Текст книги "M/F"

3

Она ввела меня в волшебный грот[9]9
  Дж. Китс. La Belle Dame sans Merci. – Прекрасная безжалостная дама (фр.). – Пер. В. В. Левика.


[Закрыть], каковой оказался квартирой на Риверсад-драйв, на третьем этаже. Но сначала мы долго сидели-общались за грязным столом в мрачном и малоприятном углу того самого бара. Ее автобиография: жизнь молодая и полная самых радужных перспектив безнадежно загублена мрачными, малоприятными мужиками. Она охотно меня угощала и покупала мне выпивку всякий раз, когда брала выпить себе – в основном убойные смеси типа водки с зеленым шартрезом; ром и джин с гренадином; бенедиктин с коньяком. Ее хорошо знала местная администрация: запас экзотических напитков в баре явно держали исключительно для нее. Мне же, прелестному мальчику, как называла меня она, нужна была вовсе не выпивка: мне хотелось втереться, ввалиться, завалиться, по-быстрому отвалиться и свалить с неким количеством крупных купюр, что лежали в ее сумочке. Лёве – или, может быть, случай, который в конечном итоге отнюдь не случаен, – меня задержал, но я не собирался задерживаться надолго. Не дольше ближайшего подходящего рейса, который, как мне представлялось (и скоро я это проверю), вылетал на рассвете. А рассвет по тогдашнему времени года был уже не за горами. Лёве крепко сглупил, намекнув на какую-то тайну и заявив, что никакой спешки нет. Потому что мне сразу же захотелось разгадать тайну в спешном порядке. Я не мог больше задерживаться с выяснением, почему меня принудительно задержали – если это и вправду была принудительная задержка. Я почти забыл Сиба Легеру: он стал просто устрицей в раковине, с которой Лёве ободрал перламутр. На тот момент главный вопрос был такой: на сколько в твердой наличной валюте потянет порция моего твердого мужского достоинства с точки зрения этой женщины?

Которую звали Ирма.

– И он сказал: Ирма, ты шлюха. И тут я заплакала, потому что ведь он же знал: это неправда. Ты еще слушаешь?

Я еще слушал. Все мужчины в ее жизни были свиньями, перед которыми она метала пресловутый бисер, сокровища тела, ума и души, и у нее есть художественный талант, все так говорят, она собирает картины из всяких штуковин не хуже, чем у Раушенберга, а мужчины ее загубили. И где тут связь? Ирма трижды была замужем, и все трое мужей, как один, были сволочи и козлы, а теперь она живет на алименты (жирные, я бы сказал, алименты), но ее все равно загубили. Ну-ну, бедная, бедная Ирма.

– А теперь у меня есть Честер, и он хороший и хочет меня любить, но не может, понимаешь, о чем я?

Да, я все понимал: загубленная жизнь. Ирма была примерно одних лет с подбившей меня на протест аппетитной Карлоттой, но грубее, мясистее – и не с таким крепким бюстом. Острый запах ее пота на этой предлюбовной стадии даже слегка возбуждал – такой приглушенный двойственный рокот.

– Вот именно, что загубленная. Очень верное слово. Это мамаша его виновата, детство загублено напрочь, и теперь, когда ему хочется сделать это нормально… ну, понимаешь, нормально… ты еще слушаешь?

– А как тут не слушать?

– Ему вроде как что-то мешает.

Ее совсем не шатало, хотя она изрядно приняла на грудь. Мы вполне трезво и твердо прошлись пешочком до Риверсайд-драйв. В маленьком лифте она обняла меня, скажем так, функционально и снова назвала прелестным мальчиком. Когда мы зашли к ней в квартиру, она сказала, что ей надо позвонить, а телефон – в спальне. На стене висели ее картины. Ты пока посмотри, сказала она, и увидишь загубленный талант. Талант, размышлял я безжалостно, поскольку юность не знает сочувствия, был загублен в зародыше. Она налепила на холст вырезки из журналов, в основном фотографии космонавтов, мускулистых качков в разных позах, солдат в противогазах времен Первой мировой войны, политиков и тому подобное, объединила разрозненные элементы прожилками красной краски и добавила речевых пузырьков, как в комиксах (БДЫЩ, ОПА, БУМС и так далее), написанных толстым маркером. К моему изумлению.

Но к моему изумлению, среди вырезок я обнаружил кусок страницы книжного обозрения из журнала «Видд», предположительно взятый в коллаж вовсе не из-за колонки текста, а из-за рекламы вишневого ликера «Черри хииринг» (согревающего душу, хотя и со льдом), и рядом с той самой колонкой текста была фотография моей аппетитной знакомой и напарницы по протесту. Вся такая серьезная, в свитере и жемчугах, с подписью «КАРЛОТТА ТУКАНЬ» (господи, это какая же национальность?) и заголовком: «Сдвиг кверху». Я прочел:

похоже, сейчас, когда сексуальный позыв человечества сжался в испуге перед ударной волной демографического взрыва, которая мчится на запад, сметая все на своем пути, центр или центры эротического удовольствия могут сместиться исключительно к молочным железам. У пышногрудой Летиции, героини романистки Тукань, есть все, что нужно для подобного сдвига кверху. Жаль, что само произведение не соответствует этому аппетитно упругому изобилию. Прозе, колышущейся, но дряблой, недостает ни характера, ни остроты. При всем соблазнительном очаровании концепции, или же контрацепции, с точки зрения стилистики «Охотника до буферов» можно рассматривать как полный провал.

И все. Начало, наверное, было на обороте, приклеенном к холсту. На оставшейся части страницы начиналась другая рецензия, столь же язвительная и злая, на книгу «Племянники президента» (652 страницы, Эйнбрух. $9,95), в которой автор по фамилии Блютшанде[10]10
  Кровосмешение, инцест (нем.).


[Закрыть] яростно, долго и нудно обличал, как это явствовало из названия, семейственность в государственной власти. Было никак не возможно узнать, насколько давним был выпуск «Видда», но в тот вечер Карлотта выглядела точно так же, как здесь, – такая же пышногрудая и все дела. Поучаствовать в акции сексуального протеста с настоящей женщиной-романисткой, чья фотография напечатана в «Видде», – тут есть чем гордиться, есть от чего испытать восторг и душевный подъем. И она совсем не такая, какой была ее проза, по мнению автора этой рецензии.

– Ты там где?

Это Ирма кричала из спальни, пока я разглядывал книжные полки. Миченер, Риббинс, Мейлер, Генри Мортон Робинсон, «Позолоченная тетрадь», но ни одной книги Карлотты Тукань. Ну, времени было навалом: я еще молод, и у меня все впереди. Так что я вошел в спальню и обнаружил там полностью одетую Ирму, возлежащую на огромной четырехспальной кровати.

В комнате пахло приятной смесью ароматов: коньяка, кокосового масла, женского пота и «Калеш». Я разделся догола и принялся раздевать Ирму. Я знаю, читатель желает иметь право допуска к наблюдениям за любым сексуальным действом, которого требует ход повествования (а он требовал – и очень даже, ведь от этого зависела моя поездка на Каститу), но я всегда как-то стеснялся того, что профессор Кетеки в своей перегруженно замысловатой манере называл квазиритмической половозрелой активностью. Так что могу предложить лишь вульгарно фригидную символику, опошленного Блейка и скажу только, что она лежала, раскинувшись в этой постели, подобно Лонг-Айленду, на голубых простынях, а я ласкал местность вокруг Уонто и Ист-Норвича, пока те не вспыхнули светом, а потом я заплескался, как воды залива Фландерс, взбудораженные буйными беспорядками в Риверхеде. Разумеется, не в Риверхеде Амхерста, это было обычное совпадение. В конечном итоге скорее по ее желанию, нежели по моему, Манлингамхэттену, хоть и сохранившему верное место на карте, пришлось слить свои прорвавшиеся реки в трепетные объятия мембран Джерси-Сити и Южного Бруклина. Пушки в парке Баттери приготовились дать залп, и тут до меня вдруг дошло, что довольные мужские стоны издаю вовсе не я, поскольку они доносились откуда-то со стороны. Корабли в Верхней бухте торжественно грянули из всех орудий в многократном раскатистом благодарении, и я в два гребка выплыл на берег и увидел голого мужика, выходившего в спальню из ванной. Ирма смахнула с себя мое тело и протянула руки к мужчине. Он протянул руки к ней. Она воскликнула:

– Честер, солнце мое! Было так хорошо!

– Ирма, мое божество, моя девочка.

Они принялись ласкаться и тискаться, извиваясь в постели, и я понял, что меня использовали. Честер вошел в квартиру с собственным ключом, спрятался в темной ванной, пробравшись туда из гостиной, и предался не литературному, а литеральному, то есть буквальному, вуайеризму. Головка его члена влажно поблескивала в розовом свете ночника, пока он наслаждался посткоитальной истомой, угнездившись рядом с Ирмой. Мне, как эксгибиционисту, приходилось бороться с чувством удовлетворения, чтобы по-настоящему разозлиться. Я был искусственным членом; одним из этих японских секс-роботов, жутко сложных и запредельно дорогих; я был одноразовой эманацией Честера, пригодной для секса, но безымянной. Я бы избил их обоих, лежащих в постели и почти не сознающих мое присутствие, как если бы я был персонажем какого-нибудь полуночного телешоу. Да, я бы избил их обоих, если бы Честер не был таким огромным и мускулистым, пусть даже и лысым и немолодым. Но в любом случае я имел право на возглас:

– Деньги. Я требую денег.

Честер опешил. Он потрясенно уставился на меня своими большими темными глазами и заорал, прижимая Ирму к себе:

– Хочешь все испоганить?! Осквернить нашу любовь?! Гнусная, грязная проститутка мужского пола!

Несмотря на красивые риторические фигуры и высокие чувства, слово «гнусная», которое он произнес почти, но не совсем как «грустная», отдавало чуть ли не трогательной дешевкой. Я сказал:

– Не смеши мои яйца, если ты знаешь, что это такое.

Свои собственные я запрятал в штаны, прямо на глазах Ирмы и Честера, и быстро оделся, отмежевавшись от этой убогой сентиментальной возни. Закрыв глаза, Ирма проговорила тоном ленивого превосходства:

– Некоторые мужчины, Честер, не знают, что такое любовь.

– Наверное, ты права, моя радость.

– Их можно лишь пожалеть.

– Да, пожалуй.

– Пусть забирает все из моей сумки. В пятницу – алименты.

– Я хочу получить кое-что и от Честера, – сказал я. – Чтобы по справедливости. Он-то с меня получил немало.

– Возмутительно, – сказал Честер безо всякого возмущения.

Я понимал, что, по его представлениям, должно возмущать его в первую очередь: что я с такой фамильярностью обратился к нему по имени, в то время как он, будучи голым, находился не в том положении, чтобы отстаивать собственное достоинство. Он был маменькиным сынком, невзирая на лысину и мощное телосложение, и, как я понимаю, воспитывался в таких правилах, которые давно устарели. Он еще не усвоил нормы социального взаимодействия, соответствующие его сексуальным потребностям. И сейчас имел полное право говорить со мной очень грубо. Но рядом с ним была Ирма, а Ирму он любил и уважал. Когда я оделся и приготовился выйти в гостиную на поиски денег, он обнял Ирму так, словно хотел защитить. Как будто я мог сейчас вытащить пистолет или же запустить в спальню его мамашу.

В Ирминой сумке нашлось меньше сотни долларов. И никаких припрятанных на всякий случай банкнот, засунутых в ящики или вазы: я искал очень тщательно, осмотрел даже загубленные коллажи – мало ли, вдруг в ее пошлых безвкусных конструкциях попадется случайное проявление хорошего вкуса в виде зеленой бумажки. Но нет. Недовольный и злой, я отодрал, что сумел отодрать, от рецензии на «Охотника до буферов». Главным образом это была фотография Карлотты, чего я, собственно, и хотел. Даже не знаю, зачем мне понадобился этот снимок. Молодость, хвастовство, сочинение эпиграммы про историю и истерию. С выдранным куском коллаж смотрелся гораздо лучше. В карманах брюк Честера обнаружилось лишь несколько мелких монет по десять и пять центов; в бумажнике в пиджаке – две пятерки, десятка и кредитная карточка «Дайнерс клаб», которую я повертел в руках с мыслью к рукам же прибрать, но вовремя понял, что это уже прямой путь к щекотливому криминалу. Нет, мне пришлось удовольствоваться скромной суммой в 115 долларов 65 центов. Маловато, если учесть, как много я сделал для них и для их любви, как они сами это называли. Я вернулся в спальню и объявил:

– Прошу прощения, что мешаю вашему психотическому экстазу, но мне надо позвонить.

Их истома неудержимо сходила на нет. Они умильно смотрели на меня совершенно щенячьими, умоляющими глазами. Они снова нуждались в моих услугах, но как они будут расплачиваться? Мир жесток; факты экономической жизни безнадежно жестоки. Я присел на край кровати под прямым углом к Ирме, и, пока я листал телефонный справочник, она робко просунула палец мне между ягодицами. Я проигнорировал данное поползновение. Дозвонился до «Карибских авиалиний» в Кеннеди, выяснил, что у них действительно есть утренний рейс, спросил, сколько стоят билеты, и понял, что мне не хватит даже на экономкласс. Поэтому я велел Ирме вытащить палец из моей задницы и наехал на Честера по поводу прискорбной нехватки наличности у него в кошельке. Но Честер был кроток и дружелюбен. И даже выразил готовность помочь советом. Он сказал:

– Тебе надо поехать в Майами и отработать проезд. Там все побережье заставлено миллионерскими яхтами. И на островах тоже. На Ки-Ларго, где снимали фильм с Богартом, на Пиджене, на Нижней Матекумбе. Там всегда рады парню, желающему прокатиться в Вест-Индию, если он услужливый, старательный и воспитанный. Им нужны люди работать на камбузе, развлекать скучающих жен и так далее.

– А ты отработал себе проезд? – спросил я.

– Я на камбузе вкалывал, – сказал он. – Уехал из дома, подался в Саванну-ла-Мар. Потом вернулся, не хотел разбивать сердце своей старушке.

– Ну что, Честер, – сказала Ирма, тиская мое бедро, – может, опять сходишь в ванную?

– Ты давай позвони в Ла-Гуардиа, – продолжил Честер. – Авиакомпания «Унум». Они часто летают в Майами. Думаю, ты еще можешь успеть на рейс в шесть утра. Позвони и узнай. У них там «плурибусы», вроде как аэробусы, но не такие большие, поменьше. Но они хорошо зарабатывают на названии[11]11
  В названии авиакомпании и ее самолетов обыгрывается латинское крылатое выражение «E pluribus unum» («Из многих – единое») – девиз, размещенный на гербе США.


[Закрыть]. В свое время я тоже работал с этими «плурибусами». Оно, кстати, и патриотично. Я писал им рекламные материалы.

– Это ваша работа? Подвизаетесь в рекламе?

– Прошу прощения, – проговорила Ирма, – а ничего, что я здесь сижу? Может быть, мне уйти, и вы, мальчики, сможете мило поворковать?

– Кое-что из моего есть в подземке, – сказал Честер. Его нагота и вялый, словно поникший ковыль, член (любовь у мужчин ковыляет далеко-далеко позади профессионального призвания) были теперь просто обыденным атрибутом мужской раздевалки. – Соленая рыба от Фолли. У них был «Мастак на соленья», а я предложил: Мастаковский, Реджинальд Мастак-Слюнки-Текут, ван Мастак, О’Мастак и Макмастак, гип-гип-ура!

– Моему папе такое бы точно понравилось, – сказал я.

– Да? А меня теперь называют Мастаком на все мастаки.

– Честер, – резко проговорила Ирма.

– Да, солнышко. – Честер, не глядя, погладил ее, словно какого-нибудь чихуахуа-переростка. – Как насчет яичницы с ветчиной? После такой-то зарядки. Что-то я проголодался.

Он улыбнулся мне и даже вроде как подмигнул. Как будто Ирма была искусственным членом, или катализатором, или машиной, предназначенной для того, чтобы свести нас с ним вместе. Биологический позыв хотел быть стремлением к социальным контактам, но мог достичь этой цели, только будучи перенаправленным на запасной путь постыдного онанизма. Огромные структурные механизмы грохочут вдали, все сообщения закодированы. Ирма притворилась спящей, повернувшись к нам обиженным задом. Честер, теперь одетый и вполне себе светский, пожарил яичницу с ветчиной и рассказал мне о полном провале затеи с кошерной ветчиной, синтетическим продуктом со вкусом одной только ваты и соли. Ее рекламой он не занимался.

4

Рассвет, он не для персональных насильственных действий, а только для коллективного убийства посредством дисциплинированных эскадронов, так что я без особого страха шел к станции Ист-Сайд. Старался шагать бодро, подражая гипотетическому храпу Ирмы, хотя чувствовал себя выжатым как лимон и остро осознавал степень своей общей хрупкости. Достойный завтрак Честера обосновался вполне комфортабельно, метафорически ковыряя в зубах. Аврора, Аврора – думается, думал я – подходящее имя для грохочущего вторжения неприятельского рассвета, но как назвать это чудо из хрупкого света над городом? Эолитический, да: уходящие в небо башни – сплошь родохрозит, родомель, рододендроны и с перстами пурпурными Эос. В голове раннего утреннего прохожего всегда должна звучать минорная первая струна, напоминая о том, что эта невинная красота нравственно столь же бессмысленна, как Рождество, и что дневное насилие, предательство и вульгарность уже разогреваются – или подогреваются, – как остывшие вчерашние пирожки. О да, размышлял я печально. Вы продолжайте держать в голове, что я был очень молод.

Я сел в автобус до Ла-Гуардиа и вскоре понял, что один из пассажиров интересуется мною больше, чем надлежит незнакомцу в рамках приличий. Может быть, мы знакомы? На нем был легкий черный костюм, как для летних похорон; ткань переливчато искрилась на свету. Лицо было тяжеловатым, так что обвислые щеки тряслись в чуть запоздалом согласии с тряской автобуса; бледные глаза навыкате – словно два водяных пузыря. Он сидел через проход от меня и каждый раз, когда я настороженно поглядывал в его сторону, внаглую отводил взгляд. На коленях у него лежала книжка в мягкой обложке, «Голубые дали (и дадут еще)» – исследование неестественных отклонений в высших кругах Америки, с многозначительными разоблачениями, весьма популярная в то время. Когда мы прибыли в Ла-Гуардиа, он сунул книжку в боковой карман, взглянул на меня как-то недобро, вышел и исчез. Может быть, похороны, на которые он приоделся, все-таки не мои, подумал я. Но, войдя в «плурибус» на Майами, все равно настороженно оглядел, нет ли где этого человека. Его нигде не было: может быть, он летел в Бостон или куда-то еще.

Самолет, даром что «плурибус», казался не больше любого из тех, какими я летал раньше, разве что сидений здесь было больше. Но народу в Майами летело не много, так что я получил в мое полное распоряжение целый ряд кресел в салоне экономкласса. Подали завтрак, для меня лично уже второй: кофе, ананасовый сок и какое-то липкое пирожное, – а потом я задремал. Мне снилась мисс Эммет. Может быть, потому что Лёве упомянул о ней в нашей вчерашней беседе. Она что-то бурчала себе под нос с явным неодобрением, протирая губкой липкую пластиковую столешницу, залитую густым белым супом. На мисс Эммет были мои пижамные штаны, и даже во сне я восхищался экономичностью ее образа. Милейшая мисс Эммет с талией, вечно затянутой в жесткий корсет, с ножницами, что постоянно болтались на поясе, с рыжей кошкой Руфой, звавшейся Руфусом до своей первой и единственной беременности; мисс Эммет с ее страстью грызть колотый сахар и хрустящие рассыпчатые безе, с ее четырьмя сигаретами «Ханидью» в день. В моем сне она запела свою единственную песенку «Будешь ты летней моей королевой»,

когда закончила вытирать стол (почему пластик? В нашем доме в Хайгейте было только добротное крепкое дерево, дуб и сосна) и начала собирать мои сумки, потому что мне было пора возвращаться в начальную школу Святого Полиэрга при колледже Божественного Спасения (тюдоровское учреждение в Редруте, в графстве Корнуолл). Она набила все сумки яйцами, сваренными вкрутую. Сон напомнил мне о единственной кулинарной несостоятельности мисс Эммет. Она никогда не умела варить яйца всмятку, как бы я ни просил и ни ныл; она ставила яйца на плиту, потом шла звать меня и совершенно про них забывала. У нее у самой был крутой нрав. Грозная женщина, этакая старая карга.

Почему-то мне стало тревожно от этого сна, и эта тревога заставила меня проснуться, хотя истинная причина была чисто физиологической: кофе, выпитый за завтраком, сделал свое мочегонное дело. Я встал и пошел в хвост самолета. В кухонном отсеке две бессодержательно-хорошенькие стюардессы в форме бирюзового, алого и грязно-белого цвета занимались заказанными напитками: на жаркий юг пассажиров не много, работы – всего ничего. Тем не менее, несмотря на малочисленность пассажиров, над одной из туалетных кабинок горела табличка: «Занято», – и продолжала гореть, когда я вышел из кабинки напротив, где долго и обстоятельно отливал, а потом еще пару секунд ужасался своему отражению в зеркале (в Майами надо будет купить бритву: если я собираюсь наняться на яхту, нельзя выглядеть как опустившийся бомж). Возвращаясь на место, я увидел на одном из пустых сидений ту самую книжку про голубых. Увидел и вздрогнул. Хотя книжка, конечно же, популярная. Но я все равно разволновался и призадумался, уж не мужчина ли в черном прячется там, в туалете. Может, он правда за мной следит. Агент Лёве, не препятствующий тому, чтобы я добрался до американской границы в своем паломничестве на Каститу. Может быть, это была проверка перед вступлением в наследство – испытание моего интеллекта и инициативности, предусмотренное завещанием отца?

Очень хотелось курить, а «синджантинки» закончились. Все из-за этих вороватых уродов. Я вызвал стюардессу, и в итоге меня осчастливили бесплатной подарочной пачкой «Селима» из четырех сигарет. Мисс Эммет как раз хватило бы на день, будь это не «Селим», а «Ханидью». Вкус сигарет был водянистым, без каких-либо смол или канцерогенов благодаря целой миниатюрной фабрике, встроенной в фильтр. По крайней мере оральное насилие в современной Америке уничтожено.

Когда траектория «плурибуса» превратилась из параллели в гипотенузу, я убедился в беспочвенности своих страхов. Мне пришлось снова пойти в туалет (залив Юпитера, пляж Юноны), и по пути я увидел, что «голубая» книжка теперь читается, но не скорбящим мужчиной в искрящемся летнем трауре, а женщиной средних лет, одетой в цвета граната и лайма, с огромными обожженными ручищами. Так что все (Лентана, Гольфстрим, Виллидж-оф-Гольф) было в порядке, что как будто бы (Рока-Батон, Хью-Тейлор-Берч) подтверждали две светящиеся таблички «Свободно». Я думал отлить, совершив что-то вроде ликующего возлияния, но, к моему вящему ужасу, вместе с мочой пошла кровь. Почему кровь?! Что такого я с собой сделал, что не так в моем теле? Я взглянул на свое небритое испуганное отражение, губы чуть приоткрылись, и мне показалось, что верхний правый резец стоит как-то неровно. Я потрогал его языком. Зуб слегка шатался и как-то странно вывернулся в десне. Со мной явно что-то не так.

Зажглась табличка «Вернитесь на место». Я кое-как доковылял до своего кресла, застегнул ремень трясущимися руками. А потом дрожь прошла. В конце концов, у каждого что-нибудь есть, стопроцентно здоровых людей не бывает. Кровь еще ничего не значит: просто я перебрал в баре с Ирмой. В драке за деньги и сумку меня избили, пусть и не слишком сильно: этим, наверное, и объясняется расшатавшийся зуб. Может быть, он еще закрепится, если массировать десны. Иной раз насилие даже полезно, оно как бы включает наружный свет – с насилием всегда знаешь, где ты есть. В каком-то смысле насилие справедливо, чисто и человечно, как музыка. Бояться надо процессов несправедливых, происходящих во тьме: зубов, выпадающих (Форт-Лодердейл) из здорового рта, ублажаемого зубной нитью и освежаемого мятными ополаскивателями; язвы желудка (Холлендейл) у тех, кто каждый день пьет молоко; рака легких у ненавистников табака.

Мы прошли очень низко над ипподромом в Хайалии, и вот уже показался Международный аэропорт Майами – в душном мареве чудовищно тяжеловесного лета. Я отстегнул ремень, когда мы приземлились и долго катились по взлетно-посадочной полосе. А потом – как, черт возьми, у него получилось все это время оставаться невидимым, я просто не понимаю; может, все дело в черном костюме? – он материализовался в проходе у меня за спиной и сказал:

– Давай-ка присядем.

– Какого черта? Вы кто такой?

– Ты садись, и я все объясню.

Я сделал, как он сказал. Все-таки любопытно было узнать, для чего затевалась вся эта игра. Я сказал:

– От Лёве, я так понимаю?

У него была довольно приятная манера речи, с придыханием и понижением тона, как говорят в Бронксе:

– Не напрямую от мистера Лёве. Я больше на мистера Пардалеоса работаю. Но мистер Лёве, он тоже имеет касательство, да. Сейчас мы поедем к мистеру Пардалеосу, увидишься с ним.

Он удобно устроился в кресле рядом со мной, достал зубочистку и принялся чистить ногти.

– Та с Риверсайд-драйв, ну, с которой ты был, она позвонила мистеру Лёве, а потом, видишь, подключился и мистер Пардалеос.

– Ирма? Она тоже в этом участвует?

– Может, и Ирма, а может, и как-то еще, в таких операциях имена не всегда что-то значат. Столько звонков вчера вечером… Видать, ты важнее, чем кажется.

– И вы везете меня к Пардалеосу?

– Ну, скажу тебе честно, мое участие в этом деле могло бы закончиться еще в Ла-Гуардиа, когда я увидел, как ты покупаешь билет и объявляешь во всеуслышание, куда летишь и чего. Я позвонил мистеру Пардалеосу, как было велено, но говорил не с ним лично, он же спал, тут-то рано еще; в общем, я позвонил, а они говорят – совпадение, мол.

– Что? Кто?

– Я им говорю, у меня похороны в Сайпресс-Хиллс, а они мне: сначала живые, а уж потом мертвые. Вы о ком, говорю? И тут выясняется: им позвонили из какой-то авиакомпании, что вроде как тот самый Гусман летит чартерным рейсом обратно в Охеду. Гусман! Через столько-то лет! Каково тебе, а?! Я вообще похороны не люблю, пусть даже приятеля провожаем. Получил в шею три пули, а все кругом просто стояли, смотрели. Так что я провожу тебя к мистеру Пардалеосу, он тебя встретит за завтраком, истинный аристократ. Провожу, стало быть, и поеду брать Гусмана.

– Вы что, из полиции?

– Ну насмешил. Насчет законности можешь не волноваться, у нас все легально. Верну Гусмана куда надо, все чин чинарем.

Он серьезно кивнул и убрал зубочистку в карман рубашки; кивок означал, что я могу полностью доверять этому человеку. Самолет уже подрулил к стоянке, и я знал, что нет смысла настаивать на своем праве войти в аэропорт свободным мужчиной, ну или мальчишкой. Мой конвоир в черном наряде, надетом с намерением, каковое, похоже, ему уже не придется осуществить…

– Вы скорбите о нем, и это главное.

– О ком еще? А, понятно. И потом, это самое то: брать Гусмана в таком наряде. Вроде как правильно и соответствует случаю.

– «И все обличья, виды, знаки скорби»[12]12
  У. Шекспир. Гамлет. – Пер. М. Лозинского.


[Закрыть].

– Хорошо сказано, очень верно. Хотя костюм-то один-единственный. Одного черного костюма человеку вполне достаточно. На всю жизнь хватит, если особенно не разъедаться.

Чуть ли не ласково взяв меня под локоток, когда мы выходили из прохладного самолета в прохладное здание, человек в черном быстро повел меня по бесконечному коридору, мимо залов у выходов на посадку, где толпились довольные, шумные, загорелые люди, мимо прилавков и бутиков, где полет еще не был (пугающим, восхитительным, апокалиптическим) передвижением по воздуху, а оставался простым и тихим вопросом денег, килограммов и кодовых номеров. Мы подошли к дверям ресторана под названием «Саварен». Ресторан был переполнен людьми, поедающими завтрак (интересно, а время завтрака, оно вообще никогда не кончается?), и провонял кофе, как ночлежка в Рио.

Человек в черном сказал:

– Вот он, видишь?

Произнес чуть ли не с благоговением. Поправил одной рукой черный галстук, а другой подтолкнул меня в спину. Хотя ресторан был набит посетителями, алчущими вкусить завтрак, и свободных мест не было в принципе, Пардалеос сидел за отдельным огромным столом и неспешно обсуждал меню с чернокожим официантом, как будто сейчас было время обеда и к выбору блюд следовало подойти обстоятельно и серьезно. Он был совсем не похож на грека, во всяком случае, на типичного смуглого и низкорослого грека: светловолосый и бледный, почти альбинос, в дорогом костюме из блестящей ткани цвета клюквы. Не простой смертный, но небожитель.

Мой провожатый сказал:

– Вот он вам и нужен, мистер Пардалеос, а я, с вашего любезного разрешения, займусь другим делом.

Пардалеос кивком отпустил его, сверкнув контактными линзами, встал, продемонстрировав хорошо сложенное тело ростом пять с половиной футов, пожал мне руку – о жесткий поцелуй перстней! – и вежливо указал на стул: мол, садитесь. Я сел. Мой провожатый робко похлопал меня по плечу и ушел. Мистер Пардалеос сказал:

– Здесь готовят весьма неплохой омлет с почками. Давайте закажем, предварив его frullato di frutta[13]13
  Фруктовый коктейль (ит.).


[Закрыть] с вишневым бренди. Как вам такой вариант?

Голос совсем без акцента, абстрактно интеллигентная речь, очищенная от всех классовых и региональных примесей. Ему было за сорок.

Я сказал:

– Я уже завтракал, даже два раза.

– Вы не считаете, что еще слишком рано для пинты шампанского?

– Пожалуй, что слишком. Но мысль превосходная.

Он улыбнулся древнегреческой архаичной улыбкой и заказал себе завтрак, который значительно отличался от предложенного для нас обоих: кеджери из форели под соусом чили, пирог с индейкой, виргинскую ветчину с яйцами пашот, охлажденное клубничное суфле. И, за отсутствием выбора, «Болленже» 1963 года. В ожидании заказа пил черный кофе и воду со льдом.

Он сказал:

– Фабер. Хорошее имя, производительное. Homo faber[14]14
  Человек производящий (лат.).


[Закрыть].

– Прощу прощения, я правильно понял, что это последнее замечание означает…

– Вы, молодые, такие чувствительные. Нет, с сексом это не связано. Но раз вы затронули данную тему, хочу задать вам сексуальный вопрос. Как вы смотрите на инцест?

– Как я смотрю…

– Инцест, кровосмешение. Секс среди членов семьи. У многих народов существуют строжайшие табу на инцест. Например у моих древних предков. Эдип, Электра и все такое. А кого-то это вообще не заботит. Англичан например. В Англии закон об инцесте был принят только в 1908 году.

– Но почему вы… с чего вы… В чем, собственно, дело?

– Вам, молодым, все только бы ниспровергать и ломать старое. Сокрушать все барьеры. Лёве мне рассказал, что вы там учудили – очень умно, в высшей степени смело. А вы бы смогли совершить инцест?

– Вопрос чисто академический, поскольку мне не с кем его совершать.

– Не увиливайте, друг мой. Говоря об инцесте, я имею в виду весь процесс до конца: eiaculatio seminis inter vas naturale mulieris[15]15
  Извержение семени в естественный женский орган (лат.).


[Закрыть], и без таблеток, пессариев или противозачаточных колпачков. Речь идет о готовности совершить инцест с риском кровосмесительного зачатия.

– Слушайте, по-моему, у меня есть право знать, что происходит. Я пытаюсь попасть на Каститу исключительно в образовательных целях. Это мое законное право. А все, похоже, решили…

– Я все знаю. Вы погодите. Можно вас попросить? Пока я ем кеджери, вы попробуйте пофантазировать. Мальчик в постели с матерью, да? Оба голые. Он ее или она его обнимает. Вот вам начало, а дальше вы сами.

– Сначала Лёве меня обокрал, теперь вы притащили меня сюда, чтобы поговорить о…