Текст книги "Творец слез"

Пальцы закололо так, словно в руках я сжимала не телефон, а колючки или осколки стекла. На мгновение у меня перехватило дыхание, закружилась голова, и все поплыло перед глазами. С фотографии смотрело покрытое ссадинами и кровоподтеками лицо Лайонела. Я покачнулась и еле устояла на ногах. Под фотографией я прочитала слова, каждая буква в которых колола глаза: «Это был он».

– Что ты наделал?

Я подняла голову и уперлась взглядом в спину уходящего Ригеля.

– Что ты наделал! – заорала я так, что он остановился. Ригель повернулся, и я снова увидела кровь на его лице. Он посмотрел сначала на меня, потом на мой мобильный. Уголки его губ приподнялись, но гримаса мало походила на улыбку.

– А, овечка прокричала: «Волк!» – пробормотал он язвительно.

Я почувствовала, как что-то во мне взорвалось. Волна от этого взрыва поднималась по венам, обжигая тело изнутри, опаляя жаром. Меня затрясло, в висках стучало, сквозь слезный туман я видела, как Ригель поворачивается, чтобы уйти. Я чувствовала бешеную ярость, которую никогда раньше не испытывала. В голове что-то щелкнуло. Я бросилась вперед и ударила Ригеля. Я царапала мокрую ткань его одежды, локти, плечи, все, до чего могла дотянуться. Ригель растерялся от неожиданной атаки и стал загораживаться руками.

– Почему? – кричала я срывающимся голосом, вцепившись в его рукав. – Почему? Что я тебе сделала?

Он отпихивал меня и отступал к лестнице. Попытался разжать мои пальцы, но я вцепилась в него, как клещ, и царапала его через ткань свитера, желая причинить ему боль.

– Чем я это заслужила? – кричала я сквозь слезы до боли в горле. – Чем? Скажи!

– Не трогай меня, – прошипел он.

Но я продолжала борьбу с его руками, которые отталкивали меня, удерживали на расстоянии. Ярость придавала мне сил, я снова кинулась на Ригеля, и он прорычал:

– Я сказал тебе не…

Но я не дала ему договорить. Схватила его за руку и дернула со всей силы, чтобы наконец яростно вцепиться в его кожу под свитером, исцарапать его.

Единственное, что я увидела, когда он резко оттолкнул меня, это спутанные пряди его черных волос. Он больно сжал мои плечи, приперев к стене. Потом я увидела его губы, которые приблизились и сомкнулись на моих губах.

Глава 13. Шипы сожаления

Возможно, наш самый большой страх в том, чтобы признать, что кто-то способен искренне любить нас такими, какие мы есть.

В первый раз, когда он увидел ее, им было по пять лет. Ее привезли в самый обычный день, потерянную, как и все они, осиротевшие малыши. Она так и осталась стоять у железных ворот, сбитая с толку, в объятиях одной лишь осени, которая поглаживала ее каштановые волосы.

Вот и все, что он помнил о той первой минуте. Девочка как девочка, серая, как камешек на дороге: поникшая душа, худенькие плечи – в общем, бледная бабочка, невзрачное насекомое. И все тот же беззвучный плач, который он уже столько раз видел на разных лицах.

Затем вдруг – кружение листьев, и она повернулась. Она повернулась к нему. Вибрирующий шум остановил землю, остановил его сердце. Таких глаз он никогда раньше не видел – два серебряных круга, сияющих ярче горного хрусталя. На него смотрели ослепительные глаза невероятного серого цвета, ясные, как стекло, и полные слез. Его сразил ее взгляд. Она смотрела ему прямо в лицо, и у нее были глаза Творца Слез.

Настоящая любовь не кончается – так сказала ему воспитательница, когда он спросил, что такое любовь.

Ригель не помнил, где и когда впервые о ней услышал, но каждое утро своего детства он проводил в поисках любви – искал ее в саду, в полых стволах деревьев, в карманах других детей. Он ощупывал себя, вынимал стельки из ботинок, разыскивая эту хваленую любовь, но только потом понял, что она была чем-то большим, чем денежка или свистулька.

О любви ему рассказывали и мальчики постарше, те, кто уже испытал на своей шкуре, что это такое. Самые легкомысленные или, быть может, просто самые чокнутые мальчики. Мечтательно закатывая глаза, они говорили о ней как о чем-то, что нельзя увидеть или потрогать, и Ригель не мог не думать, что у них довольно глупый, но все же счастливый вид. Они напоминали потерпевших кораблекрушение моряков, убаюканных песней сирен.

Ему сказали, что настоящая любовь не кончается. Ему сказали правду.

Все попытки избавиться от нее оказались бесполезны. Она прилипала к стенкам души, как пчелиная пыльца, она манила и пленяла, не оставляя шансов на спасение; она была наказанием и наградой, нектаром и ядом; она подчиняла себе мысли, дыхание и слова, затуманивала глаза, заплетала язык, связывала по рукам и ногам.

Ника пронзила его грудь одним взглядом, разорвала на части в мгновение ока. Она безжалостно заклеймила его сердце своими глазами Творца Слез, а потом Ригель почувствовал, как она вырывает сердце из груди, и не успел ничего предпринять.

Ника ограбила его между вдохом и выдохом, оставив на месте сердца жука-точильщика, горячий зуд в груди. Она, эта бледная бабочка, с безжалостной грацией и нежной улыбкой оставила его истекать кровью, даже не прикоснувшись к нему.

Ему сказали, что настоящая любовь не кончается.

Однако ему не сказали, что она рвет все нутро, когда пускает в тебя корни.

* * *

Чем больше он смотрел на нее, тем труднее было перестать на нее смотреть.

Чудилось что-то милое в ее легких движениях, что-то детское, искреннее и наивное в ее поведении. Она смотрела на мир через решетчатые ворота, схватившись пальчиками за металлические прутья, и надеялась, мечтала о свободе так, как он никогда не мечтал.

Он наблюдал за тем, как она бегает босиком по некошеной траве, как согревает воробьиные яйца в руках, как натирает юбку цветами, чтобы она не казалась серой.

И Ригель задавался вопросом, как у столь хрупкого и глупого создания хватило силы причинить ему такую боль. Он отверг мучительное чувство с надменностью и упрямством маленького мальчика, каким он и был, упрятал его под своими косточками и кожей, надеясь таким образом задушить, уничтожить его в зародыше.

Ригель не мог его принять. Он не хотел его принимать: эта безымянная и ничтожная девчонка, которая ничего про него не знала, не имела права так запросто, без разрешения, забраться в него и разбить ему сердце, опустошить душу.

Однако в образовавшуюся в его груди воронку с пугающей скоростью засасывало все внутренние запреты и защитные механизмы, и Ригель прятал ее от самого себя, возможно, потому, что боялся ее, ведь признать ее существование означало бы признать неизбежность того чувства, к чему он совсем не готов.

Но еще вольготнее устроился внутри него жук-точильщик. Казалось, именно этот паразит подталкивает его к ней, дергая за нервы, о существовании которых Ригель даже не подозревал. Он толкнул ее в первый раз и почувствовал, как дрожат его руки.

Он смотрел, как она падала, видел, как она разбивает коленки, и убедился в своей правоте. У любви не бывает ссадин, настойчиво убеждал он себя, наблюдая за тем, как она убегает в слезах. Любовь не разбивает коленки и не распускает сопли. И этих доводов на тот момент оказалось достаточно, чтобы развеять сомнения, унять дрожь и прогнать тени.

Она не была Творцом Слез. Она не доводила его до слез, не вкладывала ему под веки хрусталики. Но его сердце плакало каждый раз, когда он смотрел на нее.

А может, говорил он себе, она подсовывала ему что-то другое, гораздо более ядовитое, чем радость или печаль. Какой-нибудь токсин, который обжигал, разъедал изнутри и отравлял. И теперь всякий раз, когда она смеялась, точильщик погружался в него чуть глубже, вгрызаясь когтями в мозг, а челюстями в дух.

Вот почему Ригель толкал ее, тянул за одежду, дергал за волосы – хотел, чтобы она перестала смеяться. Он испытывал мимолетное удовлетворение, когда она смотрела на него испуганными глазами, влажными от подступающих слез, чудно` видеть плачущими те самые глаза, которые должны заставить плакать от отчаяния весь мир. И тогда он улыбался.

Но это длилось мгновение, все то время, пока он видел, как она убегает, а после боль возвращалась и терзала его со звериной свирепостью, требуя, чтобы девчонка вернулась.

Ох, она всегда улыбалась. Даже когда нечему было улыбаться. Даже после того, как она из-за него снова ободрала коленки. Даже когда она появлялась утром со свежими следами на запястьях и растрепанными волосами после наказания кураторши.

Она улыбалась, и ее взгляд оставался чистым и искренним, Ригель слышал, как его тьма трещит от столкновения с ним.

– Почему ты продолжаешь им помогать? – спросил ее какой-то ребенок несколько лет спустя.

Ригель видел ее из окна верхнего этажа. Она сидела на земле в саду, запустив свои оленьи ножки в высокую траву.

Она только что спасла ящерицу, которую дети хотели проткнуть палочками, а рептилия ее цапнула.

– Ты этим мелким помогаешь, а они тебя кусают в ответ.

Ника посмотрела на мальчика кротким взглядом и часто заморгала.

И как будто вышло солнце, когда она приоткрыла губы. Пролился яркий свет, чудо чудесное, и даже точильщик затих, побежденный, когда она подняла два веера из пальцев, заклеенных цветными пластырями.

– Ну да… – прошептала она с теплой и искренней улыбкой, – зато глянь, какие они красивые!

Он всегда знал, что с ним что-то не так.

Он родился с осознанием этого. И чувствовал это, сколько себя помнил. Так Ригель объяснил себе, почему его бросили. Он был не таким, как все, не был похож на других. Он смотрел на нее и, когда ветер развевал ее длинные каштановые волосы, видел блестящие крылья на ее спине, мерцание, которое исчезало уже в следующее мгновение, будто его никогда не существовало. Он не хотел замечать выражение лица кураторши, ее предостерегающее покачивание головой, когда какая-нибудь семейная пара изъявляла желание его усыновить. Ригель наблюдал за посетителями из сада и замечал в их глазах жалость, о которой никогда не просил.

Ригель всегда знал, что с ним что-то не так, и понял, что чем старше он становится, тем больше разбухает чудовищный точильщик и тем дальше пролезает в жилы.

Со злобой он загонял любовь в себя поглубже, подавляя ее яростью и упрямством. И с возрастом сильнее озлоблялся, пышно разрастались в нем шипы и колючки, потому что никто не сказал ему, что любовь пожирает, никто не предупредил, что корни у нее из плоти и она разрушает, и требует, и требует, и требует без конца – хоть взгляда, ну хотя бы еще одного, хоть тени улыбки, удара сердца.

«Нельзя обманывать Творца Слез», – шептались по ночам дети. Они вели себя хорошо, чтоб он их с собой не уволок.

И Ригель знал, все это знали: обмануть его – все равно что обмануть себя. Творцу Слез ведомо все: кажая эмоция, от которой тебя бросает в дрожь, каждый вздох, разъеденный чувством.

«Нельзя обманывать Творца Слез» – летало по приюту эхом, и Ригель прятался и сдерживался, иногда боялся, что она своими глазами увидит то, как он жаждал прикоснуться к ней, как необходимо ему это касание, чтобы она почувствовала тепло ее кожи.

Он отчаянно хотел запечатлеться в ней, как Ника запечатлелась в нем одним только взглядом, хотя мысль о прикосновении к ней сводила его с ума и приводила точильщика в судорожное трепыхание.

И он не хотел думать о том, как посмотрела бы на него эта девочка с ясной и чистой душой, если б узнала об отчаянном недомогании, которое он в себе носил.

Любовь вовсе не бабочки в животе и не сладкие мечты. Для Ригеля любовь стала прожорливым роем мотыльков и смертельной болезнью, царапинами и слезами, которые он пил прямо из ее глаз, чтобы умирать медленнее.

А может, он просто хотел позволить себя уничтожить… ядом, который она в него впрыснула.

Иногда он думал отдаться любви, позволить ей владеть собой до тех пор, пока он не перестанет что бы то ни было чувствовать. Так бы он и сделал, если бы не дикая дрожь, которая пугала и ломила кости, если бы не было так больно представлять сны, в которых она бежала к нему навстречу, а не убегала.

– Ужасно страшно, да? – пробормотал однажды ребенок, когда небо заволокло черной пеленой.

Он, который никогда не смотрел на небо, тоже задрал голову. И в безбрежности увидел свинцовые пятна и красноватые ромбы – таким бывает штормовое море.

«Ну да… – услышал он внутри себя, прежде чем закрыл глаза. – Зато глянь, как красиво».

В тринадцать девчонки смотрели на него как на солнце, не подозревая о ненасытном чудовище, которое он носил внутри. В четырнадцать они стали подсолнухами, которые следили за ним, куда бы он ни пошел, восхищенными, вожделенными глазами. Он помнил и томные глаза Аделины, хотя она была старше. С каким самозабвением она прикасалась к нему, с какой покорностью склонялась перед ним – и в эти мгновения Ригель видел длинные волосы и коричневые отблески, серые глаза, которые никогда не посмотрят на него с такой нежностью.

В пятнадцать они казались ненасытными монстрами. Они распускались в его руках, как нежные цветы, и Ригель утолял голод точильщика девушками, которые всегда чем-то – ароматом духов, искорками в глазах – напоминали ее.

Ничем хорошим это не заканчивалось, ибо любовь не обманешь, когда она сжимает в своих огненных тисках и пульсирует в ритме чужого сердца. Потребность в ней стала еще более мучительной, и Ригель почувствовал, как злоба разбивает его мысли на осколки, заостряя колючки и шипы в его груди.

И тогда он выместил злобу за свои мучения на Нике: заменил ее имя на прозвище с маленькой буквы – бабочка, пытаясь хоть так уменьшить ее влияние на себя; он кусал ее резкими словами, надеясь занять место в ее мыслях, причинить ей хоть малую толику вреда в отместку за боль, которую причиняла ему каждый божий день она – та, которая разрушила его, которая ничего не понимала, которая никогда не должна ничего понять.

Та, которая никогда по своей воле не поселилась бы в таком хаотичном и грязном месте, каким было его сердце, для этого она слишком тихая и чистая.

И чем старше она становилась, тем яснее Ригель видел в ней беспощадную красоту, что не давала ему спать по ночам и заставляла зажимать в кулаке влечение вместе с простыней.

Чем взрослее становилась Ника, тем сильнее он горел мучительным желанием, тем меньше ему хотелось улыбаться, когда она плакала.

Именно в это время в Склеп пришел новый парень. Ригель не обращал на него внимания, слишком занятый борьбой с навязчивой и обременительной любовью. Но парень был не в своем уме, слегка чокнутый, если все-таки не побоялся к нему приблизиться. Ригель неплохо относился к сумасшедшим, их безрассудство его забавляло, к тому же они помогали отвлечься.

Возможно, они могли бы стать друзьями, если б тот парень не был так сильно на него похож. Уж слишком часто он видел свое отражение в его ухмылке и во взглядах, полных зловещего сарказма.

– Как думаешь, Аделина сделала бы со мной то же, что делает с тобой? – услышал он однажды вопрос с ухмылкой.

Эта ухмылка раздражала Ригеля, но он чувствовал, что точно такая же приросла и к его губам.

– Хочешь с ней потусоваться?

– Почему бы нет? Или с Камиллой… Одна другой стоит.

– У Камиллы вши, – соврал Ригель с грубой, издевательской веселостью в голосе, которая на мгновение пригасила жжение в груди. Жук-точильщик, хранитель царапин и вздохов, дремал в лабиринте вен.

– О, тогда Ника, – услышал он, – ее невинное личико так и просит меня сделать с ней много всякого такого… Ты даже не представляешь, как она меня заводит. Думаешь, она будет ломаться? А это было бы весело… Но спорю, если бы я засунул руку ей между бедер, у нее даже не хватило бы сил меня оттолкнуть.

Он не чувствовал, как хрящи царапают костяшки пальцев. Он не чувствовал своих рук, свирепости, с какой они рассекли воздух и разрушили тот солнечный день.

Но он всегда будет помнить красный цвет крови под ногтями, появившейся там после того, как он протащил парня за волосы.

Он не забудет и ее взгляд, который он встретил следующим утром, – далекую вспышку света, адресованный ему безмолвный крик ужаса и упрека, который провалился внутрь, прямо в дыру, которую он в нем пробил.

Отвечая на горькую ухмылку насмешливой судьбы, Ригель начал улыбаться. Он улыбнулся, потому что ему действительно было очень больно.

В глубине души он всегда знал, что с ним что-то не так.

Когда их вместе забрали из приюта, Ригель почувствовал, как нить осуждения обвилась вокруг его сердца.

Перспектива увидеть, как она уходит, казалась ему невыносимой, поэтому остаться с ней все-таки лучше, и он сел за фортепиано. Отчаянный поступок, последняя попытка удержаться рядом с ней, связанной с ним слабыми нитями, которые она, беспечная, деликатно оборвала бы, только выйдя за ворота.

И только теперь он понял, что сам назначил себе наказание, и будет отбывать его вечно: даже в самых страшных кошмарах он не представлял себе более мучительного ада, чем жить рядом с Никой в одной семье и быть разлученным с нею.

Единственная причина, по которой он мог считать ее своей сестрой, – ее присутствие в его крови, токсин, который никогда не выведется из организма.

– Ты видел, как она на меня смотрела?

– Нет. И как она на тебя смотрела?

Ригель не обернулся, он продолжал складывать новые учебники в шкафчик, слушая этот разговор.

– Как будто умоляла меня уронить что-нибудь еще… Ты видел, как она сразу наклонилась, чтобы поднять мои учебники?

– Роб, – сказал его приятель, роясь в своем шкафчике, – надеюсь, ты не хочешь повторить историю с первогодками…

– Слушай, у этой все на лице написано. Она глазами об этом кричит. Те, кто с виду кажутся примерными девочками, на самом деле совсем не такие, а наоборот.

Через минуту Ригель снова их услышал.

– Ладно, посмотрим, сколько времени это займет, – весело заключил Роб. – Я даю неделю. Если она раздвинет ноги раньше, в следующий раз в баре ты меня угощаешь.

Ригеля не удивила улыбка, словно прорезанная ножом на его челюсти, он увидел свое отражение в закрытой дверце шкафчика.

Он не мог перестать улыбаться, даже когда это отражение мелькнуло в глазах парня: удовлетворение от того, что тот рухнул на пол, оказалось слишком сильным, чтобы сдерживаться.

Он навсегда запомнит выражение ее лица в тот момент. Периодически сквозь ее нежность проступала неукротимая сила и храбрость, которая сверкала в ее глазах.

«Однажды все поймут, кто ты есть на самом деле», – прошептала она тем голосом, который сидел у него в мозгу сколько он себя помнил. И он не смог сдержать любопытства, когда она находилась так близко.

«Да ну? – он давил на нее. – И кто же я?»

Он понял, что не может отвести от нее глаз. Сообразил, что дышит, только в ту минуту, когда Ника собиралась произнести окончательный приговор, потому что даже в полумраке она сияла нездешним, искренним, чистым светом. Он сходил с ума.

«Ты – Творец Слез», – припечатала она его.

И Ригель почувствовал, как приливная волна увеличилась: его пронзила глубокая дрожь, точильщик раскрыл челюсти, и смех был таким громким, что хлестал с его губ, как кровь из сердца.

Сдавило грудь, и было так больно, что только в этой горькой боли он мог найти облегчение, обманывая страдания ухмылкой, как он всегда делал, сглатывая их с вызывающей покорностью побежденного.

Он… Творец Слез?

О, если бы она только знала!

Если бы она знала, как сильно она заставляла его трепетать, и мучиться, и отчаиваться… Если бы она испытывала хоть малейшее сомнение… И эта мысль, возможно, была крупицей облегчения, теплой искрой, которая вспыхнула, но в следующее мгновение погасла от дуновения ледяного страха.

Он отвернулся от этой надежды, словно обжегшись, потому что правда заключалась в том, что Ригель не мог представить себе большего ужаса, чем видеть ее чистые глаза оскверненными мутными, колючими и безнадежными чувствами.

Он слишком поздно понял, что любит ее черной, голодной любовью, медленно убивающей и изнуряющей до последнего вздоха. Ригель чувствовал, как точильщик толкается, нашептывает нужные слова, подсказывает жесты, порой ему еле-еле удавалось его сдерживать.

Он смотрел, как она уходит, и в тишине, воцарившейся позади него, почувствовал еще одну дыру, бездну последнего взгляда, которым она его даже не удостоила.

«Это был ты?»

Шипы. Колючки и шипы.

– Это ты положил ее в мой шкафчик?

Колючки и шипы, шипы, шипы… Он опустил глаза, уставился на доказательство своей слабости, на розу, которую он не смог не подарить, а должен был от этого удержаться. И теперь она оглушительно кричала о его вине.

Он обнаружил, что черный – это цвет конца. Конец тоски, и печали, и любви, которой не суждено сбыться. Символ настолько печальный и настолько подходящий, что Ригель задумался, а не выросла ли эта черная роза на истерзанной почве его сердца?

В любом случае это глупый порыв, просто в его решимости держаться от нее подальше образовалась трещина. Он, конечно, уже пожалел об этом, как раз в тот момент, когда застал ее в своей комнате с этой уликой из листьев и лепестков.

Он торопливо надел маску, которую держал наготове, скрывая под ней улыбку, настолько натянутую, что она грозила слететь.

«Я? – Он надеялся, что она не заметит, как напряжены его запястья. – Дарить цветок тебе?»

Он произнес эти слова как можно более брезгливо, с отвращением, вытолкнул их из себя с сарказмом и наглостью и умолял ее в это поверить.

Ника опустила глаза и не смогла увидеть, с каким ужасом он смотрел на нее: на мгновение Ригель испугался, что она все поняла, и сомнение кольнуло его душу, ведь он увидел, как разваливается на куски его дерганая лживая жизнь.

Итак, он сделал единственное, что умел делать, использовал известное ему средство от страха: укусить и напасть, рассеять любое подозрение, прежде чем оно укрепится.

Ригель увидел, как потухли ее глаза, когда он вырвал у нее розу. Стоя перед ней, он с ненавистью отрывал лепесток за лепестком, желая сделать то же самое с пронизанным чувствами цветком, который носил в себе.

Когда они упали на кровать, все замерло. Вены зазвенели, а пульс грохнул с такой силой, что Ригель услышал, как он прорывается сквозь побеги и корни. Он впервые посмотрел ей в глаза.

Смятение затуманило его взор, промелькнула надежда. Руки Ники, глаза Ники, губы Ники… Ника в одном дыхании от него, лежащая под ним. Он мог представлять это только в своих фантазиях.

Его как будто вырвали с корнем, и в этом безумии ему захотелось признаться, что он видит ее каждую ночь, что в его снах они еще дети и в ее образе всегда присутствует яркая деталь – свет, который делает ее совершенной. Он не может представить себе ничего чище.

Ему хотелось сказать, что он ненавидит ее за доброту, за то, что она всем улыбается, за ее бабочкино сердце, которое волновалось за всех без исключения, даже за него. Он знает, что о нем она не волнуется, просто так устроена и ведет себя так со всеми.

Ригель хотел сказать так много, все это собралось на кончике его языка: пульсирующий хаос, нагромождение слов и эмоций, страхи и муки.

Его оттолкнули прежде, чем он успел что-либо сделать. И все рассыпалось дождем стеклянных осколков. Разрушилась и какая-то часть его самого, Ригель заплатил сожалением за каждую каплю надежды.

Она никогда не захочет быть рядом с ним, в глубине души он всегда это знал. И именно он устроил, чтобы они вместе оказались в этой семье.

И видя, как она убегает, он закрыл глаза, чтобы было не так больно.

Ему захотелось уйти оттуда. Он должен уйти от нее, от этого дома – он сойдет с ума, если снова услышит ее голос или увидит ее пальцы, когда она снова попробует прикоснуться к нему.

Дождь промочил одежду, немного остудил эмоции. Сжав кулаки и стиснув зубы, Ригель расхаживая взад-вперед, как зверь, запертый в невидимой клетке.

– Ты! – крик прорвался через шум дождя.

Ригель увидел приближающуюся к нему фигуру. Немудрено догадаться, кто это. Ригель мысленно отогнал точильщика, когда парень приблизился.

– Леонард? – нерешительно пробормотал он, подняв бровь.

– Меня зовут Лайонел! – крикнул парень, будучи уже в нескольких шагах от него.

Ригель подумал, что, учитывая обстоятельства, ему без разницы, Леонард он или Лайонел. Оба имени раздражали. Все в этом парне ужасно его бесило.

– Скажи мне, Лайонел, почему ты слоняешься по этому району как какой-то маньяк?

– Маньяк? – Лайонел разозлился еще больше. – Я маньяк? Что, черт возьми, ты несешь? – Он был на взводе. – Если здесь и есть чертов маньяк, так это ты!

Ригель одарил парня насмешливым взглядом, его рот скривился.

– Неужели? Тогда всем сочувствую, что я здесь живу, – сказал Ригель и увидел вспышки досады в устремленных на него глазах. – Что, конечно, к тебе не относится, а потому проваливай отсюда.

Ригель кусал его словами, как и всех остальных, но с бо`льшим сарказмом, с бо`льшим презрением – он вонзал в него зубы и старался сделать ему больно, еще больнее, очень больно. Этот промокший насквозь Лайонел казался ему смешным и жалким.

Парень в ярости сжал кулаки.

– Твои гребаные уловки больше не работают! – прокричал он. – Думаешь, я не знаю? Думаешь, она мне не сказала? Ты не ее брат! Ты ничто, абсолютное ничто. Трешься вокруг нее, как будто имеешь на нее какие-то права!

Точильщик царапнул по запястьям, и Ригель потер их, закипая.

А что насчет этого парня? Какие права имел на нее он? Что он знал об их отношениях с Никой? Что, по его мнению, он знал?

– А ты? – Ригель резко наклонился вперед. – Знаешь ее один день и уже имеешь на нее права, не так ли?

– Я – да, – ответил Лайонел и улыбнулся. – Ника весь день писала мне о том, что больше не хочет тебя видеть. Ей нужен я. – Он надавил на последние слова, словно давая пощечину сопернику.

И Ригель почувствовал эту пощечину у себя на лице или, может быть, на сердце. Его как будто обожгло, по телу пробежал нервный спазм, пришлось сделать над собой усилие, чтобы не показать, что удар попал в цель.

Лайонел победно улыбался.

– Я ей нужен. Она только и говорит мне, что терпеть тебя не может. Ей противно жить с тобой в одном доме, видеть тебя каждый день. Она просто-напросто тебя ненавидит! И…

– Ого, как много она обо мне рассказывает, – язвительно заметил Ригель. – Очень жаль, что она никогда не говорит о тебе. – Он щелкнул языком. – Ни-ког-да, – произнес он по слогам. – Ты уверен, что существуешь?

Теряя голос от напряжения, Лайонел гневно прокричал:

– Я СУЩЕСТВУЮ! И она мне доверяет! И когда ты наконец отвалишь от нее…

Ригель запрокинул голову и рассмеялся хриплым, злым, презрительным смехом. Он смеялся от боли, черной, мучительной, потому что испытывал чертовскую боль, потому что слова о ее ненависти к нему, о ее дружбе с этим парнем вибрировали такой неоспоримой правдой, что прокляли его навеки.

Ему известно, что шипы порождают новые шипы, и то, что он носил в себе, слишком грязное и порченое, чтобы понадобиться такой доброй и чистой душе, как ее.

Да, он всегда это знал, но, услышав то же самое от чужого человека, разорвал в клочья все, что оставалось еще нетронутым. И как вообще он, вконец разочарованный, все-таки умудрялся находить среди чертополоха цветы надежды, а когда они увядали, особенно ощущалась боль.

Солнечные лучи не проникали в его мрак, только она золотила обломки надежды в его душе. Она излучала свечение, которое не давало ему спать по ночам, сияла во всех его воспоминаниях, как пульсирующая звезда, которая озаряла светом его опустошительное одиночество и приносила утешение.

И сейчас в нем засиял ее теплый свет… Ригель хотел бы погасить этот маяк во тьме, освободиться от беспощадной любви. Он сделал бы это, если мог, но, как и всегда, был не в силах причинить вред теплому нежному свету, в котором жило его чувство к ней. И в конце концов он ухватился за него всем своим существом, его отчаявшаяся душа не могла закрыться от этого света.

– Когда ты отвалишь от нее…

– Да-да, – едко прервал Ригель, пряча подальше образ Ники, – жди и надейся.

Первый удар пришелся ему по губе. Ригель почувствовал, как кровь смешивается с дождевыми каплями, и подумал, что физическая боль лучше отчаяния, из которого он выбрался минуту назад. Второй удар прошел мимо, и Ригель накинулся на Лайонела как разъяренный зверь. Костяшки пальцев хрустнули, когда попали в нижнюю челюсть парня, но Ригель не остановился, даже когда из его брови потекла кровь, даже когда мокрые волосы начали колоть глаза, как булавки. Он не останавливался до тех пор, пока Лайонел, корчась от боли, не упал на землю.

Ригель сплюнул на тротуар. Черный океан над его головой прорезали корявые молнии.

Он не хотел сейчас представлять, что бы она на это сказала.

– Увидимся, Леонард, – процедил Ригель сквозь зубы, уходя.

И еще не придя домой, он уже видел укор в ее лучистых глазах.

Он знал, что увидит черное пятно в искренней и прекрасной чистоте, знал, какая яростная волна захлестнет ее, когда она поднимет лицо от мобильного и вперит в него осуждающий взгляд.

Тот миг, когда он чувствовал себя на грани гибели, он запомнит на всю жизнь. Ригель смотрел в ее глаза Творца Слез и понимал, что не сможет ей лгать. Куда спрятать ссадины и царапины на костяшках? Да и Лайонел точно уже обо всем сообщил. Ригель только сейчас понял, что разочарование на ее лице – расплата за каждую его ложь. За то, что молчал и прятался, за то, что посточянно отталкивал ее.

Ригель улыбнулся колючей улыбкой, но чувствовал, что силы у него закончились. Внутри царила пустота. Он показал ей только то, что она ожидала увидеть, – маску конченого мерзавца. Другим она его себе и не представляла.

– А… овечка прокричала: «Волк!»

Что было дальше, Ригель помнил смутно, произошедшее распалось на спутанные, размытые фрагменты: ее глаза, ее свет, ее руки повсюду, волосы и аромат духов, и губы, которые шевелились, что-то говоря, а он не слышал, потому что его опалил жар, который исходил от нее как от солнца, и надо было как-то от него укрыться.

Ее пальцы в пластырях на его рукаве, точильщик метался и зудел, и она близко, очень близко, такая рассерженная и близкая, что по телу бежала дрожь.

Ригель был на грани фола, он отбивался равнодушно и грубо, но и тогда он не мог не заметить, что даже в ярости и презрении Ника удивительно прекрасна. Даже с пластырями и цыпками на руках Ника чертовски красива. Даже когда она пыталась причинить ему боль, исцарапать его, отомстить за все, что он ей сделал, Ника оставалась самым прекрасным существом, которого когда-либо касался взгляд Ригеля.

И это была только его вина, Ника тут ни при чем, она не знала своей силы, а он поддался и не сумел вовремя остановиться. Она оказалась слишком близко, и, когда Ригель отпихнул ее к стене, неистовый точильщик толкнул его вперед, к ее губам.

И впервые… впервые в жизни он растворился в красоте и боли. Бросился в бездну, летел в свободном падении, чуть не умер от восторга и приземлился на лепестки роз – после всех лет, проведенных среди шипов.