Текст книги "Утерянные победы"

Польша была для нас источником горьких чувств, так как по Версальскому договору она приобрела немецкие земли, на которые не могла претендовать ни с точки зрения исторической справедливости, ни на основе права народов на самоопределение.[7]7
  См. комментарий № 1. (Прим. ред.)


[Закрыть] Кроме того, этот факт для нас, солдат, в период слабости Германии был постоянным источником озабоченности. Любой взгляд на географическую карту показывал всю неприглядность создавшегося положения. Какое неразумное начертание границ! Как искалечена наша родина! Этот коридор, разрывающий империю и Восточную Пруссию! Когда мы, солдаты, смотрели на отделенную от страны Восточную Пруссию, у нас были все основания беспокоиться о судьбе этой прекрасной провинции.

Несмотря на это, командование вооруженных сил Германии никогда даже не обсуждало вопроса об агрессивной войне против Польши, чтобы положить конец этому положению силой. Отказ от такого намерения исходил из весьма простого соображения военного характера, если отвлечься от всех прочих соображений: агрессивная война против Польши немедленно и неизбежно втянула бы Рейх в войну на двух или нескольких фронтах, которую она не в состоянии была бы вести. В этот период слабости, явившийся следствием Версальского диктата, мы все время страдали от «cauchemar des coalitions»[8]8
  Кошмар коалиций (франц.)


[Закрыть]. И этот кошмар причинял нам еще большие страдания, когда мы думали о том вожделении, с которым широкие круги польской нации все еще взирали, плохо скрывая свои аппетиты, на немецкие земли.

Агрессивная война? Нет! Но когда мы без всякой предвзятости, принимая во внимание национальный дух польского народа, рассматривали возможность путем мирных переговоров за одним столом пересмотреть вопрос о неразумном начертании границ, у нас не оставалось почти никаких надежд. Однако, казалось, совсем не было исключено, что Польша когда-нибудь сама сможет поставить вопрос о границах, угрожая силой оружия. В этом отношении у нас после 1918 года уже имелся некоторый опыт. Поэтому в тот период слабости Германии не было ошибочным считаться с этой возможностью. Если маршал Пилсудский потерял свое влияние, и оно перешло к националистическим польским кругам, то и нападение на Восточную Пруссию, как в свое время удар на Вильно,[9]9
  Имеется в виду оккупация польской армией Виленской области в 1919–1920 годах с последующим присоединением ее в 1925 году к Польше. (Прим. ред.)


[Закрыть] было вполне вероятным. Но в таком случае наши рассуждения приводили к определенным политическим выводам. Если бы Польша оказалась агрессором, и нам бы удалось отразить наступление, то для Германии, очевидно, создалась бы возможность путем политического контрудара добиться пересмотра неблагоприятного начертания границы. Во всяком случае, руководящие деятели армии не тешили себя несбыточными надеждами.

Когда генерал фон Рабенау в книге «Сект. Из моей жизни»[10]10
  Friedrich von Rabenau. Seekt. Aus seinem Leben. 1918–1936. Leipzig 1940. Выход такой книги, безусловно, отражал улучшение советско-германских отношений. (Прим. ред.)


[Закрыть] цитировал слова генерал-полковника: «Существование Польши недопустимо; оно несовместимо с жизненными интересами Германии. Она должна исчезнуть в результате собственной внутренней слабости и усилий России… с нашей помощью», то было ясно, что эта точка зрения в результате развития политических и военных событий, по-видимому, устарела. Мы довольно хорошо знали о растущей военной силе и мощи Советского Союза; Франция, страна, обаянию которой так легко поддаться, к сожалению, по причинам, которые трудно понять, по-прежнему относилась к нам враждебно. Она, очевидно, всегда искала бы союзников в нашем тылу.

Однако в случае исчезновения польского государства могучий Советский Союз мог стать для Рейха гораздо более опасным соседом, чем Польша, которая в то время была буферным государством. Устранение буфера, который образовывала Польша (и Литва) между Германией и Советским Союзом, очень легко могло бы привести к конфликту между этими двумя великими державами. Пересмотр польской границы, возможно, находился в интересах обоих государств – однако полная ликвидация польского государства в условиях, которые по сравнению с предыдущим периодом совершенно изменились, вряд ли соответствовала интересам Германии.

Итак, лучше было, чтобы Польша, относились ли мы к ней с уважением или нет, находилась между Советским Союзом и нами. Как ни тягостным было для нас, солдат, бессмысленное, содержащее в себе заряд динамита начертание границы, все же Польша как сосед представляла собой меньшую опасность, чем Советский Союз.[11]11
  См. комментарий № 2. (Прим. ред.)


[Закрыть] Естественно, мы вместе со всеми немцами надеялись, что когда-нибудь восточная граница будет пересмотрена с тем, чтобы области с преимущественно немецким населением по естественному праву населяющих их жителей были возвращены Рейху. Но рост польского населения в них с военной точки зрения был совершенно нежелательным. Требование об установлении связи между Восточной Пруссией и Рейхом вполне можно было бы сочетать с заинтересованностью Польши в собственном морском порту.

Примерно так выглядели суждения о польской проблеме, которые преобладали у солдат во времена рейхсвера[12]12
  Так именовалась германская армия после заключения Версальского договора и до прихода Гитлера к власти. (Прим. ред.)


[Закрыть] конца двадцатых годов, когда речь заходила о военных конфликтах.

Затем колесо судьбы снова повернулось. На сцене появился Адольф Гитлер. Все изменилось. Коренным образом изменились и наши отношения с Польшей. Империя заключила пакт о ненападении и договор о дружбе с нашим восточным соседом.[13]13
  Заключенный в 1934 году пакт о ненападении с Германией противоречил обязательствам Польши перед союзной Францией и стал причиной затяжного политического кризиса в Париже. (Прим. ред.)


[Закрыть] Мы были освобождены от кошмара возможного нападения со стороны Польши. Но одновременно охладели и политические чувства между Германией и Советским Союзом, ибо фюрер, с тех пор как он начал выступать перед массами, достаточно ясно выражал свою ненависть по отношению к большевистскому режиму. В этой новой ситуации Польша должна была чувствовать себя свободнее. Но эта большая свобода не была теперь опасна для нас. Перевооружение Германии и серия внешнеполитических успехов Гитлера делали нереальной возможность использования Польшей своей свободы для наступления против Рейха. Когда она изъявила свою (даже несколько чрезмерную) готовность принять участие в разделе Чехословакии, возможность ведения переговоров по пограничному вопросу казалась не исключенной.

Во всяком случае, ОКХ до весны 1939 года никогда не имело в своем портфеле плана стратегического развертывания с целью наступления на Польшу.[14]14
  В это просто невозможно поверить. Создание такого плана было прямой служебной обязанностью ОКХ. Нет необходимости даже ссылаться на стратегический императив (разгром Польши есть непременное условие удержания фронта на Западе, который в случае любого германо-польского конфликта возникает с неизбежностью – об этом Манштейн сам говорит страницей ниже). Просто проработка – более или менее детальная – всех мыслимых оперативных возможностей входит в круг непосредственных задач Генерального штаба. (Прим. ред.)


[Закрыть] Все военные приготовления на Востоке носили до этого момента чисто оборонительный характер.

Неужели осенью 1939 года дело должно было зайти так далеко? Хотел ли Гитлер войны или он, как осенью 1938 года в отношении Чехословакии, собирался применить крайние меры, использовав угрозу военной силы для разрешения данцигского вопроса и вопроса о коридоре, подобно тому, как он в свое время поступил в судетском вопросе?

Война или блеф – вот в чем заключался вопрос, по крайней мере, для того, кто не был знаком с подлинным развитием политических событий и прежде всего с намерениями Гитлера. А кого вообще Гитлер знакомил со своими действительными намерениями?

Во всяком случае, те военные меры, которые были приняты в августе 1939 года, вполне могли, несмотря на существование плана развертывания «Вайс», иметь своей целью усиление политического давления на Польшу, чтобы заставить ее пойти на уступки. Начиная с лета по приказу Гитлера велись лихорадочные работы по созданию «Восточного вала». Целые дивизии, в том числе и 18-я, постоянно сменяя друг друга, перебрасывались на несколько недель к польской границе для участия в строительстве «Восточного вала». Какой же смысл имело такое расходование сил и средств, если Гитлер хотел напасть на Польшу? Даже в том случае, если он, вопреки всем заверениям, рассматривал возможность ведения войны на два фронта, этот «Восточный вал» воздвигался не там, где это было необходимо. Ибо в таком случае для Германии всегда было бы единственно правильным в первую очередь совершить нападение на Польшу и повергнуть ее, на Западе же ограничиваться оборонительными боями. О противоположном решении – наступление на Западе, оборона на Востоке – при существовавшем тогда соотношении сил не могло быть и речи. Для наступления на Западе тогда не существовало также никаких планов, да и не велось никакой подготовки. Итак, если строительство «Восточного вала» в создавшейся в то время обстановке и имело какой-либо смысл, то он, очевидно, заключался только в том, чтобы оказать на Польшу давление путем сосредоточения крупных масс войск на польской границе. Начавшееся в третьей декаде августа развертывание пехотных дивизий на восточном берегу Одера и выдвижение танковых и моторизованных дивизий в районы сосредоточения, вначале западнее Одера, не должны были обязательно рассматриваться как действительная подготовка к наступлению, а могли являться средством политического нажима.

Как бы то ни было, программа обучения войск в мирных условиях продолжала спокойно осуществляться. 13–14 августа 1939 года в Нойхаммере я проводил последние учения моей дивизии, которые завершились прохождением войск перед генерал-полковником фон Рундштедтом. 15 августа 1939 года проводились большие артиллерийские учения во взаимодействии с авиацией. При этом произошел трагический инцидент: целая эскадрилья пикирующих бомбардировщиков – очевидно, неверно была указана высота слоя облаков – во время пикирования врезалась в лес. 16 августа 1939 года проводилось еще одно полковое учение. Затем подразделения дивизии возвратились к местам своего расквартирования, которые им, правда, через несколько дней пришлось оставить, чтобы двинуться к границам Нижней Силезии.

19 августа генерал-полковник фон Рундштедт и я получили приказ 21 августа прибыть на совещание в Оберзальцберг. 20 августа мы выехали из Лигница автомашиной до района Линца, где мы переночевали у моего зятя, имевшего там имение. 21 августа утром мы прибыли в Берхтесгаден. К Гитлеру были вызваны все командующие группами армий, а также командующие армиями со своими начальниками штабов и соответствующие им по должности, командующие авиационными и военно-морскими соединениями.

Совещание или, скорее, речь, с которой Гитлер обратился к военачальникам, – он не допускал больше никакого обсуждения после событий, которые имели место в прошлом году перед чешским кризисом во время совещания с начальниками штабов, – была произнесена в большом зале замка Бергхоф, из которого открывался вид на Зальцбург. Незадолго перед приходом Гитлера появился Геринг. Мы были поражены его видом. Я считал, что мы приглашены на серьезное совещание, Герингже, казалось, явился на маскарад. На нем была белая рубашка с отложным воротником и зеленый кожаный жилет с большими желтыми пуговицами, обтянутыми кожей. Картину дополняли брюки до колен и длинные шелковые носки серого цвета, которые подчеркивали огромные размеры его икр. На фоне этих тонких носков выделялись массивные ботинки. Но все, безусловно, затмевал украшавший его живот кинжал, болтавшийся на поясе из красной кожи, щедро отделанном золотом, в ножнах из кожи такого же цвета, с золотыми украшениями. Я мог только шепнуть моему соседу, генералу фон Зальмуту: «Толстяку, видно, поручена охрана зала»?

Обвинением на Нюрнбергском процессе по делу германского Генерального штаба были представлены различные так называемые «документы» о речи Гитлера на этом совещании. В одном из них утверждалось, что Гитлер в своей речи употреблял самые агрессивные выражения, и что Геринг от радости в связи с предстоящей войной якобы вскочил на стол и воскликнул «Хайль». В этом нет ни грана истины. Гитлер вовсе не произносил тогда таких слов, как «я боюсь, что в последний момент какой-нибудь стервец придет ко мне с предложением о посредничестве». Речь Гитлера, правда, была выдержана в духе ясной решимости – но он был слишком хорошим психологом для того, чтобы не знать, что ругательствами или тирадами нельзя воздействовать на людей, которые присутствовали на этом совещании.

Содержание его речи в основном правильно изложено в книге Гренера «Руководство вооруженными силами Германии в 1939–1943 годах».[15]15
  H. Greiner. Die Oberste Wehrmachtsfuhrung 1939–1943. Wiesbaden, 1951. (Прим. ред.)


[Закрыть] Гренер основывается на устной передаче содержания этой речи полковником Варлимонтом для журнала боевых действий и на стенографической записи адмирала Канариса. Заслуживают внимания также некоторые записи из дневника генерал-полковника Гальдера, хотя мне представляется возможным, что в дневнике, как и в передаче содержания полковником Варлимонтом и Канарисом, есть и высказывания, которые они слышали от Гитлера при других обстоятельствах.

На нас, генералов, не входивших в состав верховного руководства, речь Гитлера произвела следующее впечатление: Гитлер принял категорическое решение немедленно разрешить германо-польский вопрос, даже ценой войны. Если Польша перед лицом уже начавшегося, хотя еще и замаскированного развертывания германской армии подчинится немецкому нажиму, достигшему своего кульминационного пункта, мирное решение отнюдь не исключено.

Гитлер был убежден, что западные державы в решительный момент опять не возьмутся за оружие. Он особенно подробно обосновал это мнение. Его аргументы сводились в основном к следующему: отставание Великобритании и Франции в области вооружения, в особенности авиации и противовоздушной обороны; практическая невозможность для западных держав оказать эффективную помощь Польше, помимо наступления через «Западный вал», на которое оба народа, в связи с необходимостью принести большие человеческие жертвы, вряд ли пойдут; внешнеполитическая обстановка, в особенности напряженное положение в районе Средиземного моря, значительно ограничивающее свободу действий, в первую очередь Великобритании; внутриполитическая обстановка во Франции; наконец, но не в последнюю очередь, личности руководящих государственных деятелей: ни Чемберлен, ни Даладье не взяли бы на себя принятие решения об объявлении войны.

Хотя оценка положения, в котором находились западные державы, казалась нам логичной и во многих пунктах была верной, я все же не думаю, что слова Гитлера окончательно убедили собравшихся. Британские гарантии, правда, были почти единственным аргументом, который можно было противопоставить высказываниям Гитлера.[16]16
  См. комментарий № 3. (Прим. ред.)


[Закрыть] Но все же и он был весьма веским!

То, что Гитлер говорил о возможной войне против Польши, по моему мнению, не могло быть понято как политика уничтожения, как это утверждало обвинение в Нюрнберге. Если Гитлер требовал быстрого и решительного уничтожения польской армии, то это, если перевести данное требование на военный язык, как раз и являлось целью, которую, в конце концов, преследует всякая крупная наступательная операция. Никто из нас, во всяком случае, не мог понять его высказываний в том направлении, в котором он позже действовал против поляков.

Наибольшей неожиданностью и одновременно самым глубоким впечатлением, естественно, было сообщение о предстоящем заключении пакта с Советским Союзом. На пути в Берхтесгаден мы уже узнали из газет о заключении в Москве торгового соглашения, которое в тогдашней обстановке само по себе являлось сенсацией. Теперь Гитлер сообщил, что присутствовавший на совещании министр иностранных дел фон Риббентроп, с которым он в нашем присутствии попрощался, вылетает в Москву для заключения со Сталиным пакта о ненападении. Тем самым, говорил он, у западных держав выбиты из рук главные козыри. Блокада Германии также теперь не достигнет результата. Гитлер намекнул, что для создания возможности для заключения пакта он пошел на серьезные уступки Советскому Союзу в Прибалтике, а также в отношении восточной границы Польши. Из его слов, однако, нельзя было сделать вывод о полном разделе Польши. В действительности Гитлер, как это сегодня известно, еще во время польской кампании рассматривал вопрос о сохранении оставшейся части Польши.

Прослушав речь Гитлера, ни генерал-полковник фон Рундштедт, ни я, ни, очевидно, кто-нибудь из остальных генералов не пришли к выводу о том, что теперь при любых обстоятельствах дело дойдет до войны. Два соображения особенно, казалось, заставляли сделать вывод, что в последнюю минуту все же, как и в Мюнхене, компромисс будет достигнут мирным путем.

Первое соображение заключалось в том, что в результате заключения пакта с Советским Союзом положение Польши стало безнадежным. Если учесть, что следствием этого было лишение Англии орудия блокады, и для оказания помощи Польше она действительно могла пойти только по кровавому пути наступления на Западе, то казалось вероятным, что Англия под нажимом Франции посоветует Польше пойти на уступки. С другой стороны, Польше должно было теперь стать ясно, что британские гарантии практически потеряли силу.[17]17
  Почему? Напротив, 26 августа был подписан договор о взаимопомощи между Польшей и Великобританией. (Прим. ред.)


[Закрыть] Более того, она должна была считаться с тем, что в случае войны с Германией в ее тылу выступят Советы, чтобы добиться осуществления своих старых требований в отношении Восточной Польши. Как же в такой обстановке Варшава могла не пойти на уступки?

Другое соображение было связано с фактом проведения совещания, в котором мы только что приняли участие. Какова была его цель? До сих пор в военном отношении намерение напасть на Польшу тщательно скрывалось. Сосредоточение дивизий в пограничной полосе мотивировалось строительством «Восточного вала». Для маскировки подлинной цели переброски войск в Восточную Пруссию подготавливалось грандиозное празднование годовщины сражения под Танненбергом. Подготовка к крупным маневрам механизированных соединений продолжалась до последнего момента. Развертывание проводилось без официального объявления мобилизации. Было очевидно, что все эти мероприятия не могут остаться неизвестными полякам, что они, следовательно, носят характер политического нажима, однако они были окружены большой тайной, и применялись все средства маскировки. Теперь же, в кульминационной точке кризиса, Гитлер вызвал всех высших офицеров вооруженных сил в Оберзальцберг – факт, который ни при каких обстоятельствах не мог оставаться в тайне. Нам он казался вершиной сознательно проводящейся политики блефа. Итак, Гитлер, несмотря на воинственный дух своей речи, все же стремился к компромиссу? Не должно ли было именно это совещание преследовать цель последнего нажима на Польшу?

Во всяком случае, с такими мыслями генерал-полковник фон Рундштедт и я выехали из Берхтесгадена. В то время как генерал-полковник направился прямо в наш штаб в Нейссе, я на один день остановился в Лигнице, где жила моя семья, – еще один признак того, насколько мало я внутренне верил в то, что скоро начнется война.

24 августа 1939 года в 12 часов дня генерал-полковник фон Рундштедт принял командование группой армий. 25 августа в 15:25 из ОКХ прибыл шифрованный приказ:

Операция „Вейс”, 1. Y [первый день операции] = 26.08, время 4:30.

Следовательно, решение о начале войны, в которую мы до той поры не хотели верить, было принято.

Я сидел с генерал-полковником фон Рундштедтом в нашем штабе в монастыре Гейлигес-Кройц в Нейссе за ужином, когда в 20:30 из ОКХ был передан по телефону следующий приказ:

Открывать военные действия запрещено. Немедленно остановить войска. Мобилизация продолжается. Развертывание по плану «Вайс» и «Вест»[18]18
  На Западном фронте. (Прим. ред.)


[Закрыть] продолжать, как намечено.

Каждый солдат может понять, что означает это изменение приказа о наступлении в последний момент. Три армии, находившиеся на марше к границе в районе, простирающемся от Нижней Силезии до восточной Словакии, необходимо было остановить в течение нескольких часов; при этом надо учесть, что все штабы, по крайней мере, до штабов дивизий включительно, также находились на марше и что по соображениям маскировки радиосвязь еще не была разрешена. Несмотря на все трудности, все же удалось всюду своевременно передать приказ. Прекрасное достижение органов управления и связи! Один моторизованный полк в восточной Словакии удалось, правда, задержать только благодаря тому, что посланный на самолете «Физелер-Шторх» офицер ночью совершил посадку у самой головы колонны полка.

О причинах, которые побудили Гитлера, по-видимому, в последний момент изменить свое решение начать войну, мы ничего не узнали. Говорили только, что еще ведутся переговоры.

Можно легко понять, что мы, солдаты, были неприятно поражены подобными методами главного командования. Ведь решение о начале войны, в конце концов, является самым ответственным решением главы государства.

Как можно было принять такое решение, чтобы затем через несколько часов снова отменить его? Следовало прежде всего учесть, что подобная отмена с военной точки зрения должна была привести к тяжелым последствиям. Как я уже говорил при описании совещания в Оберзальцберге, все было рассчитано на внезапное нападение на противника. Не было официально объявленной мобилизации. Первым днем мобилизации было 26 августа, то есть день только что приостановленного наступления. Вследствие этого наступление должно было осуществляться не только силами всех танковых и моторизованных соединений, но ограниченным количеством пехотных дивизий, которые частично уже находились в пограничном районе, частично были в спешном порядке приведены в мобилизационную готовность. Теперь о внезапном нападении на противника не могло быть и речи. Ибо если выдвижение в районы сосредоточения в пограничной полосе и проводилось ночью, о нем все же не могло не быть известно противнику, прежде всего потому, что моторизованные части должны были уже днем выступить из районов сосредоточения западнее Одера, чтобы форсировать его. В результате этого теперь – если дело вообще дойдет до войны – должен был вступить в силу второй вариант: наступление всеми силами, приведенными в мобилизационную готовность. Момент внезапности, во всяком случае, был потерян.

Так как нельзя было предположить, что Гитлер принял свое первое решение о начале военных действий непродуманно и легкомысленно, для нас оставался только один вывод – все это по-прежнему было дипломатической тактикой постоянного усиления нажима на противника. Поэтому когда 31 августа в 17 часов снова прибыл приказ: «Y = 01.09, 04:45», генерал-полковник Рундштедт и я были весьма скептически настроены. К тому же не поступило никаких сообщений относительно прекращения переговоров. В соединениях группы армий на всякий случай с учетом опыта 25 августа все было подготовлено для того, чтобы обеспечить прекращение продвижения войск даже в самый последний момент, если события повторятся. Генерал-полковник фон Рундштедт и я до полуночи не ложились спать, ожидая все еще казавшегося нам вполне возможным приказа остановить продвижение.

Только когда миновала полночь и исчезла всякая возможность задержать продвижение, уже не могло быть никакого сомнения, что теперь дело будет решать оружие.