Текст книги "Цзян"

– Это Шен Ли, – небрежно представил ее Цзю Симин, не глядя на нее, – подруга Лиан Хуа. Еще с детства. – Он пригубил из своей чашки. – Теперь моя дочка выросла... – Тут Цзю посмотрел на Эндрю, буквально сверля его взглядом. – И ей надо расставаться с детскими привычками.

Чжилинь подумал, что он говорит о живом человеке, как о тряпичном зайце с оторванным ухом, которого теперь, когда дочка выросла, можно выкинуть на помойку.

– Лиан Хуа предстоит начинать новую жизнь в ее новой семье, так что ей будет несподручно тащить за собой лишний багаж, – продолжал между тем Цзю Симин. – И, как часть нашей сделки, Ши Чжилинь, я предлагаю, чтобы вы взяли эту девушку к себе. Делайте с ней, что хотите. А дочери я скажу, что вы предложили Шен Ли работу и лучшее жалование, чем то, которое ей могу платить я. И давайте на этом деле поставим точку.

Чжилинь, чувствуя, что девушке в любом месте будет лучше, чем в доме этого человека, согласился. И только гораздо позже, уже устроив ее в дом своего приятеля, он понял истинные причины того, почему Цзю Симин хотел отделаться от нее.

– Я пришла в дом Цзю с матерью, – сказала она ему как-то раз, когда он зашел проведать ее. – Тогда я была еще слишком мала, чтобы делать что-нибудь по дому, ну меня и приставили к Лиан Хуа в качестве компаньонки.

На ней была отделанная парчой шелковая национальная одежда, которая скрывала недостатки се худенькой, как тростинка, фигуры. Когда Чжилинь зашел за ней, она поклонилась ему до земли и во все время разговора называла его «чжуреном», то есть господином, и использовала самые уважительные формы местоимения второго лица.

– Мы подружились с ней, – продолжала она, – к большой досаде Цзю Симина. Дело в том, что он узнал, что мой отец японец. Мать моя тогда умирала, и он просматривал ее документы, пытаясь выяснить, нет ли у нее кого-нибудь из родственников, которые могли бы оплатить услуги врача. Ну и похороны тоже.

Чжилинь на это ничего не сказал. Он молча шагал рядом с ней, заложив руки за спину. Прохладный весенний ветер заставлял его наклоняться немного вперед при ходьбе, отчего создавалось впечатление, что он глубоко задумался.

– Никого из родни у нас не оказалось, – продолжала девушка свой грустный рассказ, – и Цзю Симину пришлось самому заплатить за все при условии, что он будет удерживать эту сумму из моего жалования. Так что последние полгода он ничего не платил мне. Но я не роптала. Мне было бы стыдно, если бы я не смогла отдать последний долг матери, которая всегда так любила меня.

Лодки сновали туда-сюда по Пудуну. Город жил своей обычной трудовой жизнью. Шен Ли остановилась и вынудила и Чжилиня остановиться.

– Вы были очень добры ко мне, Ши чжурен.Я чувствовала, что должна рассказать вам о своих, так сказать, пятнах в биографии Я не могу ожидать от вас, что вы оставите меня у себя или будете и впредь помогать мне. Я теперь свободный человек и готова идти своим собственным путем. Мы с вами больше не увидимся.

Чжилинь изучал ее лицо совершенной восточной лепки. Большие миндалевидные глаза с тяжелыми веками, умный широкий лоб, плоские монгольские скулы красивая линия рта. Овал лица не типично-китайский лунообразный. Это он приписал ее японскому наследию. Он увидел в ней силу духа, напомнившую ему о Май, смешанную с необыкновенной женственностью.

В этот момент солнце наконец пробилось из-за свинцовых туч и залило их своим золотистым светом. Чжилинь почувствовал, как в нем что-то оборвалось, и ему с невероятной силой захотелось стать полноценным китайцем, каким он был с Май. Идя рядом с Шен Ли, негромко разговаривая с ней, он чувствовал, как его дух освобождается от влияния гвай-ло.

И он вдруг понял, почему он не захотел поселить Шен Ли в своем доме. Есть некая точка, в которой Восток и Запад никогда не сойдутся, несмотря на все усилия Есть одна веха – возможно, такая же простая, как понятие йинь и янь, – вокруг которой китаец и гвай-лобудут вечно кружить, как мотыльки вокруг фонаря но никогда не встретятся.

Шен Ли, -подумал он, опять бросив на нее свой взгляд. – Это имя значит «победа».

В завершение этой долгой субботы, когда он про водил ее обратно и сам вернулся домой в сгущающихся сумерках, его встретила Афина и сообщила, что носит в себе его дитя.

* * *

Долгое время Афина ничего не подозревала. Она знала, конечно, что ее муж чем-то помог Эндрю Сойеру в каком-то важном деле, о котором надо помалкивать. Но ничего больше.

Во время своей беременности она продолжала свои штудии в области китайской истории, политики и культуры. Несколько раз Чжилинь пытался преподать ей основы буддийской религии, но, возможно, из-за своего атеистического воспитания она никак не могла усвоить ее философские понятия. Она с большим рвением изучала археологию, отрасль знания, озарявшую жизнь ее деда и бабки по отцовской линии.

Она сколотила небольшую группу энтузиастов и начала раскопки вблизи Старого Города. Будучи на шестом месяце, она по настоянию Чжилиня сократила свой рабочий день до трех часов. А через месяц и вовсе прекратила работать. К тому времени у нее собралось достаточное количество черепков и костей, чтобы было чем заняться и дома.

Афина не чувствовала перемены в отношении к ней Чжилиня, даже когда ее живот раздулся до положенных природой пределов. Она не чувствовала дефицита духовной связи с мужем, потому что не знала, что такая штука существует в природе. Надо отдать ему должное, Чжилинь пытался объяснить ей неизъяснимое, как в свое время пытался растолковать ей буддийские категории. Хотя Афина и могла расширить свой микромир до уровня макромира, что само по себе было достижением для гвай-ло,но она оказалась не в силах постичь единство мира, которое является самой сутью жизни.

Но это не было для него причиной, чтобы любить ее меньше. Он просто не мог любить ее с той силой, которой хотел и обязан был ее любить.

Но постепенно Афина начала чувствовать изменения в силовом поле, окружающем ее Она не знала, в чем тут дело, а просто ощущала, что атмосфера вокруг нее стала не та. Сначала она относила это к своему физиологическому состоянию. Ребенок уже полностью сформировался внутри нее и был очень активным Чем ближе был день родов, тем больше изменялось ее тело, приспосабливаясь к тому, что должно было последовать за рождением ребенка. Все привычное казалось совсем другим.

Когда и почему она начала подозревать, что с Чжилинем не все ладно, она и сама не знала. Грандиозность процессов, происходивших внутри нее, в конце концов сказалась и на ее душевном состоянии. Долгие дни сидела она над своими черепками и костями, потерявшими уже для нее всякий интерес, задумываясь о новой жизни, ожидающей ее. Она злилась на все и на всех. Она чувствовала, что ей не хватает воздуха в этом бессердечном мире.

Она подозревала Чжилиня.

В чем, она и сама не знала. Ей казалось, что она замечает, как уходит куда-то в песок та самая сила, которую она почувствовала в нем с их самой первой встречи. Она ловила себя на том, что вспоминает тот солнечный день на кладбище. Вспоминает, как солнце грело ее щеку, как сладко пели птицы, как смотрел на нее Чжилинь. И за этими воспоминаниями неизменно следовал чудовищный шквал ее сегодняшних подозрений.

Она хотела, чтобы он был с ней чаще, она прямо-таки приходила в отчаяние от одиночества. В такие минуты она охватывала свой вздувшийся живот, как будто хотела защитить еще не рожденное дитя от безотцовщины. Мысль, что муж может покинуть ее, наполняла Афину безрассудным страхом. Остаться одной с ребенком на руках в объятом смутой Китае, в стране, которая вот-вот вступит в войну, – это было ужасно.

Но затем она закрывала глаза, заставляя себя дышать глубоко и ровно, пока не успокоится. Придя в себя, она спрашивала себя, что с ней такое творится? Чжилинь любит ее, полюбит он и малыша. И куда он запропастился? Почему он не идет? И с этой мыслю она засыпала.

* * *

Что касается Чжилиня, то он, бывая с Шен Ли, не чувствовал за собой вины. Во-первых, в те времена все в Китае имели любовниц. Во-вторых, – и это главное, – он не чувствовал, что его встречи с Шен Ли каким-либо образом отдаляют его от Афины и новорожденного младенца, которого она нарекла Джейком в честь своего деда-археолога. Поскольку та часть его души, которую Афина не могла понять, теперь нашла для себя подкормку, он стал счастливее, свободнее.

После того, как Шен Ли вошла в его жизнь, тот скрытый страх, который он испытывал перед Афиной, куда-то улетучился. Лаская Шен Ли, он не испытывал того ощущения, будто теряет себя. Наоборот, то, что отнимала у него любовь к гвай-ло,беззаветная преданность Шен Ли ему возвращала. Менее чем через два года после того, как он забрал ее у Цзю Симина, она родила ему мальчика. Он явился в этот мир на целых шесть недель раньше положенного срока желтушным недомерком. Шен Ли день и ночь хлопотала над малышом, позволяя себе поспать час или два вместе с ним, но не более того. Чжилинь старался быть с ней так долго, как мог себе позволить, но понимал, что этого явно не достаточно. Примерно год назад он забрал ее из дома своего приятеля и поселил ее в Маленьком домике, который специально купил для нее.

Но были и другие трудности, которые надо было преодолевать. Рождение ребенка только осложнило их. Война с Японией, которая так долго бродила над страной, как грозовая туча, в конце концов грянула. Сражения развернулись по всему северо-востоку, и Шанхай стал прифронтовым городом. Какое-то время армия сдерживала натиск японской военной машины, но Чжилинь понимал, что неизбежный конец близок.

Начало военных действий, естественно, сделало тайну происхождения Шен Ли еще более опасной. Настолько опасной, что Чжилинь не решился нанять ома – няньку – для младенца, чтобы облегчить существование Шен Ли, боясь, как бы информация о ее японском происхождении не просочилась в город. В параноидальном климате Шанхая она тогда бы просто не выжила.

Теперь Чжилиню надо было думать и о детях, что особенно его жизнь. Шел октябрь 1936 года. Японская армия заняла большинство крупных городов на севере. Они контролировали все главные пути сообщения. На юге в их руках оказалась обширная территория от долины реки Янцзы до самого Гуанчжоу. Да и на Шанхайском плацдарме они уже начали перехватывать инициативу.

Для страны наступил тот критический момент, который Чжилинь давно предвидел. Пришло время, когда он должен был начинать действовать, иначе его шанс будет упущен навсегда. Это, конечно, будет связано с огромными жертвами для него самого. Какими, пока трудно было сказать, поскольку последствия его действий скажутся не так скоро. И он также понимал, что в большой игре, которую он затевал, как и в вэй ци,сделанного хода не вернешь.

Когда он был с Афиной или с Шен Ли, когда он держал на руках детей, он чувствовал, что его решимость колеблется. Он не мог тогда не думать о боли, которую он неминуемо принесет людям, которых любил больше всего на свете. Но он также понимал, что это в нем говорит эгоист. Кроме человеческих страданий есть еще и агония страны, погибающей на его глазах. И если его усилия помогут свернуть страну с этого самоубийственного пути, то любые жертвы будут оправданы.

Тем не менее, находясь рядом с Афиной или с Шен Ли, он очень страдал. Глубокой ночью он бесшумно подымался с постели, покидая тепло и уют, создаваемый женским телом. И сидел, прислушиваясь к шорохам ночи, совсем один в огромной мире, и слезы жалости к самому себе катились по его щекам.

Сейчас он человек с двумя семьями, а скоро у него не будет ни одной. Тогда он уже не сможет позволить себе роскоши такого самоедства. Он слышал зов Китая, его Родины.

* * *

Как всегда в его жизни, именно японцы доконали его. Именно из-за них, из-за тайны рождения Шен Ли, Чжилинь не мог допустить, чтобы кто-либо находился с ней в доме.

Ли Цы – она настояла, чтобы ребенка назвали Началом Осени, потому что он родился в последнюю среду августа, – выкарабкался из первого в своей жизни букета детских заболеваний и набрал вес. Но он все-таки оставался слабым ребенком, и Шен Ли постоянно пичкала его всякими микстурами.

Однажды, в отсутствии Чжилиня Ли Цы опять заболел. Температура стремительно подымалась, и в Час Собаки (около одиннадцати) он уже весь горел изнутри. Кожа его была сухой и горячей на ощупь, и такой прозрачной, что Шен Ли видела все вены и артерии, пульсирующие под ней.

Она растерла его спиртом, но это не помогло. Тогда она запаниковала. С ней никого рядом не было, она никого не знала в городе, к кому можно было бы обратиться за помощью. Сознание ее мутилось от страха за жизнь сына, и она, не в силах вынести этой муки, завернула его в одеяла и выбежала из дома.

Из открытых дверей и окон струился бледный свет и слышалось неспешное пощелкивание костяшек на счетах, на которых подсчитывалась недельная выручка и более громкие стуки костяшек маджонга по крышке стола. Сейчас эти звуки, неразрывно связанные с мирной жизнью вечернего города, казались зловещим клацаньем челюстей гигантских насекомых. Конфигурации домов, фасады лавок, куда она не раз заходила, сейчас пугали ее.

Постепенно ускоряя шаг, она пошла по извилистым улочкам мимо темных тупиков и двориков, откуда доносился сладковатый запах опиума, мимо закрытых ставнями витрин крупнейших торговых фирм Шанхая:

«Маттиас и Кинг», «Азия петролеум», «Сойер и сыновья», "Бритиш-америкэн тобакко компания и «Стандард ойл Мэй Фуонг субсидиари», которая снабжала керосином большинство ламп в Китае.

Шен Ли мчалась, не чувствуя под собой ног. Ее сознание было объято страхом за жизнь сына. Она не думала о том, какими последствиями для нее самой может обернуться ее поступок.

Смутно услышала Афина сумасшедший стук в дверь, но выбралась из постели, только почувствовав, как оматолкает ее, пытаясь разбудить. Протирая кулаками заспанные глаза, она влезла в шелковый халат и покорно зашлепала к входной двери вслед за старухой.

Открыв дверь, она увидела незнакомую женщину с ребенком на руках, дрожавшую от холода и страха. Амазаламывала руки и трещала что-то на диалекте, которого она не понимала.

Шен Ли, увидев перед собой гвай-ло,являвшуюся, очевидно, хозяйкой дома, перепугалась еще больше и попыталась упасть перед ней ниц, но ребенок на ее руках помешал ей это сделать.

– Госпожа, – прошептала она. – Я...

– Что вам здесь нужно? – спросила Афина.

– Мое дитя...

– Ау Хан, – повернулась Афина к старухе, указывая рукой на ребенка.

Амапокорно взяла крошку и, развернув, начала внимательно и осторожно осматривать ее. Шен Ли смотрела на нее остановившимися, широко раскрытыми глазами. Она шумно втягивала в себя воздух, пытаясь успокоить дыхание.

Наконец она повернулась к Афине. – Я хочу видеть Ши чжурена.

* * *

Но Чжилинь в это время был далеко от Шанхая. Он сидел в лодке, стоявшей на якоре у восточного берега одного из северных притоков реки Хуанхэ. Рядом с ним был его младший брат Какофония криков и посвистов ночных птиц, сливаясь с урчащим стоном насекомых, составляла фон, на котором происходил их разговор.

С приличествующей важностью Чжилинь протянул ему толстый пакет, завернутый в красную ткань.

Заскорузлые пальцы брата приняли пакет.

– Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, это целая куча денег, – сказал он, взвешивая пакет на руке.

– Все, что имею, – молвил Чжилинь дрогнувшим голосом, – если не считать небольших сумм, которые я отложил для моих женщин и сыновей.

Брат испытующе посмотрел на него.

– И ничего не оставил для себя?

– Туда, куда я направляюсь, деньги могут навести на меня подозрение, – ответил Чжилинь. Брат сунул пакет за пазуху.

– Опасное дело ты задумал, вот что я тебе скажу.

– Вся наша жизнь – сплошные опасности, – философски заметил Чжилинь. – Я иду на это не для себя лично, а для всех нас.

– Ты и я, – сказал брат, подчеркивая каждое слово, – мы можем больше никогда не увидеться. Мы же одна семья. Разве это правильно?

Чжилинь ничего на это не ответил. Он сидел, глядя на фосфоресцирующую гладь реки. Где-то вдалеке плеснула большая рыба.

– И поосторожнее с Мао, – продолжал младший брат. – Как бы он тебя не сожрал с потрохами. О нем всякое говорят. Я, конечно, не придаю большого внимания слухам, но о Мао они циркулируют в таком количестве, что их нельзя игнорировать. Он никогда не допустит тебя к руководству.

– А я и не рвусь в лидеры, – ответил Чжилинь. Он сидел, уперев локти в колени и весь подавшись вперед. – Если мы одолеем японцев, если мы сплотим Китай под коммунистическими знаменами, это будет значительным шагом вперед. Естественно, Мао пожнет все плоды. Его мания величия будет благодатным материалом для того, чтобы страна сделала из него национального героя и живую легенду. Но, знаешь, братишка, легенды, как и люди, могут рассыпаться в прах. Все на свете меняется, и эти перемены являются залогом процветания любой страны, в том числе и Китая... Я думаю, что те качества, которые делают Мао прирожденным лидером, в конце концов, его же и погубят. Его идеи слишком радикальны. Когда революционный угар проходит, настает время переоценки и освобождения от всего лишнего. – Он пожал плечами. – Кто может сказать, сколько он времени продержится у власти? Но я точно знаю, что не паду вместе с ним, когда пробьет его час.

– Клянусь Духом Белого Тигра, а что будет со мной?

– А ты отправишься в Гонконг, – ответил Чжилинь. – Но не для того, чтобы воссоединиться с братом. Он получил от меня инструкции и будет знать о твоем прибытии. Распорядись по-умному деньгами, что я тебе дал. Вложи их в дело и процветай себе на здоровье. Но возьми себе другое имя.

– Другое имя? Это еще зачем? Клянусь Небесным Голубым Драконом! Как меня тогда узнают мои предки, когда я к ним пожалую?

Чжилинь засмеялся.

– Не бойся! Надеюсь, что узнают.

– Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, я тоже на это надеюсь!

– Ну ладно, – сказал Чжилинь. – Я сам дам тебе новое имя. Они сейчас нас слышат, так что никакой путаницы не произойдет. – Он посмотрел на брата и опять засмеялся. – Тебе нужно прозвище, братишка. В Гонконге прозвища в большом ходу, и я только что придумал его для тебя: Три Клятвы. Ты будешь называться Цунь Три Клятвы.

* * *

Конечно же, Афина не поняла. До этого момента она была уверена, что Чжилинь любит только ее одну. Теперь она поняла, что это не так.

Где-то в глубине души она сама ужаснулась тому, что не поняла Чжилиня и даже не попыталась найти для него оправдания. Афина прекрасна знала об обычае мужчин иметь любовниц; она только не допускала, что на это способен ее собственный муж.

В ее голове просто не умещалось, зачем ему понадобилась другая женщина. Она чувствовала себя глубоко униженной, будто он ткнул ее лицом в грязь. Неужели именно этого он добивался: согнуть ее, унизить, склонить ее до земли в этом дурацком китайском поклоне? Зачем он тогда женился на ней? Конечно, он не мог не понимать, что только китайцы умеют так кланяться.

И опять она ужаснулась в глубине души своим мыслям. Как она может считать себя просвещенным человеком, если не может принять чужеземные обычаи как свои собственные? И до нее дошло, наконец, что она могла только со стороны наблюдать экзотические традиции и нравы, а когда дело дошло до того, чтобы жить сообразно им, она оказалась такой же пленницей своего воспитания, как и ее отец, который, при всей своей любви к Гавайям, так никогда и не смог воспринять культуру своей жены. Никому из детей он не дал гавайского имени, ни один из них не жил по гавайским обычаям.

Афина почувствовала глубокий стыд, сменившийся чувством гадливости. Она боролась с ним, как перед этим боролась с чувством унижения. Но исход этой борьбы был предрешен. Она не могла выносить визга чужого ребенка в своем доме, она не могла выносить самой Шен Ли, стоявшей перед ней с опущенной головой, как ягненок, обреченный на заклание.

Афина почувствовала, как ярость подымается в ее душе, грозя потопить разум. Эта женщина была средоточием того, что ей было так противно. И, тем не менее, она украла у нее Чжилиня. Худшие опасения Афины сбылись.

Завизжав от злости, она разогнала всех слуг. Скулящий ребенок остался лежать в кресле на шелковой подушке. А потом она повернулась к Шен Ли.

Ярость переполняла ее сердце. У нее был вид волчицы, вернувшейся в свое логово и обнаружившей, что оно разорено. Если бы ее сейчас увидел Чжилинь, он бы ее не узнал.

Впервые в жизни Афина почувствовала, что она не может владеть собой. Безропотность этой мерзавки взбесила ее окончательно.

Со всего размаха она ударила Шен Ли по лицу так, что голова китаянки мотнулась назад на тонкой шее. Потом повторила удар. Грудь ее вздымалась, дыхание с шумом вырывалась, как из кузнечных мехов.

Налившимися кровью глазами она посмотрела на Шен Ли, валяющуюся на полу, как брошенная кукла. Юбка жертвы задралась, и Афина увидела ее длинные ноги, стройные обнаженные бедра, тускло белеющие в свете керосиновой лампы.

Зарычав, как дикий зверь, она развернулась и опрометью бросилась вон из комнаты. Когда она вернулась, в ее руке была железная кочерга, раскаленная докрасна.

Серый дымок лениво подымался от металла, как призрак дракона. Со страшным шипением, вырвавшимся из его пасти, когда конец кочерги коснулся гладкой человеческой плоти, дракон развернулся и, шелестя чешуей, кольцами рванулся к потолку.