Текст книги "Оливия Лэтам. Джек Реймонд"

Оба друга все еще спорили, когда дорога, огибающая озеро, привела их к холму, круто поднимавшемуся над водной гладью. Аллея высоких лип в цвету вела от озера к усадьбе, стоявшей на вершине холма. Невысокий, неправильной архитектуры дом, сложенный из грубо обтесанных бревен, с покосившимся крыльцом и обветшалой верандой, сохранял, несмотря на свой запущенный вид, какую-то жалкую благопристойность и внушительность. Казалось, он надменно возвышается над убогим селом, притулившимся внизу у озера, и презрительно говорит: «Да, люди, жившие в моих стенах во времена крепостничества, могли неделями не мыться и не соблюдать элементарнейших правил приличия, но зато они были так изысканны, что считали унизительным обслуживать себя сами, когда для этого было достаточно высечь или припугнуть любого из рабов». Многочисленные службы вокруг барского дома – людская, кухня, баня, сараи, погреба – еще больше подчеркивали мнимое великолепие усадьбы. Конюшни были предусмотрительно выстроены на некотором расстоянии от дома, чтобы крики избиваемых крепостных не беспокоили чувствительный слух дам. Из чувства той же предупредительности в отношении нежного пола высокие деревья скрывали от посторонних глаз небольшое строение позади конюшни. Домик этот, отведенный теперь для Владимира и Карола, назывался в старину «павильоном» и предназначался для очередной любовницы всесильного крепостника. Поскольку таковой бывала обычно простолюдинка, а не чувствительная дворянка, то считалось, что крики и стоны, доносившиеся из конюшни, не будут нарушать ее спокойствия. В этом особняке очередная избранница сердца помещика – какая-нибудь привезенная из города белошвейка-француженка или цирковая наездница, а чаще всего жена или дочь бесправного крестьянина – проводила в томительном безделье дни своей юности, жевала дешевые сладости и толстела. А потом, как только показывались седые волосы или внимание господина привлекала новая жертва, ее выгоняли прочь. Если она была нездешняя, то уходила в ближайший город, собирая по пути милостыню, а если крепостная – то перебиралась на житье в грязную людскую и до конца дней своих выполняла самую черную работу. Хозяйка усадьбы не давала ей проходу попреками, и если несчастная пыталась роптать, то попадала, в свою очередь, на конюшню.

Карол указывал Оливии на различные постройки и объяснял, для чего они первоначально предназначались. Он поднимался на холм пешком, чтобы облегчить подъем утомленным лошадям, и молча слушавшая Оливия последовала его примеру. Телега двигалась рядом, и Оливия смотрела на лицо Владимира, озарявшееся тихой радостью при виде каждого знакомого дерева. Глядя на подвижные, выразительные черты Владимира, она не могла не удивляться жестокой иронии судьбы, сделавшей такого впечатлительного человека наследником этого обреченного владения.

Старая тетушка и пятеро детей стояли на крыльце, ожидая прибытия гостей. Оба брата еще не окончили работу в поле. Тетушка, женщина добрая и недалекая, увлекалась религией и варкой варенья. Она была бесконечно предана Владимиру, хотя и побаивалась его немного. В глубине души она горько сетовала на «городских умников», вовлекших ненаглядного Володеньку «в беду». «Конечно, – думала она, – добра от правителей ждать не приходится, но терпеть их все же надо, как терпишь комаров и волков, раз уж Богу было угодно создать этих тварей. Неприятностей от них куча, это верно, но такими уж их создала природа, так что роптать – грех, а сопротивляться – того хуже». Все это она без обиняков выложила Каролу, когда он впервые посетил Лесное. К великому ее удивлению, он полностью с ней согласился. От неожиданности она расцеловала его в щеки и перекрестила по православному обычаю, хоть он и поляк, а значит – папист и нехристь. С тех пор она любила его не меньше родных племянников, но ведь и он был «городским умником», и с этим она не могла примириться.

Но для Оливии тетушка не делала никаких скидок. Мало того что эта заморская девица обручилась с Владимиром и он готов ради нее забыть своих родных, но она еще и иноземка, басурманка и, должно быть, – о ужас! – студентка! Этим страшным словом тетушка клеймила тех «пропащих» людей, которые читают непонятные книжки, не ладят с полицией и не крестятся во время грозы. И что хуже всего – Оливия была англичанкой! Тетушка, за всю жизнь выезжавшая из Лесного всего три раза – два раза в Москву и один в Петербург, никогда не видела англичан и судила об Англии и ее обитателях по англофобским статьям в русских газетах. Она заранее старалась представить себе, как выглядит Оливия, и возникавшие перед ней образы были один причудливей другого: то это была соблазнительная сирена – губительница неосторожных мужчин (как в пошлых романах, которыми она зачитывалась), то «лохматая нигилистка» – постоянная мишень для нападок реакционных газет, то рыжее, большеротое страшилище в очках, каким обычно изображались англичанки на карикатурах.

Она встретила нежеланную гостью ледяным поклоном, вызвавшим улыбку у присутствующих и совсем не замеченным Оливией, которая тотчас же отправилась переодеваться, решив, что тетушка, очевидно, стесняется посторонних. Вечером, когда оба брата вернулись домой, а дети уже спали, оживленная болтовня тетушки была внезапно прервана вежливым, но решительным замечанием:

– Володя, тебе пора спать.

– Как, без ужина? – вскричала старушка. – Но я еще и не разглядела его толком! И братья только что пришли! Нет, нет, пусть посидит.

– Прошу извинить меня, – сказала Оливия на ломаном русском языке, – но я выполняю предписание доктора Славинского.

Оливии, очевидно, и в голову не приходило, что кто-то станет ей прекословить. Никто и в самом деле не отважился возражать. Родственники молча смотрели, как она переставила все по-своему в комнате больного и накормила Владимира не тетушкиным ужином, который сочла для него неподходящим, а тем, что привезла с собой.

– А теперь ему пора отдыхать, – сказала она, и все покорно вышли из комнаты.

Карол тем временем курил на веранде, наслаждаясь красотой и запахом цветущих лип. Он знал, что в его присутствии нет необходимости: даже полчища услужливых тетушек и братцев не заставят Оливию нарушить предписанный им Владимиру режим.

– Какая она… властная, – сказала тетушка, выходя на веранду. Складка озабоченности залегла у нее между бровями. – Зато, правда, не суетливая. Как, по-вашему, Володенька будет с ней счастлив? Должен же Господь – прости меня, грешную, – и ему хоть немножко счастья послать.

Она вздохнула и перекрестилась. Карол вынул изо рта папиросу и выпустил облачко дыма.

– Оливия хорошая девушка, – проговорил он не спеша своим глубоким голосом. – Не тревожьтесь на этот счет, тетя Соня, она, право же, славная.

Со стороны скупого на похвалы Карола это был весьма лестный отзыв, и старушка успокоилась. Они сидели на веранде, слушая шум листвы, пока сзади не раздался голос Оливии:

– Доктор Славинский, Володя хочет поговорить с вами.

Карол встал и ушел. Тетя Соня посмотрела на Оливию. Свет из окна падал на ее волосы и спокойное, серьезное лицо.

– Милая… – начала неуверенно старушка и умолкла.

Оливия повернула к ней голову:

– Вам холодно? Может быть, принести платок?

Тетя Соня смутилась. Она чувствовала себя неловко, но не знала почему.

– Нет, – ответила она, вставая. – Пойду в комнаты. Вы очень любезны, что подумали об этом.

Она церемонно поклонилась, но, когда Оливия открыла перед ней дверь, вдруг неожиданно встала на цыпочки и поцеловала девушку в щеку.

Спустя немного Карол вернулся на веранду. Оливия была одна, она смотрела на темные силуэты лип. После долгого молчания он произнес, словно продолжал начатый разговор:

– Уверяю вас, ничего страшного нет. Просто его утомил переезд. А что касается гадкой, нездоровой среды, из которой он вышел, – то тем больше ему чести, что он не поддался ее влиянию.

Лицо Оливии прояснилось. Она начала уже привыкать к тому, что Карол каким-то образом угадывал ее мысли и отвечал на них. Присутствие человека, понимавшего ее даже тогда, когда она сама себя не понимала, скрашивало ее пребывание в этой чужой, непонятной стране.

– Володя! Владимир! Володя! Ау!

Старый крестьянин, сидевший с женой на берегу озера и занятый плетением лаптей, поднял подслеповатые глаза:

– Владимир Иванович в павильоне. Сидят там с глиной и дохлой птицей.

– Дохлой птицей?

– Да, барыня, с этим, как его… соколом. Петр Иванович подстрелил его, думал надергать перьев из хвоста да дать нездешней барышне, что к вам приехала, для шляпы. А та не захотела, говорит – жалко убивать вольных птиц. Больно жалостливы стали ноне господа. Ну вот Владимир Иванович и снесли птицу в павильон. Вчерась да сегодня все лепят ее из глины.

Тетя Соня осторожно добралась по топкому берегу озера до тропинки, ведшей к павильону, где безраздельно распоряжался теперь Владимир. Старик с ленивой усмешкой смотрел на старушку, с трудом взбиравшуюся наверх.

– Ну и дела! – бормотал он, продолжая плести лапти. – Нешто это господа? Белые ручки глиной мажут, сами у себя на посылках, пешью к больным ходют. Не те времена пошли, мать, не те времена.

Он засмеялся и, хитро прищурившись, посмотрел на жену:

– Тоже мне, за больными ходют… А кто его знает, каким зельем поит их эта аглицкая ведьма? Верно, Параша?

Старуха понимающе кивнула головой, и старик продолжал:

– Вон сколько хворых завелось в Бородаевке! Эта аглицкая ведьма с тем заморским лекарем ездили туда и набрехали невесть чего: дети мрут-де оттого, что коровники у нас рядом с колодцем и в дождь туда текет навозная жижа. Придумают тоже!

– Небось сами отравили колодец.

– А может, накликали на ребят порчу. От этих нехристей всего можно ждать. У них и креста-то на шее нет.

Старуха засмеялась:

– И чего это она с энтим дохтуром в лесу вдвоем делают? Я своими глазами видела эту непутевую девку на озере: гребла, ровно мужик, и голова непокрыта!

– А это пугало огородное сидит там наверху, мнет глину да знай лепит всякую нечисть. Думает, он энтой девке нужен. Как же, держи карман шире! Ох, уж эти мне господа!

Оба засмеялись.

Павильон был расположен немного повыше, чем остальные строения. С трех сторон его окружали деревья, но с южной стороны открывался чудесный вид на лес и озеро. Дверь была распахнута, и тетя Соня, остановившись на пороге, заглянула внутрь. Владимир, одетый, по русскому обычаю, в кумачовую рубаху, перехваченную кушаком, стоял у деревянной скамьи и лепил из глины. На столе лежал мертвый сокол, его огромные крылья были распростерты. Незаконченная работа Владимира великолепно передавала мощь птицы, но на тетю Соню это не произвело никакого впечатления. Она и раньше видела его за лепкой и всегда сожалела, что «пачкотня» стала любимым занятием Владимира. Однако с тех пор как утешитель Карол внушил ей, что карты или водка были бы худшим злом, она примирилась с глиной. «В конце концов, у каждого мужчины есть свой конек, – думала она, – и слава богу, если это что-нибудь дешевое и безвредное».

Тень от тетушкиной фигуры упала на скамью, и Владимир поднял голову.

– Тетя Соня!

– Голубчик, не стой на таком сквозняке. Опять простудишься.

– Я люблю свежий воздух, тетушка, и этот вид, особенно в такие погожие дни.

Он вытер руки и сел на подоконник, глядя на озеро, в котором отражались плывущие в небе тучи.

– Оливия еще не пришла?

– Нет. Она весь день в деревне. Там кто-то сильно расхворался.

– Карол с ней?

– Да, его вызвали туда рано поутру, а после завтрака он прислал за Оливией. Просил помочь. Оба даже не обедали. Нечего сказать, хорош для них отдых.

– Отдых, конечно, неважный. Но оба они крепкие, здоровые люди и любят эту работу. Когда Карол с Оливией, я за нее не беспокоюсь, как бы много она ни работала. Но когда он уедет, придется и ей не ходить в деревню. Мужики считают ее колдуньей, и, если в деревне что-нибудь случится, могут быть неприятности.

Тетя Соня устроилась поудобней в кресле. Она пришла сюда поболтать часок-другой с любимым племянником. Ей и в голову не приходило, что она оторвала Владимира от работы в самый критический для него момент. Он вымыл руки, накрыл мокрой тряпкой глину и снова сел. Чтобы не обидеть тетушку, он улыбался, стараясь скрыть от нее свою досаду: если бы его оставили в покое еще хоть полчаса, он одолел бы этот проклятый изгиб левого крыла.

– Ну, тетечка, что у нас нового? – весело спросил он. – Наверно, куча новостей, ведь я не видел вас с самого завтрака.

– Да разве ты завтракал? Положил в карман кусок хлеба с сыром, словно бродяга, да ушел. Даже к обеду не появился. Приехали вы, а со мной никто из вас и не знается: один возится целый день с глиной, а те двое с больными. А я-то старалась: спекла твой любимый пирог с грибами.

– Не беда, мы его и холодный съедим. А что слышно с чалой кобылой? Приходил сегодня тот цыган?

– Приходил. Говорит, нога у лошади никогда не поправится. Но Петя думает, он нарочно так говорит, чтобы купить ее задешево.

– Верно. А сам перепродаст ее на ярмарке в Смоленске.

– Для того он и скупает скот в селе. Кстати, он был в Гвоздевке и рассказывает, что тот старый нищий умер от крысиного яда.

– Карол сразу так и решил. Как только ему описали симптомы, он сразу сказал, что это стрихнин. Но что заставило Акулину дать ему стрихнин? Зуб у ней, что ли, был против старика? Не собиралась же она грабить нищего.

– Что ты, она его до этого и в глаза-то не видела. Акулина во всем призналась. Это Митя дал ей яду, чтобы она отравила его жену, а яд Митя купил у здешнего торговца, татарина Ахметки.

– Какой такой Митя?

– Да рыжий Митя, из нашей деревни. Он хотел избавиться от жены, говорит – надоела ему: как родит, так все болеет да болеет, коров даже подоить некому. Да он побоялся сделать это сам, вот и упросил Акулину. Обещал даже жениться на ней, если она все выполнит как следует.

– А какое отношение имеет нищий к Митиным женам?

– Никакого. Он просто проходил мимо и попросил напиться. Вот Акулина и дала ему яду, чтобы проверить, настоящий ли это яд. Говорит, что все татары обманщики, а как же бедной женщине проверить, настоящий ли у нее яд? Вот она и решила испытать яд на нищем.

– Звучит как нельзя более убедительно, – сказал Карол, входя вместе с Оливией в павильон и неторопливо усаживаясь на край стола.

– Тетушка, я велел вашей косоглазой служанке, – как ее звать-то – Феофилакта? – принести сюда чай. Мисс Лэтам устала, да и Володе пора кончать работу.

Оливия села на деревянную скамью у двери и подперла рукой подбородок. Она и впрямь казалась очень утомленной. За последние недели лицо ее заострилось и постарело. Тетя Соня со свойственным ей суетливым радушием сейчас же вскочила.

– Голубушка моя, как вы бледны! Весь день у вас ведь и маковой росинки во рту не было! Должно быть, умираете с голоду. Когда вы вернулись?

– Только сейчас. Зашли домой переодеться и сразу отправились сюда. Не беспокойтесь, тетя Соня. Я немного устала, только и всего.

Старушка ласково погладила бледную щеку девушки и отправилась отдавать распоряжения Феофилакте. Покладистая тетя Соня успела уже привязаться к Оливии. Все англичане оставались, конечно, нечестивыми иноверцами, но Оливия являла собой счастливое исключение, и тетушка благоволила теперь к ней не меньше, чем к Каролу, несмотря на нехристианское происхождение обоих.

Карол вытащил из кармана книгу и начал читать. Владимир наклонился к Оливии и откинул волосы с ее лба. В прикосновении его нервных пальцев было что-то успокоительное, и складка у нее между бровями разгладилась. Несмотря на уравновешенный характер, Оливия не выносила бесцеремонных прикосновений, и когда до нее дотронулась пухлая рука тети Сони, она с величайшим трудом сохранила самообладание.

– Не мучай себя так, голубка, – с нежностью сказал Владимир на своем ломаном английском языке. – Чем ты была так занята весь день?

Лицо Оливии снова помрачнело.

– Помогала доктору Славинскому совершать преступления.

– Совершенно верно, если вдуматься как следует, – вставил Карол, не поднимая глаз от книги. – И все-таки вы и теперь поступили бы так же.

– Тем хуже, – угрюмо ответила Оливия.

Владимир переводил взгляд с одного на другого:

– Спасали ненужную жизнь?

– Две жизни, – так же сурово проговорила Оливия, не отводя неподвижного взора от озера. – Спасли мать, которой лучше бы умереть, и ребенка, которому лучше бы не рождаться. Разумеется, я и сейчас сделала бы то же самое, доктор Славинский, так же как и вы, но все равно грешно и преступно сохранять жизнь таким людям. Да вы и сами это знаете не хуже меня.

Карол положил книгу. Он стал очень серьезен и казался еще более непроницаемым, чем обычно.

– Нет. Я думал, что знаю, когда был в вашем возрасте. А теперь я знаю, что ничего не знаю, и работаю, делая все, что в моих силах, вслепую. Вы, как и другие, тоже начинаете с высоких идей, но придете к тому же.

Оливия сделала протестующий жест. Но Карол снова углубился в чтение и никого не замечал.

– Послушай, Оливия, – сказал, помолчав, Владимир, – но ведь и в лондонских трущобах тебе приходилось сталкиваться с отвратительными явлениями. Почему же здесь ты так…?

– Отвратительные явления! – с горячностью отвечала Оливия. – Да где же их нет? Но ведь здесь только это и видишь, ничего другого! Володя, во всей этой деревне нет ни одной здоровой женщины, ни одного здорового мужчины или ребенка! Люди разлагаются заживо – душой и телом. В избе, где мы сегодня были, живет десять человек – четыре поколения, и их всех, начиная с прадеда и кончая новорожденным, следовало бы навеки усыпить. Все они прогнили насквозь: отец – пьяница, тетка – сумасшедшая, бабушка… О, я не могу об этом рассказывать! А о чем они говорят – страшно слушать!

Она замолчала, вздрогнув от отвращения.

– Я стояла на улице, ожидая, когда доктор Славинский позовет меня. Бабка и ее соседка сидели на крыльце и судачили об этом отравлении в соседнем селе. Во всей этой истории их возмущало только одно: как это мужики на сходке оказались такими дураками, что не согласились, когда урядник предложил замять все дело за взятку – по двенадцати копеек с человека. Старухи вспоминали, что в прошлом году весной около Бородаевки нашли чей-то труп, и все дело удалось уладить, собрав по семь копеек с человека. Но летом, говорили они, приходится, конечно, платить дороже. Все это просто кошмар.

– Откупаться за убийство летом, во время жатвы, всегда дороже, – невозмутимо вставил Карол, не отрываясь от книги. – Гвоздевские мужики отказались платить, потому что урядник запросил слишком много. Они заявили, что больше чем по десяти копеек не дадут, а то им будет нечем платить налог. А вот и чай. Как бы не надорвалась эта девушка, поднос слишком тяжелый.

С неожиданным для такого медлительного человека проворством Карол вскочил с места и побежал вниз, навстречу служанке, чтобы взять у нее поднос. Владимир стоял рядом с Оливией, положив руку ей на плечо.

– Дорогая, я ведь предупреждал тебя еще в самом начале, помнишь? Нелегко любить человека, который живет в аду. А ведь ты видела еще далеко не все.

Она быстро повернулась и прижалась щекой к его руке. Сдержанная и застенчивая Оливия была так скупа на ласки, что от неожиданности Владимир вздрогнул и изменился в лице. Но она тут же снова выпрямилась.

– Как твои успехи? Можно мне посмотреть?

Он снял тряпку. Когда Карол вошел с чайным подносом в павильон, она молча стояла перед неоконченной скульптурой.

– Я не знала, что ты умеешь изображать такие жестокие вещи, – сказала Оливия, глядя с беспокойством на своего возлюбленного.

– А я знал, – вмешался Карол. – Немножко грубовато, Володя, но замечательно сильно.

– Это жестоко, – настаивала Оливия. – Он показал битву, убийство, внезапную смерть. Эта птица хотела жить, хотела бороться за свою жизнь, но ее с бессмысленной жестокостью лишили всего.

– Как и многих других.

Владимир засмеялся. Хорошо, что он редко смеялся, – это был неприятный, резкий смех.

– Садитесь, тетушка, поближе. Сейчас я уберу со стола весь этот мусор, и будем пить чай.

В этот лунный вечер они долго сидели на балконе. Дни стояли удивительно ясные и теплые, и хотя лето было на исходе и соловьи уже не пели, из уснувшего леса доносилось нежное воркованье птиц. Карол проводил с друзьями последний вечер – завтра утром он уезжал в Варшаву. Оливия, все еще казавшаяся усталой после целого дня работы, заверила всех, что чувствует себя гораздо лучше: пока Владимир и Карол играли с детьми, она успела отдохнуть немного в своей комнате. Если бы не боязнь показаться заносчивой, она с удовольствием проводила бы все вечера в своей комнате. Вечера в гостиной Лесного бесконечно утомляли ее. Бестактная заботливость тети Сони могла вывести из себя любого уставшего за день человека, но особенно страдал от этого Владимир. Оливия стискивала зубы, глядя, как самый дорогой для нее на свете человек с трудом выносит нескончаемые глупые вопросы и непрошеные материнские нежности. Но хуже всего были братья. Младший из них, Ваня, был если и не идиотом, то, во всяком случае, человеком умственно недоразвитым. Из-за слабоумия он годился только для физической работы в усадьбе и, надо сказать, выполнял ее охотно и хорошо. Но время от времени он поддавался искушению выпить больше, чем следовало, и тогда в нем оживали черты его предков – крепостников и самодуров. Ему начинало мерещиться, что физический труд, от которого грубеют руки, унизителен для его дворянского звания: дворянин должен служить государству, Богу и царю, а также «улучшать расу», – другими словами, не давать проходу крестьянским девушкам. Дома он не решался распространяться на эту тему, ибо познал на горьком опыте, к чему это приводит. Однажды старший брат Петр поймал его как раз в тот момент, когда он внушал молоденькой горничной, что покорность воле господ – долг каждой крестьянской девушки. Схватив брата за шиворот, Петр отхлестал его кнутом, и с тех пор тот стал осторожней. Но иногда он пытался облагодетельствовать своей мудростью тетю Соню. Бедная старушка, помнившая безобразные проделки своего пьяницы отца, только вздыхала и крестилась, как делала это пятьдесят лет назад ее мать.

– Ваня! Ну как тебе не стыдно? Христос с тобой, Ваня… Иди-ка спать, голубчик; завтра, бог даст, проспишься, и все пройдет, – слезливым голосом, как в свое время мать, причитала она.

Не всегда было легко уложить Ваню в кровать, но, если это удавалось, он спал до тех пор, пока не проходило действие винных паров. На следующий день он работал, как обычно, но был зол и раздражителен. И только через два дня к нему возвращалось привычное тупое добродушие. Но в это лето Ваня вел себя как нельзя лучше. Его привязанность к Владимиру – привязанность дворового пса к доброму хозяину – оказывала удивительно благотворное влияние на это неполноценное существо. Для скудоумного Вани Владимир был олицетворением самой совести, и, когда никакие меры воздействия не могли удержать его от пьянства и разгула, стоило лишь упомянуть имя Владимира – и он сразу успокаивался. Самое большое горе в своей жизни он испытал в тот день, когда Володя рассердился на него. Это ужасное для Вани событие было вызвано его жестоким обращением с лошадью. С тех пор он никогда не мучил животных, даже когда был пьян. К Оливии он относился с робким почтением, восхищаясь на расстоянии женщиной, сумевшей завоевать любовь его кумира, но в глубине души жестоко ревновал Владимира к ней и Каролу.

Вдовый Петр был совсем другим человеком. В юности он учился на естественном факультете Московского университета и подавал большие надежды. Нужда и ранняя женитьба вынудили его расстаться с мечтами о научном поприще и вернуться в разоренное, заброшенное имение. Он полагал, что на доход с имения сможет прокормить свое растущее семейство. Смерть горячо любимой жены и трагическая судьба юного Владимира сломили его волю к жизни, а привычка к барству – роковое наследие крепостного уклада – довершила остальное. Если бы Петр мог вырваться в широкий мир и попасть под чье-либо благотворное влияние, он, возможно, излечился бы от пагубной бесхарактерности. Но в Лесном, где ему приходилось трудиться с утра до вечера и все-таки отказывать себе в самом необходимом, он оставался «барином» и, как говорится, гнил на корню. К тридцати пяти годам он совсем опустился и стал заядлым, отчаянным картежником.

Когда после нескольких тяжких месяцев трудов и лишений ему удавалось наскрести немного денег, он брал у хозяина соседней корчмы заморенную верховую лошадь и отправлялся в ближайший городишко. В оправдание он придумывал что угодно – говорил, что едет продать скот или выбрать семена для посева, – но никого этим не обманывал. Чужая лошадь сразу изобличала его: и он, и все остальные знали, что если он возьмет собственную лошадь, то проиграет и ее и вернется домой пешком. Сидя в грязном трактире, кишащем клопами и тараканами, насквозь провонявшем винным перегаром и копотью керосиновых ламп, он, обычно такой чистоплотный и брезгливый, ночи напролет играл с урядником и пьяным податным инспектором. По натуре своей Петр был человек глубоко целомудренный и гордый и никогда не принимал участия в непристойных забавах урядника и инспектора. Он скорее умер бы с голоду, чем сел за один стол с урядником. Но когда на него находил картежный азарт, он бражничал с ними как равный и с угодливым смехом выслушивал их похабные анекдоты, лишь бы они не разобиделись и не бросили игру. Проиграв все до последнего рубля, он молча садился на тощую лошаденку и тащился домой через темный, мрачный лес. Свесив голову на грудь и слушая шум сосен, снедаемый стыдом и раскаяньем, он предавался мыслям о самоубийстве.

Оливия не видела его в таком состоянии. Присутствие в имении Владимира – единственного в мире человека, которого он еще любил и уважал, удерживало Петра от карт. Но желание играть все усиливалось, и с каждым днем он становился беспокойней и сумрачней.

Его внешнее сходство с Владимиром пугало Оливию. Оно было особенно заметно в профиль, и, когда Петр сидел возле Оливии, как сейчас на балконе, и она видела этого жалкого, преждевременно одряхлевшего двойника своего возлюбленного, сердце ее сжималось. Те же черты, но со следами вырождения – вялые, поникшие, безучастные. Ни намека на вдохновение, силу воли, героическое самоотречение. Даже широкое самодовольное лицо слабоумного Вани казалось Оливии менее отталкивающим.

– Мисс Лэтам, – сказал, вставая, Карол, когда часы пробили одиннадцать. – Я собираюсь покататься немного на лодке. Хотите пойти со мной? Вы, кажется, выражали желание увидеть озеро при лунном свете. Нет, нет, Володя, тебе нельзя. Я потом зайду к тебе поговорить. Но на озеро тебе сегодня нельзя – поднялся туман.

– Но, дорогой мой! – вскричала тетя Соня. – Неужели вы пойдете в такую поздноту на озеро? И Оливия тоже? Вы оба там насмерть простудитесь да еще, чего доброго, утонете.

В душе своей она полагала, что молодой девушке неприлично кататься с неженатым мужчиной ночью на лодке. Но за время пребывания гостей в усадьбе она научилась не высказывать вслух подобных мыслей, хотя, конечно, они у нее возникали. Кодекс девичьей морали, полагала тетя Соня, должен состоять в умении завлекать мужчину, но в то же время знать, как сдерживать его порывы. С робким удивлением взирала она на прямолинейность и независимость Оливии, никогда не прибегавшей к жеманству и уловкам так называемого «приличного поведения».

– Я никогда не простуживаюсь, – сказала Оливия, складывая свое вышиванье.

– А Карол никогда не утонет, – добавил Петр. – Ему на роду совсем не такая смерть написана, так что не тревожьтесь, тетушка.

Все, кроме Оливии, засмеялись, словно это была удачная шутка. Только Оливия поморщилась: чувство юмора было у нее слабо развито, и слова Петра ее ничуть не рассмешили.

Она шла с Каролом по липовой аллее. Луна ярко светила с чистого неба, но под сенью деревьев было темно. Высокая фигура ее спутника терялась в тени.

– Боюсь, вам здесь нелегко придется, – заметил Карол, немного помолчав. – Вы относитесь ко всему серьезно, но здесь это излишне, если только вы не собираетесь подходить к этому действительно очень серьезно.

– А как вы ко всему относитесь? Ну, хотя бы к тому – суждено ли вам утонуть или умереть другой смертью?

– Я перестал ломать над этим голову уже много лет назад. Меня интересует не то, как я умру, а что я успею сделать, пока я живу. Осторожно, здесь яма, не поскользнитесь. Возьмите меня лучше под руку.

Она повиновалась, и они молча дошли до конца аллеи.

– А Володя? – спросила Оливия. – Ломаете ли вы себе голову над тем, что успеет сделать он, пока жив?

Рука, на которую она опиралась, как будто дрогнула. Но, может быть, ей показалось? Уж очень мимолетным было это движение. Они вышли на освещенное луной место, и Оливия взглянула на Карола. К великой ее досаде, выражение его лица не изменилось.

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказала она, опуская руку.

Карол подошел к воде и отвязал лодку.

– Прошу вас.

Намеренно не замечая протянутой им руки, она вошла в лодку и, не глядя на него, опустилась на скамью. Карол взялся за весла, и лодка отплыла от берега.

– Зачем об этом спрашивать? – проговорил наконец он, перестав грести. – Все мы делаем, что можем, и умираем, когда должны.

Голос Оливии задрожал от гнева:

– Я спрашиваю вас об этом потому, что все время думаю: отдавали ли вы себе отчет в том, что делаете, когда вовлекали его, почти мальчика, в эту вашу политику?

Карол серьезно ответил:

– Было время, когда и меня долго мучил этот вопрос. Но, повзрослев, я перестал об этом думать. С годами появились другие заботы.

– Более важные, чем судьба человека, которого вы, может быть, погубили?

– Более важные, чем чья бы то ни было судьба.

Она бросила на него возмущенный взгляд.

– Позвольте узнать, где вы обрели это олимпийское спокойствие, с которым решаете, что более и что менее важно?

– В Акатуе.

Оливии вдруг показалось, что она проявила чудовищную, непростительную жестокость. Она замолчала, подавленная тем загадочным, что наполняло жизнь этих людей, и своим неведением, из-за которого она то и дело попадала впросак и причиняла им боль. Карол снова налег на весла, и лодка медленно поплыла вперед. Некоторое время тишину нарушал лишь шорох листьев кувшинок, задетых лодкой, да сонное клохтанье диких уток. Над сверкающей гладью озера им навстречу плыли клубы тумана, посеребренные лунным светом. Раскинув широкие крылья, пронеслась, преследуя добычу, сова и исчезла в темных, неподвижных соснах.

– Бесполезно ворошить то, что прошло и с чем покончено, – сказал Карол. Пронзительный крик совы всколыхнул тишину. – Володина судьба уже давно решена, и вам, если вы не хотите портить нервы себе и ему, следует считать это свершившимся фактом и примириться с ним раз и навсегда. Ему уже за тридцать, и жизненный путь его определен.