Текст книги "Душа человека. Революция надежды (сборник)"

На протяжении всей книги мы доказывали, что система Человек функционирует ненормально, если удовлетворены только материальные потребности, гарантирующие ей физиологическое выживание, а не специфически человеческие потребности и способности – любовь, нежность, разумность, радость и пр.

Поскольку человек также и животное, разумеется, он нуждается в том, чтобы в первую очередь удовлетворить свои материальные запросы; однако его история – это летопись его поисков и выражения потребностей, превосходящих выживание, таких как потребность в живописи и скульптуре, в мифе и драме, в музыке и танце. Религия была, пожалуй, единственной системой, вобравшей в себя все эти аспекты человеческого существования.

С развитием «новой науки» религия в ее традиционных формах становилась все менее эффективной, в результате возникла опасность утраты ценностей, которые в Европе закрепились в рамках теизма. Эту опасность Достоевский выразил в своем известном утверждении: «Если Бога нет, то все позволено». В XVIII и XIX веках многие сознавали необходимость создания равноценной замены тому, чем была религия в прошлом. Робеспьер пытался создать новую искусственную религию, что ему, конечно же, не удалось, ибо его исходными посылками были материализм Просвещения и идолопоклонство перед будущими поколениями, что не позволяло ему увидеть основные элементы, необходимые для основания новой религии, даже если бы это можно было сделать. Сходным образом Конт думал о новой религии, но его позитивизм делал равно невозможным достижение удовлетворительного результата. Во многих отношениях Марксов социализм был в XIX веке самым значительным народным религиозным движением, хотя и выражался светским языком.

Предсказание Достоевского о том, что все этические ценности рухнули бы, если бы прекратилась вера в Бога, оправдалось лишь отчасти. Этические ценности современного общества, общепринятые на уровне и закона, и обычая, такие как уважение к собственности, к индивидуальной жизни и прочие принципы, остались в неприкосновенности. Но те человеческие ценности, которые выходят за пределы требований, предъявляемых нашим общественным устройством, действительно утратили свой вес и влияние. Однако Достоевский был не прав в ином, более важном смысле. В течение последних десяти и особенно прошедших пяти лет по всей Европе и Америке в развитии общества выявилась сильнейшая тенденция к более глубоким ценностям гуманистической традиции. Возобновился поиск осмысленной жизни, и не только среди малых изолированных групп; он превратился в целое движение в странах с совершенно разными социальными и политическими структурами, как, впрочем, и в католической и протестантской церквах. Что объединяет и верующих, и неверующих в этом новом движении, так это убеждение в том, что понятия вторичны по отношению к делам и позиции человека.

Это положение могла бы проиллюстрировать одна хасидская история. Последователя некоего учителя-хасида спрашивают: «Зачем ты ходишь слушать учителя? Или по уставу положено слушать его мудрые слова?» Тот отвечает: «О нет, я хожу смотреть, как он завязывает шнурки на ботинках». Вряд ли это положение нуждается в пояснениях. В человеке имеет значение не набор идей или мнений, которые он принимает потому, что подвергался их воздействию с самого детства, или потому, что таковы общепринятые образцы мысли; значимы характер, установка, внутренний источник его мыслей и убеждений. Большой Диалог основан на мысли, что важнее разделить озабоченность и переживание, нежели представления. Это не означает, будто различные группы, подразумевавшиеся здесь, отказались от своих представлений и идей или сочли, будто они не важны. Но все они пришли к убеждению, что разделенная ими озабоченность, их общие переживания и общие действия приводят их к тому, что у них оказывается гораздо больше общего, чем разъединяющего, то есть различий в их общих представлениях. Аббат Пир выразил это очень просто и убедительно: «Что действительно имеет значение сегодня, так это различие не между теми, кто верует и кто не верует, а между теми, кто озабочен, и теми, кто нет».

Новое отношение к жизни можно выразить конкретнее в следующих принципах: развитие человека требует от него способности вырваться за пределы ограниченной замкнутости собственного ego, алчности, своекорыстия, оторванности от близких, а значит, за пределы базисного одиночества. Такое превосходство является условием для того, чтобы открыться миру и соотнести себя с ним, стать уязвимым и вместе с тем испытывать тождественность и целостность; условием человеческой способности наслаждаться всем, что живо, изливать свои способности на окружающий его мир, быть «заинтересованным»; короче говоря, скорее быть, чем иметь и использовать – вот следствие шага на пути к преодолению алчности и эгомании [116]116
   Хорошо известно, что подчеркнутый здесь принцип лежит в основе как буддийской, так и иудейско-христианской мысли. Интересно, что философ-марксист Адам Шафф в своей книге «Общество и индивид» говорит о преодолении эгоизма как об основном принципе марксистской этики.


[Закрыть].

Рассуждая с совершенно иной точки зрения, принцип, разделяемый всеми радикальными гуманистами, состоит в отрицании идолопоклонства и в борьбе против любых его форм – идолопоклонства, как его понимали пророки, в смысле поклонения творению собственных рук, а значит, превращению человека в раболепствующее перед вещами существо и в ходе этого – превращению его в вещь. Идолы, против которых боролись ветхозаветные пророки, были сделаны из камня и дерева, были деревьями или холмами; идолы нашего времени – это лидеры, институты (особенно государство), народ, производство, закон и порядок или любая изготовленная человеком вещь. Верит человек в Бога или нет – вопрос второстепенный по сравнению с тем, отрицает он идолов или нет. Представление об отчуждении – то же самое, что и библейское представление об идолопоклонстве, это подчинение человека сотворенным им вещам и созданным им обстоятельствам. Что бы ни разделяло верующих и неверующих, есть нечто объединяющее их, если они действительно привержены общей традиции: общая борьба против идолопоклонства и глубокое убеждение в том, что ни одна вещь и ни один институт не должны занимать место Бога, или – как, наверное, предпочтут выразиться неверующие – того пустого места, которое предназначено для Ничто.

Третий аспект, разделяемый радикальными гуманистами, – это убеждение, что существует иерархия ценностей, в которой ценности более низкого порядка вытекают из высшей ценности, и что эти ценности являются обязательными и принудительно действующими принципами для практической жизни, как индивидуальной, так и социальной. В радикализме не исключены различия, зависящие от того, как утверждаются эти ценности в практике чьей-либо жизни, подобно тому, как существуют различия в христианстве и буддизме между теми, кто ведет монастырскую жизнь, и теми, кто ее не ведет. Но все эти различия относительно несущественны в соседстве с принципом, согласно которому есть некоторые ценности, по которым компромисс недопустим. Смею утверждать, что, если бы люди действительно придерживались десяти заповедей или буддийского восьмеричного пути в качестве действенных принципов руководства в жизни, в нашей культуре в целом произошли бы кардинальные изменения. В данный момент нет необходимости спорить о деталях ценностей, которые нужно ввести в практику; куда важнее собрать вместе тех, кто согласен проводить принцип в жизнь, вместо того чтобы подчиняться идеологии.

Еще один общий принцип – единство всех людей, преданность жизни и человечеству в целом, что должно всегда иметь первостепенное значение по сравнению с приверженностью к любой отдельной группировке. В действительности даже такой способ постановки проблемы некорректен. Истинная любовь к другому человеку имеет специфическую особенность, поскольку я люблю в этом человеке не только его личность, но и человечество в целом, или Бога, как сказал бы верующий христианин или иудей. Точно так же, если я люблю свою страну, моя любовь является в то же время любовью к человеку и человечеству; если она не такова, то это привязанность, основанная на неспособности к самостоятельности, и, как показали последние аналитические исследования, еще одно проявление идолопоклонства.

Ключевой вопрос состоит в том, как могут стать действенными эти «новые» старые принципы. Сторонники религии надеются, что смогут преобразовать свою религию в полное воплощение гуманизма, однако многие из них знают, что, хотя некоторые группы населения можно убедить в правоте этого дела, есть и другие, кто в силу многих очевидных причин не может принять теистические представления и ритуалы, настолько тесно переплетенные между собой, что их почти невозможно оторвать друг от друга. На что надеяться этой части населения, неспособной войти в лоно действующей церкви?

Можно ли основать новую религию без таких предпосылок, как Откровение или мифология любого вида?

Очевидно, религии – это проявления духа конкретно-исторического процесса, специфических социальных и культурных обстоятельств данного общества. Нельзя основать религию, просто собрав принципы воедино. Даже «нерелигиозный» буддизм не так просто сделать приемлемым для западного мира, хотя в нем нет предпосылок, расходящихся с рациональным и реалистическим мышлением, и в основе своей он свободен от всякой мифологии [117]117
   Серьезный чехословацкий философ Файзер подчеркнул в своей значительной и глубокой работе по буддизму (которая готовится к печати), что помимо марксизма буддизм – единственная философия в истории человечества, немедленно овладевшая умами масс и, будучи философской системой, развившаяся в то, что на Западе назвали бы религией. Однако он также утверждает, что нельзя удваивать буддизм и принимать его существующую форму за новую религию индустриального общества. Это относится и к дзен-буддизму – наиболее утонченной, антиидеологичной, рациональной из всех известных мне психодуховных систем, в которой развернулись все составляющие «нерелигиозной» религии. Не случайно дзен-буддизм возбудил пристальный интерес среди интеллигенции, и особенно среди молодежи, и породил надежду на то, что он мог бы оказать глубокое воздействие на западный мир. Я верю, что его идеи способны оказать такое воздействие, однако его пришлось бы подвергнуть новым, непредсказуемым преобразованиям, чтобы он стал равноценной заменой религии на Западе.


[Закрыть]. Обычно основателями религии выступали редкостные харизматические лидеры – люди выдающихся способностей. Такой личности пока не видно на сегодняшнем горизонте, хотя нет оснований полагать, будто она не родилась. Тем временем, однако, мы не можем ждать, когда придет новый Моисей или Будда; приходится иметь дело с тем, что есть, и в данный исторический момент, пожалуй, это к лучшему, потому что новый религиозный лидер мог бы превратиться в нового идола, а его религия – в идолопоклонство раньше, чем она получила бы возможность проникнуть в сердца и умы людей.

Не останемся ли мы ни с чем, кроме некоторых общих принципов и ценностей?

Я так не думаю. Если конструктивные силы индустриального общества, задавленные мертвящей бюрократией, искусственным потреблением и умело манипулируемой скукой, освободятся благодаря новому обнадеживающему настроению, рассмотренным в этой книге социальным и культурным преобразованиям, если у человека восстановится вера в себя и если люди установят контакт друг с другом в естественной, подлинно групповой жизни, появятся и разовьются новые формы духовно-психической деятельности, которые могли бы в конце концов замкнуться в целостную социально приемлемую систему. Здесь, как и в случае со многими другими рассмотренными нами положениями, все зависит от того, достаточно ли смел индивид, чтобы быть живым в полном смысле слова и искать решения проблемы своего существования, а не ожидать ответа от бюрократов или каких-то общих идей.

Можно даже надеяться, что некоторые виды ритуалов будут приняты широко и осмысленно. Начало этому мы видим, например, в песнях вроде «Мы преодолеем», представляющих собой не просто песни, а жизненный ритуал. Ритуал, подобный общему молчанию, как его практикуют квакеры в качестве центрального момента религиозной службы, мог бы оказаться приемлемым для больших групп людей; вошло бы в обычай начинать и кончать каждое значительное собрание пяти-пятнадцатиминутным молчанием, предназначенным для медитации и сосредоточения. Не так уж натянуто выглядит идея о том, чтобы занятия в школах и особые события в университетах предварялись периодом общего молчания вместо молитв или патриотических лозунгов.

Мы также согласились считать изображение голубя и очертание человеческой фигуры символами мира и уважения к человеку.

Нет смысла продолжать рассуждение о подробностях возможных общих ритуалов и символов вне церковной жизни, поскольку они произрастут сами собой, если подготовить почву. Мог бы добавить, что в области изобразительного искусства и музыки существуют бесчисленные возможности для создания новых ритуальных и символических выражений [118]118
   Интересно отметить, что колледжи им. Альберта Швейцера организовали проведение в 1969 году недельной конференции по теме: «Пути обновления религии с помощью искусства».


[Закрыть].

Какие бы новые духовно-психические системы ни возникали, они не будут «сражаться» против религии, хотя они станут вызовом тем представителям различных религий, кто превратил религиозное учение в идеологию, а Бога – в идола. Те, кто поклоняется «живому Богу», без труда почувствуют, что у них с «неверующими» больше общего, чем того, что их разделяет; у них возникнет глубокое чувство солидарности с теми, кто не поклоняется идолам и кто старается делать то, что верующие называют «Божьей волей».

Подозреваю, что для многих выраженная здесь надежда на новые проявления духовно-психических потребностей человека слишком неопределенна, чтобы составить основу надежды на то, что развитие пойдет именно так. Те, кто жаждет определенности и уверенности, прежде чем принять всерьез какую бы то ни было надежду, вправе отреагировать отрицательно. Но те, кто верит в еще не рожденную реальность, обретут большую уверенность в том, что человек найдет новые формы выражения жизненных потребностей, хотя в данный момент есть только голубь с оливковой ветвью, свидетельствующей о конце потопа.

Глава VI
Можем ли мы это сделать?

Предложенные в предыдущих главах изменения – это радикальные изменения системы, мысленно перенесенной на 20 лет вперед. Основной вопрос состоит в том, можно ли их осуществить при нынешней структуре власти, демократическими методами и при наличии существующего сегодня общественного мнения и способа мышления. Совершенно очевидно, что, если они недостижимы, они не что иное, как благочестивые пожелания или идеалистические мечты. С другой стороны, должно быть ясно, что речь идет не о статистической вероятности. Как я уже указывал раньше, в вопросах жизни как индивида, так и общества не столь важно, какова вероятность излечения – 51 или 5 %. Жизнь рискованна и непредсказуема, и единственный способ прожить ее – это каждый раз делать усилие, чтобы сберечь ее при каждой представившейся возможности.

Вопрос, следовательно, не в том, есть ли у нас уверенность в возможности достигнуть этих изменений, и даже не в том, насколько они вероятны, а в том, возможны ли они в принципе. Конечно, «то, что случается невероятное, тоже часть вероятности», как говорил Аристотель. Речь идет о «реальной возможности», если воспользоваться гегелевским термином. «Возможный» означает здесь не абстрактную возможность, не логическую возможность, не возможность, основанную на несуществующих предпосылках. Реальная возможность означает, что существуют психологические, экономические, социальные и культурные факторы, которые можно продемонстрировать как основу для возможных изменений, – показать если и не их количество, то по крайней мере, что они существуют. Цель данной главы – обсудить различные факторы, составляющие реальную возможность для осуществления изменений, предложенных в предыдущей главе.

Прежде чем обсуждать эти факторы, я хотел бы отметить некоторые средства, определенно неспособные стать условиями для изменений в желательном направлении. Первое – насильственная революция вроде французской или русской, означающая свержение правительства с помощью силы и захват власти лидерами революции. Такое решение невозможно по ряду причин. Во-превых, для подобной революции нет массовой основы. Даже если бы все радикально настроенные студенты вместе со всеми негритянскими борцами содействовали этому (что, конечно же, невозможно), массовая основа по-прежнему полностью отсутствовала бы, поскольку все вместе они составляют заметное меньшинство американского населения. Если бы маленькая группка отчаянных людей попыталась совершить путч или начать что-то вроде партизанской войны, ее непременно подавили бы. Те, кто мыслит в терминах партизанской войны чернокожего населения против белых в городах, забывают основное прозрение Мао Цзэдуна, что партизаны могут иметь успех, только если работают среди благосклонного к ним населения. Нет надобности подчеркивать, что реальные обстоятельства прямо противоположны этому условию. К тому же в высшей степени сомнительно, что, даже если бы существовали два упомянутых до сих пор фактора, насильственная революция была бы успешной. Столь сложное общество, как в Соединенных Штатах, опирающееся на большую группу квалифицированных менеджеров и управленческую бюрократию, не смогло бы функционировать, пока место тех, кто руководит сейчас промышленной машиной, не заняли бы столь же квалифицированные люди. Ни студенты, ни массы чернокожего населения не в состоянии предложить столько людей подобной квалификации. Итак, «победоносная революция» просто привела бы к слому промышленной машины Соединенных Штатов и к своему собственному поражению без всякого подавления ее силой со стороны государства. Свыше 45 лет назад Веблен уже выразил этот существенный момент в книге «Инженеры и система цен». Он писал: «Ни одно движение в Америке, направленное против законных имущественных прав, не может рассчитывать даже на временный успех, разве только в том случае, когда оно предпринято организацией, способной принять на себя промышленное производство страны в целом и руководить им, начиная с составления более эффективного плана, чем тот, которому следуют в соответствии с законными имущественными правами, а такой организации нет в поле нашего зрения ни сейчас, ни в непосредственном будущем» [119]119
   Weblen Т. The Engineers and the Price System. New York, 1963. P. 99.


[Закрыть].

К этому он добавляет наблюдение, особенно уместное сегодня, когда ходят разговоры о революции путем саботажа и партизанской войны. «Везде, где машинная индустрия оказала решающее воздействие на общество, как в Америке или в двух-трех промышленно развитых регионах Европы, общество изо дня в день живет таким образом, что его жизнеспособность зависит от действенной работы его промышленной системы тоже изо дня в день. В таком случае всегда легко вызвать серьезное нарушение и расстройство сбалансированного процесса производства, а это всегда влечет за собой немедленные лишения для больших общественных слоев. В самом деле, именно та легкость, с которой можно привести в расстройство промышленность и подвергнуть лишениям большинство людей, – и составляет главный козырь организаций фанатиков типа Американской федерации труда. Такое положение вещей делает саботаж легким и действенные и придает ему широту и размах. Но саботаж – не революция. Если бы дело было так, тогда Американская федерация труда, Объединение индустриальных рабочих мира, профсоюз чикагских упаковщиков и сенат США значились бы в числе революционеров» [120]120
   Weblen Т. The Engineers and the Price System. New York, 1963. P. 99.


[Закрыть].

И дальше: «Чтобы войти в силу и хоть недолго продержаться, любое движение, стремящееся к перевороту, должно заблаговременно предусмотреть, достаточно ли продуктивно будет работать индустриальная система, от которой зависит материальное благосостояние общества, обоснованное распределение товаров и услуг в обществе. В противном случае при существующих в промышленности условиях единственное, чего можно добиться, – это недолговременное нарушение системы и быстропроходящий период особенно сильных лишений. Даже мимолетная неудача в управлении индустриальной системой должна незамедлительно привести к поражению любого движения, стремящегося к перевороту в индустриально развитой стране. В этом вопросе уроки истории бессильны, потому что нынешняя индустриальная система и навязанный ею способ сплочения общественной жизни не имеют аналога в истории» [121]121
   Weblen Т. The Engineers and the Price System. New York, 1963. P. 100.


[Закрыть].

Важно учесть разницу между технической стороной индустриального общества в 1968 году и российского общества в 1917 году или даже германского общества в 1918 году. Это были сравнительно менее сложные общества, где действительно правительственный аппарат и руководство промышленностью можно было заменить умными и способными людьми со стороны. Но 1968 год в Соединенных Штатах полностью отличен от 1917 года в России.

Вновь мы касаемся здесь проблемы насилия. Самый поразительный, сбивающий с толку парадокс заключается в том, что в тех обстоятельствах, когда насилие утрачивает разумное основание – в международных отношениях из-за существования термоядерного оружия, а внутри государства из-за сложности его структуры, – на него смотрят (пусть и незначительное меньшинство) как на метод разрешения проблемы. Популярность насилия – следствие психического и духовного отчаяния и пустоты, а в результате – ненависть к жизни. Значительно способствует этому литература, показывающая, что человека побуждает к насилию внутренний, почти не поддающийся контролю разрушительный инстинкт.

С другой стороны, изменения в обществе нельзя произвести с помощью одной лишь публикации книг в их поддержку или с помощью идей, распространяемых одаренными ораторами. Пока нет возможности перевести эти идеи в специальные планы и действия, они способны завоевывать симпатии некоторых людей, которые, однако, будут тем более разочарованы, когда увидят, что эти идеи сами по себе не оказывают воздействия на реальность.

Какова же в таком случае основа для «реальной возможности»? Вообще говоря, сформулировать реальную возможность довольно просто: можно «сдвинуть» общественное мнение до такой степени, что оно начинает участвовать в принятии решений исполнительной и законодательной властей; под его влиянием сдерживается дальнейшее распространение политики, которой мы сейчас подвергаемся; в конце концов завоевывается большинство голосов; таким образом те, кто представляет идеи нового движения, становятся политическими лидерами страны.

Каковы условия, определяющие реальную возможность достижения этой цели? Прежде всего это некоторые психологические условия, нараставшие в течение определенного времени и ставшие особенно заметными в период кампании Маккарти. Я имею в виду широко распространенную неудовлетворенность людей всех социальных групп и возрастов своим образом жизни – ее скукой и отсутствием радости. Однако это негативное психологическое условие действовало бы гораздо менее эффективно, если бы ему не сопутствовали определенные позитивные условия, а именно: стремление к поискам новых путей, к обновлению ценностей, к устранению дегуманизированной бюрократической системы, к новой духовно-психической ориентации, то есть устремления, подробно описанные в предыдущих главах.

Второе условие заключается в том, что наша демократическая система продолжает функционировать. Хотя она и не выполняет своих обещаний, она все же не лишена восприимчивости к сильным колебаниям общественного мнения. Даже наша профессиональная политическая бюрократия – при всем возможном своекорыстии многих из ее членов – хочет, чтобы ее переизбрали на новый срок, и поэтому вынуждена ориентироваться на то, что люди думают и чего хотят. Стало быть, первое конкретное условие достижения нашей цели – сохранить тот минимум демократии, которым мы располагаем, и отстаивать ее в каждом угрожающем ей случае.

Новый состав сил, желающих направить жизнь в Америке по новому пути, уже сложился. Потенциально это огромная сила как раз потому, что она не ограничивается одной политической партией, классом или возрастной группой, а включает в себя широкий спектр американского населения от консерваторов до радикалов.

Но хотя эта часть населения включает в себя сейчас процентов 25 американцев (по прикидкам консерваторов, сделанным с учетом эффекта кампании Маккарти и до известной степени кампании в поддержку Кеннеди) [122]122
   Вместе они завоевали около 80 % голосов, поданных за демократов, на первичных выборах в штатах Орегон, Калифорния и в большинстве других.


[Закрыть], ее влияния не хватило бы для кардинальных изменений в нашей политике. Значит, вопрос в том, каковы шансы на завоевание необходимых еще 25 % голосов. Возражение кажется очевидным: принимая во внимание мощь прессы, системы коммуникаций, системы образования, значительную степень «промывки мозгов», было бы донкихотством ожидать, что существующее меньшинство увеличится до той точки, в которой оно превратится в большинство. Пожалуй, такое возражение покажется несколько менее очевидным, если подумать, что десять лет назад даже 25 % показались бы фантастикой. В то время посчитали бы совершенным донкихотством, чтобы сенатор без разрекламированного на всю страну имени, без денег, без всяких ухищрений, которые специалисты по рекламе считают абсолютно необходимыми, мог победить или оказаться близким к победе на первичных выборах у демократов в столь различных штатах, как Калифорния, Нью-Йорк, Нью-Гемпшир и Орегон. Но хотя этот довод и производит впечатление, его, конечно же, недостаточно, чтобы установить реальную возможность для завоевания большинства в Соединенных Штатах.

Среди условий, делающих реально возможной победу новой ориентации, есть и то, что средний класс начал вникать в суть дела и пошевеливаться. Произошло это благодаря нескольким обстоятельствам: материальное изобилие позволило среднему классу прочувствовать, что рост потребления – это не путь к счастью. Более высокий образовательный уровень приводит его представителей в соприкосновение с новыми идеями и делает их более чуткими к разумным доводам. Благоприятное экономическое положение помогает им лучше осознавать многие личностные проблемы, решить которые они не в силах. В глубине души, зачастую бессознательно, таится у них вопрос: почему так происходит, что, имея все, чего можно было бы пожелать, мы несчастливы, одиноки, встревожены? Нет ли чего-то неправильного в нашем образе жизни, в структуре нашего общества или в его системе ценностей? Нет ли других, лучших вариантов?

Вдобавок к этому есть еще один важный фактор: отношение молодежи к родителям. В последние годы не раз случалось, что молодые люди в возрасте от 12 до 20 лет вступали в конфликт с родителями из-за своих сомнений в искренности того, что проповедуется, или в наличии смысла у того, что делается, причем изрядное количество родителей испытали на себе влияние своих детей. Хотя можно считать достойным сожаления то обстоятельство, что родители не верят ни в авторитарные, ни в прогрессивные ценности, отсутствие веры, по крайней мере сейчас, дает им большое преимущество, ибо их могут переделать дети, которые, пройдя сквозь испытание разочарованием и не приобретя пока смирения перед фальшью и лицемерием, ставят своих родителей лицом к лицу с глубокой противоречивостью их собственной жизни, часто открывают им глаза, а нередко стимулируют и воодушевляют их на более искренний и не столь безнадежный взгляд на мир. У некоторых даже вновь проявился интерес к политической деятельности, в которой они прежде разочаровались.

Пожалуй, наиважнейшим фактором среди тех, что составляют основу реальной возможности изменений, является тот, которому не было уделено должного внимания в ходе общей дискуссии. Я имею в виду силу идей. Наверное, надо указать на различие между идеями и идеологиями. Идеологии – это идеи, сформулированные на потребу публике, удовлетворяющие потребность каждого человека облегчить угрызения совести верой в то, что он действует ради чего-то, по-видимому, благого и желательного. Идеология – это готовые «мысли-товары», распространяемые прессой, ораторами, идеологами для того, чтобы манипулировать массами людей, во имя целей, ничего общего с идеологией не имеющих, а часто и прямо противоположных ей. Такие идеологии иногда создаются ad hoc, например, когда популяризируют войну, описывая ее как войну за свободу, или когда религиозные идеологии используются для рационализации сложившегося политического положения, хотя они могут оказаться диаметрально противоположными подлинно религиозным идеям, во имя которых идеологии проповедуются. По самой своей природе идеология не призывает ни к активной мысли, ни к активным чувствам. Она похожа на пилюлю, которая и возбуждает и усыпляет. Гитлер это прекрасно понимал, когда отмечал в книге «Mein Kampf», что лучшее время для массового митинга – это вечер, когда люди устали и наиболее восприимчивы к воздействию со стороны. Идея, напротив, отсылает к тому, что реально. Она открывает глаза. Она пробуждает людей от спячки. Она требует от них активно думать и чувствовать и видеть нечто такое, чего они раньше не замечали. Идея обладает силой пробуждать тех, кто подвергается ее воздействию, поскольку она взывает к человеческому разуму и всем тем способностям, которые я описал в предыдущей главе как «очеловеченные переживания». Если идея затрагивает людей, она становится одним из мощнейших видов оружия, поскольку порождает энтузиазм, самоотверженность, увеличивает и направляет человеческую энергию. Немаловажно и то, что идея не бывает расплывчатой и чересчур обобщенной; она специфична, информативна и соответствует нуждам человека. Сила идей еще больше возрастает, когда у защитников status quo идей нет, а нынешнее положение вещей представляет собой именно такой случай. В силу природы нашей бюрократии и поддерживаемого нами вида организации самое большее, чего мы способны добиться, – это бюрократически понятой эффективности, а вовсе не идей. Если сравнить наше положение с тем, что было в середине XIX века, нельзя не отметить того, что романтики и реакционеры XIX века были полны идей, часто глубоких и привлекательных, хотя, возможно, использовали их для осуществления целей, направленных отнюдь не на то, что обещают идеи. Однако сегодня отсутствуют идеи, способные помочь защитникам status quo. Последние повторяют старые лозунги о свободном предпринимательстве, об индивидуальной ответственности, о законе и порядке, о чести страны и пр., причем часть лозунгов полностью противоречит действительности, на которую они ссылаются, а часть – всего лишь расплывчатые идеологии. Заслуживает внимания тот факт, что сегодня новые идеи можно найти почти исключительно среди людей, выступающих за базисные изменения существующего положения: среди ученых, художников, дальновидных бизнесменов и политиков. Те, кто стремится к новой ориентации, имеют серьезный шанс, состоящий в том, что у них есть идеи, тогда как их оппоненты опутаны идеологиями, способными успокаивать людей, но бессильными стимулировать их или придать им дополнительную энергию.

А как со средствами массовой информации? Будут ли они препятствовать распространению новых идей? Было бы чрезмерным упрощением заявить, что, раз средства массовой информации поддерживают существующие учреждения, они будут блокировать распространение идей, поддерживающих радикальные изменения. Хотя средства массовой информации входят в систему существующих учреждений, им тоже нужны постоянные клиенты, значит, подобно тому как прессе надо печатать новости, им необходимо публиковать привлекательные для людей идеи, ибо им тоже приходится сталкиваться с конкуренцией со стороны новых источников информации и идей. Те, кто верит, что средства массовой информации полностью препятствуют распространению новых идей, мыслят слишком доктринерски и абстрактно и не берут в расчет тонкостей, присущих бизнесу в области радио, телевидения и прессы в стране, подобной Соединенным Штатам. То, что, пожалуй, было бы верно для страны, где средства массовой информации полностью контролируются государством, нельзя в той же степени относить к средствам массовой информации, вынужденным продавать свою продукцию.