Текст книги "Оливия Лэтам. Джек Реймонд"

Оливия в недоумении смотрела на Владимира. Карол рассказывал ей о поляке по фамилии Мадейский, который сделал неплохую карьеру, поступив на службу к русским. Но она так плохо разбиралась в новой для нее обстановке, что не понимала, почему иметь дело с польским ренегатом гораздо хуже, чем с русским чиновником.

Мадейский стоял теперь рядом с ней, приподняв брови и вопросительно улыбаясь:

– Вы сказали?..

Лицо Владимира стало непроницаемым.

– Я сказал, что мои ключи висят на гвозде возле печки. Эта девушка – мисс Лэтам, британская подданная и дипломированная медицинская сестра. По просьбе моего врача она исполняет обязанности сиделки. Не будем задерживаться, господа.

Голос Владимира звучал все глуше и слабее. Оливия села рядом с кроватью и тоном, не допускающим возражений, сказала:

– Больному больше нельзя разговаривать.

Мадейский метнул на нее пронзительный взгляд, потом поклонился и, улыбнувшись, отошел прочь.

Обыск комнат занял два часа, и все это время Оливия не выпускала руку Владимира из своих рук. Когда он кашлял, она приподымала его, прижимая голову любимого к своей груди. Оба молчали. Они не обращали внимания на посторонних и не нуждались в словах. Около них ходили люди, слышались голоса, в окно ударялись снежные хлопья, били часы; но они, сплетя руки, все так же молчали. Без нескольких минут два Оливия встала, зажгла спиртовку и поставила греть немного бульону. Она была, как всегда, пунктуальна. Мадейский подошел к ней.

– Что это у вас?

Оливия указала на лист, где были отмечены часы приема пищи.

Мадейский взял из ее рук чашку, в которую она налила бульон, опустил в бульон ложку, понюхал, лизнул ложку и вернул Оливии чашку.

– Ладно. Дайте ему это.

Оливия отложила ложку, подошла с подносом к кровати и молча села. В глазах ее мелькнуло тревожное раздумье. Почему ей самой не пришла в голову такая простая мысль? Капля синильной кислоты… Как бы просто подлить в бульон… И Владимир был бы избавлен от стужи. Но в доме не было яду, такие вещи приходят в голову слишком поздно.

Около половины третьего обыск закончился. Ничего, конечно, не нашли. Зачитали протокол ареста с упоминанием имен и рода занятий всех присутствующих, и два свидетеля – одетые в штатское агенты сыскной полиции – подписали его. Офицер взглянул на Мадейского и, несколько смутившись, приблизился к кровати:

– Сани у дверей. Дама может выйти в другую комнату, вам помогут одеться.

В лице Оливии ничто не дрогнуло. Владимир кончиками пальцев ласково погладил ее по руке:

– Ступай, дорогая моя любовь. Это конец.

Но она вдруг гневно вспыхнула:

– Не двигайся! Ты мой больной и не тронешься с места, пока я не разрешу.

Она неторопливо встала, заслонила спиной дверь и посмотрела в упор на жандармов. Чуть понизив голос, она сказала официально:

– Надо послать за доктором, лечащим этого больного. В его отсутствие я отвечаю за жизнь Дамарова, и, пока не придет доктор, я не разрешу тронуть его с места.

Мадейский неслышно приблизился к Оливии, вглядываясь в нее узкими глазками. Он никогда еще не встречал таких женщин, и она заинтересовала его. Он подошел совсем близко, потом отпрянул – в глазах Оливии мелькнула угроза. В комнате стало тихо, все, затаив дыхание, ждали.

Ни ножа, ни купороса, ничего, кроме пустых рук… На столе стояла керосиновая лампа, но до нее было трудно дотянуться, и она сама прикрутила в ней фитиль… Ничего, кроме пустых рук… Взгляд Оливии остановился на адамовом яблоке, слегка выступавшем под жестким, тугим воротником. На лице ее отразилось сомнение. Губы Мадейского растянулись в улыбке. Он повернулся к офицеру:

– Прошу прощения, но обыск не закончен. Мы забыли обыскать эту женщину.

Резкий, яростный вопль Владимира: «Она британская подданная! Это беззаконие!» – прозвенел в ее ушах, но не дошел до сознания. Даже когда Мадейский, тихо посмеиваясь, отвернулся в сторону, она только безучастно повторила:

– Обыскать эту женщину.

Что-то злобное, черное, грозное стремительно налетело на нее. Или нет, не то. Она почувствовала на себе чужие мужские руки – и все это было наяву, и она не умерла. У того, кто взял ее за руку, на сгибе волосатого пальца был шрам.

Потом она увидела, как с постели с отчаянным воплем поднялось привидение, и за ним, словно саван, волочилась белая простыня. Вдруг все куда-то отодвинулись, и она склонилась над распростертым, бесчувственным телом Владимира.

– Он умер! – вскричала она.

В завязавшейся борьбе его сбили с ног.

Оливию, конечно, не обыскивали. Это была шутка Мадейского, и о ней больше не вспоминали. Владимир пришел наконец в сознание и, тяжело вздохнув, огляделся. Оливия стояла перед ним на коленях, обнимая его за шею. Он пытался что-то сказать, и, наклонившись, она прижалась ухом к его губам.

– Пусть… возьмут… скорее бы конец.

Она встала и молча отошла в сторону. Теперь она могла сделать для него только одно – дать ему умереть как можно скорее.

Процесс одевания длился очень долго. Владимир то и дело останавливался, чтобы передохнуть, и дважды терял сознание. Когда он оделся, его почти вынесли туда, где в адском вихре кружилась снежная пыль, поблескивая в свете уличных фонарей. У подъезда стояли едва различимые во мраке сани. Лошади совсем заиндевели. Пар от их дыхания клубился серым облаком. При первом же порыве ветра Владимир пошатнулся и, чтобы не упасть, ухватился голой рукой за железную скобу саней, но, обожженный ледяным прикосновением, тут же отдернул руку. Один из жандармов, забыв о своих обязанностях и присутствии начальства, бросился поддержать его.

– Что же это я не помог вам! – Слезы блестели в глазах конвоира.

Владимир с удивлением взглянул на него:

– Ничего, мне не больно.

Его усадили в сани. По бокам сел конвой. Владимир оглянулся. Рядом стоял офицер, отдавая распоряжения жандармам, а те, нахмурив лица и опустив глаза, молча слушали. На пороге стояла жена дворника, громко плача и крестясь. Перепуганный, поднятый с кровати Костя, наспех одетый в чью-то шубу, цеплялся за подол матери и отчаянно всхлипывал. Оливии около них не было. Она стояла возле саней, ресницы ее заиндевели, над непокрытой головой кружились снежинки. На лице ничего нельзя было прочесть, как на грифельной доске, с которой все начисто стерли.

– Анна Ивановна, – окликнул Владимир жену дворника, – заберите Костю, он простудится.

Услышав свое имя, ребенок вырвался из рук матери, забрался в сани и, рыдая, припал к Владимиру.

– Володя! Володя! Почему тебя увозят?

– Костя! – закричала мать. – Сейчас же иди назад! Иди назад, негодник!

– Почему? – продолжал всхлипывать тоненький голосок. – Почему ты уезжаешь? Смотри, как холодно!

Мадейский шагнул вперед.

– Уберите ребенка, – приказал он жандармам.

Мальчик оглянулся и, увидя около себя хитрое лицо с узкими глазками и растянутым в улыбке ртом, еще крепче прижался к Владимиру.

– Это черный человек, Володя! Он запрячет тебя в ледяную яму! – обезумев от страха, кричал мальчик.

Сжатые губы Владимира вдруг дрогнули. Он закрыл лицо рукой.

– А ну, чертенок, убирайся отсюда прочь! – закричал взбешенный офицер. Мадейскому он шепнул: – Послушайте, еще немного, и наши люди выйдут из повиновения.

Владимир наклонился и поцеловал детскую головку.

– Тише, непоседа, тише! Мне недолго придется мерзнуть. Ты же знаешь – завтра праздник и нужно убрать из дома то, что сломалось… Ступай спать, когда подрастешь – все узнаешь.

Костя перестал плакать и, широко раскрыв испуганные глаза, внимательно слушал. Успокоившись, мальчик протянул к матери пухлые ручки, и она унесла его в дом. Недоуменное детское личико с застывшими на толстых щечках слезинками было обращено к непонятному полночному миру, в котором плачут взрослые люди.

Лицо Оливии по-прежнему ничего не выражало. Только раз промелькнуло слабое удивление: зачем пришли сюда эти чужие люди и о чем они горюют?

Владимир протягивал ей руку:

– Прощай, любимая!

Она ответила как во сне:

– Будь спокоен. Я все запомню.

– В чем дело? – спросил Мадейский, приблизив к ним свое улыбающееся лицо. Оливия посмотрела на него непонимающим взглядом. До сознания ее доходил лишь голос Владимира. И когда полозья саней заскрипели по снегу, Мадейскому ответил Владимир:

– Ничего особенного. Просто вспомнили, что завтра праздник. Будет и на нашей улице праздник.

– Все в свое время, – снисходительно улыбнувшись, проговорил Мадейский. – Во всяком случае, пусть ваша дама не сомневается: вас-то уж во всяком случае ждет праздник.

Никто не ответил. До ушей Оливии, заглушая цоканье копыт, донесся душераздирающий кашель Владимира.

Около девяти утра, когда все еще продолжал дуть пронизывающий ветер, пришел Карол. Один из его друзей, имевший знакомства в полицейском управлении, навестил Карола накануне вечером и сообщил, что там рассматривалось дело Владимира. На ближайшие дни намечен обыск, а может быть, и что-нибудь похуже.

– Но сегодня ничего не будет, – добавил он, и Карол решил, что лучше всего пойти к Владимиру утром. «Опасность возникнет лишь в том случае, – думал Карол, – если кто-либо из друзей Владимира допустит оплошность, да и тогда самое большее, что может последовать, – это обыск на квартире. Но и тот не страшен – Владимир всегда тщательно уничтожает все опасные бумаги». Однако чем скорее он предупредит его, тем лучше.

Когда Карол входил во двор, дворник, скалывавший лед с тротуара, поднял голову и грубо спросил:

– Куда идете?

Раньше дворник никогда не окликал его, и Карол сразу насторожился. Следы саней на дворе уже замело выпавшим снегом, но на крыльце дома еще виднелись многочисленные отпечатки ног. Когда он шел по двору, в окне первого этажа приподнялась занавеска. Мелькнуло чье-то испуганное лицо и тут же исчезло. На лестничной площадке лежал какой-то скомканный белый предмет. Это был мужской носовой платок, и, еще до того как Карол поднял его, он узнал платок Владимира по алевшему на нем темному пятну. Все же Карол поднял платок, расправил его и увидел вышитые в уголке инициалы. Удар был так неожидан, что потрясенный Карол, как в детстве, перекрестился и пробормотал: «Иезус-Мария!»

Затем он отступил в темный угол подъезда и несколько минут обдумывал сложившуюся обстановку. Способность хладнокровно мыслить и быстро все учитывать вошла у него в привычку и не изменяла ему в самые критические моменты.

Идти сейчас наверх было не только бесполезно, но и опасно. В комнатах, наверно, остались полицейские, и, так как за ним уже давно следят, его несомненно арестуют. Поскольку к данному делу он не имеет никакого отношения, его, конечно, через несколько недель выпустят, но он будет лишен возможности помогать Оливии. Прежде всего надо узнать, где она. Выходя со двора, он заметил, что занавеска в том же окне приподнялась снова. На этот раз его поманила чья-то рука, и жена дворника с покрасневшими от слез глазами открыла ему дверь черного хода.

– Доктор, зайдите, пожалуйста, на минутку. Вы знаете, что тут у нас случилось?

– Знаю.

– Они наверху. Мне разрешили увести барышню к нам. Просто ума не приложу, что с ней делать. Она совсем не шевелится, словно истукан какой.

Оливия сидела в душной, темной комнатушке – каменное изваяние с широко раскрытыми глазами. Карол заговорил с ней по-английски, ласково окликнул ее несколько раз по имени. Оливия молчала. Чуть дрогнули ресницы, но лицо тут же снова застыло.

– Очнитесь! – проговорил он, тряся ее за руку. – Очнитесь же! Вас ждет работа.

Глава IX

– Я подожду вас здесь, – сказал Карол, останавливаясь на переброшенном через канал мосту. – Видите вон ту дверь, где стоит часовой? Вам туда.

Оливия подняла глаза. Все случилось лишь несколько часов назад, и с ее лица еще не исчезло беспомощное, растерянное выражение.

– А вы не пойдете со мной? Неужели я должна идти одна?

Она задрожала, и рука ее спутника, засунутая в карман мехового пальто, сжалась в кулак. Он и сам бы дорого дал, чтобы не пускать ее туда одну: он слишком хорошо знал, что ждет ее там.

– Вам лучше пойти одной, – мягко сказал он. – Мое присутствие может лишить вас последних шансов на успех. Видите ли, меня там знают.

– Разве у меня есть шансы на успех?

– В вашу пользу то, что вы иностранка. Вряд ли вам разрешат увидеться с ним, но, может быть, позволят передать письмо. Постарайтесь попасть к самому директору департамента, ни к кому другому не обращайтесь. И не забудьте, о чем я вас предупреждал.

Оливия ответила, как ребенок, повторяющий урок:

– Не забуду. Если кто-нибудь оскорбит меня – не обращать внимания.

Карол остался на мосту, а она направилась по набережной к зданию, над распахнутой дверью которого значилось: «Департамент государственной полиции».

– Нельзя ли мне поговорить с его превосходительством, господином директором департамента?

После того как она назвала свою фамилию и род занятий, ее провели в длинный, широкий коридор со скамьями вдоль стен.

– Подождите здесь. Когда подойдет ваша очередь, вас вызовут в приемную.

Она ждала больше часа. Многочисленные переходы вели из коридора в другие части здания, несколько дверей выходило и непосредственно в коридор. Мимо Оливии непрерывно сновали одетые в мундиры фигуры. Одни куда-то спешили, шурша на ходу пачками бумаг и хлопая дверьми, другие слонялись без дела и подолгу болтали друг с другом. Просители, образовав длинную очередь, сидели на скамьях и ждали, когда их вызовут. Некоторые из них о чем-то шептались, несколько человек оживленно разговаривали, остальные молчали. Рядом с Оливией сидела бедно одетая женщина, к ней приник ребенок. По щекам ее время от времени скатывались слезы, и она вытирала лицо рукавом потертого черного жакета. Каждые несколько минут в дальнем конце коридора открывалась дверь приемной, из нее выходил проситель, и чиновник вызывал следующего. Большинство входивших явно нервничали, лица их выражали робость, испуг или тревогу, но были и такие, которые следовали за чиновником с тупым безразличием.

Ближайшая к Оливии дверь отворилась, и кто-то крикнул по-французски:

– Алексей, пойдем покурим немного. Я до смерти устал.

В коридор вышли два молодых жандармских офицера. У того, кого звали Алексеем, были расплывшиеся, грубые черты лица, не гармонировавшие с щеголеватым серебристо-синим мундиром. Другой принадлежал к тому типу офицеров, которые быстро выдвигаются благодаря покровительству придворных дам. Это был высокий и стройный поляк; красивое лицо его уже несколько обрюзгло, темные шелковистые кудри заметно поредели. Оба явно рисовались, и когда они, благоухая гелиотропом и перебрасываясь замечаниями, неторопливо прогуливались по коридору, под мундирами обоих проступали контуры корсетов.

– Уж эта твоя Маша! – сказал красивый, зажигая папиросу и бросая спичку под ноги ближайшему просителю. – Для тебя что ни жирная торговка – то красавица.

Закурив, они прошли дальше. Маленький сморщенный старичок в мундире с пышными эполетами вышел из комнаты и засеменил по коридору. Вскоре оба офицера повернули назад. Красивый остановился перед Оливией:

– А девочка недурна, жаль только, что не умеет одеваться. Посадка головы не то что у ваших раскормленных московских барынь. Генерал, взгляните, какие роскошные волосы у этой девицы.

Старичок заковылял к ним и, держа в высохшей, украшенной кольцами руке сигару, заглянул под шляпу Оливии. Дым от сигары взвился голубым облачком и коснулся ее лица. Оливия не шелохнулась, лишь крепче стиснула сложенные на коленях руки.

– Побольше бы рыжеватого тона, – сказал генерал, – и жаль, что глаза не карие. Эти сероглазые женщины холодны, как рыбы. Темперамента ни на грош.

Интересная тема была подхвачена собеседниками и подверглась подробному обсуждению со множеством пояснительных анекдотов. К счастью, Оливия была плохо знакома с русско-французским жаргоном, на котором изъяснялись чиновники, и поэтому многого не поняла. Вскоре все трое двинулись дальше и оставили ее в покое.

– Вас вызывают, – сказала Оливии женщина в черном жакете, подняв на нее тусклые глаза, – не прозевайте очереди.

Оливия встала и только теперь почувствовала, что совсем окоченела. Она разжала озябшие пальцы и потерла их носовым платком. Просто удивительно, как могут болеть руки от холода. Потом она пошла за чиновником в приемную.

– Оливия Лэтам, британская подданная. Просит сообщить о политическом заключенном Владимире Ивановиче Дамарове…

Его превосходительство поднял руку, и монотонный голос замолк.

– Какое отношение вы имеете к заключенному?

– Я его невеста, ваше превосходительство.

– Чего вы хотите?

– Узнать, где он находится, и увидеться с ним, если это возможно.

– Первое время заключенным не разрешаются свидания. Через четыре недели…

– Он умирает, ваше превосходительство.

Директор департамента повернулся к секретарю:

– Есть ли особые сведения о заключенном?

Секретарь передал ему какую-то бумагу. Пробежав ее глазами, директор сказал, не поднимая глаз:

– Приходите завтра.

Она шагнула вперед:

– Ваше превосходительство, он может не дожить до завтра. Если нельзя увидеться с ним, разрешите хотя бы написать ему! Всего одну строчку…

– Приходите завтра, – повторил директор. – Следующего, – бросил он через плечо чиновнику.

Багровые круги поплыли перед глазами Оливии.

– Умоляю вас, разрешите передать письмо… Скажите хотя бы, где он… Ваше превосходительство… поймите… ведь он умирает…

Кто-то дотронулся до ее плеча:

– Его превосходительство занят.

Оливия снова очутилась в коридоре, и дверь приемной захлопнулась.

Она вышла на улицу. Часовой равнодушно посмотрел ей вслед: многие выходят оттуда с такими лицами. Когда Оливия ровной, как всегда, поступью шла вдоль набережной, праздничная толпа расступалась перед ней, давая ей дорогу. На мосту к ней подошел Карол и положил ее руку на свою. Оливия молчала и не поднимала глаз.

Спустя немного она повернула голову и взглянула на него. Очевидно, у нее было такое состояние, что никакое человеческое сочувствие не могло ей помочь, но в спокойных глазах Карола было что-то большее, чем простое сочувствие, и жесткие линии у ее рта разгладились. Она обвела глазами набережную, канал, встречных прохожих и снова взглянула на Карола:

– Мне не удалось.

– Я знаю, – с нежностью сказал он, – так оно обычно и бывает.

Они опять помолчали.

– Впрочем, – заговорила она, – вряд ли это имеет значение.

В лице ее не было жизни, осталась бездушная маска.

– Он протянет еще два-три дня, не больше?

– Не больше.

Они шли все дальше, минуя улицу за улицей. Вокруг них царило праздничное оживление. Веселая, разодетая толпа радостно шумела, плясала, люди перекидывались шутками и обменивались поцелуями.

– Хорошо хоть, что уже вначале знаешь самое худшее, – сказал Карол, когда они свернули на более спокойную улицу, – у нас говорят, что без терпенья – нет спасенья. Это значит, что если вы приспособитесь к такого рода вещам, то сможете и вынести их. Главное – это приспособиться.

Оливия неожиданно засмеялась. Она сама испугалась своего смеха – так резко и неприятно прозвучал он.

– А вы когда-нибудь пробовали… например, поставить себя на место женщины?

– У меня была сестра, – тихо произнес он, – а это, может быть, нисколько не легче.

Никогда до сих пор не упоминал он при ней о своей сестре. В памяти ее, как страшный призрак, вдруг ожил рассказ Владимира. Кто дал ей право устраивать трагедию из-за того, что ее жизнь разбита? Разве таких, как она, мало? «Нас много, – подумала она, – нас очень много».

Рука ее, лежавшая на руке Карола, задрожала.

– Я забыла… Как жестоко с моей стороны напоминать вам.

Он взял ее руку и сжал своими сильными пальцами.

– Ничего. Я и так не забываю. И вы не забудете, но постепенно, подобно всем нам, приспособитесь как к большим, так и малым бедам. Возьмите, например, грязь. Когда свежий человек попадает впервые в провинциальную тюрьму и видит, что стены черны от тараканов и клопов, а на нарах кишат вши, – он почти теряет рассудок, а потом ничего – приспосабливается. Точно так же и с этими скотами из полицейского управления. Вы скоро перестанете их замечать.

Оливия остановилась. Карол обладал способностью разгадывать чужие мысли и секреты, но как он догадался об этой незначительной ранке? У нее перехватило дыхание; она скорее умерла бы, чем рассказала кому-нибудь об этом, а он догадался сам, она ведь ни слова не сказала!

– Карол, – она еще никогда не называла его по имени. – Карол, как вы узнали…

– Дорогая моя, вы не первая. Почти каждой нашей женщине приходится пройти через это, если она молода и привлекательна. Уверяю вас, мужчине, который ее любит и знает, что бессилен помочь ей, вряд ли легче. Вы должны твердо усвоить одно – эти недоразвитые твари лишены разума и действуют сообразно своей скотской натуре.

Оливия опустила голову, пристыженная терпением и мудростью этого человека.

– Карол, – робко спросила она, – а сколько вам понадобилось времени, чтобы приспособиться?

– О, не так уж много, дорогая. Через два-три года вы себя просто не узнаете.

– Два… или три года… – Голос Оливии упал, и пальцы Карола крепче сжали ее руку.

– А теперь, – сказал он после минутной паузы, – попытаем счастья в Главном управлении корпуса жандармов. Но необходимо, чтобы ваши нервы были в порядке.

– Подождите немножко. Я соберусь с мыслями.

Он молча шел рядом с ней. Наконец она подняла голову.

– Я готова.

– Ну-ка поднимите руку. Не дрожит. Значит, готовы.

Он долго ждал ее у Главного управления корпуса жандармов. Когда она вышла, лицо ее было по-детски растерянно и опечалено.

– Мне сказали, чтобы я пришла опять через час. На этот раз я сама во всем виновата. Что-то спутала. Я поняла, что мне надо ждать в коридоре, а оказывается, нужно было пройти в какую-то комнату. И я пропустила свою очередь.

– О боже! – вырвалось у Карола.

Оливия в страхе посмотрела на него:

– Значит, я… действительно… все испортила?

– Нет, совсем не то. Но похоже, что они намерены «погонять» вас… – Он запнулся. – Лучше вам сразу узнать правду. Это трюк с их стороны, понимаете? Они его иногда проделывают с теми, кто особенно беззащитен. Может быть, вы вчера оскорбили кого-нибудь из них? А может быть, это просто потому, что вы иностранка и, кроме нас, у вас здесь нет друзей.

– Я вас не понимаю, – испуганно прошептала Оливия. Но она поняла еще до наступления вечера. Игра продолжалась без передышки с утра до самых сумерек. Ее посылали то вперед, то назад; то вверх по лестнице, то вниз; из комнаты в комнату, из коридора в коридор, бесконечный лабиринт коридоров. Из Главного управления корпуса жандармов ее направили назад в Департамент государственной полиции, оттуда – в Главное тюремное управление, потом снова в жандармское управление. То ей говорили, что она пришла слишком рано; то оказывалось, что она уже опоздала; она заходила в комнату номер три, а ей следовало попасть в комнату номер четыре; она шла в комнату номер четыре, где узнавала, что должна ждать в комнате номер три. Некоторые чиновники с притворно-серьезным видом объясняли ей что-то; другие куда-то спешили, грубо толкая ее на ходу, или бросали отрывистые ответы и поворачивались спиной. Были и такие, которые открыто смеялись над ней или, наоборот, что-то смущенно бормотали, пряча пристыженные лица. Когда вся эта комедия закончилась наконец словами: «Сегодня уже слишком поздно. Приходите завтра к десяти утра», – она направилась, шатаясь, к перекрестку, где ее ждал Карол, и в полном изнеможении ухватилась за его руку.

Он отвел ее домой, накормил и заставил лечь спать. Потом ушел, пообещав прийти утром, а сам отправился разузнать что-нибудь о Владимире. Он возлагал некоторые надежды на свои связи. На предложение Карола прислать ей на ночь какую-нибудь женщину из числа их друзей Оливия ответила отказом.

– Я хочу побыть одна, – сказала она, поворачиваясь лицом к стене.

Придя к ней утром, Карол с первого взгляда понял, что за ночь она провела. В глазах ее появилось затравленное выражение, чего он так опасался. Карол сказал:

– Я немногого добился, но мне удалось узнать, где он находится. Его увезли в крепость.

– В ту тюрьму, что на реке? О! – Оливия содрогнулась и закрыла рукой глаза.

– Не все ли равно, дорогая? Какие бы ни были там условия, он все равно их не почувствует.

– Вы в этом уверены?

– Если он даже жив, то, конечно, без сознания.

Оливия засмеялась.

– Вы, кажется, забыли, что я медицинская сестра и меня не успокоишь небылицами. Он может прожить еще неделю и все время быть в сознании.

– Но не там, – тихо произнес Карол.

Вечером он опять проводил ее домой. На этот раз она хранила мертвое молчание. Карол уже подметил в ней первые признаки моральной депрессии: дрожание рук, тусклый взгляд запавших глаз. А ведь прошло всего два дня. Он сидел около нее в санях, стиснув зубы; он знал, что эта веселая игра в «погонялки» продлится неделю, а то и больше. Что касается Оливии, то до конца ее дней ад будет представляться ей в виде лабиринта побеленных коридоров, ложных указаний и улыбающихся лиц.

– Завтра утром, – вежливо сказал ей чиновник, когда она проходила мимо него, вперив в пространство широко раскрытые, невидящие глаза.

Карол расстался с ней у дома, где она жила.

– Ложитесь спать. Может быть, сегодня вечером я что-нибудь разузнаю. Я зайду к вам попозже.

Много часов потратил Карол, стараясь что-нибудь разузнать, но тщетно. Поднимаясь ночью к Оливии, этот большой и сильный человек остановился на полдороге и привалился к перилам, не в силах превозмочь усталость и ломящую боль во всех членах. Он был так утомлен, что на какой-то миг ему изменило обычное мужество: как сказать ей, что нет ничего нового? Но надо решиться, она ведь будет ждать его всю ночь и не ляжет спать. Поднимаясь по лестнице, он несколько раз споткнулся о ступеньки и, добравшись до верхней площадки, снова остановился, чтобы унять дрожь.

– Барышни нет дома, – сказала ему заспанная служанка. – Она как утром ушла с вами, так и не приходила.

Карол спустился с лестницы и остановился в подъезде. «Уж не арестовали ли ее, когда она поднималась к себе, – размышлял он. – Нет, это, конечно, чепуха. Может быть, она бродит по улицам? Если так, то рано или поздно она непременно пойдет к крепости». Его охватил такой страх, что ладони стали вдруг влажными. Она может забрести в парк, который разбит возле крепости, – пустынное место, куда с наступлением темноты стекается всякий сброд… Беззащитной женщине там всегда грозит опасность, а тем более теперь, когда народ гуляет… Карол остановил первого попавшегося извозчика и помчался через мост. Он обыскал все аллеи в парке и закоулки возле крепости. Где-то рядом колокола на башне выводили свое нескончаемое: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!» Не найдя Оливии в парке, Карол поехал назад и стал искать ее на набережной возле дворца, как раз напротив крепости. На открытой набережной дул пронизывающий ветер и, подхватывая снежную пыль, швырял ее Каролу в лицо. Внизу между гранитными стенами неподвижно лежала скованная льдом река. Купол неба над ней был совсем черным.

Карол нашел Оливию в нише парапета. Она забилась туда, спасаясь от ветра, и смотрела поверх ледяного поля реки. С противоположной стороны на нее глядели в упор два неподвижных светящихся глаза: это были огни у входа в крепость, известные под названием «волчьи глаза».

Карол приказал извозчику подождать в сторонке. Услышав звук его шагов, она забилась еще глубже в нишу, и он понял, что кто-то уже пытался нарушить ее уединение.

– Оливия, едемте домой.

Она вскрикнула, услышав его голос, и в паническом ужасе, задыхаясь, бросилась к нему.

– Карол! Карол! О Карол!

– Едемте домой, – повторил он, поддерживая ее. – Бедное дитя! Едемте домой.

Но Оливия снова забилась в нишу.

– Нет, нет! Не могу! Не могу!

Она совсем окоченела и едва шевелила языком, так что Карол с трудом разбирал слова.

– Я пробовала, много раз пробовала, но эта лестница… такая темная… не могу войти… Карол, там призраки! Призраки!

«Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!» – отчаянно трезвонили колокола в крепости. Потом по сигналу какого-то надтреснутого колокола все перешли на гимн «Коль славен наш Господь в Сионе!».

Карол подозвал извозчика.

– Вы поедете ко мне. Там нет призраков. Садитесь.

Она покорно повиновалась, не отводя взгляда от «волчьих глаз». В ушах ее все еще звучал оглушительный перезвон колоколов: «Коль славен наш Господь в Сионе!»

Оливия была в полузабытьи, и почти всю дорогу голова ее покоилась на плече Карола. Приехав домой, он разбудил хозяйку, велел разогреть ужин и приготовить чай. Потом снял с Оливии пальто, уложил в постель и растер ей ступни и ладони. Вскоре ее оцепенение перешло в сон. Карол остался сидеть возле кровати, слишком усталый, чтобы двинуться с места.

Вдруг она с диким криком вскочила и закрыла глаза руками:

– Снег! Всюду снег!

Он крепко прижал ее к себе, стараясь успокоить.

– Карол! Карол! Он звал меня. Я слышала, как он звал меня. Они душат его снегом!

– Успокойтесь! Успокойтесь! Лягте. Поймите: он ничего сейчас не чувствует.

Но было невозможно успокоить ее. Она металась по комнате, словно запертый в клетке зверь. Потом стала смеяться.

– Они сказали мне сегодня, что против него нет ничего серьезного, что его, может быть, скоро выпустят. Скоро…

– Сядьте, – прервал ее Карол. Он подошел к шкафу и открыл дверцу.

Оливия села.

– А вы не уйдете? – испуганно прошептала она.

– Конечно нет. Я же обещал, что не оставлю вас одну.

Он достал из шкафа шприц, подошел к Оливии и сделал ей укол морфия в правую руку. Когда голова ее склонилась на стол, Карол поднял девушку на руки и положил на постель. Потом сел рядом и стал смотреть на нее. Она спала. Как ни страшна эта ночь, но до конца дней своих он будет вспоминать о ней, как о чем-то, принадлежащем только ему. Для нее эта ночь станет кошмарным воспоминанием, для него – мгновением личной жизни, закончившимся с наступлением утра. Все же, если бы не он, она угодила бы сегодня в сумасшедший дом или больницу. Что до всего прочего – у него ведь есть его дело. Оно-то всегда с ним, и он будет служить ему, пока хватит сил.

Оконные рамы слегка задрожали. Издалека донесся нестройный перезвон колоколов: «Господи помилуй! Господи помилуй!»

Голова Карола склонилась на неподвижную руку Оливии, плечи его чуть вздрагивали.

* * *

Утром, когда Оливия проснулась, Карол варил кофе. Она с недоумением посмотрела на него, потом все вспомнила и вскочила, но тут же снова упала навзничь, сжав руками виски.

– Не торопитесь, еще рано, – с улыбкой кивнул ей Карол. – После чашки кофе голова перестанет болеть.

Оливия медленно, с трудом выпрямилась.

– Вы не спали из-за меня всю ночь! Не надо было привозить меня сюда. Вы, наверно, не сомкнули глаз.