вытолканную на манеж гибкими цирковыми руками. Я прижался к ней, пряча свое возбуждение, и принялся неуклюже вертеть ее в танце, но эта теплая жирная плоть была как ледяная вода для моего бедного петушка, который съежился в ярости и возмущении, словно изгнанный дьявол, потрясающий кулаком в обещании вернуться. А потом…

– Босс! – крикнул Дункель.

Босс? Меня уже ничто не могло удивить, как, должно быть, и тебя, мой любезный читатель. Кстати, что ты собой представляешь? Быть может, от нечего делать, зевая со скуки, ты решил подыскать что-нибудь этакого почитать, и тебе под руку подвернулась как раз эта книжка, и ты взял ее с полки в библиотеке, или в лавке уцененного книжного неликвида, или у уличного букиниста с целой коробкой потрепанной макулатуры и теперь рассеянно следишь – с яблоком или сигаретой в руке, периодически прерываясь, а потом берясь снова, разумеется, беспристрастно и отчужденно – за ходом этой истории, написанной кровью сердца невинного хворого мальчика, одолеваемого безумием в самой сути жизни? Посочувствуй мне; больше того: поверь. Я мог быть твоим собственным сыном или отцом. Боссом был доктор Фонанта (но разве не слышал я это имя или какое-то очень похожее, когда цирк впервые грянул медью, закружился вихрем, с грохотом ворвался в мою жизнь в хвосте процессии святой Евфорбии?), который съезжал по наклонному пандусу в центральном проходе, сидя в инвалидной коляске, толкаемой громилой-шофером. Тот держался за спинку коляски одной рукой, а другой придерживал на плече слегка запотевший переносной холодильник, содержавший, как мы все вскоре увидели, дюжину бутылок шампанского. Похоже, один лишь Дункель знал, что это босс; все остальные следили за его спуском к манежу с изумлением и любопытством.

Одну секцию пластикового ограждения арены отодвинули в сторону, чтобы доктор Фонанта смог выехать на манеж. Он сидел радостный и довольный, улыбаясь всем сразу, пока громила Умберто доставал и откупоривал бутылки с шампанским одну за другой. Лицо Умберто, который так и не снял свою шоферскую фуражку, напоминало портрет давно почившего в бозе канадского предпринимателя и мецената по имени лорд Бивербрук, только в преувеличенно брутальной версии. Дункель сказал от имени всего цирка: