Текст книги "Странники среди звезд. Семейные хроники"

Но я была уверена: ничего плохого со мной здесь произойти не может. Мы вышли за ворота. Восходящее солнце делало розовозолотыми стены Старого города.

«Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя.

Прильни, язык мой, к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего» (Пс.136).

Я никогда не забуду тебя, золотой Иерусалим!

Ничего этого не было бы, если бы мы уехали в 1962 году.

Неисповедимы пути Господни!

Через несколько дней мы с сестрой вновь пришли в Храм Гроба Господня. Она провела меня по всем приделам Храма: придел праотца Адама, Голгофа, камень Помазания, «пуп земли», кувукля, Гроб Господень…

А потом мы пошли к Мусорным воротам, к Стене Плача, величайшей святыне иудаизма. Мы стояли в стороне и говорили о том, имеем ли мы право подходить к Стене Плача и молиться. К нам подошла русская женщина с крестом, который был виден в вырезе платья. «Скажите, – спросила она, – могу ли я положить записку к Стене Плача? Меня так просили!» Я взглянула на Наташу, которая стояла в задумчивости.

– Да, конечно, можете, – сказала я решительно. Бог один, это мы разные. ЕГО наши распри не касаются.

Женщина, явно обрадованная, поблагодарила и пошла к Стене Плача.

– Идем, – сказала я сестре, – пусть люди нас не простят, но думаю, Господь простит. Мы имеем право помолиться в своем сердце, помолиться за всех, ушедших от нас. Исполним мечту отца, пойдем к Стене Плача.

Представьте: две женщины, одна из которых несет на себе груз неизлечимой болезни, стоят возле святого места, о котором их отец мечтал всю жизнь, молятся и об умерших, и о живых. Лицо сестры светилось и радостью, и печалью.

Вот почему я, читая книгу Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», рыдала не переставая, что совсем мне не свойственно. Моя не состоявшаяся судьба жила в этой книге, Церковь Якова, которую мечтал воссоздать Даниэль Руфайзен, церковь, вырезанная две тысячи лет назад, совмещавшая иудейское начало и христианство, оживала в нас, когда мы стояли перед Стеной Плача.

Второй раз я была у Стены Плача через 10 лет. Апрель. Лил проливной дождь, но чувство радости не покидало меня. В это воскресенье совпали иудейский праздник Пейсах – и раввин с большой окладистой бородой радостно трубил в шафар, – праздник светлой Пасхи у католиков, и они шли мне навстречу из Храма Гроба Господня с молитвами и песнями, и Вербное Воскресенье, – вход Господень в Иерусалим, – у православных христиан, и они вместе со мной входили в Храм, неся пальмовые ветви.

Думаю, что дождь был благословением Господним на Святую Землю, где люди всех конфессий одновременно славили Его.

В это время уже раскопали ступени Храма Ирода Великого, а ниже, в стороне стены Храма царя Соломона, а еще ниже – подземный город и озеро с пресной водой. Живи я в Израиле, я непременно была бы одним из руководителей раскопок. Радость соприкосновения с историей была бы всегда со мной.

Недавно я была в Израиле третий раз. Вновь стояла у Стены Плача, но теперь я была одна, теперь я несла на себе груз неизлечимой болезни, и, поверьте, я вновь чувствовала что-то такое, что соединяет нас с Высшим началом. Недаром евреи верят, что Дух Господень какой-то малой частью присутствует здесь, в Стене Плача.

В тот первый мой приезд в Израиль мы последний раз виделись с сестрой. Обе надеялись на лучшее и договорились, что летом она приедет ко мне, отдохнет от Израильской жары в нашем доме, в Тайнинке. Я возвращалась в Россию. Возвращалась к бесконечным просторам, – мне в Израиле как-то узко все казалось, – к бешеному ритму Москвы, а, главное, возвращалась в языковое пространство русского языка. Конечно, в Израиле есть русскоязычные газеты, радио, телевидение, все книги на русском языке, но язык «не дышит», нет в нем аромата лесов и полей. Иврит богат глубиной истории, русский язык – широтой пространства, так, во всяком случае, кажется мне.

Я улетала в первой декаде сентября, везя с собой приглашение на Правозащитный конгресс для Володи Гершуни. Я прилетела рано утром, а вечером узнала о скоропостижной смерти Володи Гершуни.

Это был неожиданный удар. Мы говорили перед моим отъездом. Не было и речи о болезни. Володя сгорел за две недели. Лейкемия. Лагеря, спецпсихушки, скудная жизнь…

В декабре сестру положили в больницу, а в феврале следующего года она скончалась, не дожив ровно месяц до 56 лет.

Ушли из жизни один за другим самые близкие друзья, самые яркие люди, которых я знала: Наташа, Володя Гершуни, Боря Резников…

Иных уж нет, а те – далече…

Теперь была работа, но появилось духовное одиночество. Работать приходилось много и тяжело, а писала мало. Правда, мне не стыдно за то, что я писала в конце 90-х: «Гамлет, или оправдание Добра», «Разговоры с Богом».

«Разговоры с Богом» я писала летом. Мне случайно досталась путевка в санаторий под Звенигородом. Я брала большую канцелярскую тетрадь, – привыкла, как отец, писать именно в таких, – и отправлялась на опушку леса. Сидела на пригорке – впереди бескрайние луга, за мной глухой, но тихий лес, внизу – небольшая речка. Звенящая тишина и чувство полного покоя. Только тогда и пишется легко. Редко были у меня такие дни, потому и сделано мало.

Мне всегда вспоминается история Цветаевой и Ахматовой. Марина Цветаева существовала крайне тяжело в эмиграции, но много работала, этим и жила. Вернувшись в Россию и узнав, что Ахматова за 20 лет мало что написала, Марина Ивановна возмущенно закричала: «А что же она делала все эти годы?!». Когда «доброжелатели» рассказали Анне Андреевне об этом, она усмехнулась: «Я выживала», – сказала она. О себе я тоже могу сказать: «Я выживала». Только тот, кто жил здесь, в России, может это понять, правда, не все.

Последний раз я была в Израиле год назад. Первым делом поехала на могилу сестры. Она похоронена на арабском православном кладбище. Стена кладбища выходит к католической церкви Марии Магдалины, где покоятся ее мощи. Кладбище и монастырь стоят на горе, и оттого кажется, что небо над ними особенно синее и совсем близкое. Здесь царит полная тишина: городской шум не долетает, туристов нет. Стоя у могилы сестры, я молилась спокойно, искренне и горько. Чуть в стороне от кладбища, внизу – Скиния царя Давида, выше – горница Тайной Вечери. Со смотровой площадки виден почти весь Иерусалим. Все живет вместе и одновременно; в Иерусалиме, на Святой Земле Ветхий и Новый Завет переплетены и не существуют друг без друга. Это мы, люди, разъединены. Умеем ненавидеть, но не любить. Между тем три религии, соседствующие на одном маленьком клочке земли, разрывающие ее на части, говорят об одном и том же: «Свят, свят, свят Господь. Да будет благословенно Имя Его».

В свой последний приезд я увидела то, что должно было бы быть МОЕЙ жизнью, но не стало. Меня пригласили в гости давние знакомые, живущие в богатом районе Тель-Авива.

Была суббота. На улицах тишина. Машины не ходят. Суббота – день молитвы, и никакое постороннее действие не должно отвлекать людей. Евреи – народ Завета. Завет заключен со Всевышним: народ Завета должен отвечать за грехи всех людей на земле. Каждую субботу евреи молятся, прося Господа не только о себе, но и обо всех народах мира. Это хорошо, что евреи могут жить и молиться, как положено.

С балкона, где я сидела, открывалась такая картина: в доме напротив раздвинута стеклянная стена. Вся комната заставлена книгами, горит менора, мужчина в ермолке читает Тору, рядом сидит его жена и внимательно слушает. Я смотрела с чувством печали и радости – вот такой должна была быть моя жизнь, но не стала.

Сердце мое разрывалось. Там, в Иерусалиме, фантомом существует моя несостоявшаяся судьба; здесь, в России, подходит к концу не очень счастливая жизнь. Я отделена от своей судьбы. Господь повел меня другой дорогой. Смирение перед Его волей – единственный путь к спасению.

Человек, у которого не совпали жизнь и судьба, не может быть счастливым. Но я хочу повторить слова Мартина Бубера: «Пусть найдет тебя Дух Бога, и ты сможешь предаться Его воле». (М.Бубер «Два образа веры»).

Горячий лед
Или сладкоголосая птица юности[2]2
  Название пьесы Теннеси Уильямса


[Закрыть]

Мне исполнилось 9 лет, когда умер отец. Я ощутила не только сиротство, но и потерю яркой, значимой личности, человека, который любил и оберегал меня, формировал мой внутренний мир. Чувство было совсем не детским: тоска душевная и духовная. Дом осиротел, опустел, закрылся. Семья потихоньку вымирала. Мама, которая работала педиатром в московской детской поликлинике на Бакунинской, ночами, часто, – два-три раза в неделю, – дежурила в больнице, почти не бывала дома; она едва успевала готовить обед, а весьма непростой полудеревенский быт лег на мои плечи.

Пока была жива тетка Роза, тетка отца, жившая с нами до моих 12 лет, она хотя бы разогревала еду на керосинке, все остальное приходилось делать мне: убирать, таскать дрова для печки, ходить в магазин, а главное, приносить керосин. Носили его в железной канистре, и надо было в любую погоду два раза в неделю идти на другой конец поселка и, спустившись в подвал, вернее огромный погреб, вероятно, бывшее бомбоубежище, отстоять длинную очередь, а потом канистру с керосином, литров на пять, тащить домой. Однажды, в сильный мороз, а на мне были только тоненькие шерстяные перчатки, железная канистра так жгла руки, что я отморозила пальцы. С тех пор много лет малейший холод обжигал пальцы рук.

Когда тетя Роза умерла, дом уже полностью был на мне. Кроме готовки обедов и генеральной стирки приходилось делать все. Учтите, что и удобства на улице, и воду надо таскать. Летом проблем меньше, а зимой, накинув на халат лишь шерстяной платок, я выбегала и за дровами в сарай и на угол улицы за водой. Мне некогда было одеваться: уроки, кружки, дополнительные занятия. В детстве мать купала меня в корыте, потом, завернув в большое пушистое полотенце, сидела со мной возле печки – согревала – и читала непременно Лермонтова: «Погиб поэт…».

Став взрослой, я все-таки спросила – почему именно это стихотворение. Мама ответила, что в нем сошлись два ее любимых поэта – Пушкин и Лермонтов. Но, к сожалению, сама я не скоро пришла к Пушкину и Лермонтову. Только лет с 14 полюбила поэзию, особенно русскую.

И навсегда: Лермонтов – ночной поэт, таинственный, Пушкин дневной – светлый и гармоничный.

Повзрослев, я с моей закадычной, по жизни, подружкой, Лизой стала ходить в нашу Мытищинскую баню. Тогда это было старое здание, построенное недалеко от завода ММЗ, с большим холлом, где стояли высокие, в рост, зеркала, с огромным (или мне казалось) банным залом, с железными шайками… Все атрибуты старой демократичной бани, которые сохранились до сегодняшнего дня кое-где в провинции. Как-то, распаренная, выйдя из зала, я обмоталась полотенцем и долго смотрела на себя в зеркало. На удивленный вопрос Лизы: «Ты чего?» – я с досадой воскликнула:

Посмотри, какой нос у меня острый, какие руки длинные!» Сейчас, когда мы встречаемся, – ухоженные, одетые, накрашенные дамы, – Лиза, как и прежде, красивая, крупная и большеглазая, всегда смеется: «Ну, где твой острый нос? Где длинные руки? А как переживала!». Действительно, подростком я была нескладным, некрасивым и замкнутым. Только к восьмому классу жизнь изменилось: появились друзья, было много веселого и хорошего.

Еще. Одной оставаться в большом доме все-таки страшно. Конечно, по обе стороны жили тогда очень приятные и близкие соседи, но ночью, когда мама дежурила, быть одной… До 16 лет спала со мной в постели большая кукла-голыш по имени Таня, привезенная еще из Молдавии, из Кельменец, где мы жили до 1953 года.

Правда мама, наконец, нашла выход. Она, кода умерла тетка, сдала мансарду: построенную отцом после пожара комнату на втором этаже. Комнату, в которой он мечтал, уединившись, написать давно задуманный им роман о большой, шумной одесской семье Маргулисов. Для этого даже была приобретена пишущая машинка «Оптима», завещанная мне. Но отец умер в 45 лет, так и не написав свой роман. Машинку продали, чтобы поставить памятник на могиле отца, а в его комнате теперь поселились чужие люди. Сначала это была семья офицера, учившегося в Военной Академии, а когда через гол они уехали, к маме подошел сосед, живший напротив. Это была семья бухарских евреев – Мавашевых, сохранившие традиции и обычаи еврейского народа. Нам, людям светским, они казались несколько отставшими от бурной советской жизни, но стариков, умных и насмешливых, мои родители очень уважали. И вот один из них попросил сдать освободившуюся комнату нерадивому внучатому племяннику, Семену. Тот приехал из Бухары на московскую стройку, влюбился в Галину, русскую гарную дивчину, иначе не скажешь. И женился на ней. У бухарских евреев, которые испокон веков женились только на своих женщинах, – даже мы, европейские евреи, ашкенази, были для них чужими, – поступок Семена вызвал шок. Отец выгнал его из дома, и теперь молодым негде было жить. Так в нашем доме появились Семен, его жена Галя и брат Гали – Валентин, работавший бригадиром на той же стройке.

Комнату наверху, где посередине стояла печка, они разделили пополам большой занавеской; в одной половине жили Семен с Галей, в другой – Валентин. Впрочем, что было делать Валентину в одной комнате с молодоженами? Большую часть времени он проводил у нас, внизу. Валентин подружился с моей мамой. Долгими вечерами они вместе пили чай на кухне, болтали, а когда мама шла в огород, чтобы заняться посадками на наших убогих 4 сотках, развлекал ее, играя на кларнете композиции Гленна Миллера или Сачмо. Уж откуда их знал московский лимитчик из Каширы, этого я сказать не могу, но играл он очень хорошо, видимо, увлекался джазом.

Валентин был старше меня на 12 лет и на 2 года старше моей сводной сестры Наташи, умницы и красавицы, воспитывавшей меня; ставшей после смерти отца, самым близким другом, перед которой я преклонялась. А это значит, что на Валентина я смотрела как на старшего брата. Он и вел себя в доме как старший брат. Вернее, заменил мне старшего брата, который всегда жил вдали от меня. Был он небольшого роста, с круглым лицом, намечавшимися залысинами, и весь какой-то «округлый», как Платон Каратаев у Толстого. Замечательными были только глаза – небольшие, но какого-то фиалкового цвета, сияющие и веселые, а еще улыбка, постоянная добрая улыбка, даже с ямочками, – вот, что украшало его лицо.

Неожиданно бытовая сторона моей жизни существенно облегчилась.

Если Валентин приходил домой раньше меня, – а я то ехала во Дворец пионеров на Воробьевы горы – 1,5 часа от Мытищ, то задерживалась в кружках, то должна была куда-то поехать по делам или к преподавателям (все это помимо школы и уроков), – так вот, теперь дома меня ждала протопленная печка, разогретый и сохраненный в духовке обед, убранная квартира. Я прибегала, садилась за уроки. Письменный стол стоял и стоит сейчас, у окна, а в углу комнаты притулилось кресло-кровать, на котором я спала. Валентин забирался в это огромное старинное кресло с книгой или газетой, и мы мирно проводили вечер, каждый занятый своим делом.

Если ко мне приходили подружки, и мы болтали и веселились, Валентин старался не попадаться им на глаза. Он был почти вдвое старше нас, понятно, ему не хотелось встревать в компанию молодежи. Он спускался только тогда, когда приезжала Наташа или была дома мама. С мамой у него сложились самые теплые отношения, а вот с Наташей, привыкшей к общению с самой изысканной театральной и интеллектуальной публикой, к моему удивлению, даже был легкий флирт. Валентин – человек необыкновенной доброты и огромного обаяния, – смог растопить Наташину амбициозность.

В детстве я много болела. В силу разных обстоятельств, я родилась на Западной Украине, в Черновицах, а до четырех лет жила в Молдавии. Поэтому, когда приехали в Москву, поменяли климат, я переболела всеми детскими инфекциями и всяческими простудами. Простуды мучили меня и в юности. Мама моя, хотя и была прекрасным детским врачом, меня не лечила, а мной, до самой своей смерти, занимался отец. Когда его не стала, помню чувство горького одиночества: сижу дома одна – горло болит, лечение – чай со сгущенкой (надо сказать, что мама таблеток не признавала, и, пока можно было без них обойтись, не давала мне). Хорошо, если подружки забегут после школы. Книги – вот и все развлечение. Но, когда появился Валентин, ситуация изменилась. Он заменил мне и отца и старшего брата, – то, что я потом искала всю жизнь, но так и не нашла. Валентин укладывал меня в постель, топил печку, отпаивал разными настоями. Однажды ему, правда, все это надоело, и он дал мне выпить полстакана водки с перцем. Утром я встала как новенькая. Ну и досталось же ему от мама, когда она узнала!

Жизнь, конечно же, не состояла из болезней. В классе меня любили. В старших классах образовалась у нас стойкая компания человек шесть, которая часто собиралась у меня. Обычно я всем, – кроме Лизы, конечно, которая сама была отличница, ей все предметы давались легко, – надиктовывала сочинения, причем, каждому по своей теме. Это облегчало жизнь «технарей». Зато и проблема с моей математикой в 9 – 10 классах была решена. Домашние работы мне просто приносили, чтобы я переписала, а контрольные, решив, перебрасывали шпаргалкой. На экзамене преподавательница просто решила за меня все задачи: я давно и твердо сказала ей, что пойду в гуманитарный ВУЗ.

Зимой, когда рано темнеет, мы заходили друг за другом, – тогда ведь мобильников не было, а телефон в нашем маленьком поселке стоял только у соседей в доме напротив, где отец семейства, как говорили, занимал немалую должность в КГБ. Так вот, мы собирались вместе, катались на лыжах, или просто гуляли ясными зимними вечерами по улицам, освещенным огромными, не городскими звездами. А летом, по вечерам, волейбол, прогулки в поле, по выходным – в ближайший лес, тогда это не было опасно.

Но особенно я помню, как мы готовились весной к итоговым контрольным и экзаменам. Окно моей маленькой комнаты выходило на восток. Если встать ранним утром, то можно увидеть огромный, до горизонта, сполох розовой зари, пронизанной внезапно вспыхивающими радостными золотыми лучами, а потом, предрассветная тишина взрывалось чириканьем и пением птиц. Часов в шесть утра в проеме окна появлялось веселое круглое лицо Лизы, вечно смеющееся, с распахнутыми огромными серыми глазами. Приказным тоном мне тут же кричали:

– Подъем! Хватит дрыхнуть!

Мы наскоро выпивали стакан чая с бутербродами, и, пока мама мирно спала в своей комнате, хватали подстилки и забирались на крышу, тогда еще нового сарая. Там мы загорали, а заодно и готовились по билетам или повторяли по учебникам подзабытые темы. Часам к 10 утра присоединялся Саша Мавашев, потом Таня Панюшкина, позже всех приходил Саша Трофимов. Вся эта веселая компания занималась, примерно, до 12 – 13 часом, потом расходились по домам, отдыхать, обедать и заниматься дальше. Нужно ли говорить, что когда все уходили, а Валентин был дома, мне готовился и подавался обед, и, пока я занималась, Валентин сидел тихо со своей газетой или книгой.

Наши серьезные отношения начались в апреле, незадолго до моего шестнадцатилетия. Апрель выдался на редкость теплый. Доходило до 20 градусов тепла. Во-первых, обидевшись на маму, которая ушла с соседкой в кино, а меня не взяла, я с досады отчекрыжила свою длинную роскошную косу, чем повергла в печаль всех друзей и близких. Но отрезала я волосы ниже плеч, и теперь, когда я распускала волосы, они вились вокруг лица и шеи, падали на плечи просто золотым каскадом. Я была обыкновенной молоденькой девушкой с хорошей фигурой, с голубыми глазами, но волосы – вьющиеся, пышные, пшеничного цвета были настоящим украшением. Однажды я вертелась перед зеркалом в новом платье, которое сварганила на уроках труда, – шить я не умела и не умею сейчас, – но с помощью учителя и друзей из хорошего ситца сшила платье с большим вырезом и без рукавов. В старинном венецианском зеркале я увидела другую девушку, из взрослой жизни.

Вот, распустив волосы и надев новое платье, я оценивала себя в зеркале, когда вошел Валентин. Он просто подошел ко мне и обнял. Так мы и стояли, тесно обнявшись. И больше ничего не надо было. В любви, то тепло, которое ты отдаешь и получаешь, на самом деле, и есть самое главное.

Наши вечера и посиделки продолжались по-прежнему. Только теперь мы сидели рядом, тесно обнявшись. Для меня все было столь ново, что каждый день я как будто открывала в себе иные грани, неожиданные оттенки чувств. Впервые я поняла, что чувства, что сердце также, если не больше, умны и глубоки как мысли. Я открывала себя. Валентин же не торопил никаких сексуальных событий, как это принято сейчас. Он давал мне возможность насладиться близостью с ним – теплым человеком, – и в то же время, постоянно узнавать себя.

Самой яркой, самой насыщенной страницей в наших отношениях, да и всей моей юности, стало мое шестнадцатилетие. 20 июня заканчивались занятия в школе, а 21, в день моего рождения, почти весь класс собрался у меня дома. Моя умная, чуткая мама еду и сладости приготовила, и отправилась на вечер к соседям, Борису и Фане Непомнящим, с которыми очень дружила.

Конечно, мы молодежь, веселились и отрывались, как могли. Но в те времена все носило вполне невинный характер. На 20 человек одна бутылка вина, а главное веселье – молодость, музыка, влюбленность. 21 июня – самый длинный день, и самая короткая ночь. Уже чуть смеркалось, но к 9 часам не пришли двое моих близких друзей – Саша Мавашев и Таня Панюшкина. Мы уже отплясались и садились пить чай. Видя мое расстроенное лицо, Лиза сказала:

– Ну и Бог с ними! Завтра разберемся, что за дела!

Вот тут они и явились. Саша набросил на плечи Тани пиджак, и, приобняв ее, ввел в комнату. Я хотела, было, высказать все, что думаю о них. Но они сияли и улыбались так, что моя обида мгновенно прошла. Оказывается, ради меня друзья пошли на правонарушение. В те времена, цветы, как и все остальное, были дефицитом. Так вот. Они поехали на ВДНХ (ныне ВВЦ), нашли розарий на дальней аллее, дождались сумерек, и, когда посетители разошлись, срезали все красные розы на клумбе. Потом Саша, вставив букеты в рукава своего пиджака, накинул его на Таню. Так они вынесли цветы и привезли их мне. В 16 лет я получила царский подарок, о котором помню до сих пор! Мы с Лизой заполнили все вазы, все банки, все бутылки. Дом был насыщен ароматом роз.

Часам к 12 все разбрелись, и тогда спустился Валентин – помогать убирать, мыть. Мне он подарил свою любимую книгу: Юрий Герман «Кто, если не ты, и когда, если не теперь?»; по современным меркам книга подростковая и совершенно наивная. Но в ней столько доброты, человеческого тепла и благородства, что она, скорее отражала, характер самого Валентина, чем имела какую-нибудь художественную ценность. Я была ему очень благодарна, особенно зная его привязанность к этой книге.

Мы сидели на крыльце, обнявшись. Мама вернулась домой и прошла мимо, пожелав спокойной ночи. Она не была занудным моралистам, а Валентину совершенно доверяла.

Июньская, самая короткая ночь в году, ночь середины года. В такую ночь луна огромна как солнце, и темноты, в обычном, ночном понимании нет. Видна каждая песчинка на дорожке, каждая травинка на обочине, тихая листва таинственно серебрится в свете луны, как будто именно серединной короткой ночью свершается единение неба и земли. Звезды торжественно звенят в самых отдаленных глубинах вселенной. Этой ночью еще не зная того, я ощутила Бога в себе. Но чтобы понять свершившееся чудо, понадобилась целая жизнь.

Вся мировая культура строится только на нескольких парадигмах: жизнь – смерть, любовь – Бог. Поэтому, сколько бы ни писали о любви, каждый напишет по-своему. Для меня дни любви стали актом глубочайшего самопознания, и проникновения в самые тайные уголки души. Но понимала ли я Валентина. Чувствовала ли его?

Через три дня Валентин уезжал старшим пионервожатым в лагерь, а я отправлялась через неделю в поход с историческим кружком. Маршрут похода был определен: по Волге. От Волгограда до Астрахани, с остановкой во всех крупных городах Поволжья. Договорились, что Валентин за оставшуюся мне дома неделю, передаст адрес лагеря, а он будет мне писать до востребования на Главпочтамт в каждый город.

Перед самым отъездом я получила через Семена записку с адресом лагеря и написала Валентину длиннющее, на пять листов, письмо. Дело в том, что накануне пришел журнал «Юность» с новой поэмой Евтушенко «Братская ГЭС». Тогда это было событие общероссийской значимости. А у меня самой отношение к поэзии Евтушенко сложилось особенное. Лет до 12 я, стихи не понимала, не чувствовала. И вот я прочла «Бабий Яр». Эти горькие строки просто перевернули меня. С этого момента я стала чувствовать и понимать поэзию. Вот так. Через политику. Мне простительно. Я знаю людей старшего поколения, которые до сих пор считают Евгения Евтушенко гениальным поэтом. С моей стороны ему, конечно, земной поклон. Но давно уже у меня другие кумиры.

Поэма потрясла меня. Все той же искренностью рассказа о непростых человеческих судьбах. И я, вместо того, чтобы писать Валентину о любви, накатала ему пять листов с разбором поэмы Евтушенко. Что-то екнуло тогда во мне: не надо этого делать, потом я решила, что любимый человек должен понимать меня. Я уже тогда писала в стол всяческие эссе, но показывала их только Наташе и Валентину. Наташа критиковала и серьезно разбирала мои опусы, а Валентин искренне восхищался.

Отправив письмо, я в прекрасном настроении собралась в поход. Первый город – Волгоград. В это время строили Мамаев Курган. У меня сохранилась фотография: с Кургана спускается Косыгин и вся делегация, сопровождавшая его, а наша группа во главе с руководителем кружка, Ильей Верба, стоит у него на пути, несколько в стороне, конечно.

Но меня интересовало другое: в Волгограде письма от Валентина не было. Не было его и в следующем городе, и так вплоть до Астрахани. Мы плыли по местам необыкновенной красоты. Огромные просторы, Утес Стеньки Разина, ближе к Астрахани – множество протоков, рукавов, каждый особенный, с ивами, склонившимися над водой или огромными полями и лугами. А когда заплыли в дельту, где стояла звенящая, в полном смысле слова, – от стрекоз и перелива воды на веслах, – тишина, где качались на волнах огромные, дивной красоты лилии и распускались кувшинки, можно было задохнуться от восторга, я была мрачна и замечала все сквозь пелену своих переживаний и предчувствий. Я понимала, что произошло что-то непоправимое.

Валентин приехал через два дня после моего возвращения домой, но старался не встречаться со мной. Я видела, что он наскоро собирает вещи и вот-вот уедет. В последний момент перед его отъездом, я схватила его за руку, и, проведя в комнату, спросила. «Почему?». Он молчал. Молчал, но как-то странно смотрел на меня. Его фиалковые глаза, как будто стараясь что-то внушить, что-то перелить в меня. Так, молча, он и уехал. Больше мы никогда не виделись.

Через месяц Семен и Галя получили комнату; уезжая от нас, Семен сказал мне, что Валентин встретил женщину с ребенком. У нее своя комната в центре Москвы и он переехал к ней.

Вот так. Мою первую любовь, решила я, просто променяли на материальное благополучие. Что-то перевернулось во мне.

Есть такое вещество – искусственный лед – в народе его называют горячий лед. Он никогда не тает. Летом им обкладывают мороженное. Кусок такого льда я положила в дальний уголок своего сердца. В самые тяжелые, страшные минуты жизни, когда предавали близкие люди, когда рушилась и разлеталась, казалось, выстроенная жизнь, и до последнего отчаянного шага оставался один миг, тогда из глубины души поднимался во мне этот горячий лед, все освещая новым, холодным светом, и не давал совершить непоправимое.

Прошло много лет. В августе 1982 года я отдыхала в Кисловодске. Мама в это время жила с моей дочерью в Москве. Перед учебным годом я вернулась домой с новыми силами. Шутка ли – я работала на трех работах, а еще умудрялась что-то писать. Правда, в стол. Ну, кому тогда нужна была повесть «Звезда Вифлеема»? Мама передала мне на руки дочку, хозяйство, но выглядела какой-то смущенной. Чего-то она не хотела мне говорить.

Выйдя на пенсию, мама ушла с участка и перешла работать на детскую «скорую помощь». Они обслуживали весь центр Москвы. Я все допытывалась, что произошло. Наконец она сказала:

– Знаешь, кого я встретила на вызове?

– Кого?

– Нашего Валентина. Меня вызвали к мальчику восьми лет. У него температура под 40 и сухой кашель. Оказалось, что это сын Валентина. Мы обнялись как родные, когда узнали друг друга. Он пошел провожать меня и расспрашивал о тебе. Я ему все рассказала: про замужество, развод, про Университет, про то, как ты работу искала, что пишешь много, но в стол. (Мама этого не одобряла).

Ты знаешь, он все время молчал, но побледнел так, что его рубашка показалась мне серой. Я думаю, у него что-то с сердцем. Он все время молчал, и только смотрел на меня так, как будто что-то прокричать хочет.

Я дала ему свой рабочий телефон, но он не позвонил. Почему? Я не знаю, что тогда произошло между вами, но ведь я с ним не ссорилась. Больно как-то.

Прошло 17 лет, но что-то ёкнуло во мне. А потом я страшно разозлилась. Мне стало больно и обидно за мою добрую, чистую и преданную всем близким маму.

– Забудь, я забыла, и ты забудь, – жестко сказала я.

Через два месяца, в начале ноября, мама погибла под колесами поезда, и это был самый страшный удар в моей жизни.

Прошло много лет. На сайте «Одноклассники» я встретила братьев Мавашевых. И вот один из них, живущий в Москве, рассказал что Семен, поездив по свету, так и не нашел счастья, недавно он умер. А Валентин скончался давно, ему едва исполнилось 45 лет. Инфаркт. Я сопоставила. День рождения Валентина в августе. Значит, в августе 1982 года ему исполнилось 45 лет. Он, может быть, и хотел позвонить маме, но не мог. Вот ТАМ они и встретились вновь. Мама, прекрасный врач, оказалась права – у него что-то с сердцем. Какую роль для его больного сердца сыграло воспоминание обо мне? Что это значило для него? Кусок горячего льда поднялся со дна моей души и растаял. В конце жизни я поняла, что тогда, много лет назад, Валентин не бросил меня, а ушел, предоставив литературную девочку своей судьбе.

Теперь моя душа свободна; наконец, я смогла оглянуться назад, в дни моей горячей и страстной юности, оглянуться, чтобы понять, как она прекрасна – эта сладкоголосая птица юности.