Текст книги "M/F"

7

На крошечном столике прямо у входа стоял телефон, и хорошенькая юная девушка в мини-платье – пестрой расцветки в тонах аметиста и кремового яблока – говорила в трубку:

– Один-один-три. Один-один-три. Мистер Р. Дж. Уилкинсон.

Потом она посмотрела на меня так, как будто мы с ней встречались раньше и я ей не понравился. Ну и ладно. Я подошел к стойке администратора со своей новой бритвой и тремя новыми носовыми платками. Объяснил отсутствие прочего багажа, и хозяйка отеля изобразила сочувствие. В Нью-Йорке чего только не происходит. В Вест-Индии все-таки поспокойнее. Хозяйка поджимала губы, пока они не исчезли совсем, и одновременно трясла головой. Это была женщина с кожей цвета мокко и с багрянистыми волосами, одетая в кебайя. Три доллара в сутки – вполне по-божески.

– Запишите свое имя в книге. Ваш паспорт, пожалуйста.

Ее отель назывался «Батавия», поэтому я рассудил, что она сама из Индонезии или, скорее, из старой Голландской Ост-Индии. Что одна Индия, что другая – какая разница. Расписываясь в книге, я заметил у нее на стойке почти пустую пачку сигарет «Джи Сэм Со» с ароматом гвоздики, сделанных в Сурабае. И метафорическими церебральными ногтями придавил свою ярость по поводу утраты «Синджантина». Сердито буркнул под нос:

– Нью-Йорк.

– Да, да, ужасно.

В крошечном вестибюле располагался небольшой, набитый битком бар, почему-то увешанный самыми обычными малаккскими плетеными корзинами. Крупные серые ящерицы носились по стенам, прятались под картинами с изображением парусных кораблей, издавали звуки, похожие на смачное причмокивание губами. Несколько мужчин резались в карты, одного, моргавшего в полной прострации, в шутку обвиняли в жульничестве. Одинокий пьяница сосредоточенно прощупывал языком свою щеку. Один его глаз был закрыт, а другой косился на календарь с изображением молодой смуглокожей пары, целовавшейся в губы под неодобрительным взглядом шокированного старика, наполовину отводившего глаза на заднем плане. Или там была шокированная старуха? Не помню. Приятно пахло корицей и камфарным лавром. Открытая дверь вела в сад, где девушка вытряхивала накрахмаленные простыни, а парень чистил колодец, перемешивая воду палкой. Какой-то невидимый музыкант, явно из начинающих, неумело наигрывал на чем-то вроде лютни – до-ре-фа-ля. Хорошее место, мне там понравилось.

Мне выдали ключ, и я поднялся по лестнице к своему номеру 8, отрыгивая щедро сдобренной специями рыбной похлебкой, которую съел в каком-то сонном ресторанчике. Окно – оно было открыто, и морской ветер раздувал нейлоновую занавеску – выходило на улицу, шумящую весельем. Там были мастерская по ремонту обуви, ювелирная лавка и салон магии. В обветшавшем, полуразвалившемся кинотеатре шел фильм «Послепослезавтра». А дальше – волнолом и море. В небе носятся чайки. Красота. Комната тоже хорошая: простая, обставленная в основном воздухом. А где тут вода? Я вышел в коридор и разыскал рудиментарную умывальную – пара кранов над каменным полом. Я выстирал рубашку куском грубого синего мыла, но сначала, сложив руки чашечкой, запил шесть таблеток аспирина, которые купил по пути. Шишка на голове стала меньше, но боль все еще не проходила. Я побрился вслепую, намылив бороду голым куском мыла. Решил отложить то, что хотел сделать, что должен был сделать, на завтра. А сегодня просто отдохнуть. Повесил рубашку на вешалке у окна под ветерок и улегся в постель, забравшись между жесткими чистыми простынями. «Послепослезавтра», промелькнул в голове остаточный образ киноафиши. Нет, обязательно завтра. С утра пораньше.

Сперва я не мог заснуть. Я лежал на боку и тупо таращился на тумбочку у кровати, которую заметил только сейчас. Интересно, а что там внутри? Ночной горшок, Библия? Я открыл тумбочку и увидел там книгу, слишком маленькую для Библии. Обложка приподнималась углом, как крыша, – внутри лежала какая-то толстая закладка. Это был тяжелый блестящий свисток профессионального футбольного судьи, а сама книга оказалась сборником правил футбола. Игрок находится в положении вне игры, если он оказывается ближе к линии ворот соперника, чем мяч, и при этом участвует в игровом моменте после предыдущего удара по мячу, кроме случаев, когда между игроком и линией ворот находятся минимум два соперника, даже если один из них вратарь… Штука покрепче любого снотворного. Стало быть, в этом же номере останавливался рассеянный футбольный судья. Рассеянный или, в конце концов, преисполнившийся отвращения к тому, во что превратилась игра – в повод проламывать головы или швыряться бутылками, не считаясь с авторитетом судьи. Надо будет отдать книгу и свисток хозяйке. Хотя нет. Свисток симпатичный, оставлю себе. Его приятно держать в руках, как это бывает с любым закругленным, компактным и твердым предметом, сделанным из металла. Я приложил ко лбу маленький цилиндр: он холодил и немного рассеивал боль. Свисток висел на крепком шнуре. Я надел его на шею как талисман. Он как будто навеял на меня сон.

Мне снилась сестра, ставшая очень юной и крошечной. Скорее как дочка. Я нес ее под мышкой, словно котенка, по улицам Нью-Йорка, но когда делал покупки – какие-то смутные, неопределенные вещи, представлявшиеся в виде громоздких свертков, – она начала мне мешать: для нее не было места ни под одной, ни под другой рукой. Я бросил ее в Ист-Ривер, и она превратилась в рыбу. Дурацкий, бессмысленный сон.

Я проснулся без боли и как раз успел застать быстрый закат. Когда я вставал, мне в грудь ударилось что-то маленькое и тяжелое. Я сперва испугался, а потом вспомнил, что это такое. Очень хотелось есть. Рубашка высохла. Спустившись вниз, я обнаружил, что в фойе-баре теперь пусто. Там была только хозяйка. Она курила «Джи Сэм Со», и аромат гвоздики смешивался с корицей и камфарным лавром. Оторвавшись от своего занятия (она что-то там переписывала из маленькой книжки в большую), хозяйка спросила:

– Вы к нам надолго?

– Пока не знаю, – ответил я, – но я планирую уехать… э… на следующий день после послезавтра.

Она, похоже, не уловила глупой отсылки. И сказала что-то похожее на «дурак».

Я малость опешил:

– Почему же дурак?

– Я сказала «тулат». На следующий день после послезавтра умелый работник понесет на плече ношу на длинной палке, которую будет поддерживать палкой, несомой на другом плече.

– Прошу прощения?

– На этом примере, – сказала она, теперь улыбаясь, – нам в школе наглядно показывали, как много слов нужно в английском, чтобы сказать самую простую фразу. На моем языке, индонезийском, хватило бы всего трех.

– Да ну?

– Тулат тукань туил. «Тулат»: на следующий день после послезавтра. «Туил»: на длинной палке, которую будет поддерживать, и т. д. Слова несложные, вы их запомните без труда.

– Но я вовсе не собираюсь их запоминать. Да и зачем бы мне…

– А при чем здесь, собираетесь вы или нет?

Я не нашелся что на это ответить. Она собрала свои книги, а потом вдруг сказала, словно только сейчас подумав о том, что надо бы как-то смягчить слова, которые с позиции моей неокрепшей и хрупкой юности могли быть восприняты как грубый выговор:

– Доктор Гонзи приглашает вас на обед. Сказал, чтобы вы приходили в любое время, начиная с шести тридцати. Он будет ждать вас в «Пепегелью».

– Кто такой доктор Гонзи, откуда он знает, что я здесь, почему он меня приглашает, где…

– Столько вопросов! «Пепегелью» совсем рядом, в конце нашей улицы. Доктор Гонзи сказал, что сегодня вы с ним уже виделись. Он заходил сюда выпить. Похоже, вы произвели на него впечатление. Он обидится, если вы не придете. Было бы очень нехорошо обижать доктора Гонзи.

Она кивнула и ушла в маленький кабинет за стойкой. Открыла дверь – изнутри вырвался едкий дым, как микстура от астмы, послышались голоса, звон тихого застолья. Хозяйка вошла в кабинет и закрыла дверь.

А я вышел на улицу, принюхиваясь к запаху чеснока и кипящего масла. Магазинчики, кинотеатр, магазинчики, магазинчики. Кто же он, доктор Гонзи? Ученый муж с бойким дружком? Это вряд ли… Но ведь кем-то же он должен быть! Из темной боковой улочки донесся пронзительный крик попугая: Краааааааааарк. А потом, с дремучим австралийским акцентом: Дурень, наглец. Так, погодите. «Пепегелью» должно означать «попугай», правильно? Поэтому я свернул в ту улочку и вышел к ненарочитому запаху жареной рыбы, и там действительно был ресторан. Маленький открытый дворик с полудюжиной столиков. Свечи в стеклянных подсвечниках, кусты в больших кадках. Крытая кухня с двустворчатыми распашными дверьми. Там стояла конструкция вроде виселицы, с которой свисала клетка, а в клетке, вцепившись лапами в прутья, сидел красно-синий попугай с глазами паяца. Сразу за двориком плескалось море. А за одним из столов сидел в одиночестве – как же я раньше-то не догадался?! – человек-лев. Перед ним стояла початая и уже хорошо оприходованная бутылка шотландского виски. Увидев меня, он влил в себя залпом целый стакан и нетвердо поднялся.

– Доктор Гонзи?

– Удивление в вашем голосе, как будто высокие академические почести считаются несообразными с… с… Впрочем, ладно. Хорошо, что вы пришли. Сегодня вы замечательно выступали. Столько познаний, причем полностью бесполезных! Мне это нравится.

– Значит, вы не доктор медицины, сэр?

Мы сели за стол, мне было очень неуютно. Его лицо казалось совсем уж жутким при свете свечей. Почеши дурня, ах-хахахаха. Краааааарк. Других посетителей не было.

– Философии. Истинной философии. Утешение каковой сильно преувеличено. Боэций, да. Метафизика, устаревшая и недооцененная наука. Я написал монографию о епископе Беркли. Называйте меня идеалистом. Вы, как обладатель таких обширных бесполезных познаний, возможно, знакомы с моим изданием «Алсифрона, или Мелкого философа».

В голосе присутствовал тот же давешний приглушенный резонанс, хотя виски заострило согласные. Я сказал:

– На самом деле меня не особенно привлекает данный вид философии. В смысле я думаю, что внешний мир существует.

– Я думаю. Вы говорите: Я думаю. Вполне берклианская позиция. Кстати, а не подумать ли нам о том, чтобы чего-нибудь съесть?

Он щелкнул когтистыми пальцами. Попугай отозвался приступом безобразного веселья, а потом к нам вышел маленький усатый креол в белом пиджаке. Доктор Гонзи сказал:

– Позвольте мне. Значит, так: для начала, я думаю, раковый суп, а на второе – иллюзию жареной рыбы с фаршированным перцем. Давайте подумаем, что будем пить. Виски?

– С удовольствием.

– Значит, вы думаете. Вы думаете, что я занял эту идеалистическую позицию потому, может быть, что не хочу, не могу выносить внешний мир, который включает в себя эту печальную маску и это нелепое тело. Так что пусть лучше будет иллюзия. Да? Реальность – это душа. Половое влечение есть иллюзия, как и все остальные потребности тела, отражение моего лица в глазах остальных есть просто фокус кривого зеркала. Детям не страшно, души их не волнуются. Я знаю, о чем вы думаете. Но сегодня мне все равно.

– Нет-нет, правда. Я имею в виду, меня больше волнуют изъяны и слабости собственного тела. Недомогания, боли, болезни. Так что, честное слово, нет.

– Болезнь можно сделать романтической, сексуально привлекательной. Это вы должны знать. Уродство определяется в терминах красоты, разве нет? Но когда, по какому-то генетическому капризу, человек как бы выпадает из собственной сферы, когда к нему неприменимы никакие нормальные эстетические стандарты… Я не слишком туманно выражаюсь? Нет? Пейте виски.

Когтистая лапа схватила бутылку, и свет свечей извергся золотом в мой бокал.

Доктор Гонзи сказал:

– Примирения можно достичь только вхождением в миф. Понимаете? Я так долго ждал, пока появится кто-нибудь вроде вас. Вы вообще понимаете, о чем я говорю?

– Не совсем, еще нет.

Официант принес раковый суп, политый сверху бренди. Поджег наши тарелки тоненькой свечкой, зажженной от свечи у нас на столе. Доктор Гонзи взглянул на меня через стол, поверх языков недолгого адского пламени. Мне было очень тревожно, хотя я еще не понимал почему.

– Отличная иллюзия отменного качества, да?

Суп, без сомнения, был очень хорош: острый, горячий, бодрящий, с изысканным вкусом. Я сказал:

– Он, помнится, пропагандировал дегтярную воду как лучшее средство от всех болезней? Много писал о предполагаемых ценных качествах этой воды.

– Ерунда. Никаких ценных качеств у дегтярной воды нет и не было.

Он как будто крепко задумался о дегтярной воде, не забывая, впрочем, есть суп. Потом сказал:

– Кентавры и прочие в том же роде. И конечно же, Пан, великий бог. Паника.

– А что вы имели в виду, когда говорили, что так долго ждали? В смысле такого, как я?

– Определенное сочетание безумного таланта и чувства вины. Да, вины. Вы отвечали на все те вопросы так горестно. Ага, вот и рыба. Как сие ни прискорбно, но завершились их резвые игры в соленой пене. И улеглись они вместе с фаршированным перцем. Мог ли рыбе хотя бы пригрезиться фаршированный перец? О, человек, великий и горестный объединитель несопоставимых вещей. Еще бутылку закажем, да?

Он был пьян и пьянел все больше. Но ел свою рыбу с большим усердием, нервно выплевывая случайные косточки. Он как будто хотел показать, что вопреки своей внешности вовсе не хищник. Я тоже ел рыбу, которая оказалась слегка пересушенной. Перец был фарширован рисом, сваренным в рыбном бульоне. Виски было восхитительно мягким, и я так и сказал.

– Вот и славно, сегодня мы можем себя побаловать. Никакого дешевого пойла и диспептического общепита. Сегодня – особенный вечер. Как я уже говорил, я ждал очень долго.

– Но вы до сих пор не сказали, что имели в виду.

Аааааааарг. Дуреньдуреньдуреньдурень.

– Вы знали ответ на мою загадку, но не захотели ответить.

– Не захотел. Это же было так очевидно.

– Есть у меня одна загадка, на которую знаю ответ только я.

– В смысле загадка жизни или что-нибудь типа того?

– Жизнь не загадка. Зачем мы здесь? Чтобы страдать, и не более. Но почему мы страдаем? А вот это уже интереснее. Гамлетовский вопрос, разумеется. И все мы знаем гамлетовский ответ. Я тоже, как Гамлет, беспрестанно язвлю и ехидствую. «Мириться лучше со знакомым злом…» и так далее. Но мы должны представлять себе принца отлично сложенным, пусть и слегка полноватым. Сумасшедшим, но привлекательным. Добрый господин, славный господин. Но посмотрите на меня, посмотрите.

– Вы что-то там говорили о кентаврах.

– Да, да, да. Гиперион к сатиру. А вчера мне предложили деньги, только представьте себе, деньги, чтобы показывать меня зевакам. Цирк в городе. Деньги, человек по имени Дункель[19]19
  Dunkel – темный, сумрачный, мрачный (нем.).


[Закрыть]. Это уже конец.

– Я не вполне понимаю.

– Конец, конец. Ende, the end, fine, fin. Черт возьми, мальчик, конец может быть только концом.

Он уже доел рыбу и перец, и теперь на него напала лютая икота. Он залпом влил в себя полстакана виски, а попугай тем временем издавал тихие проникновенные возгласы, звучавшие как-то даже сочувственно. Икота, разгоряченная виски, сделалась еще яростнее, львиная морда позеленела, обретя сходство с геральдическим символом. Попугай слушал очень внимательно, склонив голову набок, а потом попытался воспроизвести sotto voce эти – видимо, новые для него – звуки. Доктор Гонзи поднялся из-за стола и пошел к выходу.

– Мне надо. Очень.

Мне было отчаянно его жалко, и он, как бы ему ни было плохо, должен был это знать. Очень надо, действительно. Он скрылся во тьме за пределом света свечей. Пошел, как я понял, на улицу, чтобы там проблеваться. Пойти за ним? Он вернется? Меня беспокоил вопрос о счете, который будет явно немалым, с двумя-то бутылками виски. Я ждал, донимаемый мрачным предчувствием, пока что не определившимся до конца, а попугай неумело практиковался в икоте, потом отказался все-таки от этого акустического проекта и издал пронзительный крик самца, зовущего самку. Очень хотелось курить.

Прождав еще пару минут, я вышел на улицу. Там было очень темно и пустынно. Кроме доктора Гонзи, вообще ни души. Там был какой-то складской ангар, сложенный из какого-то пористого камня, большой и пустой. Доктор Гонзи стоял, прислонившись к стене. Если его и рвало, то лучше от этого ему не стало. В смысле, что он нисколько не протрезвел. На самом деле он был еще даже пьянее прежнего, если судить по тому, что он держал в руке. Маленький автоматический пистолет, нацеленный на меня. Я сделал вид, что ничего не заметил, и спросил:

– Вам уже лучше? Вот и хорошо. Послушайте, я бы хотел прояснить, что там со счетом. Я бы и сам расплатился, но у меня нет…

– Да-да. А ведь ад, может быть, и существует. Все тот же гамлетовский вопрос. Если сейчас я убью вас и сдамся полиции, все шансы за то, что меня повесят. Знаете, в этой стране все отлично поставлено в смысле повешения. Я вполне готов признать себя виновным в убийстве.

Удивительно, как спокойно могут восприниматься подобные вещи. Я сказал:

– А мотив?

– Мотив? Желание совершить зло – вот самый лучший мотив. Но я признаю необходимость определенной дурацкой честности. Дайте мне выгореть, так сказать, в пламени мифа.

Пока он говорил, я прикидывал, как бы вернее сбежать. Там был переулок, сразу за складом, но он мог оказаться тупиком. Попугай разразился цветистой каденцией свиста. Свисток! Я сказал:

– Честности? Это вы говорите о честной игре?

– В камере смертников у меня будет время для истинного раскаяния. Потом – мимолетная мука в петле. Однако всегда остается место для обоснованных гамлетовских сомнений. Игра неопределенности. Я вам загадаю свою последнюю загадку. Если не сможете ее разгадать, я вас застрелю. Если сможете, застрелюсь сам. Но могу обещать нам обоим, что вы ее не разгадаете.

– Вы сумасшедший.

– Пьяный, не сумасшедший. Но уж у меня-то есть полное право быть furioso! Мистер Тьма хотел меня заполучить, мистер Тьма может меня забрать. Дункель. Вы готовы?

– Это решительно невозможно.

– Думаю, что возможно. Слушайте очень внимательно.

А потом, целясь мне прямо в грудь, он выдал свою идиотскую загадку:

 
Началом своим совпадаю с горами,
Концом же – с землей над большими снегами.
 

– Это скорее шарада, а не настоящая загадка, – возразил я, прикрывая грудь правой рукой.

– Но вы не можете ее разгадать?

– Конечно, могу. Это очевидно до идиотизма. Но отвечать я не буду.

Я сам поразился тому, что сказал. Почему, почему, почему? Было ясно, что он не шутил, и я так легко мог спастись, но не стал или не смог. В голове колотилась боль.

– В таком случае, к моему глубочайшему сожалению…

В этот миг попугай, находившийся всего-то в пятидесяти шагах от нас, явил пример действия теории Уильяма Джеймса о плато обучения и разразился ликующей оглушительной икотой. Я выхватил из-под рубашки свисток, сломав при этом две пуговицы, сунул его в рот, как соску-пустышку, и дунул. Двойной звук привел в замешательство доктора Гонзи. Он приложил лапу без пистолета к глазам, словно ослепленный внезапной вспышкой прожекторов. Я рванул в переулок, продолжая свистеть. Доктор Гонзи опомнился, выстрелил. Воздух сморщился волнами эха от выстрела. Как много шума! Мне даже стало слегка неудобно, что я тоже способствую этому тарараму. Попугай хохотал неживым механическим голосом. А я все свистел и свистел, держась поближе к стене. Доктор Гонзи выстрелил снова, бросившись следом за мной. В пределах узкого переулка грохот выстрела рассыпался серией быстрых стуков. На улице не было ни души, и за дверьми без наружных ручек (как я обнаружил, когда пытался ломиться в дома) тоже не нашлось никого, кто обратил бы внимание на шум. Видимо, все веселились на празднике Святой Евфорбии. Я бежал со всех ног, а что еще было делать? Остановился на миг, набирая в грудь воздух, который тут же потратил на фортиссимо свиста. Доктор Гонзи выстрелил еще раз, а потом крикнул, уже совсем глупо:

– Вернитесь, черт вас возьми.

Переулок не заканчивался тупиком. Он выходил на мощенную булыжником улицу с пустыми рыночными прилавками. Под ногами было скользко, сильно пахло рыбой. Я снова дунул в свисток, и на этот раз мне ответили: полицейский свисток, как я понял. Между нашими двумя свистками завязался пронзительный диалог. Потом я сделал паузу, отдышался. Доктор Гонзи прекратил стрелять. Может, вернулся в «Пепегелью» оплатить счет. Значит, полиция мне не нужна. К свистку, который ответил на мой призыв, присоединился еще один; их одинокий дуэт прощупывал пространство в поисках месторасположения моего сигнала. Он доносился со стороны дороги к морю, поэтому я пошел в прямо противоположном направлении. Включилась сирена – значит, где-то поблизости стояла патрульная машина, теперь приведенная в действие. Топот бегущих полицейских ног приближался ко мне с тыла, а из-за угла мне навстречу вырулила патрульная машина с желтой мигалкой на крыше и, встретив меня, затормозила.