Текст книги "Хрущев убил Сталина дважды"

Хрущев прикрывает измену именем Ленина

Хрущев чего только ни делал, чтобы именем Ленина скрыть свое предательство, поэтому разражался псевдоленинской фразеологией, мобилизовал всех псевдофилософов-либералов, выжидавших момент, чтобы приспособить для ревизионистских линий (которые они вытаскивали из старого социал-демократического арсенала) ленинские маски, подходящие для современной обстановки экономического развития, для «нашей эпохи превосходства социализма» и «достижения, особенно Советским Союзом, стадии строительства коммунизма».

Хрущевизм извратил марксизм-ленинизм, объявил его уже преодоленным, поэтому в последующем он объявил преодоленной и фазу диктатуры пролетариата, провозгласив подмену ее «общенародным государством». В то же время Хрущев, будучи последовательным на своем пути предательства, и партию пролетариата должен был подменить «общенародной партией». Следовательно, согласно Хрущеву, Советский Союз переходил «в высшую стадию коммунизма», между тем как в действительности в этой стране еще отставали промышленность, сельское хозяйство, а рынки пустели.

Хрущев и его теоретики трезвонили день-деньской о своем блефе. На улицах, на фасадах зданий и промышленных объектов виднелись даже плакаты, на которых крупными буквами было выведено: «Догнать и перегнать США». Предатель вопил с трибун собраний, заявляя: мы перегнали Америку на том и на сем секторе, перегоним ее в сельском хозяйстве (причем намечал и сроки), мы закопаем капитализм и т. д. Ревизионистские теории развивались, обрабатывались, распространялись во всех капиталистических странах руководителями-предателями псевдомарксистских партий и всякого рода философами-лжемарксистами.

Настоящие коммунисты были застигнуты врасплох. В этом отрицательно сказался больной сентиментализм – они не решались поднять голос против своих разлагавшихся партий, против старых руководителей, вступавших на путь измены, не решались поднять голос против горячо любимого ими Советского Союза, так как не осознавали катастрофы, угрожавшей родине Ленина и Сталина.

Капиталистическая буржуазия всеми экономическими и пропагандистскими силами и средствами способствовала дальнейшему углублению этого смятения.

Албанская партия труда встала на путь бескомпромиссной борьбы с ревизионистами. Благодаря борьбе представителей Албанской партии труда, представителей Коммунистической партии Китая и кое-какой другой партии были устранены многие ревизионистские тезисы и были выработаны марксистско-ленинские формулировки по многим вопросам. Однако это был лишь пролог борьбы. Настоящая борьба была еще впереди.

Мы отдавали себе отчет, что она будет трудной, жестокой, и мы окажемся и в меньшинстве. Но это нас не пугало. Мы тщательно подготовились к совещанию 81 коммунистических и рабочих партий в Москве, с тем чтобы суждения и анализы нашей партии были зрелыми и обдуманными, смелыми и принципиальными. Речь, которую я должен был произнести на московском Совещании, мы обсудили на специальном заседании Пленума Центрального Комитета нашей партии, который единогласно одобрил ее, так как в ней содержался анализ, которому Албанская партия труда подвергала вопросы нашего учения, как и антимарксистскую деятельность хрущевцев. В Москве нам предстояло изложить непоколебимую линию нашей партии, продемонстрировать ее идеологическую и политическую зрелость, редкую революционную смелость, которую наша партия выказывала в течение всей своей героической жизни.

В документах нашей партии подробно говорится о работе Совещания 81 партии, о выступлениях и беседах нашей делегации в те решающие и исторические моменты, которые переживал коммунистический мир, и особенно наша страна и наша партия, так что нет надобности распространяться об этом.

Для участия в совещании 81 коммунистической и рабочей партии в Москву выехали я, Мехмет, Хюсни и Рамиз, как и некоторые другие товарищи на помощь делегации. Мы были убеждены, что ехали в страну, где власть уже взяли в руки враги, и где нужно было проявлять большую осторожность, так как они будут обращаться с нами, как враги, и регистрировать любое наше слово, любой наш шаг. Нам надо было хранить бдительность и быть осмотрительными. Мы были уверены и в том, что они будут стараться расшифровать наши радиограммы, чтобы разузнать наши цели, раскусить до мельчайших подробностей наши тактические приемы.

По дороге, в Будапеште, нас приняли некоторые главные «товарищи» из Венгерской партии трудящихся, которые проявили корректность к нам. Ни они, ни мы не сделали никаких намеков на предстоящие проблемы. Поездом отправились на Украину. Персонал холодно относился к нам и безмолвно нас обслуживал, а по коридорам проходили люди, которые наверняка были офицерами органов безопасности. С ними нам не хотелось заводить даже малейшего разговора, так как знали, кем они были и кого представляли. На вокзале в Киеве вышло два-три члена Центрального Комитета Украины, которые встретили нас холодно. И мы ответили ледяным поведением, не приняв даже их кофе.

Затем мы сели на поезд и отправились дальше, в Москву, где встретить нас вышли Козлов, Ефремов – член Центрального Комитета, и заместитель заведующего протокольным отделом Министерства иностранных дел. На московском вокзале они выстроили и почетный караул, вывели духовой оркестр; были исполнены и гимны; солдаты прошли строевым шагом, как это полагалось у них при встрече всех делегаций. Ни пионеров, ни цветов нигде не было видно. Холодная рука Козлова, сопровождаемая широкой наделанной улыбкой и его басовитым голосом, приветствовала нас с прибытием. Но лед льдом и остался.

Как только закончились гимны и прохождение солдат, мы услышали скандирование, аплодисменты и пламенные возгласы: «Да здравствует Партия труда!». Это были несколько сотен албанских студентов, обучавшихся в Москве. Их не впускали на вокзал, но, наконец, впустили во избежание какого-либо скандала. Мы, не обращая внимания на неотвязчивых Козлова и Ефремова, приветствовали наших студентов, которые изо всех сил выкрикивали от радости, и вместе с ними стали скандировать о нашей партии. Это явилось хорошим уроком для хрущевцев, они увидели, каким единством у нас партия и народ спаяны со своим руководством. Студенты не отходили от нас, покуда мы не сели в ЗИЛы. В автомобиле Козлов, не зная, о чем другом говорить, сказал мне:

– Ваши студенты неудержимы.

– Нет, – ответил я ему, – они большие патриоты и всей душой любят свою партию и свое руководство.

Козлов и Ефремов сопровождали нас до отведенной нам резиденции, расположенной в 20–25 км от Москвы, в Заречье. Это была дача, на которой я неоднократно останавливался с товарищами и с Неджмие, когда мы ездили туда на отдых. «Эта дача, – сказали мне однажды, – предназначена для Чжоу Эньлая и для вас, других мы тут не размещаем». И на даче нас объединили с китайцами. Дачу, как мы установили позднее с помощью детектора, который мы захватили с собой, они наводнили аппаратами подслушивания.

* * *

Козлова я знал хорошо, так как часто беседовал с ним. Он был из тех, которые говорят много, но ничего путного. Независимо от того, кем считали мы советских сейчас, этот Козлов с первой же встречи произвел на меня впечатление недалекого человека, который прикидывался всезнайкой, принимал позы, но был «без царя» в голове. Он не пил, как другие и, надо сказать, считался вторым человеком в руководстве после Хрущева.

Помню, в 1957 г. мы с ним и с Поспеловым возвращались из Академического театра оперы и балета им. Кирова в Ленинграде. Меня посадили посередине. Козлов сказал Поспелову, пользуясь уменьшительными именами, как это принято у русских:

– Ты у нас великий человек, один из самых крупных теоретиков.

– Ну нет, ну нет! – ответил ему Поспелов.

Я не мог понять, к чему вся эта лесть, но впоследствии мы узнали, что этот Поспелов был одним из составителей «секретного» доклада против Сталина. Козлов продолжал:

– Это именно так, но ты скромный, очень скромный.

Вот это и был весь разговор, который шел по дороге; они льстили друг другу, покуда мы не прибыли в резиденцию. Мне это опротивело, ведь у нас так не заведено.

А Ефремова я знал меньше.

Когда я был в Москве с Мехметом, во время XXI съезда, в один воскресный день «Полянский, тогда член Президиума ЦК КПСС, пригласил нас отобедать у него на его даче в Подмосковье. Мы поехали. Из-за выпавшего снега вокруг все было белым-бело. Было холодно. Дача тоже была белой, как снег, красивой. Полянский сказал нам:

– Это дача, где отдыхал Ленин.

Этим он хотел сказать: «я важная персона». Там мы застали и Ефремова и еще другого секретаря, из Крыма, если я не ошибаюсь. Нас представили. Было 10 часов утра. Стол был накрыт как в сказках про русских царей.

– Давайте позавтракаем, – сказал нам Полянский.

– Мы уже, – ответили мы.

– Нет, – возразил он, – сядем и позавтракаем снова. (Он, конечно, хотел сказать «выпьем».)

Мы не пили, а смотрели на них, когда они пили и разговаривали. Ну и здорово хлебали и жрали они: колоссально!! Мы делали большие глаза, когда они опрокидывали стаканы водки и различных вин. Полянский, с лицом интригана, кичился без зазрения совести, тогда как Ефремов с другим секретарем и с прибывшим позднее лицом, пили и, ни капельки не стыдясь нас, до отвращения превозносили Полянского: «Равных тебе нет, ты великий человек и столп партии, ты хан Крымский» и т. д. и т. п. Вот так продолжался «завтрак» до часу дня. Мехмета и меня грызла скука. Мы не знали, чем заняться. Я вспомнил о бильярде и, с целью покинуть этот зал пьяниц, спрашиваю Полянского:

– Есть ли тут бильярд?

– Есть, а как же, – ответил он. – Вам хочется туда?

– С удовольствием! – ответили мы и сразу встали.

Мы поднялись в зал бильярда и пробыли там часа полтора-два. За нами в бильярд последовали водка, перцовка и закуски.

Тогда мы спросили разрешения уехать.

– Вы куда? – спросил Полянский.

– В Москву, – ответили мы.

– Как это возможно, – возразил он. – Ведь мы теперь пообедаем.

Мы вытаращили глаза от удивления. Мехмет заметил:

– А чем мы занимались до сих пор, разве мы не ели и не пили на два дня?

– О, нет, – возразил Ефремов, – то, что мы ели, это был легкий завтрак, а теперь начинается настоящий обед.

Нас взяли под руку и повели в столовую. И что открылось нашему взору! Стол вновь накрыт полным-полно. Все эти харчи производились за счет советского государства пролетариев ради его руководителей, с тем чтобы они «отдыхали» и кейфовали! Мы сказали им: «Мы не можем есть». Мы возражаем, а они просят, – и давай жрать и хлебать без перебоя! Мехмет хорошо придумал; он спросил:

– Есть ли тут кинозал? Нельзя ли посмотреть фильм?

– Есть, а как же, – ответил Полянский, нажал кнопку и отдал распоряжение кинооператору подготовить показ фильма.

Полчаса спустя все было готово. Мы вошли в кинозал и сели. Помню, это был цветной мексиканский фильм. Мы избавились от столовой. Не прошло и десяти минут с начала фильма, как мы увидели в темноте по одному ворами удиравших из кинозала к водке Полянского и других. Когда кончился фильм, мы застали их за накрытым столом: они ели и пили.

– Садитесь, – сказали они, – теперь мы покушаем чего-нибудь, после фильма приятно закусить.

– Нет, – возразили мы, – больше мы не можем ни есть, ни пить; пожалуйста, разрешите нам вернуться в Москву.

Мы насилу встали.

– Вам надо полюбоваться красивой ночью русской зимы, – предложили нам.

– Зимой-то мы полюбуемся, – говорю я Мехмету на албанском, – лишь бы избавиться от столовой и от этих пьяниц.

Мы надели пальто и вышли на снег. Мы сделали несколько шагов, и вот остановившийся ЗИМ: двое других друзей Полянского; одного из них, некоего Попова, я знал еще в Ленинграде; там он был доверенным лицом Козлова, который поспешно произвел его в чин министра культуры РСФСР. Объятия на снегу.

– Вернитесь, пожалуйста, – просили они, – еще на часик…

Мы не согласились и уехали; однако мне досталось. Я простудился, схватил сильный насморк при повышенной температуре и пропустил несколько заседаний съезда. (Все это я рассказал с целью раскрыть лишь один момент из жизни советских руководителей, тех, которые подорвали советский строй и авторитет Сталина.)

* * *

А теперь снова вернемся к прибытию в Москву на совещание партий.

Козлов, значит, сопровождал нас до дачи. В прошлый раз, как правило, они возили нас до дома и уезжали; но на сей раз Козлову хотелось показаться «сердечным товарищем». Сняв пальто, он сразу же пошел прямо в столовую, переполненную бутылками, закуской и черной икрой.

– Давайте выпьем и покушаем! – пригласил нас Козлов. Ему хотелось побеседовать с нами с целью разузнать, каково было наше настроение и наша предрасположенность.

Он начал беседу так:

– Теперь комиссия уже закончила проект, и почти все мы согласны с ним. Согласны и китайские товарищи. Имеется еще 4–5 вопросов, относительно которых еще не достигнуто общее мнение, но касательно их мы можем выпустить внутреннее заявление.

И, обратившись к Хюсни с целью заручиться его одобрением, сказал ему:

– Не так ли?

Хюсни отвечает ему:

– Нет, это не так. Работа не завершена. У нас имеются возражения и оговорки, которые наша партия изложила в письменном заявлении, переданном комиссии.

Козлов побледнел, не смог заручиться его одобрением. Я вмешался и сказал Козлову:

– Это будет серьезное совещание, на котором все проблемы должны быть поставлены правильно. Многие вопросы в проекте поставлены превратно, но особенно превратно они проводятся в жизнь, в теории и на практике. Все должно быть изложено в заявлении. Мы не допустим никаких внутренних листков и хвостов. Ничего в темноте, все в свете. Для этого и проводится совещание.

– Не надо говорить пространно, – сказал Козлов.

Мехмета взорвало, и он говорит ему, посмеиваясь:

– И в ООН мы говорим вдоволь. Там Кастро выступал 4 часа, а вы-то думаете ограничить нам время выступлений!

Хюсни сказал ему:

– Вы два раза прерывали нас в комиссии и не дали договорить.

– Это не должно иметь места, – добавил я. – Вам должно быть ясно, что подобных методов мы не примем.

– Мы должны сохранить единство, иначе это трагедии подобно, – сказал Козлов.

– Чтобы сохранить единство, надо высказываться открыто, сообразно с марксистско-ленинскими нормами, – ответил ему Мехмет.

Козлов, получив отпор, поднял бокал за меня, закусил и уехал.

Все время, вплоть до начала совещания, было занято нападками и контрнападками между нами и ревизионистами всех степеней. Ревизионисты объявили нам войну широким фронтом, и мы также давали отпор по горячим следам их нападкам.

Они старались любой ценой добиться того, чтобы мы на совещании не критиковали их открыто за совершенные преступления. Будучи уверенными в том, что мы не отойдем от своих правильных взглядов и решений, они прибегали и к измышлениям, утверждая, будто то, что мы будем говорить на совещании, необоснованно, «вносит раскол», будто мы «трагически» ошибаемся, будто мы должны изменить путь, и т. д. и т. п. Хрущевцы усиленно обрабатывали в этом отношении все делегации братских коммунистических и рабочих партий, которые должны были принять участие в совещании. Что касается до себя, то они прикидывались «непогрешимыми», «невинными», «принципиальными», вели себя так, будто они держали в руках судьбу марксистско-ленинской истины.

Провокации и давление на нас приняли открытый характер. На приеме, устроенном в Кремле по случаю 7 ноября, ко мне подошел бледный как смерть Косыгин и стал читать мне проповедь о дружбе.

– Дружбу с Советским Союзом, основанную на марксизме-ленинизме, мы будем беречь и отстаивать, – заметил я.

– В вашей партии имеются враги, которые ополчаются против этой дружбы, – сказал Косыгин.

– Спроси-ка его, – обращаюсь к Мехмету, который хорошо владел русским языком, – что это за враги в нашей партии? Пусть он нам скажет.

Косыгин попал впросак, начал хмыкать и говорить:

– Вы неправильно поняли меня.

– Бросьте! – сказал ему Мехмет. – Мы вас поняли очень хорошо, но вы не смеете говорить открыто. Мы скажем вам на совещании, какого мы мнения о вас.

Мы ушли, покинули эту ревизионистскую мумию.

(В течение всего вечера хрущевцы не оставляли нас одних: они изолировали нас друг от друга и окружали по заранее подготовленной мизансцене.)

Вскоре и меня, и Мехмета окружили маршалы Чуйков, Захаров, Конев и др. Они по указке пели на иной лад: «Вы, албанцы, боевой народ, здорово воевали, вы выстояли, пока мы не одержали победу над гитлеровской Германией», и Захаров продолжал забрасывать камнями германский народ. В этот момент к нам подошел Шелепин. Он стал возражать Захарову относительно сказанного им по адресу немцев. Возмущенный Захаров, не считаясь с тем, что Шелепин был членом Президиума и начальником КГБ, говорит ему: «Ну тебя, чего ты вмешиваешься в разговор, не тебе учить меня, кто такие немцы! Когда я воевал с ними, ты был молокососом» и т. д.

В ходе этой беседы надменных маршалов, опьяненных водкой, Захаров, который когда-то был начальником Военной академии им. Ворошилова, куда Мехмет с другими товарищами были направлены обучаться сталинскому военному искусству, говорит Мехмету: «Когда вы были у нас, вы отличились в изучении нашего военного искусства». Перебив его, Мехмет сказал: «Спасибо вам за комплимент, но не хотите ли вы сказать, что и ныне, здесь, в Георгиевском зале, мы являемся старшим и подчиненным, начальником и слушателем?»

В беседу вмешался маршал Чуйков, который был не менее пьяным; он сказал: «Мы хотим сказать, что албанская армия всегда должна стоять на нашей стороне…» Мехмет тут же ответил ему: «Наша армия является и останется верной своему народу и преданно будет отстаивать, на пути марксизма-ленинизма, дело строительства социализма; она была и остается только под руководством Албанской партии труда, оружием диктатуры пролетариата в Албании. Этого вы еще не знаете, товарищ маршал Чуйков? Тем хуже для вас!»

Маршалы получили отпор. Кто-то из них, не помню, Конев или кто-то другой, видя, что беседа не прошла по их расчетам, вмешался и вставил: «Прекратим эти разговоры, давайте выпьем стаканчик за дружбу между двумя нашими народами и двумя нашими армиями».

* * *

За несколько дней до моего выступления на совещании Хрущев попросил встречи со мной, понятно, с целью «убедить» нас изменить позицию. Вначале мы решили пойти на эту встречу, чтобы еще раз разъяснить хрущевцам, что мы не отойдем от наших позиций, но затем мы изменили свое мнение. Я встретился с Андроповым, который в те дни суетился, играя роль связного Хрущева.

– Сегодня я прочел материал, в котором Албания не фигурирует как социалистическая страна, – сказал я ему.

– Какое отношение это письмо имеет к Албании? – бесстыдно спросил меня Андропов, который был одним из авторов этого низкопробного документа.

– Это письмо делает невозможной мою встречу с Хрущевым, – заметил я.

Андропов оторопел и проговорил:

– Это очень серьезное заявление, товарищ Энвер.

– Да, – сказал я ему, – очень серьезное! Передайте Хрущеву, что быть или не быть Албании социалистической страной, это не он решает. Это кровью решили албанский народ и его марксистско-ленинская партия.

Андропов попугаем повторил еще раз:

– Но ведь это материал о Китае, товарищ Энвер, и не имеет никакого отношения к Албании.

– Свое мнение, – закончил я беседу, – выскажем на совещании партий. До свидания.

Розданное обвинительное письмо против Китая было низкопробным антимарксистским документом. Вновь хрущевцы прибегли к коварной, троцкистской тактике. Этот объемистый материал против Китая они раздали перед совещанием в целях подготовки почвы и обработки делегаций остальных партий, с тем чтобы запугать китайцев и заставить их, если они не подчинятся, быть, по меньшей мере, умеренными. Этот антикитайский материал нас не удивил, напротив, он еще больше укрепил в нас убежденность в правоте марксистско-ленинской линии и марксистско-ленинских позиций нашей партии в защиту Коммунистической партии Китая. Материал навел порядочную скуку на участников совещания, которые восприняли его не так, как это предполагали хрущевцы. Мы поняли, что на совещании образуются трещины, и это будет в пользу марксизма-ленинизма. Мы могли рассчитывать, что 7-10 партий станут на нашу сторону, если не открыто, то, по крайней мере, неодобрением враждебного предприятия хрущевцев.

Китайская делегация, как оказалось, пришла на московское Совещание с мыслью, что страсти могли угомониться, и первоначально они подготовили материал, пронизанный примиренческим духом и терпимостью по отношению к позициям и деяниям хрущевцев. С ним должен был выступить Дэн Сяопин. По-видимому, они подготовились занять позицию «в двух-трех вариантах». Однако, когда хрущевцы пошли в атаку, прибегая к жестоким выпадам, наподобие тех, которые содержались в розданном перед совещанием материале, китайцам пришлось полностью изменить подготовленный материал, бросить примиренческий дух, с тем чтобы своей позицией ответить на выпады Хрущева…

Итак, Совещание открылось; нас не без умысла посадили около трибуны ораторов, с тем чтобы мы оказались под указательным пальцем антимарксистских хрущевских «прокуроров». Но, вопреки их ожиданиям, это мы стали прокурорами, обвинителями ренегатов и предателей. Они сидели на скамье подсудимых. Хрущев схватывался за голову обеими руками всякий раз, когда на него сбрасывались бомбы нашей партии.

На совещании Хрущев придерживался коварной тактики. Он выступил первым, произнес якобы умеренную, мирную речь, без открытых выпадов, с изысканными фразами, с тем чтобы задать тон совещанию и создать впечатление, что оно должно быть тихим, внушать его участникам, что не следует нападать друг на друга (они напали первыми), надо сохранить единство (социал-демократическое) и т. п. Этим он хотел сказать: «Мы не хотим распрей, не хотим раскола, ничего такого не произошло, все идет хорошо».

Хрущев в своей речи полностью высказал свои ревизионистские воззрения, он атаковал Коммунистическую партию Китая и Албанскую партию труда, как и те, которые последуют за этими партиями, не упоминая при этом ни одной из них. Этой тактикой в своей речи он хотел предупредить нас: «Выбирайте: либо выпады вообще, без адреса, хотя всем известно, о ком идет речь, либо же, если вам так не нравится, мы атакуем вас открыто». На деле, из выступивших 20 делегатов-марионеток только 5–6 атаковали Китай, основываясь на материале хрущевцев.

Хрущеву и его марионеткам было известно, что мы объявим войну хрущевскому и мировому современному ревизионизму, поэтому они как в комиссии, так и в своих выступлениях настаивали на необходимости включить в проект положение о фракциях и групповщине в международном коммунистическом движении, а также оценки XX и XXI съездов Коммунистической партии Советского Союза и некоторые другие вопросы, против которых мы выступали. Было очевидно, что Хрущев, который отрекся от ленинизма и ленинских норм и который, как он сам утверждал, «обладал наследием и монополией ленинизма», хотел своей дирижерской палочкой руководить всеми коммунистическими и рабочими партиями мира, держать их под своим диктатом. Тот, кто выступал против его линии, выработанной XX и XXI съездами, объявлялся фракционером, антимарксистом, сторонником групповщины. Понятно, что таким образом Хрущев готовил дубинку против Коммунистической партии Китая и Албанской партии труда, готовился принять меры к исключению нас из международного коммунистического движения, в котором, по его расчетам, должны были господствовать антимарксистские идеи.

За ним один за другим выступило 15–20 других, которые, будучи заранее подготовленными и обработанными, вторили Хрущеву: «Ничего такого не произошло, ничего нет между нами, тишина царит, все идет хорошо». Какой низкопробный блеф для хрущевцев, которые манипулировали этими подкупленными, чтобы прикидываться принципиальными! Вот таков был вообще тон. «Часы уже были сверены», как это Живков говорил некогда в какой-то своей речи, которую Хрущев процитировал как «историческое» изречение.

* * *

Между тем как совещание продолжало свою работу, хрущевцы старались любой ценой убедить нас отказаться от своих взглядов или хотя бы смягчить нашу позицию. Когда мы отказались встречаться с Хрущевым, они попросили Тореза посредничать. Торез пригласил нас на ужин, прочел нам лекцию о «единстве» и посоветовал нам быть «сдержанными и хладнокровными». Морис Торез, конечно, был в курсе дела, ибо мы уже беседовали с ним, так что было очевидно, что он теперь выступал эмиссаром Хрущева. Но тщетно он старался. Мы отклонили все его предложения, и он пригрозил нам.

– На вас ополчится совещание.

– Мы никого не боимся, потому что стоим на правильном пути, – ответили мы ему.

Увидев, что и посредничество Тореза ни к чему не привело, хрущевцы стали настоятельно просить нас встретиться с Микояном, Козловым, Сусловым, Поспеловым и Андроповым. Мы дали согласие. На этой встрече, которая состоялась на даче в Заречье, хрущевцы изображали дело так, будто ничего не произошло, будто они ни в чем не были виновны, наоборот, по-ихнему, виновна была Албанская партия труда! Это мы, видите ли, обостряли отношения с Советским Союзом, и они потребовали от нас прямо сказать им, почему мы это делали!

Мы отвергли их обвинения и утверждения и на неопровержимых фактах доказали им, что не мы, а они своими позициями и деяниями обострили отношения между нашими партиями и нашими странами.

Со своей стороны, люди Хрущева совершенно без зазрения совести отрицали все, вплоть и до своего посла в Тиране, которого они обозвали дураком, пытаясь взвалить на него свои провинности. Они пытались во что бы то ни стало задобрить нас, чтобы мы замолчали. Они предложили нам и кредиты, и трактора. Но мы, изобличив их, сказали: «Вы тщетно стараетесь, если не признаете и не исправите свои тяжкие ошибки». Назавтра вновь пришли к нам Козлов и Микоян, но ничего не добились.

Наступало время нашего выступления, и они предприняли последнюю попытку – попросили нас встретиться с Хрущевым в Кремле. По всей видимости, Хрущев еще понапрасну надеялся, что ему удастся «переубедить нас»; мы дали согласие, но отказались встретиться в назначенный им час, чтобы этим сказать ему: «Ты не можешь даже время встречи назначать, его назначаем мы». Кроме этого, еще до встречи с ним нам хотелось направить ему «устное послание». Своим аппаратом мы установили, что в отведенной нам резиденции везде нас подслушивали через микрофоны. Только в одной бане не было установлено микрофона. Когда было холодно и мы не могли беседовать на улице, мы были вынуждены беседовать в бане. Это заинтриговало хрущевцев, они хотели знать, где мы беседовали, и, спохватившись, попытались установить микрофон и в бане. Наш офицер застал советского техника за «операцией» – он якобы ремонтировал баню; наш человек сказал ему: «Не надо, баня работает исправно».

Наше посольство тоже было переполнено аппаратами для подслушивания, и мы, зная это, назначив время встречи, покинули Кремль и приехали в посольство. Мы включили свой аппарат, и он дал нам сигналы о том, что нас подслушивают со всех сторон. Тогда Мехмет направил Хрущеву и другим 10-15-минутное «послание», назвав их «предателями», «подслушивающими нас», и т. д. и т. п. Так что, когда мы прибыли в Кремль, ревизионисты уже получили наше «приветствие».

Встреча прошла в кабинете Хрущева, и он начал, как обычно:

– Слушаем вас, говорите.

– Вы попросили встречи с нами, – сказал я, – говорите вы первыми.

Хрущев вынужден был согласиться. С самого начала мы убедились, что он действительно пришел на встречу в надежде, что ему удастся если не ликвидировать, то, по крайней мере, смягчить критику, с которой мы выступим на совещании. К тому же, эту встречу, даже если она не даст никаких результатов, он использует, как обычно, в качестве «аргумента» перед представителями остальных партий, с тем чтобы сказать им: «Вот мы еще раз протянули руку албанцам, но они остались на своем».

Хрущев и другие старались взвалить вину на нашу партию и изображали удивление, когда мы рассказывали им историю возникновения разногласий между нашими партиями. Хрущев, когда видел, что его припирали к стене, прыгал с пятого на десятое, перескакивал из темы к теме, и нельзя было говорить с ним о крупных принципиальных вопросах, которые, в сущности, были источниками разногласий. К тому же его даже не интересовало упоминание этих вещей. Он добивался подчинения Албанской партии труда, албанского народа, он был их врагом.

– Вы не за регулирование отношений, – резко сказал Хрущев.

– Мы хотим урегулировать их, но сперва вы должны признать свои ошибки, – ответили мы ему.

Беседа с нами раздражала Хрущева. Когда мы открыто сказали ему об ошибках его и его людей, он стал на дыбы.

– Вы меня оплевываете, – завопил он. – С вами нельзя беседовать. Только Макмиллан попытался говорить со мной так.

– Товарищ Энвер не Макмиллан, так что берите свои слова обратно, – возмущенно ответили ему в один голос Мехмет и Хюсни.

– А куда их девать?!

– Туда, в ваш карман, – ответил ему Мехмет.

Мы вчетвером встали и покинули их, не подав им даже руку, мы не попали в их ловушки, сплетенные угрозами и лицемерными обещаниями.

Выходя из зала переговоров, Мехмет возвращается и, обращаясь к Хрущеву, говорит ему: «Камень, который вы подняли на нашу партию и наш народ, угодит вам в голову. Это будет подтверждено временем!», и, закрыв дверь, присоединился к нам.

Это была последняя беседа с этими ренегатами, которые еще прикидывались марксистами. Мы ни на йоту не отошли от своей позиции, мы ничего не изменили и не смягчили в нашей речи.

* * *

Я не стану распространяться о содержании речи, с которой я выступил в Москве от имени нашего Центрального Комитета, ибо она опубликована, а взгляды нашей партии на поставленные нами проблемы теперь уже всемирно известны. Мне хотелось бы лишь указать на то, как прореагировали последователи Хрущева, прослушав наши выпады против их патрона. Гомулка, Деж, Ибаррури, Али Ята, Багдаш и многие другие поднимались на трибуну и соревновались в своем усердии мстить тем, кто «поднял руку на партию-мать». Было и трагично и смешно смотреть, как эти люди, выдававшие себя за политиков и руководителей, у которых «ума палата», поступали, как наймиты, как заведенные и связанные за кулисами марионетки.

В перерыве между заседаниями ко мне подходит Тодор Живков. У него тряслись губы и подбородок.

– Поговорим, брат, – говорит он мне.

– С кем? – спросил я. – Я выступил, вы слушали. Полагаю, что вас кто-то подослал, не Хрущев ли? Мне нечего беседовать с вами, поднимитесь на трибуну и говорите.