Текст книги "И хватит про любовь"

Тома и Ив

Тома Ле Галю хочется побольше узнать о Луизе Блюм, побольше и поскорее. Едва закрыв дверь своего кабинета за пациентом, он набирает номер приятеля, который пригласил его на ужин у Сами, еще раз благодарит. И как бы между прочим спрашивает о Луизе. Притворство, видимо, не удалось. Приятель хитро смеется:

– Ты запал на жену Ромена Видаля?

Тома не отрицает, но меняет тему. Что‐то он слышал про Ромена Видаля. Несколько кликов – и он знает о муже Луизы Блюм почти все: доктор наук, биолог и лингвист, знаменитый ученый, хороший популяризатор, более двухсот тысяч упоминаний в интернете. Тома ставит в поиск собственное имя – в десять раз меньше, нечем похвастаться. Притом что есть еще другие Тома Ле Гали: например, аптекарь в Сен-Мало или директор начальной школы в Квебеке… Ну‐ка, а сколько раз Ив Жанвье? Тридцать пять тысяч. Тома выключает компьютер и уходит из кабинета.

В книжном на площади Контрэскарп лежит стопка “Трилистника о двух лепестках” Ива Жанвье. Тома спрашивает продавца о книге и слышит неуверенное: “Неплохая вещь”, – ясно, что тот понятия о ней не имеет. Тома покупает книгу. На улице солнце, еще тепло, так что он выбирает столик в открытом кафе на улице Муффтар, у фонтана, садится и заказывает кофе.

Жанвье с оборота обложки глядит в объектив без улыбки. Лицо пухловатое, но длинные вертикальные морщины на щеках и на лбу делают его жестче. Волосы светлые, редеющие спереди. Вид суровый и трогательный одновременно. Тома никогда не сказал бы, что Анне такие по вкусу.

“Трилистник о двух лепестках” далек от русского романа. В нем едва наберется и сотня страниц, это скорее динамичная повесть из двенадцати коротких глав. Всего и чтения на час. Анна Штейн верно изложила сюжет: герою под нескончаемым кельтским дождем пришлось столкнуться с холодностью юной любовницы и тупой враждебностью прокатной “тойоты”. Лакомая строгость, изящная экономия средств, языковые находки. Солнце ли затянувшегося лета действует на Тома или сладкая горечь кофе? Но в этой легкой книжице он ощущает что‐то дружественное. Если Луиза – сестра Анны, то Ив, как кажется Тома, мог бы быть его братом. Их, конечно же, разделяет Анна. Но интерес к Иву – не такое уж вторжение. Лакан не стеснялся входить в контакт с супругами и даже матерями своих пациентов. А это нарушение похлеще. Хотя пример – еще не аргумент.

Тома снял очки. Вот уже несколько лет он с ними неразлучен. Философия приучает нас к мысли о смерти, а дальнозоркость каждый день ей в этом помогает. Тома рассматривает тонкую черепаховую оправу, блики от линз, невольно щурится.

Он встает и на миг замирает, глядя на искрящиеся струйки фонтана. Звонит мобильник, на экране вспыхивает имя его давней подруги, с которой до сих пор он иногда не прочь провести вечер в ласковой близости. У них “пряная дружба” – так они называют свои отношения. Все лучше, чем “пресная любовь”. Он отвечает на звонок.

Ив и Ариадна

Ив Жанвье все еще худощав, в его движениях проглядывает спортивный подросток, каким он был когда‐то. По тому, как он бежит бегом вдоль набережной Гранз-Огюстен, его можно принять за молодого, если бы не проклятая одышка. Виски его давно поседели, но c детства непослушные волосы торчат во все стороны и делают его чем‐то похожим на месье Юло[8]8
  Месье Юло – герой серии фильмов, снятых в 1950–1970‐х годах французским режиссером и актером Жаком Тати, нескладный добродушный человек.


[Закрыть].

Ив направляется на другой конец города, собираясь порвать с Ариадной. На самом деле он оставил ее не сейчас, но она все еще не знает, потому что внешне между ними ничего не изменилось. Они обедают, ужинают и спят вместе, любовью занимаются не реже, чем раньше, потому что и раньше делали это редко, и по‐прежнему с непритворной нежностью держатся за руки.

Он встретил Ариадну тремя годами раньше на книжной ярмарке в Нанте, где подписывал свои книги, желающих было мало, он откровенно скучал и попивал игристое вино, которое так быстро бросается в голову. К нему подошла хорошенькая смуглая брюнетка, протянула роман, вышедший десять лет назад, и продиктовала: “Ариадне”. Он тут же не без нахальства написал на странице 3: “Ариадне, которой ничего не стоит дать спасительную нить – просто взять и позвоНИТЬ”. Ужасно глупо, с налетом старомодной галантности, однако она мило улыбнулась и ушла. На обратном пути он зашел в вагон-ресторан – Ариадна пила там кофе. Увидев его, она опять улыбнулась, сделала вид, что снимает трубку и подносит к уху, прошептала “Алло?” и изобразила беседу. Он извинился за такой автограф, сославшись на белое игристое. Они в тот же вечер поужинали вместе, и она осталась у него на ночь. Оба были свободны.

Ей нравились его серые глаза, его манера напускать на себя скучающий вид и чуть заметно улыбаться на людях, как будто только для нее одной. Она была полна прелестного задора, Ива пленило в ней сочетание хрупкости и решимости, какое свойственно молодости. Да, она была молода, а порой казалась еще моложе своих лет. Однажды в ответ бестактному официанту, ляпнувшему: “А что для вашей дочери?” – Ариадна сказала: “Мы уже десять лет женаты, месье!” А в другой раз, разозлясь еще больше, превратила десять лет в двадцать. Ив расхохотался, она – вслед за ним.

Очень скоро, без лишних церемоний Ариадна перебралась к Жанвье. Вещей, одежды у нее было немного. Он посоветовал ей сдавать двухкомнатную квартиру, которая ей принадлежала, а она предложила отдавать половину арендной платы ему, и они завели общий счет. Жанвье боялся, что будет недовольна его дочь Жюли, но Ариадна сумела подружиться с ней и даже больше – стать ее союзницей. “Не расходись вот с этой, умоляю!” – твердила Жюли отцу. Ариадна со студенческих лет привыкла полуночничать, и Ив ничего не имел против. Друзья, с которыми она развлекалась ночами, были так же молоды, как она. Ив не завидовал их молодости, рядом с Ариадной он и сам мог сойти за молодого. Вечерами он допоздна работал, и встречались они ночью, еще позже. Жили ладно, легко и весело, на зависть другим.

И вот Ив собирается порвать с Ариадной. Если бы он не встретил Анну Штейн, их связь могла бы длиться еще долго. Или он встретил Анну Штейн, потому что их связь не могла больше длиться. Иву понравилось это равновесие фраз, и он записал их в блокнот.

Чего ждать от Анны Штейн, он не знает. Даже не смог бы точно ее описать: форму лица, цвет глаз. Она для него пока еще – просто чувство, но неоспоримое и проникающее очень глубоко. Он давно позабыл это томительное, сокровенное смятение, думал, что сам источник его давно пересох – то ли привычка тому виной, ведь все приедается, то ли, что еще хуже, возраст; а выходит, дело не в них. Это и радует, и тревожит его. Столько счастливых мгновений прожили они с Ариадной. Почему же ни разу ничто его не резануло? Тысячу раз он говорил ей “люблю”. И только сегодня вдруг узнал, что все это время лгал? Ив готов бросить Ариадну, ему стыдно, что в нем еще живо уютное тепло, которое называют привязанностью, стыдно, что придется изображать огорчение, стыдно за новую вспышку, которую придется скрывать.

Ариадна ждет его в кафе на улице Месье-ле-Пренс, пьет горячий шоколад и читает. Ив всматривается в нее, пока она его не замечает. Она действительно красива, пожалуй, куда красивей Анны Штейн. Наверняка, как он уже догадывается, нежнее и веселее нее. Он даже знает, что всегда будет жалеть об Ариадне и их жизни вдвоем, что очень скоро станет с тоской вспоминать, как ему было хорошо и спокойно, и никогда не признается, что жалеет. Но Анна Штейн пленила, ослепила его, а он не противится и сам охотно сдается, желая снова испытать то головокружительное падение в бездну, какого, казалось, больше никогда не будет.

Тома и Луиза

Тома Ле Галь не любит кафе “Циммер”. Он не был там лет десять, и с тех пор тут ничего не изменилось. По-прежнему слишком много бархата, плюша, слишком много карминно-красного. И слишком много машин на площади Шатле. Но ему даже нравится чувствовать себя в непривычной обстановке, среди банкеток и стульев рококо, это как‐то бодрит. Нечаянно получилось, что он пришел чуть ли не на полчаса раньше срока. Раньше, лет десять назад, он бы прошелся по букинистам, заглянул в зоомагазины полюбоваться на палочников и удавов. Но юношеское любопытство притупилось, и такая прогулка, вздумай он повторить ее, вызвала бы только ностальгическую грусть. Впрочем, если Луиза захочет, он поведет ее замирать от ужаса перед рептилиями и пауками, расскажет о галапагосской морской игуане, единственном животном, чей скелет ужимается при недостатке пищи.

Тома уже присмотрел столик в глубине зала, но вдруг увидел Луизу, она сидела за чашкой чаю. На ней легкое, подчеркнуто элегантное платье в духе тридцатых годов. Такую же дерзость в нарядах он замечал у Анны

Штейн. Признак кокетства, но Тома даже нравится это кокетство в Луизе. Она что‐то набирает на мобильнике и что‐то говорит в прикрепленный у виска микрофон, разговор, видимо, деловой. Тома хотел отойти, но она улыбнулась ему и показала рукой на стул. – Простите, господин следователь, но у меня начинается заседание… Продолжим, если позволите, разговор о моем клиенте завтра… Непременно… Да, до вторника.

Луиза отключается, Тома разглядывает ее при ярком солнечном свете, первый раз замечает гусиные лапки вокруг глаз, темные круги под ними, множество поседевших волосков в белокурой шевелюре. – Привет, мэтр. Здорово врешь. – Мне есть у кого учиться. Я в этой школе далеко не мэтр. “Не крал, не убивал, не насиловал” – каждый день вращаюсь среди врунов. – Аналитик тоже проводит жизнь с врунами. Одни знают, что врут, другие нет и искренне врут сами себе. Врут все.

Когда Луиза Блюм задумывается, она морщит лоб, и Тома ужасно мила эта вертикальная морщинка. – Нет, не все. Мой муж не врет. – Правда? Это ненормально. Ему стоит начать анализ. – Однако это так. Он не врет. Ромен – ученый, а ученые не врут. – Знаю, Ромен Видаль. Очень известный человек. – Не то чтобы очень. Но довольно известный, да.

Луиза не стала продолжать. Она складывает бумаги, выключает компьютер. Записывает что‐то напоследок красивым разборчивым почерком в блокноте. Солнце золотит ее волосы, светится в ее глазах.

Он видит ее такой ослепительной, такой прекрасной, что тотчас узнает этот восторг. Стендаль наилучшим образом описал этот феномен кристаллизации, момент, когда любящий – Тома помнит этот отрывок наизусть – “из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами”, подобно тому, как соль в соляных копях Зальцбурга за несколько месяцев украшает брошенную туда простую ветку “множеством подвижных и ослепительных алмазов”[9]9
  Стендаль. О любви. Перевод М. Левберг и П. Губера.


[Закрыть]. Но оттого, что Тома знает, что и почему с ним происходит, сияние Луизы не меркнет. С отвагой робости он говорит:

– Я не надеялся увидеть тебя так скоро.

– Просто я хотела получить бесплатный сеанс.

– Бесплатных сеансов не бывает. Это как еда. У всего есть своя цена.

– Я заплачу. А ты скажи мне, как человек становится психоаналитиком?

– Ну-ну. Какой ответ ты хочешь получить: короткий или длинный? На длинный понадобится пять лет.

Луиза хочет короткий. Тома объясняет: рассказывает ей про Люксембургский сад, про время, когда он болтался без дела, махнув на себя рукой, про самоубийство Пьетты, про метаморфозу, про встречу с матерью двух своих дочерей и про страх, внезапно охвативший его в тридцать лет, когда он заканчивал медицинское образование, – страх, что он никто и у него нет ни единого подлинного желания. Говорит он долго и просто. Все это он уже рассказывал другому человеку и иначе.

– Я совершенно не знал, чего действительно хочу. Как будто передо мной стояла стена. А моя жизнь —

за ней. Я начал заниматься психоанализом, чтобы выжить. Времени понадобилось много. Это была толстенная стена. – И что теперь? – Стена никуда не делась, но я научился иногда проходить сквозь нее.

Луиза слушает и смотрит на него. У Тома приятное, ясное лицо. Его черные глаза и ровный голос действуют на нее успокоительно. Покой, взаимное доверие – такое с ней бывает редко. – Тома… Сегодня утром, перед уходом, хотя Ромен ни о чем меня не спрашивал, я зачем‐то сказала ему, что обедаю с клиентом.

Луиза взяла в руки чашку, потом снова поставила, она ждет вопроса, но Тома молчит. Она вскидывает брови и наклоняет голову: – Ты не спрашиваешь почему? А я думала, ты психоаналитик? – Вот именно, а психоаналитик ничего не должен говорить.

Совершенно серьезно он достает из кармана тетрадь и ручку, старательно выводит на чистой странице дату. – Мадам Блюм, я никогда не беру плату за первый сеанс. Цену за следующие встречи назначим позже. А пока продолжим. Я вас слушаю. – Хорошо. Так вот, во‐первых, я ответила на вопрос, которого Ромен не задавал. И сама удивилась. Во-вторых, я назвала тебя клиентом. И думала об этом все утро. За десять лет я ни разу не солгала Ромену.

Она замолчала. Тома глядит на нее. На носу у нее блестит капля пота, она не сводит глаз с кофейной гущи на дне его чашки.

– А раз теперь солгала, значит, чувствую себя виноватой, что назначила это свидание. Я могла бы, конечно, вообще ничего не говорить Ромену или, наоборот, рассказать о тебе, о позавчерашнем ужине. Но только для того, чтобы ослабить это чувство вины.

Она опять помолчала, отпила глоток чаю.

– Но главное, сказать правду стоило бы, если бы я хотела противиться желанию и даже удовольствию прийти сюда. А я на самом деле вовсе не хотела.

Капелька пота сползает по носу. Луиза слегка задыхается.

– Надо быть полной дурой, чтобы все это тебе говорить. Понимаю, на самом деле, кем я тебе кажусь…

– Никем ты мне не кажешься.

– На самом деле, я никогда себе такого не позволяла. Наверно, соседство с психологом располагает.

Она подняла взгляд на Тома. Глаза блестят, но блеск не озорной. Тома и вправду кое‐что записывал.

– Итак? Что скажете, доктор?

– Психолог констатирует, мадам Блюм, что вы слишком часто употребляете выражение “на самом деле”. В этом чувствуется стремление что‐то отрицать. Как будто то, о чем вы говорите, происходит не на самом деле. Это звучит как бессознательное признание в фантазмах.

Луиза корчит милую гримаску. Тома поспешно уточняет:

– Как психолог я лишь обобщаю фрагменты сказанного, которые могут иметь какое‐то значение, а могут и нет. А как мужчина…

– Как мужчина? Что же?

– Я мечтал снова встретиться с тобой с той минуты, когда мы расстались. На случай, если бы ты сегодня оказалась занята, я заранее придумал другие планы и уже подыскивал предлог для нового свидания, если бы ты отказалась прийти на это. Ну вот, теперь ты знаешь. А чтобы уж сказать все до конца… – Да? – Мне уже давно некому врать по утрам. Хотя я тоже никогда не вру. – Я бы не хотела, чтобы ты… Я никогда не соглашалась на свидания, я совсем не… – Тебе незачем оправдываться.

Луиза встает, надевает пальто, поднимает воротник. – Тома, я совсем не хочу есть. Сейчас половина первого, у меня судебное заседание во Дворце правосудия в 15.30. Погода хорошая. – Хочешь, пройдемся по зоомагазинам? Ты знала, что, когда игуане не хватает пищи, ее скелет усыхает? – Значит, скелет для игуаны – то же самое, что мозг для человека? – Можно и так сказать.

Тома так хорошо, оттого что все стало легко и не надо ничего рассчитывать. Морская галапагосская черепаха снова обрела для него интерес. Они выходят, через несколько шагов он берет ее свободно свисающую руку. И в первой же подворотне – кто кого увлек? – они целуются. Он ощущает вкус ее губ – ежевика и лакрица, а она узнает его парфюм, такой же когда‐то был у Ромена.

Поцелуй долгий, медленный, они вручают себя друг другу, Тома прижимает Луизу к себе. Она отстраняется и что‐то коротко шепчет ему на ухо. Тома кивает, улыбается. Проезжает пустое такси. Тома подзывает его. Игуаны в витрине подождут.

Анна и Ив

И в. Ив. Сколько ни повторяет Анна Штейн это имя, оно не делается приятнее для слуха. Она предпочла бы другое, посовременнее, не столь старомодное. Например, Серж, или Люка, или Давид. И не чисто “французское”, а более интернациональное, космополитическое; имя, от которого не разило бы землей, деревней, черной костью. Она со вздохом качает головой: “Нет, не могу привыкнуть к мысли, что его зовут Ив, что я влюблена в человека по имени Ив”.

Что ж, значит, Ив. Она уже три раза звонила ему под разными, явно надуманными предлогами. Стоило произнести: “Алло, Ив?” – и у нее уже кружилась голова. Сам звонок – уже дерзкая выходка, имя срывается с губ вместе с выдохом. Ей нравится его голос по телефону, его манера говорить с растяжкой, замедляя ритм, ее волнует то, как он словно подыскивает слова, вдумчиво взвешивая каждое. Нравится тембр его голоса, интонация, почти литературно построенные фразы. Во всем этом она угадывает некую силу, которая покоряет ее, – жизненную силу, исконно присущую ему, а не родившуюся благодаря ей. Ей он ничем не обязан. Чтобы жить, Иву не пришлось дожидаться встречи с ней, и ее, как вихрем, затягивало это неведомое прошлое, где ее еще не было.

До сих пор Анна знала только одного Ива – Ива Бодуэна, своего заведующего отделением. Рассказывая о нем Стану после работы, она говорила просто “Ив”: “Ив сделал то‐то и то‐то”. Но вчера прибавила имя: “Ив Бодуэн”, как будто зачем‐то требовалось уточнение.

Стан это заметил, удивился и насмешливо спросил:

– А что, есть другой?

Анна непонимающе вздернула брови. Он пояснил:

– Другой Ив?

Она улыбнулась, скрывая смущение:

– Дурачок.

Такой ответ был равнозначен признанию. Она хотела бы, чтобы Стан, догадавшись, стал допытываться, однако он не откликнулся, опять отказался открыть глаза, и это снимало с нее часть вины, теперь он становился еще более виновным, чем она.

Ромен

На массивной дубовой двери в холле Высшей медицинской школы прикреплена бумажка с надписью и стрелкой. Она указывает, где будет проходить учебный семинар “Генетика речи”, и уточняет: “Вводная лекция проф. Ромена Видаля, 16–18 ч”. Амфитеатр аудитории имени Линнея полон, и, судя по возрасту собравшихся, преподавателей здесь больше, чем диссертантов. На сцене весело переговариваются двое. Должно быть, их объединяет причастность к общему знанию, потому что внешне они совсем разные. Один, помладше, лет сорока, высоченного роста, в белой рубашке и вылинявших джинсах, проверяет подключение проводов к своему ноутбуку. Другой, постарше и поплотнее, в синем костюме с фиолетовым галстуком, постукивает по микрофону:

– Добрый день, меня слышно? Рассаживайтесь, пожалуйста, в первых рядах есть еще несколько свободных мест, будьте добры пройти туда… Сегодня я как директор медицинского факультета университета Париж 5 имею честь приветствовать здесь своего друга, доктора Ромена Видаля. Он откроет наш цикл лекций.

Ромен будет говорить по‐французски, но вы можете слушать синхронный перевод на английский, надев наушники, которые вам выдали при входе. Ромен возглавляет отдел номер 468 Национального института здоровья и медицинских исследований – Нервная система и речь, преподает биохимию в университете Париж 5 и вот уже несколько лет является professor of genetics Принстонского университета. Многим из вас Ромен Видаль известен также по книге, которую он написал в соавторстве с нобелевским лауреатом Джоном Вермонтом о протоязыке животных и которая называется Animals That Speak.

– …That Speak? – Ромен подчеркнул голосом вопросительную интонацию. – Animals That Speak? Прости, Ромен. Хоть произношение‐то нормальное?

Ромен Видаль скроил гримасу, вызвавшую смешки в зале. – Понятно… Пожалуй, лучше я передам слово тебе.

Ромен Видаль дружески кивает. Он встает, проверяет микрофон. Говорит внятно и быстро, как профессиональный оратор. – Спасибо, Жак, за то, что представил меня. Я рад вновь очутиться в этой аудитории, где двадцать лет тому назад изучал молекулярную биологию. Итак, наша вступительная лекция называется “Ключи к генетике речи”. Я попытаюсь за отведенный мне час передать вам те знания, какими располагаю сам. Для этого мне, прежде всего, понадобится дать вам приемлемое определение речи и предложить подумать о ее роли в эволюции человечества, а затем мы перейдем к рассмотрению ее мутаций и трансформаций с трех точек зрения: генетики, эволюции и лингвистики. Наконец, я остановлюсь на перспективах генной терапии. А в заключение скажу вам, почему рассчитываю поговорить когда‐нибудь с Дарвином. Дарвин – это кот моих дочерей. Словом, я надеюсь, что, выходя из этой аудитории, вы будете знать о предмете лекции больше, чем знали, когда входили. А это значит, что у вас прибавится незнания, поскольку, как совершенно справедливо сказал не помню кто – ах да – Анри Мишо! – любое знание порождает новое незнание.

Слушатели улыбаются. У Ромена Видаля репутация лектора, который уважительно относится к аудитории и умеет пошутить. Шутки – его коронный номер, чтобы не дать заскучать. Что касается забывчивости по поводу Мишо, она, конечно, несколько наигранна. Это Луиза еще давно научила его такому адвокатскому трюку: “Если хочешь удержать внимание публики, дорогой, развлекай ее время от времени, цитируй Флобера как бы невзначай, но всегда кстати. Или Достоевского, Борхеса. С ходу, радость моя, так блеснуть не получится, и, чтобы все выглядело непринужденно, надо много работать. Публика этого не забудет. Она ничего не запомнит из твоей речи, но фраза Флобера точно застрянет в головах. И никогда не подавай того же автора тем же самым людям. Они злорадно решат, что ты заговариваешься”.

– Нас издавна занимает вопрос о речи животных, – продолжал Ромен. – Мы говорим “речь”, “животные”, “мы”, и каждое из этих слов подразумевает некое понятие. В Книге Бытия названия вещам дает лишь Адам. А могут ли животные именовать вещи? Если да, то человек – не единственное говорящее существо, и не только он дает толкование миру. В таком случае каково его новое место? С развитием биологии возникают разнообразные этические, философские, политические вопросы. Огромное количество их поднимает генетика речи. Я буду говорить о птицах, приматах или дельфинах, но сначала стоит посмотреть на человека, который предоставляет наиболее простой материал для исследования по той парадоксальной причине, что обладает наиболее развитой речью. Мы с огромным трудом определили бы дефекты речи у животных, а между тем наверняка существуют шимпанзе-заики и дельфины-дислексики.

“Отпустив шутку, никогда не становись в позу, – это тоже совет Луизы. – Не делай паузу, лучше попей водички”. Ромен подносит стакан к губам. – Некоторые люди страдают патологиями речи. Такое “специфическое расстройство речи” не связано с умственной отсталостью. В конце прошлого века была изучена генеалогия одного пакистанского семейства, жившего в Лондоне, в Ист-Энде. Многие его члены испытывали трудности с произношением, построением фраз и даже с распознаванием звуков. Исследователи сумели установить у них деформацию короткого сегмента седьмой хромосомы, содержавшего ген FOXP2. FOXP2, он же forkhead box P2, это белок, характеризующийся наличием цепочки из сотни аминокислот, которые связываются с ДНК, образуя фигуру, напоминающую бабочку. На этом слайде обозначено красным расположение мутации в экзоне 14. В одном нуклеотиде гуанин замещен аденином.

Этот ген FOXP2 играет решающую роль в продуцировании речи у всех животных. Он выполняет функцию дирижера, когда в процессе развития эмбриона формируются нейронные пути. Генетически модифицированная, “нокаутная” мышь, у которой изменен ген FOXP2, будет кричать не так, как обычная, а почти ультразвуком, как летучая. Отсылаю вас к работе Шу, Морриси, Баксбаума и других. Этот же ген отвечает за глотание, движения языка и многое другое.

У Homo erectus FOXP2 радикально мутировал около 200 000 лет назад. То есть незадолго до появления неандертальцев и нас самих, кроманьонцев, Homo sapiens. Эта мутация присутствует у обоих видов Homo. Что говорит в пользу гипотезы об общем предке, но этого спора мы сейчас не касаемся. Итак, речь появляется скорее как орган, а не как инструмент. Орган, которому необходимо накапливать навык. И его совершенствование происходит параллельно с развитием лобных долей: мозг формируется с помощью речи, одновременно речь структурирует мозг. Вот почему невозможно усвоить так называемый материнский язык в возрасте старше шести лет… но я не хочу сейчас говорить об онтогенезе речи, об этом вам расскажут другие лекторы, не буду заходить на их территорию. Однако вопрос не в том, как соотносится врожденное и приобретенное, а в том, чтобы понять, во‐первых, когда в ходе генетической истории одного из видов приматов произошли мутации, давшие возможность возникновения речи, и, во‐вторых, на какой стадии развития индивидуума формируются нейронные связи, благоприятствующие речевой деятельности. Мы также надеемся, что вскоре будут проведены перспективные смежные исследования в области онтогенеза и филогенеза речи.

Можно сказать, что точно так же, как до появления глаза существовал некий протоглаз, а до появления руки – некая проторука, существовала и некая проторечь, или протоязык, предшествующий собственно языку. В этом протоязыке насчитывается несколько десятков слов, о которых, боюсь, мы ничего не знаем, поскольку язык не сохраняет окаменелости. Я не спорю с Платоном, объясняющим в диалоге “Кратил”, что слова появляются из естественных звуков. Отсылаю вас к знаменитой статье Якобсона: да, действительно слово мама универсально, и оно многократно повторяется именно потому, что слог ма – это первое, что может произнести ребенок. Я также допускаю, что слово тигр происходит от рычания: грррр! И я не стану тратить силы на то, чтобы опровергать выводы Мерритта Рулена о материнском языке – протоностратике, хотя, по‐моему, археолингвистика – наука чересчур спекулятивная, пригодная разве что для поэтического творчества.

Для меня несомненно одно: этот протоязык, должно быть, стал решающим эволюционным преимуществом. Есть, разумеется, чисто утилитарный подход: речь позволяла предупреждать соплеменников о невидимой опасности, сообщать, где есть пища, передавать опыт. Однако мне больше нравится гипотеза, которую я назвал бы “повествовательной” и которая заключается в том, что у социальных приматов, таких как Homo neandertalis и Homo sapiens, речь, прежде всего, позволяла что‐нибудь рассказывать. Новая традиция говорит: “Не убивай ближнего, потому что кто‐то когда‐то так поступил и вот что с ним случилось”. Миф усиливает сплоченность социальной группы и служит противовесом индивидуалистическим поползновениям разума. Не следует также забывать, что, как считают некоторые ученые-эволюционисты, речь является еще и притягательным сексуальным фактором: самка скорее предпочтет самца, который лучше владеет речью, тому, который обладает более мощным телосложением, то есть скорее Рембó, чем Рэмбо. Этот тезис импонирует многим университетским профессорам, особенно самым неспортивным.

Подтянутый Ромен поворачивается к рыхловатому Жаку, школярская шуточка, как всегда, вызывает в зале смех.

Ромен никому не расскажет, как он сам десять лет назад провел свой первый вечер с Луизой, как он что‐то мямлил, заикался, а его будущая жена, с ее обычной непринужденностью и безукоризненным самообладанием, уже тогда над ним подтрунивала. Это не он, молодой ученый, завоевал ее, а она его выбрала. За искренность и бесхитростную чистоту, которые читались в его устремленном на нее взоре, и за остроту ума, которую лишь оттеняла его неуклюжесть. Однако очень скоро Луиза поняла, что словесная беспомощность Ромена, которая поначалу привлекла ее, в конце концов будет ее только бесить. Она сочла делом чести сделать из Ромена незаурядного оратора. И он им быстро стал. Но его обретенная уверенность в себе зиждилась не только на отработанной дикции и тщательно продуманных записях. Ее в значительно большей мере питала гордость за то, что именно ему Луиза Блюм позволяла идти рядом с нею по улице и держать ее под руку.

– Перейдем теперь к сути дела, – продолжает Ромен.

Через час с несколькими положенными по регламенту минутами он завершил свой доклад и предоставил слово слушателям. Лишь один из них, сидевший на последнем ряду аудитории Линнея, не записал ни слова. А когда началось обсуждение, не задал ни единого вопроса, хотя, уж верно, ему как психоаналитику очень хотелось бы услышать на лекции по когнитивным наукам слово “бессознательное”.

Зато Тома Ле Галь внимательно наблюдал за Роменом Видалем, человеком, каждое утро просыпающимся рядом с Луизой Блюм, рядом с женщиной, в которую он, Тома, был влюблен и с которой первый раз занимался любовью. Ромен Видаль ему не соперник, потому что никто никому не соперник. Тома не собирался претендовать на роль мужа, он только хотел посмотреть на того, кого полюбила и до сих пор любит Луиза Блюм, и, может быть, еще проверить свои чувства. В нем шевельнулась симпатия к этому рослому парню, в котором угадывалась затаенная робость, он восхищался его логичной, свободно текущей речью и сожалел, что никогда не сможет стать ему другом.