Текст книги "Пятая колонна. Рассказы"

Явление третье

Занавес поднимается. Перед нами – та же комната в штабе Сегуридад, что и в первом явлении второго действия. Антонио, из Comissarlado de vigilancia[38]38
  Управление безопасности (исп.).


[Закрыть], сидит за столом. Рядом, на стульях – Филип и Макс, все в грязи, с изможденными лицами. У Филипа за спиной по-прежнему висит автомат. Перед столом стоит Штатский. Голова его непокрыта, плащ на спине разодран, один рукав полуоторван. По бокам стоят Штурмгвардейцы.

Антонио (обращается к Штурмгвардейцам). Можете идти!

Они отдают честь и уходят со сцены вправо с винтовками наперевес.

Антонио (обращаясь к Филипу). А что с другим?

Филип. Мы его по пути потеряли.

Макс. Тащить было тяжело, а сам идти не хотел.

Антонио. Ценная была бы добыча.

Филип. Не всегда же все получается, как в кино.

Антонио. Если бы он только попал к нам в руки!

Филип. Я могу карту нарисовать, вы пошлете кого-нибудь и найдете его.

Антонио. Правда?

Макс. Это был солдат, он все равно не заговорил бы. Я бы с радостью его допросил, но это бесполезно.

Филип. Когда покончим с этим, я нарисую вам, как до него добраться, и вы пошлете кого-нибудь. Там его не потревожат, место надежное.

Штатский (срываясь на истерику). Вы убили его!

Филип (презрительно). Заткнись, а?

Макс. Уверяю вас, он бы ничего не сказал. Я знаю таких людей.

Филип. Понимаете, мы не ожидали застигнуть обоих разом. Этот второй экземпляр был нетранспортабелен, а потом вообще отказался идти. Что-то вроде сидячей забастовки устроил. Не знаю: вам доводилось когда-нибудь возвращаться оттуда ночью? Там по дороге встречаются такие места… В общем, мы ничего не могли поделать.

Штатский (в истерике). И вы его просто убили! Я видел!

Филип. Угомонись, а? Тебя не спрашивали.

Макс. Я здесь еще нужен?

Антонио. Нет.

Макс. Может, я лучше пойду? Мне эти сцены не по душе. Они слишком многое напоминают.

Филип. А я не нужен?

Антонио. Нет.

Филип. Не беспокойся, ты все получишь: фамилии, адреса – все, что необходимо. Этот гад всем заправлял.

Антонио. Хорошо.

Филип. И не волнуйся, этот непременно разговорится, он из болтливых.

Антонио. Ну, да. Политик. Много я их повидал.

Штатский (в истерике). Вы меня говорить не заставите! Никогда! Никогда! Никогда!

Филип и Макс обмениваются взглядами. Филип усмехается.

Филип (очень спокойно). Да ты уже говоришь. Не заметил?

Штатский. Нет! Нет!

Макс. Если вы не против, я пойду. (Встает с места.)

Филип. Пожалуй, и я с тобой.

Антонио. А вы не хотите остаться, послушать?

Макс. Нет, не надо, пожалуйста.

Антонио. Будет очень интересно.

Филип. Просто мы устали.

Антонио. Будет очень интересно.

Филип. Я завтра зайду.

Антонио. А я бы очень хотел, чтобы вы остались.

Макс. Пожалуйста, отпустите нас, если можно.

Штатский. Что вы со мной собираетесь делать?

Антонио. Мне всего лишь нужны ответы на некоторые вопросы.

Штатский. Я вам ничего не скажу.

Антонио. Скажешь, как миленький!

Макс. Пожалуйста. Пожалуйста. Отпустите!

ЗАНАВЕС

Явление четвертое

Декорации – те же, что в третьем явлении первого действия, но ближе к вечеру. Занавес поднимается, на сцене – две комнаты. У Дороти Бриджес темно. У Филипа горит свет, окна зашторены. Филип лежит ничком на постели.

Анита. Филип!

Филип (не поворачиваясь, не глядя на нее). Чего тебе?

Анита. Филип, пожалуйста.

Филип. Да что такое-то?

Анита. Виски где?

Филип. Под кроватью.

Анита. Спасибо. (Заглядывает под кровать, почти заползает под нее.) Нет найти.

Филип. В шкафу посмотри. Наверно, опять кто-то прибирался.

Анита (идет к шкафу, открывает его. Внимательно все осматривает). Все бутылка пустой.

Филип. Ты ж моя маленькая искательница сокровищ. Поди сюда.

Анита. Я хотеть найти виски.

Филип. В тумбочке поищи.

Анита проходит к тумбочке, открывает дверцу – и достает бутылку виски. Приносит из ванной комнаты стакан, наливает виски, разбавляет водой из графина с тумбочки.

Анита. Филип. Выпить, чувствовать лучше.

Филип садится и смотрит на нее.

Филип. Ну, здравствуй, мое Черное Золотце. И как ты сюда попала?

Анита. Через запасной ключ.

Филип. Та-ак.

Анита. Я ты не видеть. Я ужас волноваться. Я прийти, они сказать, ты есть внутри. Я стучать дверь, нет ответ. Я еще стучать. Нет ответ. Я сказать, пусть они открыть через запасной ключ.

Филип. И тебе открыли?

Анита. Я сказать, ты за мной посылать.

Филип. А это правда?

Анита. Нет.

Филип. Ладно. Мило, что ты зашла.

Анита. Филип, ты все с тот большой блондинка?

Филип. Не знаю. Я что-то запутался. Все как-то так усложнилось. Каждую ночь я прошу ее руки, и каждое утро беру свои слова обратно. Мне кажется, это не может тянуться вечно. Да. Точно. Не может.

Анита садится рядом, гладит его по голове, откидывает волосы со лба.

Анита. Тебе очень нехороший. Я знать.

Филип. Хочешь, скажу тебе одну тайну?

Анита. Да.

Филип. Мне еще никогда не было так плохо.

Анита. И это весь? Я думать, ты рассказать, как ловить эти люди из пятый колонна.

Филип. Каких людей? Я только одного поймал. Отвратный был тип, между нами.

В дверь стучат. Входит Управляющий.

Управляющий. Глубочайше извиняюсь за потревоженность.

Филип. Входи, не стесняйся. Только у меня здесь дамы.

Управляющий. Я лишь имел в виду зайти на предмет проверки, все ли на месте. Проконтролировать возможные действия юной дамы в случае вашего отсутствия или недееспособности. Также стремлюсь выразить ниискреннейшие, наигорячие поздравления с изумительно проведенной контрразведочной операцией, которую восхваляют в вечерних газетах и которая привела к аресту трехсот человек из пятой колонны.

Филип. Как – в газетах?

Управляющий. Во всех деталях арестования достойных порицания личностей, замешанных в убийствах, заговорах, саботаже, связях с неприятелем и во всех прочих кримах.

Филип. Кремах?

Управляющий. Это французское слово, «к-р-и-м», в переводе означает: «преступление».

Филип. И все это прописали в газетах?

Управляющий. Абсолютно, мистер Филип.

Филип. А я-то при чем?

Управляющий. О, всем известно, что вы занимаетесь ведением расследований такого рода.

Филип. Это откуда же всем известно?

Управляющий (с упреком). Мистер Филип, мы в Мадриде. В Мадриде все все знают раньше, чем оно соберется произойти. Вот после происхождения еще могут возникнуть споры: кто там на самом деле был, но прежде – весь мир четко в курсе, кто там должен быть. Так что позвольте предложить мои поздравления, предваряя упреки недовольных, которые спросят: «А почему только триста? Как же остальные?»

Филип. Не нагнетай. Но вот уехать мне, похоже, придется.

Управляющий. Мистер Филип, и я об этом подумал. Я и пришел в надежде сделать отличное предложение. В случае отъезда вам не имеет смысла забивать багаж продовольственными консервами…

В дверь стучат. Входит Макс.

Макс. Ступай, camarada Марочник. Мы это потом обсудим.

В с е. Салют.

Макс (Филипу). Wie geht’s?[39]39
  Как дела? (нем.).


[Закрыть]

Филип. Gut.[40]40
  Хорошо (нем.).


[Закрыть] А впрочем, не очень gut.

Анита. Ладно. Можно, я принять ванна?

Филип. Даже нужно, дорогуша. Только дверь поплотнее закрой, хорошо?

Анита (из ванной комнаты). Теплый вода пойти.

Филип. Добрый знак. Дверь закрой, пожалуйста.

Анита захлопывает дверь. Макс опускается на стул. Филип сидит на кровати, свесив ноги.

Филип. Тебе что-нибудь предложить?

Макс. Нет, camarada. Ты там был?

Филип. Да, был. До самого конца. Ничего не пропустил. Ни одной подробности. Им кое-что понадобилось узнать, и меня вызвали обратно.

Макс. Как он держался?

Филип. Как трус. Но сведения выдавал в час по чайной ложке. Сперва.

Макс. А потом?

Филип. А под конец начал так тараторить, что никакая стенографистка за ним бы не поспела. Знаешь, я вообще много что способен переварить…

Макс (перебивает). В газетах написано про аресты. Зачем они публикуют такие вещи?

Филип. Понятия не имею, дружище. И правда, зачем? Теряюсь в догадках.

Макс. Для поднятия духа, и это даже хорошо. Но лучше бы всех накрыть. А что, принесли этого… ну…

Филип. А, да. Ты про труп? Его притащили оттуда, где мы его бросили. Антонио посадил мертвеца на стул, а я сунул ему сигарету в рот. Было страх как весело, только вот сигарета, конечно, все время тухла.

Макс. Как же я рад, что мне не пришлось оставаться.

Филип. А я остался. Потом ушел. Потом вернулся. Ушел – и меня опять вызвали. Только час назад отпустили. Конец работе. Я имею в виду, на сегодня. Сегодня больше никаких дел. Завтра еще что-нибудь придумаем.

Макс. Мы потрудились на совесть.

Филип. Сделали все, что могли. Комар носа не подточит. Может быть, сеть оказалась дырявая и много рыбы от нас ушло, но всегда же можно забросить еще раз. А вот мне придется уехать. Здесь от меня все равно уже толку не будет. Слишком много людей узнало, чем я занимаюсь. Разумеется, не я разболтал. Так уж получилось.

Макс. Дело-то для тебя везде найдется. Но ты еще здесь не закончил.

Филип. Знаю. Все-таки не тяни с этим, ладно? Я уже на взводе.

Макс. А что насчет девушки в той комнате?

Филип. Ну, я с ней порву.

Макс. Я этого не требую.

Филип. Не сейчас, так потом потребуешь. Хватит со мной нянчиться. Впереди еще пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписался на весь срок. Не помню точно когда, но подписался.

Макс. Как и все мы. Дело не в том, кто на что подписался. Оставь эти горькие нотки.

Филип. Это не горечь. Просто надоело себя обманывать. Не хочу зависеть от чего-то, что не должно на меня влиять. А это уже было близко к зависимости. Но ничего, я знаю, как вылечиться.

Макс. Как?

Филип. Увидишь.

Макс. Филип, ты не забывай, я человек добрый.

Филип. А как же. Я тоже. Видел бы ты меня за работой.

Во время их разговора зрители видят, как дверь сто девятого номера открывается. Входит Дороти Бриджес. Включив свет, она снимает пальто, набрасывает на плечи накидку из чернобурок и крутится в ней перед зеркалом. Этим вечером Дороти ослепительно хороша. Она подходит к патефону, ставит мазурку Шопена и усаживается почитать под лампой.

Филип. Вот и она. Пришла, что называется, домой. Что ж…

Макс. Филип, camarada, это необязательно. Честное слово, я не заметил, чтобы она хоть как-то мешала твоей работе.

Филип. Черт, но я-то заметил. И ты не сегодня-завтра заметишь.

Макс. Ладно, как я уже говорил, решать тебе самому. Только ты с ней помягче, пожалуйста. Для нас, которым принесли столько зла, доброта – это все.

Филип. Да я сама мягкость, ты разве не знаешь? Я – добрый до жути!

Макс. Нет, не знаю. Хотелось бы верить.

Филип. Подожди меня здесь, хорошо? (Выходит в коридор, стучится в дверь сто девятого номера, открывает ее и входит.)

Дороти. Здравствуй, любимый.

Филип. Здравствуй. Как ты?

Дороти. Теперь, когда вижу тебя – у меня все великолепно, я счастлива. А где ты был? Так и не зашел ко мне прошлой ночью. Как же я рада, что ты здесь!

Филип. У тебя есть виски?

Дороти. Да, дорогой. (Наливает ему виски с водой.)

В соседней комнате Макс сидит на стуле, уставившись на электрокамин.

Дороти. Где ты был, Филип?

Филип. То там, то сям. Надо было кое-что разузнать.

Дороти. И как, хорошие новости?

Филип. Знаешь… Некоторые – да, другие похуже. В общем, половина на половину.

Дороти. А сегодня тебе никуда не нужно идти?

Филип. Понятия не имею.

Дороти. Филип, милый, ну что с тобой?

Филип. Ничего особенного.

Дороти. Филип, давай уедем отсюда. Меня тут больше ничто не держит. Три статьи я отослала. Отправимся куда-нибудь в Сен-Тропе: сезон дождей еще не начался, там теперь очень мило, почти безлюдно. А после можем поехать кататься на лыжах.

Филип (с горечью). Да, а потом – улететь в Египет, и упиваться любовью во всех гостиницах, и тысячу раз позавтракать в постели с подноса волшебным солнечным утром в течение целых трех лет; ну, или девяносто раз за три месяца или меньше – смотря как быстро один из нас надоест другому. Мы бы только и делали, что развлекались. Жили бы, скажем, в «Крийоне», в «Ритце»; а промозглой осенью, когда в Булонском лесу облетит листва, мы бы отправлялись в Отейль на скачки, греться в паддоке у больших жаровен с углем и наблюдать за тем, как лошади прыгают через ров с водой, берут банкетку и замшелый каменный барьер. Идеально. Проталкивались бы в бар выпить по коктейлю с шампанским, ужинали в «Ля Ру», а по выходным выезжали на фазанью охоту в Солонь. Да, да, идеально. И каждую ночь засыпали бы вместе. Это твоя мечта?

Дороти. Потрясающе, дорогой, подумать только! А что, у тебя так много денег?

Филип. Было. Пока я не связался с этой работой.

Дороти. И мы все это увидим, и Санкт-Мориц тоже?

Филип. Санкт-Мориц? Какая пошлятина. Еще скажи, Китцбюэль. В Санкт-Морице ошивается слишком убогая публика.

Дороти. Дорогой, тебе же необязательно со всеми знакомиться. Держись от них подальше. А это вправду сбудется?

Филип. Ты бы хотела?

Дороти. Ах, дорогой!

Филип. А в Венгрию, как-нибудь осенью? Там очень дешево можно снять поместье, при этом платить надо лишь за то, что подстрелишь. Придунайские равнины славятся огромными стадами гусей. А еще, ты бывала когда-нибудь в Ламу? На длинном и белом пляже среди перевернутых на бок плоскодонок, где пальмы всю ночь шелестят под ветром? Или в Малинди – там можно кататься на досках, ловя волну, северо-восточный муссон овевает приятной прохладой и свежестью, а по ночам не нужны ни пижамы, ни одеяла. В Малинди тебе бы понравилось.

Дороти. Не сомневаюсь, дорогой.

Филип. А была ты когда-нибудь в «Сан-Суси»[41]41
  Популярный ночной клуб-казино, построенный в семи милях от Гаваны сразу после Первой мировой войны, когда состоятельные американцы начали путешествовать и транжирить деньги.


[Закрыть], в Гаване, воскресным вечером на танцах в патио? Там растут королевские пальмы, они совсем серые и напоминают колонны; под ними можно всю ночь играть в кости или в рулетку, а на рассвете отправиться завтракать в Хайманитас. Там каждый друг друга знает, и так от этого весело!

Дороти. Неужели мы и туда поедем?

Филип. Нет.

Дороти. Почему, Филип?

Филип. Мы никуда не поедем.

Дороти. Но почему, дорогой?

Филип. Поезжай одна, раз тебе так хочется. Я только набросал маршрут.

Дороти. Но почему не вместе?

Филип. Езжай. Я везде уже был – и оставил все это позади. Дальше я продолжу свой путь в одиночку – или с теми, кто разделяет со мной мои цели.

Дороти. И я с тобой, можно?

Филип. Нет.

Дороти. Почему же нельзя? Я могу научиться… и я ничего не боюсь!

Филип. Во-первых, я сам не знаю, где это. Но даже если бы знал – не взял бы тебя.

Дороти. Почему?

Филип. Да потому что от тебя никакого проку. Ты просто недоучка и ленивая дурочка. И пользы от тебя никакой.

Дороти. Отчасти ты, может, и прав, но польза-то от меня есть!

Филип. И какая же?

Дороти. Ты знаешь… должен знать. (Принимается плакать.)

Филип. А, ты об этом.

Дороти. Это для тебя ничего не значит?

Филип. Подобный товар не стоит того, чтобы за него переплачивать.

Дороти. Так я – товар?

Филип. Да, и весьма привлекательный. Самый лучший, что мне попадался.

Дороти. Отлично. Я рада, что мы это выяснили. И рада, что ты сказал это днем. А теперь убирайся. Самовлюбленная пьянь. Напыщенное трепло. Это ты – товар, ты! Никогда так не думал? Это за тебя переплачивать незачем.

Филип (смеется). Нет, не думал. Хотя понимаю твою точку зрения.

Дороти. Да, так. Причем товар-то порченный донельзя. Дома не бываешь. Ночами шляешься. Грязный, гадкий и непутевый. Ужас какой дурной товар. Я просто на упаковку клюнула, вот и все. Я даже рада, что ты уходишь.

Филип. Правда?

Дороти. Еще какая правда. Обойдусь и без твоего товара. Но для чего было рассказывать про все эти места, если мы туда никогда не поедем?

Филип. Мне очень жаль. Недобрая получилась шутка.

Дороти. Не хватало тебе еще подобреть. Добренький ты совсем ужасен. Только добрые люди имеют право прикидываться добрыми. А ты меня пугаешь, когда добреешь. Просто ни к чему было заговаривать о таких вещах днем.

Филип. Извини.

Дороти. Он еще извиняется! Это хуже всего. Терпеть не могу, когда ты извиняешься. Просто уйди, и все.

Филип. Ладно, давай прощаться. (Обнимает ее и хочет поцеловать.)

Дороти. И не надо меня целовать. Сначала поцелуи, потом за товаром полезешь. Я тебя знаю.

Филип крепко прижимает ее к себе и целует.

Ах, Филип, Филип, Филип!

Филип. Прощай.

Дороти. А как же… как же… как же товар?

Филип. Он мне больше не по карману.

Дороти (вырывается из объятий). Тогда уходи.

Филип. Прощай.

Дороти. Проваливай.

Филип покидает комнату и уходит к себе. Макс по-прежнему сидит на стуле. В соседней комнате Дороти вызывает горничную.

Макс. Ну?

Филип молча смотрит в электрокамин. Макс смотрит вместе с ним. В дверях соседнего номера появляется Петра.

Петра. Да, сеньорита?

Дороти сидит на кровати, высоко подняв голову, но по ее щекам текут слезы. Петра подходит к ней.

Петра. Что с вами, сеньорита?

Дороти. Ах, Петра, ты была права: нехороший он. Он плохой, плохой, плохой человек. А я-то, дура, воображала, что мы будем счастливы. Только он, правда, нехороший.

Петра. Да, сеньорита.

Дороти. Но, Петра, вся беда в том, что я люблю его!

Петра продолжает стоять рядом с Дороти. В сто десятом номере Филип, стоя перед тумбочкой, наливает себе виски и разбавляет водой.

Филип. Анита!

Анита (из ванной). Да, Филип?

Филип. Иди сюда, как помоешься.

Макс. Мне пора.

Филип. Нет. Останься.

Макс. Нет, нет, нет. Прошу тебя! Отпусти.

Филип (ровно, безо всякого выражения). Анита, как там водичка?

Анита. Я чудесно помыться.

Макс. Пойду я. Очень, очень тебя прошу. Отпусти.

ЗАНАВЕС

Рассказы

Мать красавчика[42]42
  Перевод. Н. Волжина, наследники, 2018.


[Закрыть]

Когда у него умер отец, он был совсем еще зеленый и его менеджер похоронил покойника навечно, то есть обеспечил за ним постоянное место на кладбище. Но когда и мать умерла, менеджер сообразил, что не всегда же им амуриться. Ведь у них была любовь, да, он из таких, этот красавчик Пако, вы разве не знаете? Ну еще бы, конечно, из таких. И менеджер решил похоронить его мать только на пять лет.

Так вот, вернулся он в Мексику из Испании и сразу получил первое уведомление. Там было сказано, что это первое уведомление: дескать, пять лет на исходе, и не соблаговолит ли он распорядиться должным образом, чтобы продлить срок сохранения материнской могилы. За постоянное место требовалось внести всего двадцать долларов. Касса хранилась тогда у меня, и я сказал, поручи это мне. Но он сказал – нет, он сам об этом позаботится. Позаботится сам, и немедленно. Мать-то его, и он хочет сам все сделать.

Через неделю пришло второе уведомление. Я прочитал его вслух и говорю, я думал, ты уже позаботился об этом. Нет, говорит, еще нет.

– Давай я все сделаю, – сказал я. – Вот они, денежки, у меня.

Нет, сказал он. Нечего ему указывать. Он сам об этом позаботится, когда руки дойдут. Какой смысл тратить деньги раньше времени.

– Ладно, – сказал я. – Только смотри не забудь. – У него тогда был контракт на шесть боев по четыре тысячи песо каждый, да еще бенефис. В одной только столице он заработал больше пятнадцати тысяч долларов. Скаред он был, вот и все.

Третье уведомление пришло еще через неделю, и я опять прочитал его вслух. Там было сказано, что, если он не внесет до субботы, могилу его матери разроют и останки ее выбросят на общую свалку костей. Он сказал, что займется этим в тот же день, когда поедет в город.

– Почему ты мне не поручишь? – спросил я.

– Не суйся куда не надо, – сказал он. – Это мое дело, и я сам этим займусь.

– Ладно, когда так, – сказал я. – Делай свои дела сам.

Он взял сколько было нужно денег из кассы, хотя в те времена у него в кармане всегда лежала сотня песо, а то и больше, и сказал, что сам этим займется. И ушел с деньгами, и я, конечно, думал, что дело сделано.

Неделю спустя оттуда написали, что, поскольку ответа на их окончательное предупреждение не поступило, останки его матери выбросили на свалку костей – на общую свалку.

– Господи помилуй! – сказал я ему. – Ты же собирался заплатить, взял на это деньги из кассы, и что же теперь стало с твоей матерью! Подумать только! Общая свалка костей, и там твоя мать! Почему ты мне не поручил? Я бы сразу после первого уведомления выслал.

– Это не твое дело. Мать – она моя мать.

– Верно, дело не мое, это твое дело. Но какая же у человека кровь в жилах, если он допустил такое со своей матерью? Не заслужил ты, чтобы у тебя мать была.

– Это моя мать, – сказал он. – Теперь она мне еще дороже. Теперь мне не надо думать, что она похоронена там-то и там-то, и горевать. Теперь она вокруг меня, в воздухе, как птицы и как цветы. Теперь моя мать всегда будет со мной.

– Господи помилуй! – сказал я. – Какая же у тебя кровь в жилах? Ты больше и разговаривать со мной не смей.

– Она всюду при мне, – сказал он. – Теперь я не буду о ней горевать.

В те времена он крутился около женщин и тратил на них уйму денег, все старался казаться настоящим мужчиной и думал, что проведет этим кого-нибудь, но на тех, кто его знал, это нисколько не действовало. Мне он задолжал шестьсот с лишним песо и никак не хотел расплатиться.

– Зачем тебе сейчас деньги? – говорил он. – Неужели ты не доверяешь мне? Мы же с тобой друзья.

– Друзья не друзья, доверяю не доверяю – не в этом дело, а в том, что, пока тебя не было, я за все платил из своего кармана, и теперь эти деньги мне нужны, и у тебя есть чем расплатиться.

– Нет у меня сейчас ничего.

– Нет, есть, – сказал я. – Вот они, в кассе, отсюда и возьмешь.

– Эти деньги мне нужны на другое, – сказал он. – Ты не знаешь, какие у меня расходы.

– Я здесь все время сидел, пока ты был в Испании, и ты сам велел мне платить по всем счетам, что приходили из магазинов, а денег ни разу не прислал, и у меня ушло шестьсот с лишним песо моих кровных, а теперь деньги мне нужны и расплатиться со мной ты можешь.

– Скоро расплачусь, – сказал он. – Сейчас они мне самому позарез нужны.

– На что?

– Мало ли у меня какие дела.

– Ну, хотя бы часть отдай.

– Нет, не могу, – сказал он. – Мне деньги прямо-таки позарез нужны. Но я отдам.

В Испании он выступал всего два раза, ему там ходу не дали, моментально его раскусили, а он сшил себе семь костюмов для арены, и ведь что за человек: упаковал все кое-как, и на обратном пути четыре костюма так подмочило морской водой, что и надеть нельзя.

– О Господи! – сказал я ему. – Ты едешь в Испанию. Торчишь там весь сезон, а выступаешь всего два раза. Все деньги, что взял с собой, тратишь на костюмы, и не потрудишься даже уберечь их от морской воды, и никогда эти костюмы не наденешь. Вот как у тебя прошел сезон, а теперь ты мне заявляешь, что сам со своими делами управишься. Тогда отдай деньги, и я с тобой распрощаюсь.

– Нет, ты мне понадобишься, – сказал он. – И я все тебе отдам. Но сейчас мне деньги самому нужны.

– Уж так нужны, что и за материнскую могилу не мог заплатить, чтобы твоей матери было где покоиться. Значит, нужны, говоришь? – сказал я.

– Я очень рад, что с матерью так все получилось, – сказал он. – Тебе этого не понять.

– И слава богу, – сказал я. – Расплатись, или я сам из кассы возьму.

– Теперь касса будет у меня, – сказал он.

– Нет, не будет, – сказал я.

В тот же самый день он явился ко мне с каким-то подонком – молодчиком из его родного города, без гроша в кармане, и сказал: «Вот этому пейсано нужны деньги на проезд домой, потому что у него мать тяжело заболела».

Понимаете? Какой-то подонок, он его раньше и в глаза не видел, но земляк! Надо же перед ним покрасоваться – как же, знаменитый матадор, староватый, не поскупится ради земляка!

– Дай ему пятьдесят песо из кассы, – велел он мне.

– Ты же только что говорил, будто тебе нечем со мной расплатиться, – сказал я. – А теперь хочешь дать пятьдесят песо этому подонку?

– Мы с ним земляки, – сказал он, – и у него тяжелое положение.

– Сука ты, – сказал я и бросил ему ключ от кассы. – Сам давай. Я еду в город.

– А ты не кипятись, – сказал он. – Я с тобой расплачусь.

Я собрался в город и вывел машину. Машина была его собственная, но он знал, что я вожу лучше. У меня все получалось лучше, чем у него. Он знал это. Он даже читать-писать не умел. Мне надо было кое с кем повидаться в городе и выяснить, можно ли его заставить вернуть долг. Он вышел и сказал:

– Я тоже поеду. И я тебе все верну. Мы же друзья. Зачем нам ссориться.

Мы поехали в город, и машину вел я. Только въехали, он сует мне двадцать песо. Вот, говорит, возьми.

– Ах ты сука безродная! – сказал я и посоветовал, куда ему девать эти деньги. – Какому-то подонку даешь пятьдесят песо, а мне двадцать, когда твоего долгу шестьсот с лишним. Я и цента из твоих рук не приму. Сунь их знаешь куда?

Я вышел из машины, а у самого пусто в кармане, и где ночевать, неизвестно. Потом попозже в тот же день поехал с одним приятелем и забрал из дома все свои вещи. С тех пор и вот до нынешнего года я с ним и слова не сказал. А тут как-то вечером встретил его с двумя дружками по дороге в кино «Каллао» на Гран-Виа в Мадриде. Он ко мне с ручкой.

– А, Роджер! Здравствуй, дорогой! Ну, как поживаешь? Я слыхал, ты про меня нехорошее говоришь. Всякую небылицу.

– Если я говорю, так только одно – что у тебя матери сроду не было. – Это самое худшее оскорбление для мужчины, какое только есть по-испански.

– Что правда, то правда, – сказал он. – Я был такой маленький, когда моя бедная мамочка умерла, что у меня ее будто и не было. И это очень грустно.

Вот вам, какие они, эти красавчики. Их не проймешь. Ну, ничем не проймешь. Деньги они тратят только на себя или на всякую показуху, а долгов не платят. Попробуйте, получите с такого. Я ему все выложил, что я о нем думаю, прямо там, на Гран-Виа, в присутствии трех его дружков, но теперь при встречах он со мной разговаривает, будто мы с ним закадычные друзья.

Какая же у них кровь в жилах, у таких вот красавчиков?