Текст книги "Душа человека. Революция надежды (сборник)"

Мысль о том, будто информация стала настолько трудной и сложной, что лишь высокоспециализированные эксперты могут овладеть ею, в значительной мере навеяна тем обстоятельством, что в естественных науках достигнута такая степень специализации, что чаще всего лишь несколько ученых способны понять, над чем работает их коллега в данной области. К счастью, большая часть сведений, необходимых для принятия решений в политике и управлении, по трудности и специализированности стоят на порядок ниже. В самом деле, компьютеризация уменьшает трудности, потому что компьютер может создать различные модели и показать различные результаты, соответствующие предпосылкам, использованным в программировании. Давайте рассмотрим в качестве примера американскую внешнюю политику в отношении советского блока. Оценка зависит от анализа планов и намерений советского блока, его целей и гибкости в следовании этим целям, особенно от того, насколько он стремится избегать катастроф. Разумеется, то же самое относится к американской, китайской, германской и прочим внешним политикам, а также к планам и намерениям американской внешней политики как она есть или как ее может понять оппонент. Беру на себя смелость утверждать, что основные факты доступны каждому, кто поддерживает свою информированность, читая имеющиеся в его распоряжении новости. (Правда, лишь немногие газеты, вроде «Нью-Йорк таймс», дают всю необходимую информацию, да и те иной раз допускают предубежденность в отборе материала; однако это дело поправимое, к тому же не касается существенных вопросов.) Благодаря фактам информированный, критически мыслящий гражданин способен получить базисную информацию, нужную ему для того, чтобы составить представление по фундаментальным вопросам.

Широко распространено мнение, будто наши знания страшно неадекватны, раз мы лишены доступа к секретной информации. Думаю, что такой взгляд переоценивает важность секретной информации, не говоря уж о том, что сведения, предлагаемые секретными службами, зачастую полностью ошибочны, как в случае с вторжением на Кубу. Большую часть информации, нужной нам для того, чтобы понимать намерения других стран, можно получить путем тщательного рационального анализа их структуры и их официальных документов, если только аналитики не склонны поддаваться эмоциям. Ряд блестящих образцов анализа Советского Союза, Китая, истоков холодной войны и т. д. можно найти в работах ученых, не имевших в своем распоряжении секретной информации. Дело в том, что чем меньше человек доверяет углубленному критическому анализу имеющихся сведений, тем больше он требует секретной информации, которая частенько превращается в жалкую подмену анализа. Я не отрицаю того, что здесь есть проблема; секретные данные военной разведки, поставляемые наверх для принятия решений по таким вопросам, как новое местонахождение ракет, ядерные взрывы и т. п., могут оказаться чрезвычайно важными. Тем не менее, если у человека сложилось адекватное представление о целях и затруднениях другой страны, как правило, такая информация, особенно ее оценка, имеет второстепенное значение по сравнению с общим анализом. Я хочу доказать не то, что секретная информация не важна, а то, что тщательный критический анализ имеющихся данных создает возможность со знанием дела обосновать компетентное мнение. Следует добавить, что остается открытым вопрос о том, действительно ли нужно поддерживать режим секретности на столь широкую область, как в том стремится уверить нас политическая и военная бюрократия. Прежде всего потребность в секретности соответствует желаниям бюрократии, ибо помогает поддерживать иерархию различных уровней, характеризующихся доступом к различным видам секретной информации в области безопасности. Она также увеличивает власть, поскольку в каждой социальной группе, начиная с первобытных племен и кончая сложной бюрократической системой, обладание секретами побуждает владеющих ими представляться наделенными особой магической силой, а следовательно, и превосходством над обычными людьми. Но помимо этих соображений надо всерьез задаться вопросом, действительно ли секретность информации создает такие преимущества (обе стороны знают, что некоторые из их «секретов» так или иначе становятся известны другой стороне), которые окупают производимый ею социальный эффект – подрыв доверия со стороны граждан и членов законодательной и исполнительной власти (за вычетом крайне незначительного числа тех, кому доступны «высшие секреты»), и всё для того, чтобы выполнить свою роль по принятию решений. Может быть, дело обернется так, что военные и дипломатические преимущества, добытые ценой секретности, окажутся меньше, чем потери для нашей демократической системы.

Возвращаясь от этих отступлений к проблеме информации в группах межличностного общения, мы должны спросить: а) как передать необходимую информацию той группе, для которой она нужна, и б) как может наша система образования усилить способность студента к критическому мышлению, вместо того чтобы делать его потребителем информации. Вряд ли стоило бы вдаваться в подробности того, как можно передать нужный вид информации. Достаточно заинтересованный в решении этой задачи человек не встретит особых препятствий при разработке соответствующих методов.

Второе необходимое условие функционирования групп межличностного общения – это полемика. По мере взаимного узнавания членами группы полемика будет утрачивать язвительный и лозунговый характер и будет из спора превращаться в диалог между человеческими существами. Хотя всегда будут существовать фанатики, более или менее больные и просто глупые люди, не способные принимать участие в такого рода полемике, можно создать такую атмосферу, которая без всякого принуждения сведет на нет воздействие подобных людей внутри группы. Для возможности диалога существенно важно, чтобы каждый член группы не только старался поменьше занимать оборонительную позицию и побольше проявлять открытости, но также чтобы он старался скорее понять, что имеет в виду другой человек, нежели то, в какую форму облекает он свою мысль. В любом продуктивном диалоге каждый участник должен помочь другому прояснить его мысль, а не заставлять его отстаивать формулировки, относительно которых он, не исключено, и сам сомневается. Диалог всегда предполагает взаимное прояснение позиций, а часто даже лучшее понимание другого, нежели самого себя.

В конечном счете информация и полемика остались бы безрезультатными и бесплодными, если бы группа не имела права принимать решения и если бы эти решения не переводились в реальную плоскость той общественной сферы, к которой они принадлежат. Если верно, что для того, чтобы действовать, человек сначала должен подумать, так же верно и то, что если у человека нет возможности действовать, его мышление хиреет, теряет свою силу.

Невозможно составить план того, какие решения были бы вынуждены принимать группы межличностного общения на предприятиях. Очевидно, сам процесс информирования и обсуждения имеет воспитательное значение и изменяет участвующих в нем людей. Значит, вначале они, вероятнее всего, будут принимать больше неверных решений, чем по прошествии многих лет практики. Отсюда следует, что область принятия решений должна расширяться по мере того, как люди учатся думать, вести полемику, давать оценки. Вначале их решения, возможно, ограничивались бы правом требовать от соответствующих чиновников объяснять принятые решения, представлять требуемую информацию, а также правом выдвигать проекты планов, правил, законов для рассмотрения их органами, принимающими решения. Следующим шагом было бы право добиваться пересмотра решений квалифицированным большинством голосов. В конце концов группы межличностного общения получили бы право утверждать с помощью голосования фундаментальные принципы деятельности, тогда как обстоятельное претворение в жизнь этих принципов осталось бы в основном делом управленческого персонала. Решения групп межличностного общения включались бы в общий процесс принятия решений, дополняя принцип централизованного планирования принципом контроля и проявления инициативы со стороны «объектов». В процессе принятия решений следовало бы также представить и интересы потребителя.

Расширение профсоюзного движения в обрабатывающей промышленности представляло собой шаг в указанном направлении. События последних десятилетий, к сожалению, отвратили эти организации от их исходных широких социальных целей. Ныне они обеспечивают меры рабочего контроля за внутренними условиями производства, однако сфера их деятельности обычно недалеко выходит за рамки таких вопросов, как зарплата, рабочее время, осуществление некоторых видов работ. К тому же все они слишком часто шли негуманными бюрократическими путями, поэтому нуждаются в реорганизации, если собираются выполнить свое обязательство по вовлечению всех своих членов в активную деятельность.

Приведем несколько примеров того, какие основополагающие проблемы следовало бы обсуждать в группах межличностного общения. Так, на фабрике ее участники обсуждали бы следующие основные проблемы, по которым необходимо принимать решения: ход производства, изменения в техническом оснащении производства, условия труда, обеспечение участников жильем, надзор со стороны рабочих и служащих и т. д. Следовало бы распланировать всевозможные способы действий и ясно изложить доводы как «за», так и «против» каждого из вариантов.

Группам межличностного общения следовало бы стать участниками всех сфер деятельности, будь то бизнес, образование или здравоохранение. Группы-участницы действовали бы на различных участках производства и занимались бы проблемами именно этого участка. Если же обсуждение касается вопросов, связанных с предприятием в целом, его можно было бы провести по группам, решения которых затем обобщить. Еще раз отмечаю, что речь не о деталях этого вида организации, поскольку разработка деталей требует большого количества экспериментов.

Что верно относительно участия во всех видах производства, то верно и применительно к политической жизни. В современном национальном государстве с его размерами и сложностью идея выражения воли народа низведена до соперничества между различными партиями и профессиональными политиками, большинство которых во время выборов приспосабливают свою программу к тому, что, как подсказывают опросы, принесет им голоса, а будучи избранными, действуют, сообразуясь с оказываемым на них с разных сторон давлением, среди которых воля избирателей – всего одна, и лишь немногие действуют в соответствии со знанием дела, со своей озабоченностью и своими убеждениями.

Как бы то ни было, существует поразительная корреляция между образованностью и политическими взглядами голосующих. Наименее знающие избиратели больше склоняются к иррациональным, фанатичным решениям, тогда как более образованные проявляют тенденцию к решениям более реалистичным и разумным. В силу того, что по многим причинам ограничивать всеобщее право голоса в пользу образованных людей и невозможно, и нежелательно, а также в силу того, что демократическая форма общества превосходит авторитарную, практически не оставляющую надежды на то, что философы станут правителями, для процесса демократии в отдаленной перспективе остается единственный шанс: приспособиться к условиям XX века с помощью политического процесса, в ходе которого избиратели приобретут информированность, заинтересованность и озабоченность проблемами своего общества, подобно тому как члены городского собрания озабочены проблемами своего города. Развитие средств коммуникаций может оказать в этом большую помощь.

Короче говоря, эквивалент городскому собранию, осуществимый в технологическом обществе, мог бы быть следующим: создать нечто вроде нижней палаты, составленной из многих тысяч групп размером в городское собрание, которые были бы хорошо информированы, которые бы обсуждали и принимали решения относительно принципов политических действий. Их решения образовали бы новый элемент в существующей системе проверки и уравновешивания, а компьютерная техника позволила бы очень быстро произвести обобщение решений, принятых участниками этих городских собраний. По мере роста политического образования они все больше становились бы частью процесса принятия решений на национальном и государственном уровне. Поскольку эти собрания опирались бы на информированность и полемику, их решения основательно отличались бы от данных плебисцита или опроса общественного мнения.

Однако непременным условием самой возможности подобных изменений является возвращение власти в Соединенных Штатах тем органам, на которые по конституции возложена ответственность за осуществление власти в различных сферах. Существует угроза, что военно-промышленный комплекс возьмет на себя многие функции законодательных и исполнительных органов. Сенат в значительной мере утратил свою роль законодателя во внешней политике (в которой благодаря отважным и изобретательным усилиям сенатора Фулбрайта, председателя сенатской комиссии по международным делам, было спасено все, что только можно). Вооруженные силы стали больше влиять на формирование политики. Принимая во внимание размер бюджетных ассигнований на оборону, не приходится удивляться тому, что министерство обороны, а также ЦРУ, действующие без эффективного контроля со стороны других частей правительственной системы, постараются еще больше распространить свое влияние. Хотя это можно понять, это представляет серьезную опасность для нашей демократической системы – опасность, которую можно отвратить, только если часть избирателей твердо выразит свое намерение подтвердить собственное волеизъявление [106]106
   Пересматривая эту рукопись, я прочитал заявление вице-адмирала Хайнемана Риковера перед сенатской комиссией по международным делам, обвинившего гражданскую администрацию министерства обороны в создании проблем для внешней политики путем финансирования и проведения за границей исследований в области социальных наук и наук о поведении: «Одаренное заметно превосходящими ресурсами, – факт, означающий, что даже в мирное время оно получает большую часть налогов, собранных Федеральным правительством, – министерство обороны вознамерилось стать наиболее влиятельным из всех исполнительных органов» (New York Times. 1968. 19 July).


[Закрыть].

Возвращаясь теперь от политических и экономических проблем к проблемам культуры, мы обнаруживаем, что ей нужны сходные изменения: от пассивно потребительской культуры перейти к культуре активного участия. Здесь не место вдаваться в подробности, но большинство читателей поймут разницу между, скажем, зрелищным искусством (уподобленным зрелищу в спорте) и деятельным искусством, представленным в малых театральных группах, в группах танцев, музыки, чтения и прочих формах.

Тот же самый вопрос, существующий в связи с противопоставлением зрелищного и деятельностного искусства, применим и к преподаванию. Наша система образования, внешне столь впечатляющая из-за количества обучающихся в колледже, в качественном отношении отнюдь не впечатляет. В общем-то образование сведено к инструменту общественного преуспевания или, в лучшем случае, к использованию знаний для практического приложения в конкретной области человеческой жизнедеятельности, посвященной «добыванию пищи». Даже преподавание гуманитарных наук обходится отчужденной «мозговой» формой, хоть и выдержано отнюдь не в авторитарном стиле французской системы. Неудивительно, что лучшие умы учащихся наших колледжей буквально «сыты по горло», ибо их пичкают знаниями, а не стимулируют учиться. Их не удовлетворяет интеллектуальная пища, которую они по большей части получают, хотя, к счастью, и не во всех случаях, и, пребывая в этом настроении, они склонны отбрасывать все традиционные, описанные в литературе ценности и идеи. Выражать недовольство этим просто бесполезно. Надо изменить условия, а изменения могут произойти, только если на место разрыва между эмоциями, переживаниями и мыслями придет новое единство сердца и ума. Этого нельзя сделать, прочитав и сотню великих книг, то есть путем общепринятым и не требующим воображения. Это можно осуществить, только если сами учителя перестанут быть бюрократами, скрывающими за своей ролью бюрократических раздатчиков знаний отсутствие жизненности, если они станут, говоря словами Толстого, «соучениками своих студентов». Если студент не в силах осознать, какое место в его собственной жизни и в жизни его общества занимают проблемы философии, психологии, социологии, истории, антропологии, то лишь наиболее одаренные обратят внимание на подобные курсы. В результате видимое богатство наших усилий в области образования превращается в ширму, за которой скрывается полное игнорирование наивысших достижений культуры в истории цивилизации. Требования студентов всего мира участвовать в управлении университетами и в составлении учебных планов – это лишь более поверхностные симптомы требования сменить способ образования. Если бюрократия в системе образования не поймет этого сигнала, она утратит уважение студентов, а в конечном счете и всего остального населения. Если же она, напротив, станет «уязвимой», открытой, отзывчивой на запросы студентов, это принесет ей в награду чувство удовлетворения и радости, какие сопровождают осмысленную деятельность [107]107
   Маркс сформулировал суть небюрократического влияния на людей следующим образом: «Предположи теперь человека как человека и его отношение к миру как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать только на любовь, доверие только на доверие и т. д. Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком. Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком, действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим объекту твоей воли проявлением твоей действительной индивидуальной жизни. Если ты любишь, не вызывая взаимности, т. е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она – несчастье» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 150–151). Чтобы исправить искажения взглядов Маркса, который якобы считал, что человеком движет по преимуществу алчность к материальным вещам, смотри мою книгу «Marx’s Concept of Man» (New York, 1961). Ср.: «The Simposium on Socialist Humanism» (New York, 1965) и работы большого числа марксистов-гуманистов в Европе и в Соединенных Штатах, как, впрочем, и в Югославии, Чехословакии, Польше и Венгрии.


[Закрыть]. Гуманизация образования, конечно, относится не только к высшему образованию, она начинается с детского сада и начальной школы. То, что этот метод можно применять даже при обучении грамоте бедных крестьян и обитателей трущоб, продемонстрировано большими успехами методов обучения грамоте, которые изобрел и применил проф. Фрейер в Бразилии, а теперь и в Чили.

Завершая обсуждение вопроса об участии групп межличностного общения, я убедительно прошу читателя не задерживаться на рассмотрении достоинств выдвинутых мною детальных предложений. Я их привел просто как иллюстрации принципа участия, а вовсе не потому, что считаю, будто любое из высказанных предложений само по себе дает наилучшее решение. Чтобы подробно написать о различных возможностях создания групп-участниц, потребовался бы по меньшей мере еще один том, который стал бы одним из многих, написанных другими на эту тему.

Предложенный метод активизации через участие имеет целью заново вдохнуть жизнь в демократический процесс. Он основан на убеждении, что американская демократия должна укрепляться и обновляться, в противном случае она зачахнет, ибо не может оставаться неподвижной.

Чтобы активизировать человека в технологическом обществе, требуется еще один шаг, столь же важный и трудный, как и замена отчужденной бюрократической структуры системой гуманистического управления. И вновь хочу попросить читателя рассматривать следующие предложения только как иллюстрации желательных возможностей, а не как точно определенные цели и методы.

Вплоть до сегодняшнего дня наша промышленная система следовала принципу, согласно которому все без исключения, чего хочется человеку, надо признать, а обществу надлежит по возможности удовлетворять все человеческие желания. Исключений из этого правила не так уж много, например некоторые законы, ограничивающие или даже запрещающие потребление спиртных напитков, вопреки желанию пить столько, сколько ему хочется; еще более строгие законы против приема наркотиков, когда даже обладание наркотиком вроде марихуаны (степень вредности которой все еще оспаривается) сурово наказывается; мы также ограничиваем продажу и экспонирование так называемой порнографии. Больше того, законодательным актом о пищевых продуктах и лекарствах у нас запрещена торговля вредоносными продуктами. В этих областях существует выраженное в законах штатов и федеральных законах общее согласие насчет того, что есть желания, вредные для человека, и выполнять их не следует, несмотря на то что человек страстно стремится их удовлетворить. Хотя кто-то может возразить, заявив, что так называемая порнография не представляет реальной угрозы и к тому же тайная похоть не менее эффективно возбуждает сексуальное сладострастие, чем порнография, признано, что есть пределы свободы удовлетворять субъективные желания. Однако эти ограничения в основном покоятся всего на двух принципах: озабоченности тем, что это вредно для организма, и исчезающих пережитках пуританской морали. Пришло время начать рассматривать в целом проблему субъективных потребностей и того, является ли их существование достаточным основанием для их выполнения. Пришло время поставить под вопрос и рассмотреть общепринятое правило, согласно которому надо удовлетворять все потребности, не спрашивая ни об их происхождении, ни об их воздействии.

В поисках адекватного решения мы встречаемся с двумя серьезными препятствиями. Первое – это интересы промышленных кругов, чье воображение воспламеняется наличием слишком большого количества отчужденных людей, не способных подумать о том, что изделия промышленности должны помогать человеческому существу становиться активнее, а не пассивнее. Помимо этого, в промышленности знают, что с помощью рекламы можно создавать потребности и страстные желания с прицелом на будущее, так что если продолжать действовать безопасным методом, порождая потребности и продавая продукты для их удовлетворения, то риск потерять прибыль невелик.

Другая трудность заключается в определенном понимании свободы, приобретающем все возрастающее значение. Важнейшим проявлением свободы в XIX веке была свобода вкладывать и использовать собственность любым сулящим прибыль способом. Поскольку управление предприятиями осуществлялось их собственниками, стяжательские устремления побуждали их подчеркивать свободу использования и вложения капитала. В середине XX века у большинства американцев собственность невелика, хотя относительно большое число людей владеют значительными состояниями. Средний американец работает по найму и довольствуется относительно небольшими сбережениями, как наличными, так и вложенными в акции, облигации или страхование жизни. Свобода помещения капитала не представляется ему первостепенной проблемой, и даже для большинства людей, имеющих средства на покупку акций, это своего рода азартная игра, в которой они либо пользуются советами консультантов по капиталовложениям, либо просто полагаются на совместные инвестиционные фонды. Но подлинное чувство свободы находится сегодня в иной сфере – в сфере потребления. В этой сфере каждый, за исключением живущих ниже установленных стандартов, переживает свободу потребителя.

Здесь мы имеем дело с индивидом, бессильным оказать влияние – сверх установленных границ – на дела государства или предприятия, на котором он работает. У него есть начальник, у его начальника тоже есть начальник и у начальника его начальника тоже есть начальник. В результате остается очень мало людей, у которых нет начальника и которые не подчиняются программе управленческой машины, частью которой они являются. Но какова же власть человека в качестве потребителя? Существует масса видов сигарет, зубной пасты, мыла, дезодорантов, радиоприемников и телевизоров, фильмов и телепрограмм и т. д. и т. п. И все они добиваются его благосклонности. Все они – «к его услугам». Он волен предпочесть одно другому и забывает, что, в сущности, между ними нет разницы. Свобода отдать предпочтение своему любимому товару порождает ощущение могущества. Человек, бессильный в человеческом отношении, становится могущественным в качестве покупателя и потребителя. Можно ли попробовать ограничить это ощущение могущества, ограничив свободу выбора в потреблении? Представляется разумным допустить, что это можно сделать только при одном условии: если вся атмосфера общества изменится, позволив человеку стать более активным и заинтересованным как в индивидуальных, так и в общественных делах и меньше нуждаться в том, чтобы эта фальшивая свобода царствовала на рынке [108]108
   Сходное чувство могущества испытывает избиратель, который может выбрать одного из нескольких кандидатов, добивающихся его благосклонности, или поклонник кинозвезды, ощущающий в себе силу оттого, что может как сотворить себе идола, так и разбить его.


[Закрыть].

Попытка поставить под вопрос модель неограниченного потребления сталкивается еще с одной трудностью. Принудительное потребление компенсирует тревогу. Как я уже указал раньше, потребность в этом типе потребления проистекает из чувства внутренней пустоты, безнадежности, душевной сумятицы, напряженности. Поглощая предметы потребления, индивид убеждается в том, что «он есть» как таковой. Если сократить потребление, тревога в значительной мере вышла бы наружу. Попытка противодействовать нарастающему беспокойству вылилась бы в нежелание сокращать потребление.

Самый красноречивый пример этого механизма можно найти в том, как люди относятся к потреблению сигарет. Невзирая на хорошо известную опасность для здоровья, большинство продолжает потреблять сигареты. Не потому ли, что люди скорее согласятся рано умереть, чем откажутся от удовольствия? Анализ позиции курильщиков показывает, что это по большей части так называемая «рационализация». Потребление сигарет успокаивает затаенную тревогу и ослабляет напряженность, и люди готовы рисковать своим здоровьем, лишь бы не оказаться лицом к лицу со своим беспокойством. Если же значимость качества жизни повысится по сравнению с сегодняшним днем, многие бросят курить или перестанут увлекаться чрезмерным потреблением, и не ради физического здоровья, а потому, что, только глядя в лицо собственным тревогам, они смогут найти пути более продуктивной жизни. (Между прочим, большинство побуждений к удовольствиям, коль скоро они навязаны извне, включая секс, имеют своей причиной не желание удовольствия, а желание избежать тревоги.)

Проблему ограничения потребления так трудно оценить потому, что даже в изобильном обществе Соединенных Штатов удовлетворены не все бесспорно законные потребности. Это относится по меньшей мере к 40 % населения. Как же можно думать о сокращении потребления, пока не достигнут уровень оптимального потребления? Отвечая на этот вопрос, следует руководствоваться двумя соображениями: первое – что обеспеченная часть общества уже достигла точки вредоносного потребления; второе – что еще до того, как будет достигнут уровень оптимального потребления, нацеленность на все возрастающее потребление порождает алчность, при которой человек не только хочет того, чтобы его законные потребности были удовлетворены, но мечтает о нескончаемом росте желаний и их удовлетворения. Другими словами, идея неограниченного подъема кривой производства и потребления вносит значительный вклад в увеличение пассивности и алчности у индивида еще до того, как достигнут пик потребления.

Несмотря на эти соображения, я считаю, что превращение нашего общества в такое, которое служило бы жизни, должно изменить потребление, а следовательно, косвенно и модель производства нынешнего индустриального общества. Очевидно, что такое изменение произойдет не в результате бюрократических распоряжений, а как следствие изучения информации обсуждения и принятия решений частью населения, достаточно образованной, чтобы осознать различие между жизнеутверждающими и жизнеотрицающими видами потребностей.

Первым шагом в данном направлении стали бы исследования, которые, насколько мне известно, никогда всерьез не проводились, – исследования различий между этими двумя видами потребностей. Группа психологов, социологов, экономистов и представителей общественности, выражающих интересы потребителей, предприняла бы изучение потребностей, «очеловеченных» в том смысле, что они содействуют развитию человека, радостному восприятию жизни, и тех искусственно созданных потребностей, внушенных и распропагандированных промышленностью, с тем чтобы найти рынок для выгодного помещения капитала. Как и во многих других случаях, трудность вопроса состоит не столько в определении различий между этими двумя типами потребностей и некоторых промежуточных типов, сколько в самом факте его постановки, что при всей чрезвычайной важности вопроса окажется возможным только тогда, когда обществоведы начнут заниматься человеком, вместо того чтобы оправдываться ссылками на необходимость спокойного функционирования нашего общества и на собственную роль в качестве его апологетов.

В этом пункте можно предложить одно соображение общего характера относительно понятия счастья. Термин «счастье» имеет долгую историю, и здесь не место вникать в смысл этого понятия, начиная с момента его возникновения в греческом гедонизме и кончая современным его употреблением. Пожалуй, достаточно будет сказать, что то, что большинство людей переживает сегодня как счастье, в действительности является состоянием полного удовлетворения своих желаний, не важно, каких по качеству. Если понимать его в этом смысле, оно утрачивает существенные свойства, приданные ему греческой философией, а именно: счастье – это состояние исполнения не столько чисто субъективных потребностей, сколько потребностей, имеющих объективную ценность с точки зрения целостного существования человека и его потенций. Было бы лучше, если бы мы думали о радости и напряженной жизненности, нежели о счастье. Не только в иррациональном обществе, но и в наилучшем из всех обществ тонко чувствующий человек не в силах удержаться от глубокой грусти по поводу неотвратимых трагедий жизни. И радость, и грусть – неизбежные переживания чувствительного, полного жизни человека. Счастье в нынешнем значении обычно предполагает внешнее довольство от состояния пресыщения, а не то, что неизбежно сопровождает полноту человеческих переживаний. Можно сказать, что «счастье» – это отчужденная форма радости.

Как же может произойти изменение в способе потребления и производства? Для начала вполне вероятно, что многие индивиды проэкспериментируют с изменениями модели потребления. До некоторой степени в малых группах это уже сделано. Дело здесь не в аскетизме или бедности, а в противоположности жизнеутверждающего потребления и жизнеотрицающего. Различие между ними можно провести, только осознав, что такое жизнь, что такое внутренняя активность, что стимулирует человека, а что наоборот. Платье, предмет искусства, дом, – все это можно отнести и к одной категории, и к другой. Сшитое по моде платье, свидетельствующее о заинтересованности в прибыли портных и персонала, занятого рекламой, совершенно отлично от платья красивого, привлекательного, соответствующего личному выбору и вкусу. Ряд портных, возможно, хотели бы продавать свою продукцию женщинам, предпочитающим носить то, что им нравится, а не то, что им навязывают. То же самое относится и к произведениям искусства, и к прочим видам эстетического наслаждения. Если они утратят свою функцию в качестве символов общественного положения или вложения капитала, чувство прекрасного получит шанс вновь развернуться. Ушло бы тогда все способствующее излишествам и просто лени. Изменилось бы значение личного автомобиля, если бы из символа социального статуса он превратился просто в полезное средство передвижения. Разумеется, больше не было бы основания покупать новую машину через каждые два года, и промышленность оказалась бы вынужденной внести некоторые глубокие изменения в производство. Выражаясь кратко, до настоящего времени потребитель разрешал промышленности и даже приглашал ее промывать ему мозги или управлять им. У потребителя есть шанс осознать свою власть над промышленностью, развернувшись на 180 градусов и заставляя промышленность производить то, что ему нужно; в противном случае, производя то, что он отвергает, она понесет ощутимые убытки. Пора уже наступить революции потребителя против господства промышленности. Она вполне осуществима и имеет далеко идущие последствия, если только промышленность не захватит контроль над государством и не навяжет своего права манипулировать потребителем.