Текст книги "Гражданская война в Испании 1936–1939"

Энтони Бивор
Гражданская война в Испании 1936–1939

Antony Beevor

The Battle for Spain

© Фото на обложке Juan Guzmán/United Archive AG/VostockPhoto

© Фото автора на обложке John Fry

© Antony Beevor, 2006

© Кабалкин А., перевод на русский язык, 2017

* * *

Гонсало Понтону, с благодарностью за оказанную помощь

Вступление

«Гражданская война – это вовсе не война: это болезнь, – писал Антуан де Сент-Экзюпери. – В гражданской войне враг сидит внутри человека, и воюют здесь чуть ли не против самих себя». Но испанские события 1936 года еще трагичнее: они влились во всемирную гражданскую войну, начавшуюся с большевистской революции.

Ужас произошедшего в России взорвал самое сердце демократии во всей Центральной Европе. Так произошло потому, что процесс поляризации между «красными» и «белыми» позволял обеим политическим крайностям усиливать свою власть путем создания и манипуляции страшным, если не апокалипсическим, образом своих врагов. И те и другие накачивали друг друга пропагандой в манихейском духе[1]1
  В переносном смысле – контрастный, предельно полярный взгляд на мир, не допускающий полутонов. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Позже Сталин и Геббельс принялись с дьявольской изобретательностью эксплуатировать это мощное сочетание страха и ненависти. Их оппоненты объявлялись «предателями», лишались человеческого облика и гражданства. Поэтому неправильно называть Гражданскую войну в Испании «братоубийственной». Новые идеологии разделяла пропасть, превращавшая братьев в безликих чужаков, профсоюзников и лавочников – в классовых врагов. Нормальные, естественные чувства оказались погребены мощной лавиной пропаганды.

Направляясь напряженной весной 1936 года в Мадридский университет, Хулиан Мариас, последователь философа Хосе Ортеги-и-Гассета, навсегда запомнил, с какой ненавистью смотрел водитель трамвая на выходившую из вагона хорошо одетую молодую женщину. «Доигрались! – сказал тогда себе Мариас. – Когда Маркс становится сильнее гормонов, ничего уже не изменить»[2]2
  «Estamos perdidos. Cuando Marx puede más que las hormonas, no hay nada que hacer» (Julián Marías. Una vida presente Memorias I. P. 188). Я чрезвычайно признателен Хавьеру Мариасу за присланные мне воспоминания его отца.


[Закрыть].

Гражданскую войну часто изображали и изображают как столкновение левых и правых, но это упрощение, вводящее в заблуждение. У конфликта были и две других «оси»: государственный централизм против региональной независимости и авторитаризм против свободы личности.

Правые националистические силы были гораздо сплоченнее по той причине, что они, за небольшими исключениями, сочетали три слитые воедино крайности. Они были одновременно правыми, центристами и сторонниками авторитарного правления.

Республика же представляла собой кипящий котел несовместимостей и взаимных подозрений, где центристам и сторонникам авторитарной власти, особенно коммунистам, противостояли поборники самостоятельности регионов и свободолюбцы-либертарианцы.

Нас до сих пор преследуют призраки пропагандистских битв семидесятилетней давности. При этом испанская гражданская война остается одним из немногих конфликтов современной эпохи, история которого лучше описана проигравшими, чем победителями. Это неудивительно, если вспомнить то чувство надвигающейся катастрофы, в котором пребывал весь мир весной 1939 года после разгрома республики. Гнев усилился после 1945 года, когда одновременно с разоблачением преступлений нацистской Германии генерал Франко проявлял неслабеющую, маниакальную мстительность в отношении побежденных республиканцев.

Молодым поколениям трудно представить, чем в действительности была жизнь в ту эпоху тоталитарного конфликта. Идеалы коллективизма, присущие прежде и армии, и политическим молодежным движениям, и профсоюзам, ныне потерпели крах. Кипучий котел страха и ненависти в ту эпоху крайне далеки от атмосферы безопасности, гражданских свобод, торжества прав человека, в которой мы живем сегодня. Взирая из настоящего в прошлое, мы видим не просто другое время, но и совершенно другую страну: за прошедшие десятилетия Испания изменилась до неузнаваемости. Ее прощание с эрой Франко и гражданской войны стало одной из самых поразительных и впечатляющих трансформаций во всей Европе. Поэтому, возможно, не стоит пытаться смотреть на страшный конфликт семидесятилетней давности через призму либеральных ценностей, ставших нормой для нас сегодняшних. Необходимо включить воображение, совершить прыжок в прошлое, чтобы попытаться понять взгляды и настроения тех лет – националистические, католические мифы, страх перед большевизмом у правых, твердую веру левых в то, что революция и насильственное перераспределение богатства способны осчастливить всех на свете.

Борьба за свои убеждения велась с такой страстью, что сегодня нам трудно смотреть на этот процесс объективно и беспристрастно, особенно помня о причинах и истоках конфликта. Каждая сторона с пеной у рта доказывает вину оппонентов в развязывании войны, зачастую игнорируя даже нейтральные факторы – например попытку республики уложить в считаные годы социальные и политические реформы, на что другим странам понадобилось почти столетие.

Доподлинно известные события, происходившие во время войны, в том числе подробно документированные преступления и последовавшие за ними репрессии, ныне не вызывают серьезных споров – за это нам следует поблагодарить многочисленных испанских историков, проведших колоссальную, скрупулезнейшую работу в местных архивах и на кладбищах. Подробности военных действий, включая споры и конфликты республиканских командиров, тоже выплыли на свет благодаря недавнему рассекречиванию в России недоступных ранее документов – благодаря этому мы гораздо лучше представляем советскую политику в Испании. Тем не менее на толкование даже известных фактов неизбежно влияет субъективность исследователя, и особенно это проявляется в спорах о причинно-следственной цепочке, приведшей к войне. С чего начать – с «самоубийственного эгоизма» землевладельцев или с «революционной гимнастики» и риторики, породившей страх перед большевизмом и толкнувших средний класс в «лапы фашизма», о чем заранее предупреждали более умеренные социалистические лидеры? Дать окончательный ответ на этот вопрос, видимо, не сумеет ни один, даже самый маститый историк.

Многие убеждены, что избежать Гражданской войны в Испании было невозможно. Но это противоречит неписаному, но важному историческому правилу: неизбежности не существует. Хотя, разумеется, чрезвычайно трудно представить возможность какого-либо стабильного компромисса после фиаско левого переворота в октябре 1934 года: воинственные левые не могли простить гражданской гвардии и колониальным войскам их зверств, правые же утверждались в решимости не допустить новую попытку переворота.

Не утрачивают важность и другие вопросы, ответить на которые еще труднее, – они побуждают взглянуть на проблему под непривычным для нас углом. Идеалы свободы и демократии обеспечили республиканцам поддержку за рубежом, однако стоит внимательно присмотреться к реальности революционного процесса, к беспомощности испанского парламента, кортесов, наконец, к неуважению обеих сторон к верховенству права.

Пропаганда республиканцев во время гражданской войны всегда подчеркивала, что их правительство законно сформировалось в результате выборов февраля 1936 года. Это верно, но возникает важный вопрос: если бы на тех выборах победила правая коалиция, то приняли бы этот законный результат левые? Есть сильное подозрение, что нет, ведь лидер социалистов Франсиско Ларго Кабальеро открыто угрожал перед выборами, что победа правых будет означать начало гражданской войны.

Националисты с самого начала доказывали, что подняли мятеж с единственной целью – предотвратить коммунистический путч: это было откровенной ложью с целью оправдать задним числом собственные действия. Но едва ли менее лицемерно утверждение левых, будто националисты нанесли вероломный удар по законопослушным демократам – ведь левые часто демонстрировали то же презрение к демократическому процессу и к верховенству закона, что и правые. Рзумеется, обе стороны приводили один и тот же довод в оправдание своих действий: не выступи они первыми, противник захватил бы власть и раздавил их. Но это указывает только на одно: ничто так стремительно не разрушает политическую стабильность, как политика устрашения и агрессивная риторика.

«Слова не убивают», – возражают некоторые. Но этот аргумент звучит тем менее убедительно, чем глубже изучаешь тот бурлящий котел взаимных подозрений и ненависти, подогревавшийся безответственными заявлениями. Собственно, лидер правых Кальво Сотело поплатился жизнью именно за свои намеренно провокационные речи в кортесах[3]3
  Некоторые источники утверждают, что один из лидеров коммунистов Долорес Ибаррури в зале заседаний кортесов угрожала ему расправой (сама она это отрицала). На самом деле арест Кальво Сотело и его казнь стали ответом на убийство республиканца Хосе Кастильо, участвовавшего в подавлении бунта фалангистов. Сотело был арестован 12 июля 1936 года и был убит двумя выстрелами в упор в полицейском автомобиле. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Едва ли не самое важное в изучении тех лет – задаться вопросом: не превращалась ли пропагандистская риторика в самосбывающееся пророчество? Генерал Кейпо де Льяно в одном из своих печально известных радиообращений из Севильи грозил, что в отместку за каждого своего убитого националисты станут казнить по десять республиканцев – в конце концов эти угрозы оказались недалеки от истины.

Нельзя забывать и заявление Ларго Кабальеро, что он жаждет республики без классовой борьбы, для достижения чего должен исчезнуть целый политический класс. Это было очевидным эхом открыто выражавшегося Лениным намерения уничтожить буржуазию. Но не привела бы победа левых в 1937 или 1938 году к арестам и казням, сравнимым по размаху с тем, что происходило при Франко? Дать однозначный ответ на этот вопрос, опираясь лишь на пример Гражданской войны в России, конечно же невозможно – как и отмахнуться от этого вопроса. Любой победитель в любой гражданской войне, убеждают нас некоторые историки, неизбежно станет убивать все больше и больше, ибо таков цикл страха и ненависти.

Все эти сложные и взаимно переплетающиеся темы демонстрируют невозможность с научной точностью отделить причину от следствия.

Именно правда стала первой жертвой в испанской гражданской войне: недаром о ней потом спорили дольше, чем о любом другом современном конфликте, включая даже Вторую мировую войну. Очевидно, что историк не может проявлять полное беспристрастие, но вряд ли ему следует идти дальше разъяснения позиции обеих сторон, анализа утверждений его предшественников и расширения границ известного.

Нравственный приговор он должен, насколько это в человеческих силах, оставить за самим читателем.

Энтони Бивор, 2006 г.

Часть первая. Старая Испания и Вторая республика

Глава 1. Их католические величества

На немощеной дороге то ли в Андалусии, то ли в Эстремадуре сломался один из первых в Испании автомобилей. Молодой человек на фотографии вцепился в руль. Он некрасив: носат, ушаст, расчесанные на прямой пробор напомаженные волосы, усики.

Водитель – это король Альфонсо XIII.

C обеих сторон в крылья автомобиля упираются мужчины. У них сильно загоревшие лица, одеты они небрежно – ни воротничков, ни галстуков. Они стараются изо всех сил. На заднем плане – трое-четверо наблюдателей в костюмах и шляпах. Рядом придержал свою лошадь всадник – вероятно, местный землевладелец. Справа коляска, запряженная двумя лошадьми, с кучером в ливрее – в резерве на случай, если машина не заведется.

Судя по подписи к снимку, величайшее желание короля – поддерживать «непосредственный контакт со своим народом». Редко какой эпизод столь явно демонстрирует социально-экономические контрасты в Испании начала XX века. Но самое поразительное на этом снимке – крестьяне и король определенно выглядят друг для друга чужаками в своей собственной стране…

Испания с ее строгими традициями верховенства Мадрида становилась в то время все более неспокойным местом, как в провинции, так и больших городах. Поэтому даже самые осторожные историки не могли потом сказать, что гражданская война в Испании началась в июле 1936 года просто как мятеж генералов-«националистов» против республиканского правительства. Это событие стало апогеем давнего противостояния сил, преобладавших в испанской истории. Один из главных конфликтов, несомненно, лежал в сфере классовой борьбы, но не менее важны были и два других противоречия: между авторитарным правлением и инстинктом свободолюбия и между центральной властью и надеждами регионалистов.

Все три конфликта берут начало в испанской Реконкисте, борьбе за освобождение от мавров, заложившей основы как Испанского государства, так и мировоззрения завоевателей-кастильцев. Первыми бороться с арабами-маврами начали военные вожди вестготов в VIII веке, а завершилась Реконкиста триумфальным вступлением в Гранаду Изабеллы Кастильской и ее супруга Фердинанда Арагонского. Для испанского традиционалиста это событие стало кульминацией долгого крестового похода и началом цивилизационного преображения страны. Идеями этого движения был пронизан альянс 1936 года, не перестававший прославлять католических монархов Фердинанда и Изабеллу и называвший свою собственную борьбу «Второй Реконкистой», в которой роль современных варваров была присвоена либералам, «красным» и сепаратистам.

Опираясь на феодальную армию, прототип государственной власти, монархия и военная аристократия овладевали страной в борьбе с арабами. Для продолжения Реконкисты аристократия нуждалась не только в провианте, но и в деньгах. Основным источником денег могла стать шерсть овец-мериносов. Под пастбища захватывались общественные земли, что вело к катастрофическим последствиям для земледелия, к эрозии почв и к гибели былой «житницы Римской империи». Для овцеводства требовалось немного людей, и единственной альтернативой голоду была армия, а позже – империя. В Средние века население Испании составляло примерно 14 миллионов человек, а к концу XVIII века оно сократилось до 7 с небольшим миллионов.

Развитие кастильского авторитаризма шло от военного феодализма к политическому контролю над Церковью. Все семь неспокойных веков Реконкисты роль Церкви в основном сводилась к пропаганде военных действий и непосредственному участию в них. Позже, в правление Изабеллы, на смену фигуре архиепископа-воина пришел кардинал-политик. Однако в процессе быстрого роста испанской империи связь между Церковью и армией не прерывалась, и образ распятия, слившийся воедино с крестовиной меча, отбросил тень на половину мира. Армия завоевывала, а Церковь – интегрировала новые территории в Кастильское государство.

Власть, угнетавшая население, была непреодолимой силой, подкрепленной угрозами ада и его земного преддверия – инквизиции. Одного доноса, даже нашептывания завистливого недруга-анонима бывало достаточно, чтобы за дело взялась Святая канцелярия; вырванные перед аутодафе публичные признания были кошмарным прообразом будущих судилищ в тоталитарных государствах. Кроме того, Церковь держала под контролем все, относившееся к знанию и просвещению, властвовала над мыслями всего населения, предавая огню книги в пылу искоренения религиозной и политической ереси. Та же самая Церковь превозносила такие кастильские доблести, как равнодушие к тяготам и хладнокровие пред лицом смерти. «Лучше быть голодающим кабальеро, чем жирным торгашом» – такова была ее идеология.

В особенности усердствовал в продвижении этой испанской версии католического пуританизма кардинал Хименес де Сиснерос, монах-аскет, ставший благодаря Изабелле могущественнейшим государственным деятелем своего века. В сущности, это была внутренняя реформация. Власть папы римского отвергалась из-за ее алчности, Испания же таким образом брала на себя роль спасительницы Европы от ереси, а католицизма – от его собственной слабости. В результате духовенство практиковало то, что проповедовало, – за исключением всепрощения и братской любви – и порой выносило решения об отчуждении собственности, иногда не менее подрывные, чем первоначальное учение. Тем не менее Церковь выстроила духовный фундамент социальной структуры Кастилии, будучи самой авторитарной силой ее укрепления.

Третий конфликтный узел – централизм против регионализма – тоже завязался в XV–XVI веках. Первое крупное выступление против объединенных королевств имело явный оттенок регионализма. Восстание комунерос, кастильских самоуправляемых городов, против внука Изабеллы императора Карла V в 1520 году было вызвано не только превращением страны в главный источник дохода для всей империи и высокомерием фламандских вельмож, но и презрением власти к местным правам и обычаям. Через монаршие браки большая часть страны была включена в состав Кастильского королевства; в качестве веревки, стягивавшей империю в единый сноп, испанские Габсбурги использовали Церковь.

Три ствола мощного древа кастильского государства – феодализм, авторитаризм и централизм – были тесно переплетены между собой. Особенно явственно это проявлялось в региональном вопросе. Кастилия принесла в Испанию централизованную власть, построила империю, однако ее правители упорно отказывались признавать, что феодальные экономические отношения устаревают. Войны в Северной Европе, борьба с французами в Италии и гибель Великой армады свидетельствовали о том, что императорская власть, выросшая менее чем за два поколения, почти сразу начала приходить в упадок. Кастилия демонстрировала несгибаемую гордость обедневшего аристократа, который упорно кичится своим былым величием, не замечая мерзость запустения в своем обветшалом замке. Близорукость, позволявшая заметить лишь желаемое, превратила Кастилию в наглухо закрытый дом, заполненный затхлостью. Кастильцы отказывались понимать, что накопленные церковью богатства из Америки лежат мертвым грузом, а огромное количество бесполезного золота только подрывает экономику страны.

Вошедшая в состав Арагонского королевства в Средние века Каталония сильно отличалась от остального полуострова – и неудивительно, что впоследствии между Мадридом и Барселоной возникли трения. Раньше каталонцы пользовались в Средиземноморье значительным влиянием, власть их распространялась на Балеарские острова, Корсику, Сардинию, Сицилию и герцогство Афинское. Но вследствие того, что экспедицию Колумба финансировала Изабелла Кастильская, а не Фердинанд Арагонский, они так и не получили никаких преференций после открытия Америки.

В 1640 году Каталония и Португалия восстали против Филиппа IV Испанского и его первого министра, графа-герцога де Оливареса. В результате этого Португалия добилась независимости, а Каталония признала своим королем Людовика XIII Французского. Однако в 1652 году Филипп IV снова захватил Барселону.

После смерти последнего испанского Габсбурга в 1700 году, во время Войны за испанское наследство, Каталония встала на сторону Англии в борьбе с внуком Людовика XIV, Филиппом Анжуйским. Но англичане, заключив Утрехтский мирный договор, предали каталонцев: Филипп V Бурбон положил конец правам Каталонии, потерявшей в 1714 году часть своей территории. Напоминанием каталонцам о владычестве Мадрида стала вознесшаяся над городом крепость Монтжуик – ее строительство стало для Филиппа началом воплощения в жизнь централистских идей его деда, «короля-солнца». Объединяющая сила Церкви ослабла, и монархия, стремившаяся держать в узде не только кастильцев, нуждалась в новой центростремительной силе. Баскский философ XX века Мигель де Унамуно, не связанный с сепаратистами, писал, что «целью было единство, и более ничего; единство, душащее малейшее своеобразие и отличие… Такова догма непогрешимости владыки». Но беспощадность не решала проблему, а только множила причины для будущих смут.

Отсталость испанской торговли в XVII–XVIII веках объяснялась главным образом политикой католической церкви, цеплявшейся за средневековые понятия о ростовщичестве. Кодекс идальго (испанского дворянина) заставлял его презирать деньги вообще, и в особенности – любую деятельность, приносящую прибыль. Перепись 1788 года показала, что около 50 процентов взрослого мужского населения вообще не участвуют в какой-либо производственной деятельности. Армия, Церковь и, главное, многочисленная знать висели на шее большинства населения тяжким грузом. Видимо, именно эта статистика и породила крылатую фразу: «Одна половина Испании ест, но не работает, а другая – работает, но не ест».

Реакцией на отставание Испании в торговле и на негибкость действующего порядка стала «революция среднего класса», опередившая всю остальную Европу. В середине XVIII века, при Карле III, под влиянием Просвещения ненадолго были облегчены сковывающие общество кандалы: реформы резко ограничили влияние Церкви на армию, многие офицеры вступили в масонские общества. Это антиклерикальное и одновременно политическое движение было тесно связано с развитием либерализма в крохотной прослойке испанских профессионалов – «среднем классе» той эпохи. В начале XIX века в результате войны за независимость против армий Наполеона либерализм уже превратился в весьма влиятельную силу. Народные волнения сбросили с трона трусливого Карла IV, смотревшего сквозь пальцы на казнокрадство и скандальные выходки своего фаворита Мануэля Годоя, впустившего в страну французскую армию. Наполеон отказался признать наследника Карла, Фердинанда VII, после чего немалая часть испанской аристократии перешла на сторону оккупантов.

Казни, устроенные в Мадриде Мюратом, привели к стихийному народному выступлению 2 мая 1808 года, когда восставшие бесстрашно набросились с кинжалами на мамлюкскую кавалерию французского императора. «Язва Наполеона», как прозвали это восстание, стала первой полномасштабной партизанской войной Нового времени; при обороне Сарагосы пало 60 тысяч испанцев[4]4
  По данным историков, из 54 тыс. жертв только около 20 тыс. пали в сражении: большая часть горожан (около 34 тыс.) стала жертвами чумы. (Прим. ред.)


[Закрыть]. С каждым днем в народе крепла воля к сопротивлению, немалую роль в этом играли либеральные армейские офицеры, особенно в местных хунтах[5]5
  В испанском языке слово «хунта» достаточно нейтрально означает «союз», «объединение». (Прим. ред.)


[Закрыть] обороны.

Традиционная структура управления «Старой Испании» потерпела первое официальное поражение в 1812 году, когда Центральная хунта обороны провозгласила Кадисскую конституцию, опиравшуюся на либеральные принципы среднего класса. Эта возможность избавиться от давящих ограничений монархии и Церкви побудила многие города и провинции объявить себя самоуправляющимися кантонами Испанской федерации. Но ветер перемен быстро стих: Фердинанду VII позволили вернуться к власти с условием принятия Конституции. Впоследствии он нарушил свое слово и обратился за помощью к Священному союзу, в рамках которого французский король Людовик XVIII отправил в 1823 году армию «Ста тысяч сыновей Людовика Святого», чтобы раздавить испанское свободолюбие. Фердинанд распустил либеральную армию и возродил инквизицию, чтобы покончить со «зловредной манией мыслить».

В XIX веке Испания продолжала страдать от конфликта между либерализмом и традиционализмом. Наследницей Фердинанда, умершего в 1833 году, стала малолетняя Изабелла II. Либеральная армия поддержала ее восхождение на престол (а впоследствии – превратилась в крупнейшего «поставщика» королевских фаворитов).

Предводителем традиционалистов стал брат Фердинанда Дон Карлос, тоже претендовавший на трон (его сторонники вошли в историю как «карлисты»). Главной силой карлистов были мелкие земельные собственники Пиренеев, особенно Наварры; его последователи прославились своим фанатизмом и свирепым неприятием всего современного. В Первой карлистской войне (1833–1839) на стороне либералов дрался британский 10-тысячный Вспомогательный легион под командованием офицеров регулярной армии. Спустя сто лет новая гражданская война тоже привлечет иностранных добровольцев, но к тому времени у британских правящих кругов полностью иссякнет охота к подобному альтруизму. Восхищение байроновской романтикой восстаний сошло на нет после 1918 года, с волной социалистических революций и с признанием ужасов войны.

Вольнодумствующий либерализм, пропитывавший испанский офицерский корпус, в котором неуклонно росла доля среднего класса, пошел на убыль. Либералы получили доход от продаж церковных земель и превратились в реакционную крупную буржуазию. Правительства в Мадриде были коррумпированы, и генералы явно находили удовольствие, свергая их одно за другим. Это был век военных переворотов, получивших название «пронунсиаменто»[6]6
  От исп. pronunciamento – «провозглашение». (Прим. ред.)


[Закрыть], потому что генералы, выведя на улицу войска, произносили длинные речи, в которых провозглашали себя диктаторами – спасителями страны. С 1814 по 1874 год было 37 попыток переворота, из них 12 удались[7]7
  Об этих событиях в испанской армии см.: Julio Busquets. El Militar de Carrera en España. Barcelona, 1971. P. 56–61.


[Закрыть].

Крен страны становился все опаснее, она все больше беднела, а королева Изабелла тем временем перебирала и дегустировала своих гвардейцев. В 1868 году, когда она назначила своим любовником человека, не одобренного армией, ее наконец-то свергли. Преемником Изабеллы через два года выбрали Амадео Савойского, но его искренности и доброй воли не хватило для поддержки населения, измученного монархией. За его отречением в 1873 году последовало голосование в кортесах, учредившее республику.

Первая республика просуществовала считаные месяцы: ее федералистская программа включала такую популярную меру, как отмена воинского призыва, но уже через несколько недель после первых выборов одиночные бунты карлистов переросли в полномасштабную гражданскую войну, и правительству пришлось отказаться от этого важного обещания. Самыми боеспособными войсками карлистского претендента на трон стали выносливые католики-баски, первоначально вдохновлявшиеся сепаратистской идеей сбросить иго Мадрида. Испанские монархи были лишь номинальными правителями баскских провинций, составлявших senorio и никогда, в отличие остального полуострова, не подчинявшихся центральной власти.

Генералы видели главную роль армии в укреплении единства Испании, особенно после утраты американских владений. Как кастильских централистов, их страшила перспектива отделения Страны Басков и Каталонии на пиренейской границе. Кроме того, они были непримиримыми противниками федерализма, поэтому после провозглашения в других частях страны самоуправляемых кантонов они без колебаний подавляли выступления против Мадрида, как и волнения карлистов и басков. В итоге республике быстро пришел конец.

Консервативный политик Кановас дель Кастильо[8]8
  Возглавлял правительство Испании в 1875–1881, 1884–1885, 1890–1892 и 1895–1897 гг. (Прим. ред.)


[Закрыть] планировал реставрацию Бурбонов после свержения Изабеллы. Кроме того, он хотел создать устойчивое правительство и вернуть армию в казармы. Обе эти цели были достигнуты с провозглашением королем Альфонсо XII в конце 1874 года. Альфонсо был сыном Изабеллы (соответственно, вероятнее всего, в его жилах текла кровь кадровых военных), но на тот момент он числился всего лишь курсантом британской военной академии Сэндхерст.

По конституции Кановаса, продержавшейся почти полвека, Церкви и землевладельцам возвращалось утраченное влияние: не собираясь с ним вновь расставаться, они беззастенчиво манипулировали выборами. Крестьянам и арендаторам приходилось либо голосовать по указке землевладельцев, либо лишаться своих наделов.

Предвыборные кампании проходили под полным контролем вооруженных банд, известных как «отряды с дубинками», – их снаряжали влиятельные местные политики (caciques). Если же и это не помогало, то заполненные избирательные бюллетени уничтожались или подменялись. Политическая и экономическая коррупция растекалась из Мадрида по всей стране такой мощной волной, которой не знали предыдущие столетия. Суды были низведены до состояния деревенских трибуналов, где ни один бедняк не мог рассчитывать на разбор его дела, не говоря о том, чтобы добиться справедливости.

Несмотря на острое соперничество либералов и консерваторов в провинциях, в столице их лидеры достигли «джентльменского соглашения». Когда возникала необходимость в непопулярном решении, консерваторы подавали в отставку, и им на смену приходили либералы, почти неотличимые от своих оппонентов. Две партии смахивали теперь на двух деревянных болванчиков, а любой умник, пусть даже аристократ, обличавший коррупцию, считался предателем и подвергался травле. Той же самой троице – армия, монархия, Церковь, – что создала империю, суждено было теперь находиться у власти при ее крушении. В 1898 году армия потерпела позорное поражение в Испано-американской войне, страна потеряла Кубу, Филиппины и Пуэрто-Рико. Офицеры распродали почти весь предназначавшийся для солдат провиант и обмундирование.

Но даже завершившееся грандиозным провалом на Кубе в 1898 году жалкое повторение Реконкисты не заставило правителей Испании отказаться от близорукого самодовольства. Они были не в состоянии согласиться с тем, что одержимость империей разоряет страну: этим они покусились бы на такие краеугольные камни, как аристократия, Церковь и армия. Это нежелание смотреть в глаза правде сталкивало их с быстро растущими новыми политическими силами, которым, в отличие от либерализма начала XIX века, не было места в правящей структуре. Несовместимость «Вечной Испании» с этими новыми политическими движениями привела к столкновению, позднее разорвавшему страну.

…Альфонсо XIII, владелец сломавшегося автомобиля, стал королем в 1902 году в возрасте 16 лет. В начале XX века бедность была столь велика, что только за первое десятилетие больше полумиллиона испанцев (при населении страны в 18,5 млн эмигрировало в Новый Свет. Средняя продолжительность жизни составляла 35 лет – столько же, сколько в эпоху Фердинанда и Изабеллы. Уровень неграмотности, значительно колебавшийся в различных областях страны, в среднем равнялся 64 процентам. Три четверти трудоспособного населения Испании все еще работали на земле.

Но проблема не сводилась к правам собственности и к трениям между землевладельцами и безземельным крестьянством. Качество жизни и труда среди пяти миллионов фермеров и крестьян резко различалось в зависимости от региона. В Андалусии, Эстремадуре, Ла-Манче сельское хозяйство оставалось примитивным, трудоемким и неэффективным. В других областях – Галисии, Леоне, Старой Кастилии, Каталонии и на Севере – мелкие собственники трудились на своей земле, проявляя суровую приверженность независимости, а богатые приморские равнины Леванта и вовсе являли собой лучший, возможно, пример интенсивного хозяйствования во всей Европе[9]9
  78,7 % хозяйств в Галисии имели площадь менее 10 га. На долю крупнейших (более 100 га) хозяйств приходилось 52,4 % земель. См.: Edward Malefakis. Reforma agraria y revolución campesina en la España del siglo XX. Barcelona, 1971.


[Закрыть].

На промышленность и горнодобывающую отрасль приходилось только 18 процентов рабочих мест, несколько меньше, чем на бытовое обслуживание и другие сферы услуг[10]10
  Эта статистика взята из: Albert Carreras, Xavier Tafunell. Historia económica de la España contemporánea. Barcelona, 2004; Manuel Tuñónde Lara (ed.). Historia de España, Vol. VIII. Revolución burguesa o oligarquía y constitucionalismo (1843–1923). Barcelona, 1983; Jordi Palafox. Atraso eco– nómico y democracia. La Segunda República y la economía española, 1892–1936. Barcelona, 1991; и Mercè Vilanova, Xavier Moreno. Atlas de la evolución del analfabetismo en Españade 1887 a 1981, Ministerio de Educación y Ciencia. Madrid, 1992.


[Закрыть].

Главными статьями испанского экспорта были продукция сельского хозяйства, особенно из плодородных прибрежных окрестностей Валенсии, и в значительно меньшей мере – полезные ископаемые. Но после окончательного распада империи деньги потекли на родину, что, наряду с другими вложениями капитала из Европы (прежде всего из Франции), вызвало банковский бум, во время которого было создано большинство действующих по сию пору крупнейших испанских банков[11]11
  См.: Carreras, Tafunell. Historia económica de la España contemporánea. Op. cit. P. 201–204. Банки так активно участвовали в финансировании промышленных компаний, что в 1921 г. семь крупнейших испанских банков контролировали половину капитала всех испанских акционерных компаний.


[Закрыть]. Правительство субсидировало развитие промышленности, следствием чего стало появление крупных состояний, особенно в Каталонии.

В Первую мировую войну страна сохраняла нейтралитет. Экспорт сельхозпродукции, производство сырья и рост промышленного производства в военное время, породившие тысячи новых предприятий, создали видимость экономического чуда. Новое процветание вылилось в рост рождаемости, последствия чего дали о себе знать спустя двадцать лет, в середине 30-х годов. Платежный баланс Испании был настолько благоприятным, что золотой запас страны рос как на дрожжах[12]12
  Прибыли компаний достигли 4 млрд песет. Большая их часть, конвертированная в золото, хранилась в Банке Испании. См.: Francisco Comín. Historia de la hacienda pública, Il (Espana 1808–1995). Barcelona, 1996. P. 81, 133.


[Закрыть]. Но война закончилась, а вместе с ней пришел конец и экономическому чуду. Правительства мирного времени вернулись к политике протекционизма, а одновременно с ростом ожиданий нарастали безработица и разочарованность.