Текст книги "Дом шелка"

Глава 12
Улики по делу

Бывать в полицейском суде мне раньше не доводилось, но, когда я в обществе Лестрейда приближался к этому солидному и даже суровому зданию на Бау-стрит, меня не отпускало странное ощущение, будто все это мне знакомо, вызвали меня сюда абсолютно правильно, иначе не могло и быть. Видимо, мое состояние отражалось на моем лице, потому что Лестрейд смотрел на меня с тоскливой улыбкой.

– Не ожидали, что окажетесь в таком месте, доктор Ватсон?

Я ответил, что он просто прочитал мои мысли.

– Подумайте о том, сколько народу прошло этим путем благодаря вам – вам с господином Холмсом, разумеется.

Он был совершенно прав. Здесь завершался процесс, который мы так часто начинали, отсюда дорога вела уже к Центральному уголовному суду, а порой и к виселице. Сейчас моя писательская карьера подошла к концу, и в голову порой приходит любопытная мысль: все мои записки до единой завершались разоблачением или арестом негодяев. А что же дальше? Я почти всегда полагал, что их дальнейшая судьба моим читателям неинтересна… Я списывал их со счетов, будто они для того и родились, чтобы причинить кому-то вред, но вот их преступления раскрыты – и они переставали быть людьми с бьющимся сердцем и надломленной душой. Я никогда не задумывался над тем, какие страх и боль охватывают этих людей, когда они проходят через эти створчатые двери, идут по мрачным коридорам. Проливал ли кто-нибудь из них слезы раскаяния, молился ли за спасение души? Боролся ли до конца или сдавался на милость судьбы? Меня это не беспокоило. Мое повествование текло по другому руслу.

Но, вспоминая этот стылый декабрьский день, когда Холмсу самому пришлось столкнуться с силами, которые он так часто вызывал к действию, я готов сказать, что был к этим людям несправедлив, даже к такому жестокому злодею, как Калвертон Смит, или такому вероломному проныре, как Джонас Олдакр. Я писал то, что сегодня принято называть детективными рассказами. Мне повезло: мой детектив был самым выдающимся. Но в некотором смысле он был сформирован мужчинами, да и женщинами, которые ему противостояли, а я отмахнулся от них с чрезмерной легкостью. Я входил в здание полицейского суда, и все они всплыли в моем сознании, я словно слышал, как они окликают меня: милости просим, теперь вы один из нас.

А вот и зал судебных заседаний: квадратная комната без окон, деревянные скамьи и перегородки, дальнюю стену украшает королевский герб. Здесь заседает мировой судья, чопорный старец, в его облике тоже есть что-то деревянное. Перед ним огороженный помост, именно сюда приводят заключенных, одного за другим, процедура быстрая и однообразная, и, по крайней мере, стороннему наблюдателю картина может показаться почти монотонной. Мы с Лестрейдом явились заранее, сели на места для публики вместе с другими зрителями и наблюдали, как фальшивомонетчик, взломщик и мошенник были оставлены до суда под стражей. И все же мировому судье было не чуждо сострадание. Дело подмастерья, который устроил пьяный дебош в день своего восемнадцатилетия, судья вообще не стал рассматривать, велел занести подробности в книгу отказов в возбуждении дела – и отпустил парня на все четыре стороны. Двух детей, не старше восьми-девяти лет, обвиненных в попрошайничестве, решили через службу полицейских судов передать для опеки либо в Общество по защите беспризорников, либо в приют доктора Барнардо, либо в Школьное общество лондонских кварталов. Было странно услышать здесь название последнего из трех заведений – организации, под началом которой работала «Чорли Гранж», где мы с Холмсом недавно побывали.

Все шло своим чередом, но вот Лестрейд толкнул меня в бок, и я увидел, что в зале суда возник новый центр притяжения. Появились несколько полицейских и чиновников, они заняли свои места. Судебный пристав, пухлый и похожий на филина человек в черных одеяниях, подошел к судье и стал что-то ему шептать. На одну из скамей, чуть поодаль друг от друга, сели два знакомых мне человека. Один – доктор Экленд, другой – краснолицый, видимо, он был в толпе возле «Местечка Крира», но тогда не произвел на меня особого впечатления. За ними, вытирая вспотевшие руки, сидел сам Крир (его мне показал Лестрейд). Я сразу понял, что все они – свидетели.

Тут ввели Холмса. На нем была та же одежда, в какой его арестовали, и он был до такой степени не похож на себя, что при других обстоятельствах я мог бы подумать: он нарочно изменил облик, чтобы сбить меня с толку, ведь такой номер он проделывал неоднократно. Было видно, что он провел бессонную ночь. Его подвергли длительному допросу, и мне даже не хотелось думать, какие унижения, так хорошо знакомые рядовым преступникам, пришлось ему пережить. Он и в лучшие времена был худощав, но сейчас выглядел абсолютно изможденным… Однако по пути на скамью подсудимых он обернулся и глянул на меня – в глазах его я увидел живой огонек, из чего заключил, что бой отнюдь не проигран, ведь Холмс умел собирать волю в кулак и бывал наиболее опасен именно тогда, когда шансы на успех, казалось бы, минимальны. Сидевший рядом со мной Лестрейд выпрямил спину и что-то буркнул про себя. Он был сердит и полон негодования – переживал за Холмса, открывшись мне с неожиданной стороны.

Появился барристер, эдакий округлый коротышка, с пухлыми губами и тяжелыми веками, и скоро стало ясно, что он взял на себя роль обвинителя, хотя так и хотелось назвать его инспектором манежа: он манерничал, переигрывал и судебное слушание превратил в цирк.

– Обвиняемый – хорошо известный сыщик, – начал он. – Господин Шерлок Холмс приобрел известность благодаря напечатанным о нем рассказам, которые при всей их сенсационности и поднятой вокруг них шумихе лишь частично отражают истину. – При этих словах я рассвирепел и даже хотел заявить протест, но Лестрейд подался вперед и мягко похлопал меня по руке. – Однако нельзя отрицать, что некоторые не самые способные сотрудники Скотленд-Ярда считают себя перед господином Холмсом в долгу, потому что время от времени он помогал им в их расследовании намеками или аналитическими выкладками, что давало положительный результат. – (Теперь нахмурился уже Лестрейд.) – Но даже лучшие из нас находятся во власти демонов. В случае господина Холмса это опиум, который и превратил его из друга закона в худшего из правонарушителей. Не подлежит сомнению, что вчера в одиннадцать вечера он вошел в курильню опиума в Лаймхаусе, именуемую «Местечко Крира». Мой первый свидетель – владелец этого заведения, Исайя Крир.

Крир занял место для дачи свидетельских показаний. Давать присягу в ходе подобных слушаний не требуется. Я видел только его затылок, бледный и безволосый, который переходил в шею таким образом, что понять, где начинается одно и кончается другое, было почти невозможно. Ведомый прокурором, он рассказал следующую историю.

Да, обвиняемый пришел в его заведение – частное и вполне законное, милорд, где господа могут предаться своей привычке в обстановке уюта и безопасности, – едва пробило одиннадцать. Говорить почти ничего не говорил. Попросил дозу дурманящего средства, заплатил и тотчас принялся курить. Через полчаса попросил повторить. Господин Крир обеспокоился, что господин Холмс – имя-то я узнал уже потом, а так, уважаемый суд, я его раньше и в глаза не видел – может разбушеваться, начнет буянить. Господин Крир сказал, что принимать вторую дозу едва ли будет разумно, но джентльмен стал решительно настаивать, и, чтобы избежать сцены и не нарушать покоя, каким заведение славится, он исполнил требование в обмен на оплату. Господин Холмс выкурил вторую трубку и возбудился до такой степени, что Криру пришлось послать мальчика за полицейским – вдруг он и вправду начнет куролесить? Он пытался господина Холмса урезонить, как-то утихомирить, но где там! Бешено вращая глазами и не владея собой, господин Холмс вдруг заявил, что в комнате собрались его враги, они его преследуют, его жизнь в опасности. Вытащил револьвер – ну уж тут господин Крир попросил его выйти из помещения.

– Я боялся за свою жизнь, – объяснил он суду. – Только об одном и думал: пусть уйдет побыстрее. Теперь вижу, как был не прав, – надо было, наоборот, удержать его внутри, пока не прибыла помощь в лице констебля Перкинса. Ведь когда я выпустил господина Холмса на улицу, он совершенно лишился рассудка. Как говорится, не ведал, что творит. Мне, ваша честь, такое поведение видеть не впервой. Совсем люди голову теряют. Это все от наркотика – побочное явление. Точно могу сказать: когда господин Холмс пристрелил несчастную девочку, он думал, что перед ним какое-то жуткое чудовище. Знай я, что он вооружен, нипочем не дал бы ему снадобье, помоги мне Господи!

Такой ход событий был полностью подтвержден вторым свидетелем, краснолицым человеком, на которого я уже обратил внимание. Он был анемичен, с чрезмерно изысканными манерами, эдакий гротескный аристократ, с узким носом, который вдыхал воздух простого городского квартала с явным презрением. Ему было не больше тридцати лет, одежда соответствовала самой последней моде. Никаких откровений не последовало, он почти слово в слово повторил то, что сказал Крир. Он лежал на матрасе в другой части комнаты и, хотя пребывал в весьма расслабленном состоянии, готов поклясться, что полностью осознавал происходившее рядом.

– К опиуму я обращаюсь время от времени, – заключил он. – На несколько часов он позволяет мне забыть треволнения и обязанности, каких хватает в моей жизни. Ничего постыдного я в этом не вижу. Я знаю многих, кто принимает настойку опия в тиши своего жилища по этой же причине. Я не вижу тут большого отличия от табака или алкоголя. Правда, – заметил он с ударением, – надо знать меру.

И только когда судья спросил для протокола его имя, молодой человек произвел в зале суда фурор.

– Я – лорд Хорас Блэкуотер.

Судья внимательно взглянул на него:

– Правильно ли я понимаю, сэр, что вы член семьи Блэкуотер из Галламшира?

– Да, – ответил молодой человек. – Граф Блэкуотерский – мой отец.

Я был удивлен не меньше остальных. Отпрыск одного из старейших родов в Англии – в какой-то убогой курильне в Блюгейт-Филдс? Это просто поражало воображение, даже шокировало. В то же время было ясно: такие показания заметно прибавят веса обвинению против моего друга. Свою версию событий излагает не какой-то там неотесанный моряк или шарлатан. Показания давал человек, для которого само признание визита в «Местечко Крира» могло быть равносильно краху.

К счастью для него, в зале не было журналистов – ведь это был всего-навсего полицейский суд. Можно не добавлять, что в этом смысле повезло и Холмсу. Сэр Хорас сел на свое место, а по залу прокатился ропот – люди пришли сюда развлечься, и столь пикантная подробность была для них настоящим угощением. Мировой судья перекинулся несколькими словами с одетым в черное приставом, а давать свидетельские показания вышел Стэнли Перкинс, которого я видел прошлым вечером. Перкинс стоял навытяжку, держа у бока свой шлем, словно это была его голова, а сам он – призрак лондонского Тауэра. Рассказ его был короток, впрочем за него уже и так почти все рассказали. К нему подбежал мальчик, посланный Криром, и попросил прийти в дом на углу Милуорд-стрит. Он был на пути туда, как вдруг услышал два выстрела и поспешил на Коппергейт-сквер, где и обнаружил мужчину, лежавшего без сознания с револьвером в руке, и девочку в луже крови. Он сразу приступил к исполнению своих обязанностей, тем временем стал собираться народ. Было ясно, что девочке помощь уже не требуется. Дальше он рассказал, что на месте происшествия появился я и опознал человека без сознания как Шерлока Холмса.

– Я ушам своим не мог поверить, – признался он. – Ведь про некоторые подвиги господина Шерлока Холмса я читал, и вдруг такое… Просто уму непостижимо.

На смену Перкинсу пришел Гарриман, легко узнаваемый по белой гриве. Говорил он взвешенно, тщательно подбирая слова, каждое било в точку, и фантазия подсказывала, что свою речь он репетировал несколько часов, – вполне возможно, именно так и было. Говорил он с нескрываемым презрением в голосе. Казалось, главная цель его жизни – добиться для моего друга тюремного заключения и даже казни.

– Позвольте рассказать суду о том, где я был вчера вечером, – так он начал. – В связи с ограблением банка я оказался на Уайт-Хорс-роуд, это совсем недалеко от места преступления. Я уже собирался уходить, как вдруг услышал выстрелы, свисток констебля и повернул в южном направлении – посмотреть, могу ли я быть полезен. На месте я увидел, что там уже работает констебль Перкинс, он прекрасно справлялся со своими обязанностями. Я буду рекомендовать констебля Перкинса на повышение по службе. Именно он сообщил мне, кем является человек, который сейчас стоит перед вами. Как вы уже слышали, у господина Шерлока Холмса есть определенная репутация. Думаю, что многие из его поклонников будут разочарованы, когда узнают, что истинная природа этого человека, губительное пристрастие к наркотикам и убийственные последствия этой страсти оказались весьма далеки от вымысла, который, будучи положенным на бумагу, доставлял всем нам такое удовольствие.

Господин Холмс убил Салли Диксон – это совершенно очевидно. Даже его биографу, наделенному недюжинной фантазией, не удастся посеять сомнения в душах его читателей. На месте преступления я лично видел, что оружие в его руке было еще теплым, на рукаве его были черные пятна от пороха, а на пальто – несколько пятнышек крови, они могли туда попасть только в одном случае: он стоял в непосредственной близости от девушки, когда ее застрелили. Господин Холмс был в полудреме, он пытался выйти из опиумного транса и почти не понимал, сколь ужасную вещь совершил. Я говорю «почти не понимал», но это вовсе не значит, что он был вообще не в курсе случившегося. Он знал, что виновен, ваша честь. Он не пытался как-то защититься. Когда я сказал ему, что он арестован, он не стал убеждать меня, что подлинные обстоятельства как-то отличаются от описанных мною.

И только сегодня утром, проспав восемь часов и приняв холодный душ, он придумал какую-то невероятную историю, из которой следует, что он невиновен. Он сказал мне, что прибыл в «Местечко Крира» не по велению своего неукротимого аппетита, а в интересах проводимого им расследования, поделиться со мной подробностями которого он отказался. Якобы некий человек, известный ему как Гендерсон, направил его в Лаймхаус в поисках ключа к разгадке, но сведения оказались ложными: он угодил в ловушку и едва пересек порог курильни, как на него напали и силой заставили принять наркотик. Лично мне кажется странным, что человек по доброй воле приходит в курильню опиума, а потом жалуется, что ему дали наркотик. Господин Крир всю свою жизнь продает наркотические вещества людям, которые хотят их купить, и трудно себе представить, что в этом конкретном случае он решил угостить посетителя бесплатно. Но мы знаем, что все это от начала до конца ложь. Мы уже выслушали показания уважаемого свидетеля, который видел: господин Холмс выкурил одну трубку, а затем потребовал другую. Господин Холмс также заявил, что убитая девушка ему знакома, что она тоже была частью его загадочного расследования. Эти его показания я готов принять. Вполне возможно, что он встречал ее раньше и, находясь в состоянии горячки, принял ее за какого-то матерого преступника. Другого мотива для убийства у него просто не было.

Мне остается только добавить, что теперь господин Холмс утверждает: он жертва заговора, а заговорщики – это я, констебль Перкинс, Исайя Крир, лорд Хорас Блэкуотер и, очень возможно, даже вы, ваша честь. Я бы назвал это бредом сумасшедшего, но дело обстоит хуже. Речь идет о намеренной попытке обелить себя, устранить последствия того состояния, в которое он вверг себя вчерашним вечером. К несчастью для господина Холмса, у нас есть еще один свидетель, который видел момент самого убийства. Не сомневаюсь, что его показания поставят в этих слушаниях финальную точку. Со своей стороны могу сказать, что за пятнадцать лет службы в лондонской полиции я еще не встречал случая, где улики были бы столь явными и убедительными, а виновный столь очевиден.

Я почти ожидал, что он раскланяется. Но он лишь уважительно кивнул судье и занял свое место.

Последним свидетелем был доктор Томас Экленд. В темноте и суматохе вчерашней ночи я его почти не разглядел, но теперь видел его прямо перед собой: малопривлекательный человек с ярко-рыжими кудрями (в Союз рыжих его бы приняли с превеликим удовольствием); неровными барашками они спадали с вытянутой головы, а темные веснушки создавали впечатление кожного заболевания. Чахлые усики, вытянутая шея, водянистые голубые глаза. Не исключено, что, описывая его внешность, я сгущаю краски, но я испытывал глубокое и необъяснимое отвращение к человеку, чьи слова доказывали вину моего друга с окончательной неопровержимостью. Я сейчас возвращаюсь к официальному протоколу слушания и, соответственно, даю точное изложение произнесенного: какие вопросы Экленду задавали, как он на них отвечал, – тогда никто не скажет, что в собственных интересах я извратил истину.

Прокурор. Сообщите, пожалуйста, суду ваше имя.

Свидетель. Томас Экленд.

Прокурор. Вы из Шотландии?

Свидетель. Да, но сейчас живу в Лондоне.

Прокурор. Если можно, доктор Экленд, вкратце расскажите о вашей карьере.

Свидетель. Я родился в Глазго и изучал медицину в тамошнем университете. Диплом врача получил в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году. Я стал читать лекции в Королевской школе медицины в Эдинбурге, а потом получил ставку на кафедре клинической медицины в Эдинбургской королевской детской лечебнице. Пять лет назад, когда умерла жена, перебрался в Лондон: меня пригласили заведовать Вестминстерской больницей, где я сейчас и работаю.

Прокурор. Вестминстерская больница обслуживает бедные слои населения и финансируется на средства граждан, верно?

Свидетель. Да.

Прокурор. И вы лично, как я понимаю, внесли щедрый вклад в ремонт и расширение этой больницы.

Судья. Господин Эдвардс, если не возражаете, перейдем к делу.

Прокурор. С удовольствием, ваша честь. Доктор Экленд, пожалуйста, расскажите суду, как вы оказались в районе Милуорд-стрит и Коппергейт-сквер вчера вечером?

Свидетель. Я навещал пациента. Это добросовестный труженик, из бедной семьи, он выписался из больницы, но его состояние продолжало меня беспокоить. Я прибыл к нему поздно, потому что задержался на обеде в Королевском обществе медиков. Из его дома я вышел в одиннадцать, намереваясь прогуляться до Холборна, где обитаю. Но я заблудился в тумане и совершенно случайно оказался на этой самой площади незадолго до полуночи.

Прокурор. Что же вы увидели?

Свидетель. Я видел все, от начала до конца. Я увидел девочку, плохо одетую для этой немилосердной погоды, лет четырнадцати-пятнадцати. Страшно даже представить, что она делала на улице в столь поздний час, – ведь известно, что в этом квартале правит порок. Когда я ее увидел, руки ее были подняты, а черты лица выражали ужас. Она произнесла два слова: «Прошу вас!..» Потом раздались два выстрела, и она упала на землю. Я сразу понял, что она мертва. Вторая пуля попала в голову и убила ее наповал.

Прокурор. Вы видели, кто стрелял?

Свидетель. Поначалу нет. Было очень темно, увиденное меня потрясло, я решил, что здесь бродит какой-то сумасшедший – кому еще придет в голову стрелять в беззащитного ребенка? Тут я заметил фигуру неподалеку, человек держал в руке револьвер, который еще дымился. На моих глазах он застонал и упал на колени. Потом, потеряв сознание, растянулся на земле.

Прокурор. Вы сейчас видите этого человека?

Свидетель. Да. Вот он передо мной, на скамье подсудимых.

По залу снова пронесся ропот, всем зрителям, как и мне, стало ясно: эти показания – самые губительные. Сидевший рядом Лестрейд притих и поджал губы – я понял, что его вера в Холмса, принесшая ему столько пользы, изрядно пошатнулась. А что же я? Признаюсь, я был в смятении. По идее невозможно было представить, что мой друг убил ту самую девочку, с которой больше всего хотел поговорить, – ведь была вероятность, что Салли Диксон узнала от своего брата нечто, способное привести нас к «Дому шелка». Кстати, очень интересно было бы узнать, что она вообще делала на Коппергейт-сквер. Может, ее поймали и держали под замком еще до того, как к нам пришел Гендерсон? А он просто заманил нас в ловушку, предполагая завершить дело именно таким образом? Данное объяснение казалось мне единственно логичным. В то же время я вспомнил не раз слышанные слова Холмса: отбрось невозможное, и что останется, каким бы невероятным оно ни казалось, будет правдой. Можно отбросить показания Исайи Крира – такого человека ничего не стоит подкупить, он скажет все, что от него потребуют. Но совершенно невозможно или по меньшей мере абсурдно полагать, что видный врач из Глазго, старший полицейский чин из Скотленд-Ярда и сын графа Блэкуотерского, представитель английской аристократии, собрались вместе, чтобы без видимой причины сфабриковать показания и обвинить в преступлении человека, которого они никогда прежде не видели. Именно перед таким выбором я оказался. Либо все четверо лгут, либо Холмс под воздействием опиума действительно совершил жуткое преступление.

Но судью подобные сомнения не терзали. Выслушав показания, он попросил книгу обвинений, занес туда имя и адрес Холмса, возраст и само выдвинутое против него обвинение. Сюда же были вписаны имена и адреса прокурора и его свидетелей, а также перечень вещей, найденных у заключенного. (Он включал в себя пару очков-пенсне, моток бечевки, кольцо с печаткой, изображавшей герб великого князя Кассель-Фельштейнского, два окурка, завернутых в страницу из лондонской «Корн серкулар», пипетку, несколько греческих монет и кусочек берилла. По сей день мне интересно, что обо всем этом подумали власти.) Холмсу, за все время слушания не произнесшему ни слова, было сказано, что он останется под стражей до решения коронерского суда, который состоится в начале следующей недели. А потом начнется судебный процесс. На этом слушание было закрыто. Мировой судья торопился – ему предстояло рассмотреть еще несколько дел, а за окном уже начинало темнеть. Я смотрел, как Холмса выводят из зала суда.

– Идемте, Ватсон! – сказал Лестрейд. – Живее, у нас мало времени.

Я вышел за ним из зала, спустился на один лестничный пролет и попал в подвальный этаж. Комфортом там и не пахло, даже стены были выкрашены в зловещий цвет, изрядно облупились и имели убогий вид. Возможно, этаж был спроектирован специально для заключенных, мужчин и женщин, которым пришлось распрощаться с обычным миром наверху. Лестрейд, естественно, здесь бывал. Он быстро провел меня по коридору, и мы оказались в вытянутой комнате, выложенной белым кафелем, с одним окном и скамьей, которая тянулась по всей длине помещения. Скамью делили деревянные перегородки, и, сидя здесь, ты был изолирован и не мог общаться с теми, кто сидел по другую сторону. Я сразу понял: это был тюремный зал ожидания. Возможно, здесь до слушания держали Холмса.

Едва мы вошли, у двери возникло какое-то движение, и в сопровождении человека в форме появился Холмс. Я бросился к нему и даже был готов его обнять, но сдержался – для него это было бы еще одним звеном в цепи испытанных им унижений. Но когда я обратился к нему, голос мой предательски задрожал:

– Холмс! У меня просто нет слов. Несправедливый арест, такое обращение с вами… просто не укладывается в голове.

– Да, все это чрезвычайно интересно, – откликнулся он. – Здравствуйте, Лестрейд. Забавно развиваются события, да? Что вы об этом скажете?

– Не знаю, что и думать, господин Холмс, – пробормотал Лестрейд.

– Ну, к этому нам не привыкать. Наш друг Гендерсон устроил нам хорошенькую свистопляску, а, Ватсон? Не будем забывать, что чего-то подобного я и ожидал, будем считать, что Гендерсон сослужил нам добрую службу. Я и раньше подозревал, что мы натолкнулись на заговор, который не ограничивается убийством в гостиничном номере. Теперь я в этом уверен.

– Какой толк от этой уверенности, если вас посадят в тюрьму и нанесут разрушительный удар по репутации? – ответил я.

– Думаю, моя репутация сама о себе позаботится, – сказал Холмс. – Если меня повесят, Ватсон, вам придется убедить ваших читателей, что произошло большое недоразумение.

– Вы, конечно, можете шутить, господин Холмс, – вмешался Лестрейд с досадой в голосе. – Но хочу вас предупредить: у нас очень мало времени. А улики против вас, если говорить прямо, неопровержимые.

– Что думаете о свидетелях, Ватсон?

– Не знаю, Холмс, что сказать. Друг друга они, судя по всему, не знают. Родом из совершенно разных мест. И в то же время дают одну и ту же картину происшедшего.

– Надеюсь, мое слово для вас значит больше, чем слово нашего друга Исайи Крира?

– Естественно.

– Тогда знайте: то, что я рассказал инспектору Гарриману, полностью соответствует действительности. При входе в курильню опиума меня встретил Крир – как нового клиента, скажем так, радушно, но не без осторожности. На матрасах в полузабытьи или делая вид лежали четверо, один из них действительно был лорд Хорас Блэкуотер, хотя, конечно, тогда я его не знал. Я дал понять, что пришел за четырехпенсовой порцией радости, и Крир предложил пройти в его кабинет и там с ним расплатиться. Чтобы не вызывать подозрений, я согласился, но едва переступил порог комнаты, как на меня набросились двое, схватили за шею, связали руки.

Одного из них, Ватсон, мы знаем. Гендерсон, собственной персоной! Другой был бритоголовый, с плечами и бицепсами борца, настоящий силач. Я не мог и шевельнуться. «Очень неразумно, господин Холмс, встревать в дела, которые вас не касаются, и неразумно полагать, что вы можете тягаться с людьми, которые куда сильнее вас», – сказал Гендерсон, или что-то в этом роде. В это же время ко мне подошел Крир, в руке его был стаканчик с отвратительно пахнувшей жидкостью. Это было какое-то дурманящее зелье, и его влили мне между губ, я ничего не мог поделать – трое против одного. Вытащить оружие я не мог. Средство подействовало почти немедленно. Комната поплыла перед глазами, ноги совершенно обмякли. Эти трое отпустили меня, и я рухнул на пол.

– Мерзавцы! – вскричал я.

– А дальше? – спросил Лестрейд.

– Больше ничего не помню – пришел в себя, когда рядом оказался Ватсон. Видимо, мне дали очень сильное средство.

– Все это замечательно, господин Холмс. Но как объяснить показания доктора Экленда, лорда Хораса Блэкуотера и моего коллеги Гарримана?

– Они сговорились.

– Но зачем? Все они люди непростые.

– Именно. Будь они простыми, я был бы более склонен им поверить. Вас не удивляет, что три таких замечательных представителя рода человеческого выплыли из тьмы в одно и то же время?

– Но в логике им не откажешь. Ни одного сомнительного слова в суде не прозвучало.

– Нет? Позволю себе с вами не согласиться, Лестрейд, я насчитал несколько. Возьмем для начала милейшего доктора Экленда. Он сказал, что было слишком темно и он не мог видеть, кто стрелял, но тут же добавил, что увидел дымок из моего револьвера, – это вас не удивляет? Какое-то уникальное у него зрение. Теперь Гарриман. Есть смысл уточнить, было ли ограбление банка на Уайт-Хорс-роуд. Прямо какое-то указание свыше.

– Что вы имеете в виду?

– Если бы я собрался грабить банк, я бы подождал до полуночи, когда народ совсем разойдется с улиц. К тому же я предпочел бы районы побогаче: Мейфэр, Кенсингтон, Белгравию, – там местным жителям есть что нести в банк, соответственно, есть что украсть.

– А что скажете про Перкинса?

– Констебль Перкинс – единственный честный свидетель. Ватсон, если вас не затруднит…

Но Холмсу не удалось закончить: в дверях появился готовый метать громы и молнии Гарриман.

– Какого дьявола здесь творится?! – вскричал он. – Почему заключенный не на пути в камеру? Кто вы, сэр?

– Я инспектор Лестрейд.

– Лестрейд! Я вас знаю. Но это дело веду я. Почему вы вмешиваетесь?

– Господин Шерлок Холмс мне очень хорошо известен…

– Господин Шерлок Холмс известен очень многим. Мы всех их будем сюда приглашать для близкого знакомства? – Гарриман повернулся к полицейскому, который вывел Холмса из зала суда и теперь стоял неподалеку, явно чувствуя себя неловко. – Полицейский! Я запишу вашу фамилию и номер – будете наказаны. А сейчас отведите господина Холмса на задний двор, там его ждет полицейский транспорт, чтобы перевезти на новое место жительства.

– Куда именно? – спросил Лестрейд.

– Он будет содержаться в исправительном доме в Холлоуэе.

При этих словах я побелел: любой лондонец знал, в каких условиях содержатся заключенные в этой мрачной и внушительной крепости.

– Холмс! – крикнул я. – Я вас навещу…

– Как ни печально, я вынужден возразить: пока идет расследование, принимать посетителей господин Холмс не сможет.

Что еще оставалось нам с Лестрейдом? Оказывать сопротивление Холмс не пытался. Полицейский подошел к нему, помог подняться и вывел из комнаты. Гарриман проследовал за ними, и мы остались вдвоем.