Текст книги "Будильник в шляпной картонке. Колокол смерти (сборник)"

Сведения, которые я искал, оказались в самом конце этой на редкость нудной эпистолы. На третьей строчке последней страницы мелькнуло словцо «дневник». «Я вел подробный отчет о том, что чувствовал, в чем преуспел, в чем потерпел крах, – писал он. – Это может представлять интерес для представителей медицинской профессии. Как бы то ни было, я завещаю им мой дневник в надежде, что он окажется полезен, и с другими пациентами они управятся лучше, чем со мной».

Виола Росс нигде никак не упоминалась. Видимо, погрузившись в собственные заботы, он изгнал из своего сознания мысли о ней. Тем не менее я был очень доволен, что вскрыл конверт.

Я снова подумал, не целесообразней ли уничтожить письмо. Но если я это сделаю, еще есть дневник. В самом деле, тогда дневник останется единственным свидетельством умонастроений покойного и будет изучен с особым, пристальным тщанием. Отложив письмо, я взялся за тетрадь. Последняя запись была помечена сегодняшним числом. Описывался визит к врачу, дилемма Райта, его решение. «Я намерен оставить объяснительную записку и адресовать ее полковнику Хайду», – писал он. Нет, уничтожить письмо нельзя. Единственным выбором, следственно, было уничтожить те страницы дневника, на которых упоминалась миссис Росс. Проблема состояла в том, чтобы сделать это, не вызвав никаких подозрений.

Беглый осмотр показал, что нет, это невозможно. На оборотных сторонах были записи, отсутствие которых будет непременно замечено. Итак, уничтожить дневник я не посмею, куда надежно спрятать его, я тоже не знаю. И в этот момент память моя подсказала историю про одного классического автора, который, заснув в разгар работы, обнаружил, проснувшись, что почти весь его обширный рукописный труд сгорел. Проявив недюжинное упорство, впоследствии он «залатал прорехи» между оставшимися страницами, однако в моем случае не будет никого, кто смог бы справиться с этим, поскольку никто не знает, о чем сгоревшие записи были. Я открыл дневник на несколько страниц раньше той, которая меня страшила. Зажег свечку, с помощью которой Райт растапливал воск, чтобы запечатать письмо, уронил ее с подсвечником на дневник и постоял, удостоверяясь, что огонь не погас, оставив на верхнем листе только коричневое пятно.

План мой отлично сработал. Пламя лизало страницы, они чернели и корчились. Огня тушить я не стал, пусть он хоть весь дом спалит, если ему угодно. Я снова запечатал письмо, печатными буквами вывел на конверте имя полковника Хайда и огляделся, не оставил ли я следов моего в комнате пребывания.

И почти уже собравшись уйти, вспомнил про последнюю запись в дневнике. Управиться с ней оказалось легче легкого: я вырезал последнюю исписанную страницу и выдернул парную ей чистую. Пусть у следствия создастся впечатление, что, сочинив столь длинное предсмертное послание коронеру, Райт решил обойтись без ежедневной порции отчетов о прожитом дне.

Выбраться из дому оказалось еще хлопотней, чем туда влезть. Держа в уме все детективные истории, что я за свою жизнь прочел, я небрежно отер медный подсвечник, чтобы не оставить ни единого отчетливого отпечатка. Вытереть его начисто значило бы возбудить любопытство. Я не знал тогда, что средний писатель уделяет больше внимания техническим деталям преступления, чем реальный, из плоти и крови полицейский, упуская при этом чаще всего из виду вопросы значительно более существенные.

Кусты магнолии за окном, как молчаливые свидетели, хватали и удерживали меня. Я услышал треск ткани, когда пиджак мой зацепился за особо неподатливый сук, но было слишком темно, чтобы разглядеть хоть что-нибудь.

Луна скрылась, и я был ей благодарен, однако у этого преимущества имелась оборотная сторона. Ибо тьма стояла такая, что, выбравшись, наконец, из кустов, я не смог различить, где тропа, а где обрамлявший ее цветочный бордюр. Не решившись зажечь спичку, я неуверенно шагнул наугад с риском налететь на что-то, наделать шуму, разбудить всю округу. Теперь, когда труднейшая часть моей задачи была позади, страхи мои усилились стократ. Попасться сейчас! Неудачно ступив, я почувствовал, как нога моя провалилась в мягкую землю, и понял, что залез на цветочную клумбу. Все пропало. Утром, увидев отпечаток подошвы, полицейские легко выяснят, что он мой, и, чего доброго, предъявят мне обвинение в убийстве Райта.

Я опустился на четвереньки и принялся руками рыхлить землю. Даже если не выйдет скрыть тот факт, что ночью в этом направлении кто-то шел, то по крайней мере удастся, при удаче, запутать след.

После того я стал переставлять ноги еще аккуратней и добился того, что на краю лужайки споткнулся о бордюрный камень, упал и больно расшиб коленку. Кроме того, онемела и саднила щека, так что я решил, что, наверное, поцарапал ее, и придется к утру придумать какую-то объясняющую царапину отговорку.

Я шел шаг за шагом по тропе, которая казалась мне протяженней, чем путь к Идеалу. Не единожды мне подумалось, что хожу я по кругу. Раз я даже присел и, набравшись духу, чиркнул спичкой, прикрыв ладонями огонек. Мгновенная вспышка – это было все, чего я добился, – дала понять, что нахожусь я на полпути к садовой стене. Что ж, я пошел дальше.

Наконец я достиг калитки. Рука моя, пошарив по поверхности дерева, состаренного временем и непогодой, нашла задвижку. Я отодвигал ее так, словно от тишайшего скрипа зависит вся моя жизнь. Потом стоял, вцепившись в задвижку, и медлил отворить дверь, потому что там, за дверью, казалось, таился некто, готовый меня схватить. Потянул дверь на себя тихонько, дюйм за дюймом. Темнота принимала странные формы, я бы поклялся, что вижу, как мимо меня скользят неведомые фигуры, я чувствовал, как их дыхание свистит у меня в волосах. Раз мне показалось, что чья-то рука скользнула у меня по лицу. Я не осмеливался распахнуть дверь.

В общем, вошел я в этот сад свободным и уверенным в себе человеком, а выходил из него каким-то мифическим персонажем, которого терзают кошмары и который знает, что играет в кости со смертью, а та жульничает.

В переулке никого не было, но вдали был свет, и я уверенней дошел до поворота на улицу. Тут снова меня охватил ужас. Городские власти установили неподалеку полицейский пост, и хотя, разумеется, постовой не стоял там столбом, а ходил взад-вперед и поворачивал за угол, но с какой-то страшной уверенностью я решил, что вот сейчас наткнусь на него, он удивится, и удивление его можно будет понять. Я стоял, прижав руку к сердцу, которое прямо-таки выпрыгивало из груди. Наконец, полный предчувствий, сделал шаг, наклонив голову, быстро повернул за угол и пошел вверх по улице. Поднимать голову, чтобы взглянуть, там полицейский или нет, я не стал, но шел, приволакивая ногу, как будто хромой. На верхней точке улицы я решился глянуть через плечо. Никого не было. Тут я услышал ровные, уверенные шаги по асфальту и понял, что через мгновение появится постовой. Быстро свернул за другой угол и с облегчением перевел дух: этот полицейский был не опасен.

Ни души не встретив, я добрался до своего дома. Ночного портье мы не держали, и я давно уже раздобыл ключ к тяжелой входной двери, я бесшумно открыл ее и обнаружил, что в холле непроглядная тьма, зажег спичку, чтобы не упасть, споткнувшись о ковер или стоящее не на месте кресло, и вошел. Свет ни у кого не горел. Фрамуги над двумя другими квартирными дверями были черны, словно закрытые черными шторками.

Я отворил свою дверь, тихо закрыл ее и пять минут спустя, раздетый, был в постели. Теперь, в безопасности, я осознал желание каждого человека, загнанного в угол, обеспечить себе алиби. Не стоит ли позвонить сейчас на телефонную станцию и пожаловаться, что вот уже час как меня беспокоят люди, звонящие по другому номеру? Нет, там могут проверить, и, возможно, выяснится, что кто-то звонил мне, но трубку никто не снял. Лучше ничего не предпринимать. Как советовал Крук, «будь кровожаден, смел и тверд и держи язык за зубами».

Глава 12

Следующий день я провел дома, работая над романом, однако в начале первого направился в «Счастливый шанс», где можно сносно пообедать всего за полкроны. В этот час там всегда посиживают два-три завсегдатая. Один из них, Гарри Павис, известный в городе под прозвищем Дейли Рекорд, поскольку обо всем, что происходит в Марстоне, он всегда узнает первым. Когда я вошел, он сидел за столиком, дожидаясь официанта. Он обернулся ко мне и оживленно поприветствовал. Не успел я сделать заказ, как, перегнувшись через соседний столик, он произнес конфиденциальным, по его мнению, тоном:

– Слышал, твой приятель Райт решил все свои проблемы?

Я посмотрел на него так, словно понятия не имею, о чем он толкует.

– Кто? Райт? С чего это он мой приятель?

– А что? Разве нет?

– Да я всего раз с ним разговаривал, не больше.

– А я думал, он навещал тебя позавчера.

– Ну да, зашел на минуту, чтобы сообщить про улику, которая может мне пригодиться в одном деле.

– Как же, дело! Красотка в тюремной камере. Можешь не рассказывать мне, старина, я знаю. Так-так. Значит, его это интересовало? Вот кобель! – И не успел я найтись, что на это ответить, как он продолжил: – Мне вот кажется, что когда человек, достигший такого возраста, не женат, в этом есть что-то подозрительное. И что же он тебе сказал? – Он похлопал ладонью по стулу, приглашая меня пересесть к нему, и я подчинился.

– Только то, что, по слухам, я в этом деле заинтересован. Он ведь был в отъезде, ты же знаешь.

– Да. Операция. Это из-за нее.

– Что из-за нее?

– Он застрелился.

– Из-за операции?

– Из-за того, что она не помогла. Оказалось, что он неизлечим. Не смог смириться с тем, что станет инвалидом.

– Послушай, – сказал я, – давай-ка по делу. Ты говоришь, Райт мертв?

– Да. Мертвей не бывает.

– И он убил себя сам?

– Ну да.

– Когда это было?

– Нашли его этим утром. Слуга нашел. Сейчас там полицейских, как мух. Чего доброго, потребуют прибавки к жалованью, если так дальше пойдет.

Это я пропустил мимо ушей.

– Понятно, – сказал я. – Ну, мне очень жаль и все такое, но я и в самом деле его совсем не знал. Наверное, будет расследование.

– Еще бы. Знаешь, что-то мне кажется, здесь у нас какая-то нездоровая атмосфера. Сначала Росс, теперь Райт…

– Да, они же соседи… Неприятная какая мысль, а?

– Какая именно?

– Ну, что, пока мы с тобой спали или, может быть, наливали рюмочку на ночь, этот бедолага готовился свести счеты с жизнью.

– Вот сразу видно, что ты романист, – добродушно хмыкнул Павис. – Что тут скажешь. Свел и свел.

Я сидел там и не мог есть, мне кусок в горло не лез.

– Говорят, он оставил письмо – трехтомный роман, не меньше, с объяснением, почему покончил с собой. Жаль мне того несчастного, кому придется это читать. Почерк у Райта неразборчивый. В общем, сомнения нет, приговор будет – самоубийство. Суицид ввиду расстроенного сознания.

– Дети у него были? – зачем-то спросил я.

– Какие дети, приятель. Он же был холостяк.

– Да? А, ну да. Говорю же, ничего про него не знаю. Так, значит, слуга его утром нашел?

– Да. С вечера слуги не было, уезжал навестить брата, тот в больнице лежит. Пришел утром прибраться, открыл дверь в библиотеку и перепугался до смерти. И чему удивляться! Мне как-то раз случилось видеть человека, который пустил себе пулю в лоб. Зрелище, скажу я тебе, не из приятных, уж поверь моему слову.

«Интересно, убедительно ли я выгляжу», – забеспокоился я.

На тот факт, что Павис держался как ни в чем не бывало, полагаться особо не стоило. Он всегда был слишком занят собой, чтобы замечать собеседника.

– Когда дознание? – спросил я.

– Вроде бы завтра утром. У Хайда сегодня соревнования в гольф, и он, похоже, не видит повода его переносить. Райту все равно уже не поможешь.

Ну, я бы предпочел, чтобы коронер вынес свой приговор сегодня. Мне не терпелось узнать, вызвал ли подозрения сгоревший дневник. Павис про это молчал, а спросить его напрямую я не мог.

Озабоченный, я вернулся домой. С моей точки зрения, смерть Райта не могла произойти в более удачное время. Трудно было сказать, конечно, рассказал ли он кому-то еще о таинственном госте Виолы Росс, но следовало подготовиться к любому повороту событий. Если в полиции возникнут подозрения на мой счет, в дело пойдет все. И раз уж Павису известно, что Райт ко мне приходил, то вполне возможно, что и другие об этом знают. Могут поинтересоваться, что ему от меня понадобилось. И раз, насколько мне помнится, я никогда прежде с Райтом не разговаривал, понятно, что то был не рядовой дружеский визит. Только что перед этим Райт вернулся после продолжительного отсутствия, и чуть ли не первое, что он делает, – наносит визит человеку, с которым незнаком! Понятное дело, многие зададутся вопросом на этот счет. Мне вспомнился еще один совет Крука.

Лучше сразу признать, что приходил он по делу миссис Росс, хотя суть разговора следует подать несколько в ином свете. Выложить все напрямик – значит себя погубить, но если я скажу, что в день преступления он лежал без сна и слышал, как ранним вечером кто-то направляется к соседскому дому, то пробужу подозрения ровно в той степени, чтобы оправдать миссис Росс.

До того я был поглощен в свои думы, что не сразу ответил на телефонный звонок. Звонил сержант Фишер.

– Могу я в ближайшее время к вам заглянуть, сэр? Мне нужно снять с вас показания в связи с мистером Райтом. Вы, конечно, слышали, что он умер.

– Я только что виделся с мистером Пависом, – ответствовал я.

– Ну да, ну да, сэр. В общем, нам известно, что мистер Райт заходил к вам за день до того.

– Только не для того, чтобы сообщить мне, что намерен покончить с жизнью. Из слов мистера Пависа следует, что это самоубийство. Я его правильно понял?

– Ну, это теперь только коронер решит, самоубийство там или нет, сэр. Но нам надо, знаете, подготовиться всесторонне.

Итак, мы договорились, что он придет. Я собрался с духом, чтобы соблюдать хладнокровие, и уселся за письменный стол работать.

– Простите, что помешал, сэр, но мы должны собрать все свидетельства порядка ради. Итак, расскажите, с чем он к вам приходил…

– Я сам был удивлен до чрезвычайности, потому что мы даже не были с ним толком знакомы! Я подумал, что у него срочное ко мне дело.

– И что же? Вы оказались правы?

– Да, более чем. Информация была важности первостатейной. Полагаю, в полицию с этим он к вам прийти не успел.

– Нет, не успел, сэр.

– Но, видимо, что-то написал? Оставил какое-то заявление? Нет? Не может быть! – разволновался я. – Черт побери, сержант, ну не мог он быть таким свинтусом, чтобы уйти, не оставив ни слова!

– Никаких заявлений у нас от него нет.

– Будь я проклят, – вскочив с места, произнес я.

– Да в чем же все-таки дело?

Я присел на край письменного стола.

– Я скажу вам, в чем дело. Вы помните, что я был в составе присяжных, когда судили миссис Росс?

– Конечно, сэр.

– И, конечно, помните, что меня не удовлетворили доказательства в пользу ее виновности. Я хотел знать наверняка. Это, знаете ли, довольно ответственное дело: послать женщину на виселицу. Райт был в отъезде, когда стало известно, что мистер Росс умер. Когда он вернулся и услышал всякие толки на этот счет (ну, не так ведь часто в наших краях убийства случаются, чтобы относиться к этому безучастно!), то пришел ко мне сообщить, что у него имеется некоторая информация. Дело было так. В ту ночь он не мог заснуть, волновался перед операцией, для которой назавтра должен был отправляться в больницу, и примерно в десять тридцать услышал, как звякнула щеколда калитки. Приподнявшись в постели, он отодвинул занавеску и выглянул в окно. По тропинке к дому шел мужчина. Кто это, Райт не понял, было слишком темно. Человек постучал в дверь Россов, но ему не открыли, внутрь он не вошел, через минуту-другую вернулся к калитке и, выходя, хлопнул ею. Райт сказал, так сильно хлопнул, словно хотел выместить на ней злость.

Фишер озадачился:

– Ну и что, сэр?

– Разве вам не кажется, что это важно?

– Ну раз он в дом не вошел…

– Он не вошел в парадную дверь. А еще есть боковая дверь и садовая. И если вы в такой час приходите к человеку, повод для визита наверняка серьезный.

– Понятно, сэр… – Фишер потер подбородок. – Значит, вы говорите, он его не узнал?

– Лица не увидел. И если бы увидел, тоже ведь мог не узнать. Но он сказал мне, что намерен пойти с этим в полицию.

– Нет, так и не собрался, видать.

– Почему он застрелился?

– Он оставил письмо.

– Видимо, так поглощен был своими проблемами, что не мог думать ни о чем больше. Но если он написал вам и отправил письмо по почте…

– Оно бы уже пришло. Я так думаю, он просто выбросил это дело из головы.

– И поскольку он мертв, это свидетельство не считается?

– Боюсь, что так, сэр.

Я подошел к окну.

– А ведь могло бы помочь…

– Сожалею, сэр. А про себя он что-нибудь говорил?

– Говорил, что перенес операцию, только что возвратился из-за границы и собирается посетить врача.

– Ага, он вам это сказал?

– Да. И выглядел вполне жизнерадостно. Не похоже, чтобы помышлял о самоубийстве.

Фишер с непроницаемым лицом поднялся с места и извинился за беспокойство, добавив, что хорошо бы мне присутствовать на дознании: вдруг что.

Он ушел, а я принялся обмозговывать положение. Итак, если свидетельство Райта значения не имеет, то я остаюсь там же, где был. Впрочем, можно ведь сделать эту историю достоянием гласности… Но тут я вспомнил, что уже разболтал Генри Россу все как есть, и в который раз пришел к выводу, что Крук, безусловно, прав, когда утверждает, что лучше не лгать, но уж если лжешь, то потребно иметь ум недюжинный и память, как у ангела, который протоколирует наши грехи.

Что ж, на дознание я пришел наряду с кое-какой местной публикой. Впрочем, особой популярностью Райт в народе не пользовался, и поскольку все склонялись к мысли, что он себя порешил, особой толпы не собралось.

Первым допрашивали его доверенного слугу, Батлера. Тот опознал тело – родственников у Райта не было – и рассказал, что знал. В то утро Батлер получил весть, что его брату предстоит срочная операция по поводу разрыва аппендикса, и испросил у своего нанимателя разрешение всю ночь отсутствовать.

– В котором часу вы вышли из дому?

– В четыре дня, сэр. Мистер Райт сказал, что поужинает в городе.

– Значит, в полночь он в доме был совершенно один?

– Да, сэр. Я настойчиво спрашивал у него, уверен ли он, что справится, ведь он был нездоров, а в соседских домах с обеих сторон никто не живет, но он сказал, чтобы я не беспокоился, да и вернуться я собирался уже на другой день к полудню.

– И что дальше?

– Я вернулся вовремя и удивился, увидев, что шторы на окнах до сих пор не раздвинуты. Мистер Райт был человек строгих правил и не любил, когда что-то выглядит не так, как положено.

– Вы полагаете, он сам раздвинул бы шторы?

– Не обязательно сам, сэр. Вставал он рано, и была договоренность с одной молодой женщиной, что она придет приготовить ему завтрак.

– И что? Она не пришла?

– Говорит, что пришла, сэр, пришла, позвонила и в парадную дверь, и в заднюю, но ответа не дождалась и тогда решила, что мистер Райт еще спит.

– И не подняла тревогу?

– Нет, она вернулась домой и сказала, что не сумела войти. Затем пришел почтальон с посылкой и тоже стучался зря. Он оставил посылку на ступеньках. Я нашел ее там, когда вернулся примерно в одиннадцать утра.

– Как вы вошли в дом?

– У меня есть ключ к задней двери, сэр.

– Разве она не закрывается на задвижку?

– Нет, сэр. Там американский замок. Я вошел и сразу принялся открывать дом. То есть раздвинул шторы в столовой и там, где мистер Райт завтракает, поставил на огонь чайник и поднялся взглянуть, как дела в спальне. К своему удивлению, я увидел, что в кровати никто не спал.

– И это вас обеспокоило?

– Не особенно, сэр. Я предположил, что мистер Райт передумал оставаться в доме один и переночевал в гостинице.

– И когда же вы забеспокоились?

– Когда вошел в библиотеку. Там шторы были задвинуты, но между ними сочился свет.

– И что же? – поторопил его Хайд.

– Я открыл дверь, увидел, что он лежит, и понял, что уже поздно.

– Вы сразу поняли, что он мертв?

– Я увидел, что рядом лежит пистолет. Я опустился на колени и коснулся его, и он был уже холодный. В остальном комната была в полном порядке. Я позвонил доктору и сказал, что с мистером Райтом несчастный случай.

– Вы в самом деле считали, что это несчастный случай?

– Не мое это дело думать иначе, сэр.

– Итак, пришел врач?

– Да, сэр. Доктор Фриман. Доктора Ренфрю не было. Его вызвали в Лондон на консультацию. Именно к доктору Фриману ходил в тот день мистер Райт.

– Понятно. Еще один вопрос. Вы, конечно, видели мистера Райта после того, как он вернулся от доктора Фримана?

– Да, сэр.

– Как он выглядел? Был ли он расстроен? Вел себя странно?

– Не могу этого сказать, сэр. Конечно, если бы я знал, что что-то не так, я бы никогда не уехал.

– Благодарю вас.

Затем на место свидетеля встал Фриман. Это был агрессивный молодой человек с копной огненно-рыжих волос. Он подтвердил, что Райт был у него на приеме, чтобы узнать, каковы его перспективы, и что он, Фриман, исчерпывающе ответил ему на этот вопрос.

– Вы считаете, что поступили благоразумно?

– Он был в здравом уме, и я не чувствовал себя вправе обращаться с ним как с недееспособным. Вопрос его касался фактов, которые он мог узнать и из другого источника.

– И как он воспринял эту информацию?

– Довольно сильно расстроился и не столько из-за самой информации, сколько из-за того, что доктора, как выяснилось, изначально знали, что его случай неизлечим.

– У вас не создалось впечатления, что он предпримет какую-то отчаянную акцию?

– Ни в коей мере.

– Предположим, что вы не обрисовали ему ситуацию во всей ее полноте. Как вы думаете, в этом случае у мистера Райта сложилось бы представление о том, насколько печально его положение?

– Н-нет, я думаю, нет. Он попросил: «Откройте мне правду. Мне стало лучше, но излечился ли я?» Что я мог на это сказать?

– И что вы сказали?

– Я сказал, что улучшение временное.

– Так и сказали?

– Да.

Полностью зачитывать предсмертное письмо Райта на дознании не стали. Хайд сказал, что письмо, вне всяких сомнений, доказывает, что Райт имел намерение покончить с жизнью: в письме приведены резоны тому, которые многие сочтут убедительными. Дневник, который покойный вел с отменной дотошностью и педантичностью, свидетельствует о том, что он с необычайным вниманием относился к собственному здоровью; человек болезненно впечатлительный, он подчас терял душевное равновесие при столкновении с известиями неприятными, и именно такой шок он, судя по всему, в результате своего визита к доктору получил.

Далее стали выяснять, что там с орудием убийства. Оказалось, что оружие Райт купил некоторое время назад, когда в соседский дом залез какой-то бродяга.

– В дневнике имеется запись относительно того, когда и почему он приобрел револьвер, – сказал Хайд. – Там вообще записаны все подробности. Покойный вел его в течение многих лет, описывая день за днем почти до самого дня смерти.

Тут Батлер, слуга Райта, удивил присутствующих тем, что поднялся и произнес:

– Прошу прощения, сэр, правильно ли я вас понял? Вы сказали, что мистер Райт сделал запись в ту ночь, когда застрелился?

– Нет, не в ту ночь, а в предыдущую. А до того каждый день неуклонно.

– Если позволите, сэр, нет, это не так.

– Что вы имеете в виду?

– Мистер Райт делал запись в своем дневнике сразу, как только что-то происходило. Я хочу сказать, он не стал бы ждать вечера. Нет, в тот последний день, я это помню, он писал у себя в дневнике. Ценные бумаги из тех, что у него имелись, упали в цене, а он всегда обращал внимание на подобные вещи.

– Вы хотите сказать, что он сделал дневниковую запись в последний день своей жизни?

– Да, сэр. Перед тем, как пойти к доктору. Я принес ему почту, которая утром пришла, а он как раз писал.

– Вы уверены, что то был дневник?

– Совершенно уверен, сэр.

– Странно. Чрезвычайно странно. После понедельника в дневнике записей нет. А сегодня четверг.

– То есть нет записей за вторник и среду? Это значит, сэр, если мне позволено будет сказать вам, сэр, что с дневником кто-то баловался.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, сэр, что вечером во вторник мистер Райт вызвал меня и попросил принести ему новый пузырек чернил. Дело в том, что он никогда не пользовался самопишущей ручкой, а только гусиным пером. Я принес ему новый, и он велел еще один принести ему завтра. Я хорошо это помню.

– Что-то тут не так, – покачал головой Хайд. – За вторник и среду записей в дневнике нет. Сержант! – обратился он к Фишеру, который присутствовал в зале. – Я хочу взглянуть на дневник. Он у вас?

– Сейчас принесу, сэр.

Мертвой хваткой я вцепился в спинку стула, стоящего передо мной. Такого я не предвидел. Я-то думал, что если кто-то заметит отсутствие вторничной записи в дневнике, вряд ли найдутся свидетели тому, что надпись была. Лоб мой покрылся испариной.

– Как вы полагаете, не вырвана ли тут страница? – вопросил меж тем Хайд, и они с Фишером склонились над дневниковой тетрадью. Позвали и старшину присяжных, а затем тетрадь пошла по рукам его товарищей. Общее мнение склонилось к тому, что страница определенно вырвана.

– Мы можем это доказать, сэр, – спокойно сказал сержант Фишер, – тетрадь куплена в нашем городе.

Хайд поднял голову. Лицо его было бледно, глаза потухли.

В зале зашикали, воцарилась тишина.

– Я говорю, сэр, – продолжил Фишер, – мы можем купить такую же и пересчитать страницы. Все тетради одинаковые. Но по виду того, как вытянута эта нитка, которой сшиты страницы, можно судить, что одна из них вырвана.

– Займитесь-ка этим, – велел Хайд. – Это может оказать влияние на ваш приговор, – добавил он, обращаясь к присяжным.

– Но ведь есть письмо, – сказал старшина. – Вы же не скажете, что оно подделано.

– Если подделано, то преступник зря теряет в Марстоне время. Это должен быть настоящий профессионал. Почерк Райта не то что скопировать, разобрать трудно. А потом, кто знал, что сказал ему доктор? И многие из фактов, приведенных в письме. Про них известно было только ему. Нет-нет, я думаю, в том, что это самоубийство, сомнений нет никаких.

Тут вмешался Бэгшоу, полицейский врач:

– Оружие располагалось в нескольких дюймах от лица, вместо того чтобы быть прижатым к виску, как обычно в таких случаях.

Атмосфера в зале накалилась. «Неужто второе убийство?» – зашептались присутствующие. Снова вызвали Батлера. Он засвидетельствовал, что в комнате, когда он вернулся, никаких вырванных страниц не было.

– Однако это не значит, что мистер Райт не вырвал страницу сам и не сжег ее. Это вполне естественное объяснение.

Минуту подумав, все решили, что да, так оно и есть. Возбуждение было улеглось, но тут этот дурак Батлер произнес следующее:

– Простите, что упоминаю про это, сэр, но тут есть еще одно обстоятельство.

– О чем вы?

– Пока я ждал приезда полиции, сэр, у меня было время оглядеться, ничего не трогая, и я заметил на полу листья и веточки.

– Ну и что?

– А как они могли попасть в комнату, сэр?

– О чем вы, Батлер?

– О листьях и веточках, сэр.

– Ну, наверное, они пристали к пальто мистера Райта, когда он пришел с улицы.

– Но как это могло быть, сэр? Он же не забирался в кустарник. А потом, он всегда сразу переодевался, входя в дом, и никак не мог занести листья в библиотеку.

Дело затягивалось. Сидя безмолвно в своем углу, я поймал себя на том, что молю об отсрочке. Классическая выйдет нелепость, если меня привлекут за эту смерть. Хорошо еще я не поддался минутному искушению и не уничтожил письмо. Подделать такой почерк просто немыслимо. Но, пожалуй, вырывая последнюю запись в дневнике, я поступил опрометчиво. А с другой стороны, как я мог оставить ее, эту запись? Ведь это был смертный приговор Виоле Росс!

Чуть погодя, Хайд взял бразды правления в свои руки и прекратил разглагольствования. Он заявил присяжным, что их дело – прийти к согласию относительно причин смерти. Опираться они должны только и исключительно на факты. У них есть предсмертное письмо Райта, написанное безусловно его рукой; у них есть револьвер, без сомнения, принадлежавший покойному; у них есть медицинское заключение; в противовес этому имеется горстка листьев и веточек, присутствие которых в комнате внятно объяснить трудновато, но не исключено, что покойный принес их сам. Самое серьезное – это свидетельство Батлера, касающееся дневника, однако если с дневником и впрямь «баловались», на существо приговора это повлиять не может.

Присяжные ушли совещаться. Отсутствовали они довольно долго, но, наконец, вернулись и с кислым видом вынесли свой вердикт: «Самоубийство в состоянии расстроенного сознания». Вслед за тем старшина сказал, что они настаивают на частном определении.

– Что такое? – вскинулся Хайд, с неодобрением на него посмотрев.

– Мы считаем, что должно быть проведено дальнейшее расследование.

Хайд прихлопнул эту идею в зародыше:

– Вы хотите сказать, что не удовлетворены объяснением причин смерти?

– Нет-нет, этим мы вполне удовлетворены. Мистер Райт покончил с собой, это так, но некоторые факты, на наш взгляд, остались не вполне ясными.

– Вы здесь для того, чтобы решить, при каких обстоятельствах покойный умер. Все остальное не входит в сферу вашей компетенции.

Старшина сел на свое место, сломленный и недовольный. Зал опустел. Хайд поймал мой взгляд и кивнул, подзывая. Лавируя между стульями, я пробрался к нему.

– Послушайте, Арнольд, я так жестко заткнул старшине рот только потому, что не хочу возбуждать публику. У нас и так хлопот больше, чем мы в силах справиться. Но знаете, я с ним согласен. Тут что-то нечисто.

– Вы имеете в виду мусор? Листья и веточки?

– И почему вырвана страница из дневника? Она ведь вырвана, это видно.

– Думаете, Райт не сам это сделал?

– Да мало того, что страница вырвана. Еще и другие выжжены. Вопрос в том, что Райт написал там такого, что кому-то мешает и этот кто-то решил это скрыть?

– Вы имеете в виду… Шантаж? – отшатнулся я.

– Господи, нет, конечно. Но… Прогнило что-то в датском королевстве… Хотелось бы знать что. Однако, благодарение небесам, это уж не моя работа. От меня требовалось с помощью присяжных решить, как Райт оставил наш грешный мир.

– Любопытно, полиция продолжит расследование?

– Об этом спросите Фишера. Не удивлюсь, если да. Кстати, я слышал, Райт заходил к вам за день до смерти.

– Да. У него было кое-что касательно дела Россов. Он сказал, что пойдет с этим в полицию, а потом подписал себе смертный приговор, выбросив из головы, что есть еще люди на свете, которые дорожат своей жизнью, и не предпринял ничего им в помощь.