Текст книги "M/F"

– Редко нам выпадает такая радость.

– Действительно, крайне редко, – перебил его доктор Фонанта с довольной миной, – только не вам выпадает, а мне. Это ваш первый приезд на остров, где я устроил себе основной постоянный дом. Первый и, вероятно, последний. Расходы на транспортировку, как вы, наверное, уже догадались, значительно превосходят любую возможную прибыль. Но благодаря вашему здесь появлению случилось одно знаменательное и счастливое событие, чему я рад безмерно. Прошу прошения, что опоздал на саму церемонию, но у меня были дела, не терпящие отлагательств. Также я стал свидетелем одного странного и печального происшествия. Человек, покушавшийся на жизнь его превосходительства, публично высказал сожаление, что ему так и не удалось совершить поступок, который следовало бы именовать не только убийством, но еще и богохульством. Полиция, действуя на основании полученных сведений, прибыла к дому этого человека, а это на площади Наттерманна, место весьма многолюдное, а он уже ждал на пороге с оружием в руках, предупрежденный об их появлении воем сирен. Он громогласно заявил о своем недовольстве жизнью в целом и, в частности, организацией жизни в этой республике, а потом выстрелил в никуда, а полицейские решили, что – в них. Они занервничали – и их можно понять – и открыли ответный огонь; человек рухнул на собственном крыльце, нашпигованный пулями. Это был весьма уважаемый человек, которого почитали за добропорядочность и ученость, а также жалели за жестокие увечья, которые он получил в материнской утробе в результате поистине несчастливого зачатия. Для многих явилось большим потрясением, что такой человек способен даже задуматься об убийстве, пусть он и не смог его осуществить. Звали его доктор Гонзи. Мистер Дункель, насколько я знаю, вел с ним деловые переговоры, но всем остальным, здесь присутствующим, он вряд ли известен.

Доктор Фонанта вновь улыбнулся всем сразу, ни единым жестом не обозначив своей осведомленности о той роли, которую мы с Катериной – а фактически я один – сыграли в трагическом и бесславном конце доктора Гонзи. Я мысленно склонил голову, всерьез благодарный судьбе за его счастливое освобождение, а потом дал себе волю тихо порадоваться тому, что и мое собственное освобождение уже не за горами. Где-то в воображаемом углу манежа, прячась за спинами старших, юный слоновий ассенизатор по-прежнему слушал свое портативное радио. Я представил, что там уже сообщают новости, на каститском.

Катерина сказала:

– Мисс Эммет, как мисс Эм…

– Ей уже лучше, моя дорогая, как вы сами, надеюсь, увидите в скором времени.

Я сказал:

– Нам с моей молодой женой, не пора ли нам, типа, возлечь на супружеское, так сказать, ложе?

Фраза, несмотря на тмезис, прозвучала слишком литературно для бедного Лльва, так что я сопроводил ее нарочито похабным движением таза и скабрезной ухмылкой и для надежности еще состроил дикарскую зулусскую рожу. Доктор Фонанта сказал с радостным сожалением:

– Ах, дорогие мои новобрачные – я уже с ними знаком, леди и джентльмены, и спешу вас уверить, что оба они обладают массой положительных качеств, – нам еще необходимо исполнить определенные брачные церемонии, как того требует традиция цирковых свадеб. Во-первых, надо спеть эпиталаму. Кстати, у меня есть одно стихотворение, весьма подходящее к случаю, собственно, по случаю и написанное, и его написание, признаться, послужило одной из причин моего опоздания. Не стесняйтесь, звените бокалами, ибо хоть я и слаб, но по этому случаю голос мой будет крепок и громок.

Да уж, крепок и громок, ей-богу. Доктор Фонанта достал из внутреннего кармана листок с отпечатанным на машинке текстом, а потом, видимо, включил потайной микрофон – если судить по тому, как гремел его голос. Пока честная компания в замешательстве выпивала, он продекламировал по-английски с французским прононсом:

 
Пусть дадут благословенье
Духи брачного союза
Сей ликующей постели,
Что умается под грузом
Двух сплетенных пылких тел.
Юной плоти беспредел —
Словно буйство вешних вод.
Прежде был один, и вот
Не один уже, а двое,
Как назначено судьбою…
 

Я не выдержал. Вскричал своим собственным голосом:

– О боже, и вам еще хватает наглости пренебрежительно отзываться о гении Сиба Легеру…

Реакция собравшихся была неоднозначной. Большинство, похоже, решило, что я разыгрываю грубый и безвкусный номер, кто-то взглянул на меня новым прищуренным взглядом, а кто-то не так хорошо знал английский, чтобы уловить какую-то разницу между этим моим восклицанием и обычной похабщиной Лльва. Царица Птиц не выдала вообще ничего. Доктор Фонанта добродушно проговорил:

– Отлично, мой мальчик, не будем читать постельных стихов. А лучше ляжем в постель. Вернее, вы ляжете.

Он кивнул руководителю оркестра, который давно уже снял свой лягушачий жакет и был явно под мухой. Оркестрант пожал плечами, махнул рукой музыкантам, и те снова грянули свой странный свадебный марш. Доктор Фонанта громогласно объявил:

– Несите молодых в спальню, где в блаженстве свершится их брак.

Меня тут же с легкостью подхватил на руки какой-то крепкий, изрядно мускулистый коротышка, который, все всяких сомнений, проделывал подобные вещи профессионально. Но это, как и слоновий танец, слишком уж отдавало работой. К силачу присоединились еще какие-то мужики, меня достаточно грубо подняли и понесли, как бревно, прочь с манежа. Катерину несли более аккуратно, даже с сочувствием, силами всей женской части цирковой труппы, за исключением Адерин. Ее нигде не было видно, она исчезла с птичьей внезапностью. Когда мы были уже на выходе из шатра, вдруг появился Великолепный Вертитто, державший в руке одного из целлулоидных пупсов со свадебного торта. Оскалившись в зловещей ухмылке, он достал из кармана зажигалку и поджег пупса, тот сгорел за считаные секунды.

Я сказал:

– А вдруг не ту куклу взял, макаронник говенный. Мозгов-то нет.

Огни фейерверка над городом с грохотом раздирали плотную парчу ночного воздуха. Доктор Фонанта, которого Умберто вывез на улицу, отметил счастливое совпадение: мол, у нас тут свадьба, а у них там праздник, и вспышки, и искры, и сверкающие следы в небе, но самое главное – шум и гам.

Он сказал:

– Будем считать это традиционной шуточной серенадой в честь новобрачных. А теперь, леди и джентльмены, рысью их.

Те, кто нес нас с Катериной, припустили бегом, при этом нас ощутимо потряхивало, и каждую встряску Катерина отзывалась слабым «ох». На стоянке для трейлеров наши носильщики остановились у входа в синий жилой фургон класса люкс, около двух с половиной метров в высоту и шести метров в длину. Дункель, который плелся позади всех с подавленным видом (может быть, из-за серьезного faux pas с покойным доктором Гонзи, последствия которого, как ему наконец открылось, могли бы быть очень печальными), теперь вышел вперед. Достал ключ, отпер дверь и включил свет.

Доктор Фонанта сказал:

– А теперь, милые дамы, будьте добры, помогите невесте подготовиться к радостному вступлению в супружество.

Хихикающие дамы поставили Катерину на ноги – ее слабые охи сменились теперь более резкими нет, нет, нет – и затолкали ее внутрь, в смутную перспективу неги и сумрака. Потом дверь закрылась, и я остался с мужчинами, которые швырнули меня на землю точно так же, как однажды у меня на глазах обезьянка отшвырнула щенка, украденного у матери, – поддерживающие руки утрачивают интерес, передают ношу воздуху, удар, жалобный визг. Я поднялся, отряхнул костюм Лльва и обнаружил, что Умберто протягивает мне выпивку в серебряной фляжке.

– Нет, на хрен, на хрен, – сказал ему я. – Мне уже хватит.

– U trink.

Ничего не поделаешь, пришлось пить. Оказалось, что все в порядке: шерри-бренди с каким-то легким металлическим привкусом, – но я и вправду уже был пьян. Потому что мне надо было напиться.

Доктор Фонанта сказал:

– Пьяная удаль, как говорится. А теперь, думаю, вы меня извините, но я хочу зачитать ту часть моего стихотворения, что адресована одному жениху.

Он читал по бумажке, со свистом и придыханием. Силач, который первым подхватил меня на манеже, стоял поблизости, скрестив руки на груди и ухмыляясь.

Вот это стихотворение:

 
Ты, кто дарит сладость боли,
Царство ян – твое раздолье.
Инь смиреньем заручись,
А потом и вглубь стремись.
Нераздельный ноумен тоже
С Фриной буйствует на ложе,
Становясь ее подобьем
Под лукавым изголовьем.
Взыскивай с Елены ласку.
Всякий образ – только маска.
Даже брата меч, и тот
В перековку попадет.
Orang tukang, homo faber,
Будет, будет переплавлен.
Сам в стремленье безграничном
Изменить свое обличье.
 

– Это что? – спросил я слабо. – Там было слово, имя… – Может быть, я не совсем верно понял некоторые строки, но я уверен, что среди них было… Впрочем, я, без сомнения, был сильно пьян. Циркачи рассмеялись. А потом дверь открылась и вышли дамы, которые тоже смеялись, и мне дали понять, что уже можно заходить, и где-то на заднем плане прозвучал сочный голос отца Кастелло:

– Бог течет в твоем семени.

И вот я уже был внутри, дверь у меня за спиной захлопнулась резко, но беззвучно, и я оказался лицом к лицу с насмерть напуганной Катериной – голой, если судить по аккуратной стопке ее одежды, сложенной на откидном диванчике. Она лежала в постели, натянув до подбородка простыню, этот освященный веками бесполезный щит против входящего в спальню мужчины.

– Надо подумать, – сказал я, плюхаясь на тот самый диванчик, где лежала ее одежда, как верхняя, так и нижняя.

– Во что ты нас втянул, во что…

– Подумать, – рявкнул я. – Мне надо подумать.

Снаружи трещали ракеты и рвались петарды, голоса становились все тише, простой цирковой люд возвращался в шатер добивать недопитое шампанское. Внутри была собрана вся роскошь, которую вообще можно представить в передвижном доме: белые коврики из овечьей шерсти на узорчатом, под мрамор, полу, роскошная двуспальная кровать с постельным бельем из черного шелка и шелковым же покрывалом красного цвета с белым и золотым узором, сложный настенный пульт управления радиолой, светом, тостером, чайником и раздвижной дверцей небольшого бара. Были там гобелены – фламандская сцена охоты, голое мифологическое сборище с виноградными гроздьями и винными чашами – и очень качественные репродукции работ современных художников вроде Ростраля, Омбро, Индигена. Окон не было вообще. Был маленький стол, прикрепленный к стене в уголке, и встроенный шкафчик со стеклянной дверцей, набитый какими-то папками. Все это в целом походило на большую квартиру-студию. Тяжелая парчовая занавеска, наверное, маскировала проход в кухню и ванную. Кухня, я был уверен, должна быть набита деликатесами из «Фортнума и Мэйсона», включая и элитарные сорта чая типа «Ассама» или «Камерон хайлендс», а ванная наверняка вся заставлена сверкающими флаконами – «Пеналт», «Диван», «Инкогнито», «За и про», «Рондо».

– Подумать, – повторил я.

И тут наконец-то меня осенило. Я понял то, что должен был понять еще в «Батавии». Значение слова Тукань, фамилии аппетитной Карлотты. Оно означает то же самое, что и Фабер. Человек-созидатель, человек-производитель. И меня поразило то, что я сделал до нашего с ней протеста al fresco[27]27
  На открытом воздухе (ит.).


[Закрыть]: дал ответ на загадку, которая скорее всего вообще не имела разгадки, поскольку мне было сомнительно, что сам профессор Кетеки знал верный ответ. Один человек со вспухшими ногами однажды разгадал загадку, не имеющую ответа, и в результате переспал с собственной матерью. Загадки, они для того и нужны, чтобы их не разгадывать. Они вроде панелей, закрывающих электрощиты в больших домах современного мира, панелей, украшенных надписью «Не влезай – убьет» или предупреждающим знаком банды Черной руки: череп, скрещенные кости и стилизованный излом молнии. Пятьдесят миллиардов вольт, смертельно опасно. А что до тирана со вспухшими ногами, его ли была в том вина? Разгадаешь загадку – переспишь с собственной матерью. Не разгадаешь загадку – тебя съедят заживо. Выбирай, дружище. Все-таки мне надо было ответить на последнюю загадку доктора Гонзи, хотя в первый раз я рисковал быть съеденным заживо. Я поступил умнее, чем Вспухлоногий, но это уже не имело значения. Мне нет прощения. Я дал ответ на загадку, не имеющую ответа, а на такие проклятые загадки ответить легко, не труднее, чем на тот вздор с «четыре-два-три», что принес в царство греков чуму, голод, слепоту и смерть. Что вырастает под дождиком? Зонтик. На этом можно построить целый трагический цикл. Загадку нельзя разгадать не потому, что она слишком сложная, а потому, что она в принципе не имеет разгадки.

Я еще даже толком не приступил, как с потолка раздался голос. Катерина глянула вверх, окаменев как святая, и я заметил, что у бедной девочки вполне красивая шея. Голос был нечеловеческим. Он сказал:

– Вас, знаете ли, видно.

Он повторил это трижды. Голос птичий, конечно же. Записанный на пленку, как телефонная служба точного времени: повторяется один в один. Он шел оттуда, где, как я думал, располагалось вентиляционное отверстие, но это, видимо, был какой-то хитрый динамик. А сам магнитофон, наверное, спрятан где-то в стене, но искать было лень. Голос выдержал паузу, а потом вновь повторил трижды все ту же фразу. Ничего сложного: просто переписать звук в бесконечном повторении с одной ленты на другую. Она сумасшедшая. Но по-умному сумасшедшая: взять хоть это безличное, обезличенное предложение. «Вас, знаете ли, видно». Видно каждому, всем, никому. И голос говорит за всех троих.

А потом мне в голову пришла еще одна мысль: почему всегда обязательно птица или полузверь? Птицы разговаривают; полузвери разговаривают. Загадку не мог загадать какой-нибудь тучный, с сияющим ликом мужчина, предлагавший Эдипу пару спелых фиг, или гетера, предлагавшая больше, демонстрируя великолепные плечи. Как сейчас Катерина, объятая страхом. Тот, кто загадывает загадку, должен и сам быть загадкой. Нет, скорее, посланником органического творения, которому дан голос. И этим голосом он говорит: Только посмей потревожить тайну порядка. Ибо вызов порядку одновременно и необходим, и недопустим – таково аномальное условие устойчивости космоса. Бунтовщик становится героем; ведьма становится святой. Экзогамия означает дестабилизацию, но также стабильность; инцест означает стабильность, но также дестабилизацию. Где одно, там и другое, дружище. Мне срочно нужен был доктор Гонзи, он бы все для меня прояснил, но доктора Гонзи, похоже, уже с нами нет. Другой доктор переключил меня с Беркли на Канта. Эта плоть на постели была безымянным, интуитивно постижимым объектом, и я должен был навязать ему, вместе с собственной личностью, некий смысл, чтобы превратить в приемлемый – читай: чувственно-приятный – феномен. Не забывайте, я был сильно пьян.

– Вас, знаете ли, видно.

– Даже не сомневаюсь, – ответил я, принимаясь снимать свой, Лльва, костюм.

Я и вправду не сомневался: за гобеленами вполне могли скрываться крошечные смотровые глазки, совпадающие с пустыми глазницами охотников и мифологических бражников.

– И слышно тоже, наверное, – сказал я. Микрофон под матрасом жадно впитает всю акустическую драму. Я оказался в ловушке, но я сам запустил этот процесс в тот вечер в кампусе. Один плюс один равняется одному, когда речь идет об особо тяжких преступлениях или смертных грехах. Проверить, заперта ли дверь, – это была лишь пустая формальность. Да, заперта. Прежде чем подойти к двери, я уже успел снять рубашку. Катерина, понятное дело, потеряла дар речи и оцепенела от ужаса, от потрясения, от неверия в происходящее, когда я встал перед ней голый, пьяный, угрюмый. – Вас, знаете ли, слышно.

Запела птичка по-другому.

– Придется нам дойти почти до предела, – сказал я Катерине. – Доверься мне. Я не перешагну границу. Мы на сцене, вот и все. Спектакль закончится, когда дверь отопрут и нас выпустят.

Я провел рукой по настенному пульту управления, и свет погас. И посреди морфемы смолкла птица. А потом я уже был в просторной постели, где вступил в короткую борьбу с Катериной, слишком слабой и одуревшей от транквилизаторов, чтобы меня удержать. В то причастие в серебряной фляжке, которое мне пришлось выпить, были, вне всяких сомнений, подмешаны шпанские мушки или еще что-нибудь в том же роде, но истинным возбуждающим средством для меня послужила та распутная мадонна-наездница. То, что она начала, сейчас можно было закончить. Это ее, растолстевшую, я сейчас обнимал. Катерина вяло сопротивлялась, судорожно задыхаясь, но я шептал ей на ухо: Это просто спектакль, спектакль. Мне вспомнились строчки из сочинения графа Рочестера, процитированные однажды профессором Кетеки, чья фамилия, как я понял только теперь, была созвучна Китти Ки: Уж залп готовлюсь дать я из ствола! Внизу та молния, что выжжет все дотла! Мне надо сдерживаться надо сдерживаться надо сдерживаться.

Адский стук в дверь и пронзительные женские голоса вызвали противоспазм. Я мгновенно выскочил из постели, извергая семя на дункелевские овчинные коврики. Все еще извергаясь, нашел на ощупь пульт управления, включил свет, а вместе с ним и птичий голос, сообщавший, что нас, знаете ли, слышно. И сказал Катерине:

– Одевайся. Все кончено.

18

– Было бы справедливо, – повторил доктор Фонанта, – позволить им провести остаток их брачной ночи – радость которой была изрядно подпорчена травмой от столь внезапно и грубо прерванного удовольствия – где-нибудь в городе – скажем, в добрачном доме невесты. В конце концов, цирк все-таки не совсем подходящее место для начала медового месяца. Сей юной паре нужен покой. Они это заслуживают.

Фейерверк закончился, взошла четвертушка луны. Дункель осматривал трейлер на предмет следов осквернения. С его зрением было непросто как следует разглядеть пол, не опустившись на четвереньки, чего он не сделал. Катерина стояла рядом со мной, неестественно оживленная и веселая. Кольцо с ее безымянного пальца куда-то делось. Может быть, Дункель найдет его позже у себя в постели. Я снова надел костюм Лльва, с моим скудным имуществом, рассованным по карманам. Умберто по-прежнему удерживал мисс Эммет. Ножницы у нее на поясе поблескивали в лунном свете. Она все твердила:

– Ужасная женщина, гадкая женщина. Подслушивает, пытается подсматривать. Заманила мою Китти Ки в эту пакость с ее гнусным сыночком, а потом подслушивала и подсматривала. Будь здесь наш бедный Майлс, уж он-то бы разобрался и с сыном, и с матерью. Он бы им показал. Гнусная семейка.

Кто-то явно пытался выцарапать Адерин, Царице Птиц, здоровый глаз, хотя крови из слезного протока вытекло всего ничего. Она сказала:

– Он никуда не поедет. Не сейчас, если не вообще. У матерей свои права. Нам надо многое сказать друг другу.

– Теперь ваш сын – женатый мужчина, – улыбнулся доктор Фонанта из своего инвалидного кресла. – Он волен поехать куда захочет, и туда же поедет его жена.

– Женатый он, как же! – воскликнула мисс Эммет, и уже не в первый раз. – Я этой женитьбы не допущу. Грязный трюк у меня за спиной – вот что это такое. Я в полицию заявлю.

Я себя чувствовал очень странно: слабый, но не больной, грешник и мученик, под угрозой и вне опасности. Доктор Фонанта сказал очень мягко:

– Не надо в полицию, мисс Эммет. Давайте не будем. Ни к чему вмешивать в это дело полицию.

Мисс Эммет примолкла. Я сказал:

– Я, мам, отсюда валю. С Катериной. Я, на хрен, в вашу игру сыграл, и с меня, типа, хватит. Мы далеко уезжаем, совсем далеко. Деньги есть, у нее куча денег, так что нам есть на что жить. Ты же сама согласилась, мам. Ты же нас благословила жениться и тем самым как бы уже согласилась. Типа, нам надо жить своей жизнью и все такое, нет?

– Да, – устало ответила Адерин. – Но кое-что еще нужно уладить, bachgen. Чтобы я окончательно убедилась.

– Чего ты, мам, хочешь? Еще не все из меня выжала?

– Это все между нами, bach. Только мы с тобой, вдвоем. Ненадолго.

Доктор Фонанта отрывисто дернул плечом и сказал:

– Что ж, вполне справедливо. Умберто отвезет Катерину с мисс Эммет в город. Ваше здесь пребывание, мисс Эммет, было недолгим, но небогатым событиями его точно не назовешь.

– Женаты, как же! Пока я лежала в отключке и смотрела кошмарные сны.

– Вы, мальчик мой, как я понимаю, потом сами найдете, на чем добраться. Идите с мамой. Думаю, это в последний раз на какое-то время.

– А если я откажусь, мам?

– Ты не можешь отказаться, bach.

Да, я не мог. Она повела меня обратно к большому шатру, а мисс Эммет кричала мне вслед:

– Держись от нее подальше, слышишь меня? Женаты, как же!

Теперь, когда я вспоминаю тот вечер, мне кажется, я заранее знал, что должно произойти, хотя, может быть, это снова проекция, пресловутая мудрость задним числом, причем очень задним. Но с другой стороны, если мы признаем логику единого целого, то откуда еще взяться теперешнему пониманию давних событий, как не из той молчаливой прогулки к манежу, заключавшему в себе единственное волшебство Адерин, и не из всего, что случилось потом и к чему я был готов? В шатре еще горели рабочие прожекторы, и парочка клоунов спорила о метатеологии под последнее выдохшееся шампанское. Млекопитающие уже спали, но птицы бодрствовали, чистили перья. Адерин сказала клоунам:

– Нам с сыном надо тут кое-что отрепетировать.

– Финсен в этом вопросе упрям как онагр. Онагр, как я, наверное, уже говорил, и не раз, – это дикий осел. А? Что? Да, уважаемая, да. Уже уходим.

Этот гаер до сих пор был с красным носом, в огромных клоунских ботинках. Он ушел вместе с коллегой, который был немцем и знал все о Штраусе и романтической школе: этот был в драных джинсах с нарочито яркими огромными заплатами.

Я сказал:

– Этот цирк, на хрен, прямо бурлит интеллектуальной жизнью. Доктор Фонанта, типа, пример подает. А тут еще ты со своим переходом от чистоты и невинности, на хрен, к прикладной теологии сексуального маньячества.

– А теперь, мальчик, давай-ка начистоту. Игры закончились. Что ты сделал с моим сыном?

– Твой сын стал другим человеком, мам. Женатый мужчина теперь, понимаешь. И в других отношениях тоже растет.

– Ты Майлс Фабер, – сказала Адерин. – Эта девочка – твоя сестра. Ты совершил смертный грех, и, наверное, лишь для того, чтобы скрыть другой смертный грех, а именно убийство.

Она отбросила свое валлийство, но приготовилась впасть в пылкий hwyl[28]28
  Здесь это валлийское слово означает приступ экстатического вдохновения при произнесении пламенной речи (лат.).


[Закрыть] провинциального кальвинистского проповедника.

– Что за бред, на хрен? Ты ж сама понимаешь, что это бред.

– Мой сын сделал немало плохого, и ему часто грозили расправой, во многих местах. Я боялась за него и здесь. И попросила полицию за ним присмотреть, и извинилась за все, что он уже мог натворить. А в полиции мне сказали, что мой сын назвался Майлсом Фабером.

– А разве нельзя иногда назваться чужим именем? Иногда даже нужно, мам. А если я назвал фамилию девушки, которую люблю, то это лишь потому, что ее имя звучит у меня в голове словно музыка, на хрен.

– Ничего у тебя не получится. Я догадываюсь, что могло произойти, хотя боюсь даже думать об этом. Мне было бы спокойнее думать, что ты и вправду мой сын, живой и здоровый, а теперь и женатый на девушке из хорошей семьи. Ты жил неправильно, плохо, если ты и вправду мой сын, но я все равно тебя любила. А начиналось-то все хорошо. С самого дня твоего рождения, самого лучшего дня в году, ведь это был Nadolig. Но, говорят, в тот же день родился и Большой Черный Иисус, и он, должно быть, боролся с Белым над твоей колыбелькой и поцарапал тебя прежде, чем его изгнали. Если ты и вправду мой сын, если, если, если…

Клише: голова у меня шла кругом и т. д. и т. п. Из всего этого града старого железа, обрушенного на меня, я выхватил на лету ржавую кочергу и приготовился метнуть обратно.

Я сказал:

– Вот верное слово, мам: «если». Я тоже мог бы сказать: «Если ты моя мать». Про усыновление сказать и про долгие годы притворства. Ты же мне только вчера рассказала, что мой отец – не настоящий отец. Подошла близко к правде, но не сказала всей правды. Ты себя потому что имела в виду, не его.

Если это звучит театрально, вы не забывайте, что все происходило на цирковом манеже и оба участника действа были прирожденными эксгибиционистами, причем одна из них была валлийкой, а другой притворялся валлийцем. Адерин отреагировала на мои слова бурно, в соответствии с внутренней логикой всякой жестокой потехи. Она пошатнулась, привалилась спиной к клетке с хищными птицами и сказала:

– Кто с тобой разговаривал, мальчик? Доктор Фонанта?

– Доктор Фонанта сегодня к нам заходил, да. К нам с моей тогда еще будущей женой. Но они ничего такого не говорили. Я сам малость думал. Понимаешь, мам, думал. Своей головой. Но раз уж ты заговорила про доктора Фонанту, а это, я, на хрен, уверен, ненастоящее его имя, и еще я уверен, что он как-то помог тебе заполучить меня маленького, когда ты, типа, была уже взрослой женщиной, бросившей мужа или, скорее, любовника, на хрен, и своих детей у тебя не было, а ты хотела ребенка. Вот так оно все и было, я, на хрен, даже не сомневаюсь.

– Тогда чей же ты сын, если не мой, то есть если ты мой, если ты Ллев…

Она окончательно сбилась с толку. Мне же, наоборот, все стало ясно, чудовищно ясно. Двойня от кровосмесительного союза, я старше примерно на час, а среда воспитания всяко важнее наследственности.

Я сказал:

– Это не важно, чей я там сын. Важно, что я теперь взрослый женатый мужчина и у меня начинается новая жизнь. Я только скажу кое-что насчет имени, мам, да, насчет имени…

– Ты не он. Я сразу поняла, что ты не он, с таким голосом, и руками, и этими длинными умными словами, которые ты употребляешь…

– Насчет имени, мам. Может быть, это Noel, Рождество, только прочитанное с конца, стало Леоном, тоже вроде как львом, или его еще пишут Nowell, читаем с конца, получаем Ллев, а no – нет – можно отбросить, хотя это «нет» я сейчас от тебя и услышу, громко и четко, но очень неубедительно, мам, а Ллевелин и Леон – это, по сути, одно и то же имя, а Ллевелин… Ллевелин – это красивое имя для мальчика, да, мам? Да?

– Нет. Нет. Нет.

Ища поддержки, она так отчаянно прижималась спиной к клетке с птицами, что та даже сдвинулась с места.

– Я же говорил, что именно это слово ты мне и скажешь. И оно же будет последним словом, которое скажу тебе я. Слово, которым обозначают отказ. Потому что я ухожу, мам. Прямо сейчас ухожу.

Она сделала пару глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Дышала правильно, профессионально, от диафрагмы. Она по-прежнему была в платье, в котором выступала на представлении, в парике и макияже из хны. Впечатляюще, да.

Она сказала:

– Любовь есть любовь, bachgen, даже если порой это просто еще одно слово для собственнического чувства. Сядь на тот стул, bach. На минуточку, прежде чем ты уйдешь.

Я, разумеется, знал, что все не может закончиться тем, что я просто махну на прощание и уйду, не отдавшись эхом, как финальный аккорд оркестра. Ей требовалось нечто большее, чем слова. И мне, наверное, тоже. Я присел на один из стульев, оставшихся после свадебного торжества. И застыл в ожидании.

Она сказала:

– Это и вправду не важно, тут ты прав. Но мне важно знать, мой ли сын сидит сейчас передо мной, пусть даже и изменившийся сын, который хочет уйти навсегда.

– Жениться – это моя идея, но жениться как можно скорее – уже твоя, мам. Недоверие. Недоверие не лучшая материнская черта.

– Я могла бы спросить, помнишь ли ты Алуина Проберта в Кардиффе, который вышел в море и упал за борт. Я могла бы спросить про мисс Хоган, продававшую сироп из фиг в магазинчике на углу. Могла бы спросить много о чем из нашего общего прошлого. Но одного будет достаточно, и оно все докажет.

– Доказательства и любовь. Так не пойдет, мам. Вижу, ты собралась провести меня сквозь какое-то, на хрен, огненное горнило, чтобы посмотреть, я это или не я, твоя любимая вещица, которая, как ты сама уже знаешь, все равно тебя покинет. Твоих чувств и разума должно быть достаточно. Это и вправду конец.

– Если ты не мой мальчик, тогда я начну искать своего мальчика. Но сначала ты будешь наказан.

Она открыла клетку с хищными птицами и со своим поразительным мастерством, издавая приглушенные горловые трели, выпустила их наружу: императорский ястреб, кречет, сокол обыкновенный, ястреб-тетеревятник, сапсан, хохлатый коршун, канюк, осоед, ястреб-перепелятник, пустельга, чеглок, беркут. Красивые существа с нахмуренными глазами, не подразумевающими враждебности, с жестокими клювами и когтями, которые будут терзать безо всякой злобы, они поднялись под купол в многочисленном шелесте крыльев, высматривая привычный насест, которого не оказалось на месте; но они оставались спокойны и кружили, кружили высоко над манежем, подчиняясь новым гортанным трелям своей госпожи. Адерин открыла вторую клетку и, словно домохозяйка в поисках нужной пачки в кухонном шкафу, принялась выискивать больными глазами и нежной рукой нужную птицу. Когда она вынула руку из клетки, у нее на запястье сидел белоснежный какаду, который смотрел на меня, склонив голову, как будто между нами – что в общем-то правда – должны были установиться какие-то отношения, пусть даже лишь отношения человека с машиной. Хищники кружили вверху, концентрическими кругами над кругом манежа.

Я сказал:

– Это будет загадка, да, мам? Из книжки загадок в стихах доктора Фонанты, которая распространяется исключительно среди своих, вроде как для служебного пользования. Видишь, мам, я многому научился.

– Помнишь тот вечер в Нормане, штат Оклахома, – сказала она, поглаживая перышки какаду. – Там был глумливый профессор, помнишь, который смеялся над птицами, когда у них что-то не получилось. Они тогда плохо выступили, сильно нервничали, помнишь? Публика была очень недоброжелательная. И я пригласила того насмешника на манеж – ты там был, смотрел из-за кулис, – и ему загадали загадку. Он неправильно отгадал и в результате сильно перепугался – думал, ему глаза выклюют. Если ты мой сын, ты должен знать правильную отгадку. Если ты не мой сын, то будешь наказан за все преступления, одно из которых – обман и притворство.

– Ты с ума сошла, мам, – сказал я, засовывая правую руку в карман пиджака Лльва. Ну что ж, поиграем, раз уж они так хотят поиграть.

Но она уже инструктировала какаду, шепча ему ключевые слова. Потом сказала:

– Ну давай. Целый день, целый день.

Птица почистила перышки, склонила голову набок, прочистила горлышко и пронзительным голосом выдала свою загадку:

 
Целый день его нет, но всегда оно есть,
Только сегодня в него не пролезть.
Рядом оно, но вовек не достать,
Как ни старайся – туда не попасть.
 

Да, Фонанта сквозит. Растерявшись, я проговорил:

– Сова должна спрашивать, сова.

Потому что мне вспомнился сон в номере «Алгонкина».