Текст книги "Оливия Лэтам. Джек Реймонд"

– Я? Ошибаетесь. Спал как убитый вот в этом кресле. Хотите вставать? Вот чистое полотенце, а тут теплая вода. Я выйду покурить.

Когда Оливия умылась и позвала Карола, он вошел в комнату с какой-то бумагой в руках. Прочитав ее, он нахмурился.

– Если дать вашему отцу телеграмму, он сможет приехать за вами? – спросил он после долгого молчания, помешивая ложечкой кофе.

– Моему отцу? Я ни за что на свете не соглашусь вызвать его сюда.

– Может быть, вызвать кого-нибудь другого? Я не могу оставить вас здесь одну, а мне надо завтра уехать.

Руки Оливии упали.

– Вы уезжаете?

– У меня нет другого выхода: я должен ехать, или меня арестуют. Истек срок моего разрешения. Я просил в полицейском управлении продлить его. И получил отказ. Вот он. Мне приказано выехать завтра утренним поездом.

Оливия поднялась и стала одеваться.

– Нам пора идти. А что до вашего отъезда, то, конечно, уезжайте, раз это необходимо. Я останусь одна. Мне никого не нужно.

– Обсудим это после. Между прочим, ваш паспорт готов, вы можете получить его в любое время. Требуется только ваша подпись.

– Мне ведь уже переменили паспорт, когда я приехала сюда.

– Да, но он годен только на время вашего пребывания здесь. Вы не можете выехать за границу, не получив назад вашего английского паспорта и не имея на руках разрешения властей. Позавчера я подал заявление от вашего имени.

– Но я не могу еще ехать. Я не уеду, пока…

Голос ее задрожал и пресекся.

– Я знаю. Но чтобы вам не пришлось долго ждать разрешения, когда вы захотите уехать, я оформил все заранее через знакомых. Если на этой неделе паспорт вам не потребуется, достаточно лишь написать другое заявление. Вот деньги на дорогу, в том числе немного английских, их вполне хватит на проезд. Если после моего отъезда вы и сами захотите вскоре уехать, то, возможно, не успеете сходить за деньгами в банк.

– Карол, вы всегда за всех обо всем думаете?

Подняв глаза, она увидела, как дрогнули у него губы, но тут же приняли обычное решительное выражение.

– Не за всех, – сказал он, берясь за шляпу.

– Его превосходительство занят, – ответили Оливии, когда она попросила пропустить ее к директору департамента полиции. Но с ней может поговорить секретарь, к которому она вчера обращалась. Когда Оливия вошла в комнату, секретарь встретил ее улыбкой, и она сразу похолодела. Вчерашний разговор с ним оставил достаточно гадкое впечатление, но ей еще не приходилось видеть его улыбающимся.

– Вы пришли, если не ошибаюсь, насчет…

– Владимира Дамарова.

– Ах да, разумеется. Он ведь не родственник вам, нет? Если память мне не изменяет, вы помолвлены с ним?

– Да.

Чиновник с состраданием покачал головой:

– Ах вы бедняжка! Неужели такая красивая девушка не могла найти себе жениха получше?

Карол был, оказывается, прав, – можно и в самом деле приспособиться. Она пропустила его слова мимо ушей.

– Должен сказать, он совсем не думает о вас, – продолжал чиновник. – Я его вчера видел, он вами нисколько не интересовался.

Оливия молчала, не спуская с него глаз. Он откинулся в кресле и с видимым удовольствием медленно поглаживал усики.

– Уверяю вас, совсем не интересовался. Вам лучше подыскать себе другого возлюбленного. До свидания.

В коридоре разговаривали два офицера в синих с галунами мундирах. Когда Оливия проходила мимо, один из них посмотрел ей вслед, потом нагнал ее.

– Это вы спрашивали о Дамарове?

– Да.

– И эти… – он кивнул в сторону комнаты, где сидел секретарь, – наплели вам, наверно, невесть что?

Оливия молчала. Он понизил голос:

– Они дурачат вас. Он вчера умер. Примите… мое искреннее соболезнование.

И вернулся к своему товарищу.

– Возможно, что это и правда, – сказала Оливия Каролу, когда он помогал ей снять пальто. – Но где у меня доказательства?

По дороге к ее дому они молчали.

В комнате он снял с нее боты и только потом спросил:

– Как выглядит тот офицер, что заговорил с вами в коридоре?

– Я не очень его разглядела. Высокий, с рыжеватыми, седеющими усами.

– С крючковатым носом, в мундире полковника?

– Кажется, да.

– Это Петров. Он человек порядочный. Самый порядочный из них. Значит, это правда.

– Может быть, правда. А может быть, шутка. Там ведь любят шутить.

Он никак не мог поколебать ее безнадежного, упрямого недоверия. На все его доводы она снова и снова повторяла:

– Откуда я знаю, что это не одна из их шуток?

– Вы поверите, если я раздобуду доказательства?

– Доказательства? Какие же?

– Я не уверен, что смогу это сделать, у меня слишком мало времени. Но если бы мне удалось найти человека – не из этих, конечно, а порядочного человека, который своими глазами видел его мертвым…

Оливия, стиснув пальцы, шептала про себя:

– Если бы я только знала, что он действительно умер… если бы я только знала…

– Я попытаюсь, – сказал Карол. – Ждите меня здесь, я могу задержаться.

Вернувшись в полдень к Оливии, он застал ее на том же месте, где оставил. Она смотрела на свои тонкие руки, лежавшие на коленях. Когда вошел Карол, она подняла глаза и тут же снова опустила их.

– Одевайтесь как можно теплее и едемте со мной.

Она повиновалась, ни о чем не спрашивая. Они долго ехали в грязной конке, набитой празднично разодетым рабочим людом, и сошли на фабричной окраине возле реки. Там царило буйное, безудержное веселье. Уличные торговцы наперебой предлагали сласти, игрушки, цветные ленты; мчались наперегонки с бешеной скоростью сани, заставляя гуляющих шарахаться в стороны, а седоки – мужчины, женщины и дети – хохотали, что-то выкрикивали и цеплялись друг за друга. Ямщики, встав во весь рост, размахивали над головой длинными кнутами и понукали лошадей отчаянными воплями, которым вторила ревущая толпа. Праздник начинал превращаться в пьяную оргию.

Немного дальше, там, где кончались дома, было поспокойнее. С одной стороны тянулся низкий бугристый берег и чахлые ивы жались к неподвижной, замерзшей реке. На другой стороне виднелась кладбищенская стена, а за ней простиралось поросшее жидким кустарником болото. Ветер трепал и гнул оголенные, сухие ветви. Впереди всходил бледный месяц; позади, под облачным красноватым небом, шумел город.

Они свернули с дороги за кладбищем, там, где следы на снегу вели к чахлым редким кустам. Карол молча шел по протоптанной тропинке, вившейся между кустами. Оливия, подобно сомнамбуле, следовала за ним.

Они описали по болоту широкий полукруг и, обогнув кладбище, подошли к нему со стороны, наиболее удаленной от дороги. Канава и земляная насыпь позади нее отмечали границы кладбища. За канавой тянулись длинные ряды открытых пустых могил, – продолговатые, заранее вырытые и наполовину засыпанные снегом ямы ждали своих будущих обитателей. Между могилами высились кучи выкопанной из ям промерзлой земли, которой засыпали могилы. Самый дальний ряд могил был уже засыпан, и в головах возвышались небольшие одинаковые деревянные кресты. Это было военное кладбище, где за каждой ротой был закреплен свой ряд. Более высокие кресты отмечали могилы вахмистров и фельдфебелей. За военным кладбищем находилось место погребения нищих – беспорядочно сгрудились кое-как насыпанные могильные холмики с покосившимися гнилыми крестами, сколоченными наспех из обрезков еловых досок. Вдалеке в сгущавшихся сумерках поблескивали пышные надгробия и часовни кладбища имущих.

Из-за чахлых деревьев вышел мужчина и направился к ним. Увидев синий мундир, Оливия задрожала. Карол подошел к незнакомцу.

– Большое спасибо, что пришли. Не беспокойтесь – поблизости никого нет. Это девушка, на которой он должен был жениться. Расскажите ей все, что знаете.

Жандарм украдкой взглянул на Оливию и тут же снова опустил глаза, разминая сапогом снежную глыбу. Он был еще совсем молод, с широким добродушным лицом и круглыми светло-голубыми испуганными глазами.

– Я дежурил вчера в коридоре, барышня, – заговорил он с сильным волжским акцентом и остановился.

– В той крепости, куда его привезли, – вставил Карол.

– Было уже почти утро. Я видел, как его несли по коридору. Он повернул голову и посмотрел на меня, но ничего не сказал. Его поместили в третью камеру.

– Одного?

– Одного, барышня. Он вел себя очень спокойно. За все утро я ничего не слышал, разве только как он кашлял. Но когда Васильич принес ему обед, он что-то сказал, только очень тихо.

– А Васильич кто – тюремный надзиратель?

– Да. Он дежурил, разносил обед. Он вышел оттуда очень злой и говорит: «Чистый грех – пропадают задарма такие хорошие щи. Он уж почитай что помер, даже глазом не повел на миску. Я бы сам щи съел!» Вот что он сказал.

– А кроме Васильича, никто к нему не заходил?

– Вечером, ваша милость, заходил старший тюремщик с доктором. Они очень скоро вышли обратно, и я слышал, как доктор сказал: «Какой прок? Он не протянет до утра». Но он протянул.

– Сколько он еще прожил?

– До следующего полудня. Это было вчера. Я опять ночью дежурил. После обеда меня в восемь часов подменили, а как пришел я вечером, слышу – он стонет и что-то сам с собой говорит. Но слов я не разобрал. В горле у него хрипело, а один раз я слышал, как он просил воды. Потом в шесть утра меня подменил Осип, и я ушел.

– И Осип дежурил весь вчерашний день?

– Да, ваша милость. Он сейчас вон в той деревне, нас обоих отпустили по случаю праздника. Осип этот пошел и напился сразу допьяна, а мне сказал: «По нашей работе надо обязательно пить, не то не стерпишь. Вот и сейчас все слышу, как он стонет да просит: „Воды! Воды! Воды!“» Осип у нас очень чувствительный.

– Он ему дал напиться?

– Что вы, барышня, разве кто посмеет? Запрещено приказом.

– Довольно, я думаю, – сказал Карол, кладя руку на плечо Оливии. – Теперь вы верите?

– Оставьте меня, я должна знать все. Значит, он умер вчера в полдень, когда вас на дежурстве не было?

– Да, барышня. Осип говорил, он стонал все тише и тише, а потом послышалось вроде как кто пилил дерево, и после ничего не стало слышно. А вечером нас послали вынести тело. Нам дали ящик, чтобы вложить его туда. Нет, барышня, не гроб, а большой сосновый ящик. Мы вынесли его из крепости – это было, верно, часа в два ночи – и переправили сюда.

– Так, значит, он похоронен здесь? Я хочу видеть могилу.

Жандарм робко, искоса взглянул на нее.

– Это… это не совсем могила, барышня. Не как положено у христиан. Я покажу вам.

На самом краю кладбища валялось несколько свежих комьев земли. Чтобы они не выделялись, их наспех забросали снегом. Подойдя поближе, жандарм остановился и, увидя, что Карол стоит с непокрытой головой, снял фуражку, потом опустился на колени и пощупал руками снег.

– Здесь.

Он разгреб снег и показал им конец вбитого в землю деревянного кола.

– Кол ставят, чтобы не копать в том же месте, – тихо проговорил Карол.

– Яма получилась мелкая, – сказал жандарм, неловко поднимаясь на ноги, – еле и такую выкопали. Уж больно земля промерзла.

Оливия посмотрела на жандарма. Между ними лежали свежие комья земли.

– А вы уверены, что он был мертв, когда его клали в яму?

Жандарм, разинув рот, глядел то на Оливию, то на Карола.

Потом перекрестился трясущейся рукой:

– Христос с вами, барышня! Да неужто бы мы похоронили живого?

– Откуда я знаю? – спросила она тем же ровным, безжизненным голосом.

Карол тронул жандарма за рукав.

– Вы видели его лицо? Расскажите ей.

– Видел. – Жандарм задрожал. – Он… он, видно, сильно намучился. Рубашка была вся в крови. Он был совсем застывший.

– Теперь все ясно, – сказал Карол. – Вы возвращайтесь вдоль канавы, а мы обойдем кругом. Так безопасней. До свидания. Спасибо вам.

Жандарм еще раз перекрестился и ушел, оставив их у могилы. Стемнело. Немного погодя Карол взял Оливию под руку:

– Идемте.

Они пошли назад через чахлые кусты.

– Думайте только об одном, – проговорил Карол, – что бы ни было – он мертв, и они ничего больше не могут ему сделать. Это слабое утешение, но мне оно очень помогло, когда у меня умерла сестра.

Оливия медленно повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза:

– Мне оно тоже помогает. Но вы уверены, что он был мертв, когда они закопали его туда?

– Совершенно уверен, дорогая.

Оливия уехала в Англию той же ночью. Если б она задержалась, Карол не смог бы проводить ее: по настоянию полиции он должен был наутро покинуть город. Он упаковал ее вещи, расплатился с хозяйкой, купил билет. Оливия пребывала в состоянии полнейшей апатии. Она ела, одевалась и ходила, только когда он напоминал ей об этом. Она не разговаривала, но время от времени задавала ему тихо один и тот же вопрос:

– А вы уверены, что он был мертв, когда…

– Совершенно уверен, – следовал неизменный ответ.

Она спросила об этом и в вагоне, когда он закрывал ей пледом ноги.

– Совершенно уверен, – повторил Карол.

Послышался свисток. Кондуктор крикнул:

– Занимайте места!

Карол спрыгнул на платформу, и дверь вагона захлопнулась.

– Это второй свисток. Через минуту поезд тронется. Я телеграфировал вашим родным, чтобы вас встретили в Дувре.

– Карол…

Она поднесла руку ко лбу, стараясь что-то вспомнить. Он встал на подножку и заглянул в окно:

– Да?

Послышался тот же вопрос – единственный, который ее интересовал:

– А вы уверены, что он был мертв, когда они положили его в яму?

– Совершенно уверен, дорогая, – все с тем же неистощимым терпением ответил он.

Раздался третий свисток. Карол поднял руку.

– До свидания. При первой возможности я приеду в Англию и повидаюсь с вами.

Глаза Оливии, неподвижные и потухшие, смотрели куда-то мимо него. Поезд тронулся. Когда он скрылся из виду, Карол повернулся и пошел было назад по платформе, но вдруг остановился, схватившись руками за горло. К нему подошел носильщик.

– Что с вами, барин? Может, позвать кого?

– Закажи мне… водки, – прошептал Карол. Он судорожно всхлипывал, как истеричная гимназистка. Носильщик побежал в буфет. Карол побрел за ним и по дороге задел кого-то из провожающих. Тот вначале раздраженно оглянулся, но потом, удивленно вскрикнув, протянул руку:

– Доктор Славинский! Боже мой, что с вами?

Карол злобно оттолкнул его в сторону:

– Убирайтесь к черту! Я хочу напиться.

Часть вторая

В Дуврском порту Оливию встретил Дик Грей. Мистер Лэтам был в тот день занят, и Дик, успевший за это время стать другом семьи, предложил свои услуги. Когда она спускалась по сходням, он бросился к ней навстречу со словами приветствия, но умолк, не закончив фразы, и замер, не сводя с Оливии глаз. Она, казалось, не заметила этого. Дик взял у нее чемодан, и она машинально последовала за ним к поезду. В вагоне он долго не решался заговорить и обращался к ней, только когда было необходимо. Наконец он свернул газету и наклонился к девушке. Они проезжали мимо полей, с которых уже был убран хмель. Оливия молча смотрела в окно.

– Оливия, он не?..

– Он умер, – ответила она, не шевельнувшись, и Дик благоразумно воздержался от дальнейших расспросов.

Но родители и сестра проявили гораздо меньше такта. Правда, они тоже ни о чем не спрашивали, но ошеломленное лицо отца, исполненный ужаса крик, невольно сорвавшийся с его уст: «Боже милостивый, да неужели это Оливия!», безуспешные попытки принять непринужденный вид («Как ты напугала нас, дорогая, ведь мы ожидали тебя с вечерним поездом») были хуже всяких расспросов. А Дженни, вначале молча смотревшая на сестру, вдруг разрыдалась и выбежала из комнаты. Особенно потрясена была мать Оливии.

Первое время родные думали, что она умирает от какого-то страшного недуга. Уж не подхватила ли она злокачественную малярию? Они убеждали ее показаться врачу. Оливия пыталась отказаться и устало доказывала, что вполне здорова, но потом, когда родственники продолжали настаивать, она согласилась, – лишь бы ее оставили в покое. Отец повез Оливию в Лондон и показал специалисту.

– Сильное малокровие и истощение нервной системы, – сказал доктор. – Возможно, ей пришлось пережить какое-то потрясение или над ней что-то тяготеет.

– Но вы только посмотрите на нее! – вскричала миссис Лэтам, когда ей сказали о диагнозе врача. – Она превратилась в настоящий скелет! Рот ввалился, волосы потускнели. Неужели все дело только в нервном истощении?

К сожалению, дело было только в этом. Будь Оливия от природы не так крепка и здорова, заболевание ее было бы гораздо более тяжелым, и это могло принести ей хоть одно облегчение: избавить от необходимости участвовать в повседневной жизни семьи. Но Оливия была слишком вынослива, чтобы всерьез слечь, и только медленно, неотвратимо угасала. По словам матери, она превратилась в «настоящий скелет» и, несмотря на тщательный уход, все больше и больше худела. За три месяца она так ослабела, что задыхалась, дойдя до конца садовой дорожки; сердце начинало учащенно биться, стоило ей подняться на несколько ступенек. Ее мучили бессонница, страшные головные боли, ночные кошмары, внезапные ознобы. И это было все.

Первые месяцы никто не заикался о ее будущем, да и сама Оливия, по-видимому, не думала о нем. Она вернулась в Англию, повинуясь слепому инстинкту, гнавшему ее домой. А может быть, она сделала так потому, что на этом настаивал Карол, а ей… не все ли было равно, куда ехать? Приехав домой, она безучастно подчинилась привычному распорядку вещей и равнодушно принимала или терпела все мелочи, в которых выражалась любовь ее матери: крепкий бульон, экстракт солода, робкие ласки и тому подобное. Она и в самом деле стала глубоко равнодушна ко всему на свете, даже к памяти погибшего возлюбленного. Возможно, ей было суждено испытать в дальнейшем боль утраты, но пока ее мучили лишь невыносимые боли в затылке да нескончаемые кошмары, терзавшие ее ночь за ночью и гнавшие прочь сон. «Если б я могла заснуть, – думала она, – если б только заснуть… Из-за этой ужасной бессонницы меня так страшит наступление сумерек и мне так тяжко, так зябко днем. Сон сделал бы меня прежней Оливией…»

Но еще до наступления лета ей уже стало казаться, что все будет хорошо, если только она не заснет. Ведь когда бодрствуешь, всегда можно усилием воли защитить себя и отогнать самые страшные видения. Спящий же человек не властен над собой и бессилен бороться с ними. Ее возмущала эта несправедливость, эта предательская всеобщая потребность во сне, которую она теперь считала ловушкой, куда попадаются даже самые предусмотрительные люди. Можно упорядочить свою жизнь, мысли, поступки и воспитать свои чувства, чтобы они, подобно послушной собаке, следовали на поводу у разума. И все-таки оказываешься вдруг во власти сна, который превращает тебя в немощную и безвольную жертву страшных видений, все время роящихся в мозгу. Если бы не эти ночные кошмары, она смогла бы как-нибудь все забыть. Они проходили перед ней нескончаемой вереницей: ледяные поля, болота, слепящий снег; она, Оливия, разгребающая мерзлую землю, чтобы проверить, была ли у него агония, не закопали ли его живым; смеющиеся лица; красные сластолюбивые губы, шепчущие непристойности; лабиринты коридоров, коридоров, нескончаемых побеленных коридоров. Иногда, заблудившись в этих коридорах, она бродила всю ночь, стараясь идти на слабый, далекий голос: «Воды! Воды! Воды!» В другие ночи тот же едва слышный крик доносился из-под растрескавшихся глыб льда, а она блуждала, скользя и спотыкаясь, среди могил. Ища опоры, она протягивала во мраке руки, но наталкивалась лишь на деревянные колы, вбитые в землю.

По ночам к ней часто вбегали обеспокоенные мать или сестра. Они заставали Оливию в постели: она спала с широко раскрытыми глазами, бормоча во сне что-то непонятное. Когда ее будили, она лишь говорила: «Дурной сон», – и снова ложилась, словно собираясь заснуть, но глаза ее были полны ужаса. Днем она большей частью молчала, а порой становилась чрезмерно разговорчивой, болтала и смеялась по каждому пустячному поводу. Но в каком бы настроении ни была Оливия, она ни разу не обмолвилась о том, что ее тяготило. И отец с матерью ничего не понимали. Впрочем, расскажи она им все – они и тогда бы ничего не поняли.

Для Дженни – избалованной любимицы всех домочадцев – приезд этой неузнаваемо изменившейся сестры был тяжелым и горьким разочарованием, первым в ее жизни. За последние полгода Дженни очень изменилась: в легкомысленной и тщеславной девушке пробудилось вдруг чувство долга. Натура у нее была податливая, восприимчивая, и она старалась во всем подражать старшей сестре.

– Конечно, я никогда не буду такой умной, как Оливия, – говорила она матери, – но я постараюсь стать такой же хорошей.

В этом стремлении сказалось в известной степени влияние на девушку нового священника, с каждым днем возраставшее. Тем не менее оно было вполне искренним, и Дженни честно старалась претворить его в жизнь: она неоднократно отказывалась от развлечений, с тем чтобы посидеть у постели больной матери. Сожалея о пропущенных танцах и несостоявшихся встречах с молодыми людьми, она утешала себя тем, что скоро приедет Оливия и похвалит ее за примерное поведение. Но домой приехала не Оливия, а какое-то привидение с запавшими щеками и тяжелым взглядом, которое явно не интересовалось ее благонравием. И бедняжка Дженни с недоумением и страхом взирала на человеческую трагедию, впервые разыгравшуюся у нее на глазах.

Разочарование и растерянность, переживаемые Дженни и миссис Лэтам, еще больше сблизили их, но зато отдалили от Оливии. В защищенной от невзгод жизни миссис Лэтам не было места неудачникам. С домашними заботами и неурядицами она давно свыклась и вот уже восемнадцать лет покорно сносила свои телесные недуги и безотчетные религиозные сомнения. И все. В своей жизни она познала только одно подлинное горе – смерть маленького сына, но с тех пор жизнь ее текла ровно и спокойно, лишь изредка волнуемая мелкими огорчениями и неприятностями. Все было так же незыблемо и знакомо, как смена времен года. Вначале ее тяготило такое однообразие, но потом она привыкла. А теперь в ее размеренное серенькое существование ворвалось извне что-то мрачное, страшное, почти угрожающее. Оливия не прожила дома еще и месяца, как мать уже стала с тайным недоверием присматриваться к ней и бессознательно все больше сближаться с младшей дочерью, словно только она была ее настоящей плотью и кровью, а та, другая, – чужой и лишней. Тем не менее и она и Дженни относились к Оливии очень заботливо. Если бы Оливия вернулась домой с каким-либо понятным им горем, которое они разделили и оплакали бы с ней, как свое собственное, их любовь к Оливии от этого лишь возросла бы. Но Оливия вернулась с печатью молчания на устах и не выдавала своей тайны.

Отец тоже молчал. Только он один смутно догадывался о том, что происходило с Оливией. Конечно, он не понимал, что именно могло превратить его цветущую дочь, которой он так гордился, в эту истощенную незнакомку; но, вглядываясь в тоскливые глаза Оливии, он понимал, что ее надо оставить в покое, не мучить вопросами и участием. И до некоторой степени он был вознагражден за свою сдержанность: Оливия избегала его меньше, чем остальных. Правда, его заветная надежда, что когда-нибудь она сама ему во всем откроется, постепенно угасла.

– Мне кажется, она сторонится меня меньше, чем матери и сестры, – неуверенно сказал он домашнему доктору, очевидно боясь поверить даже такому незначительному предпочтению, – но, может быть, она просто не замечает меня, потому что я не беспокою ее.

Если бы и другие дали Оливии возможность не замечать их, она бы чувствовала себя гораздо уверенней и свободней. Но укоряющие, испуганные глазки Дженни, озабоченное лицо матери и ее робкие, нежные ласки, молчаливое сочувствие Дика, полные жалости взгляды соседей – все это казалось ей жестокой и бессмысленной навязчивостью. «Почему они не хотят оставить меня в покое? – с гневом и возмущением думала она после каждого очередного проявления непрошеного соболезнования. – Почему они не оставят меня в покое?»

Ее обострившаяся чувствительность носила какой-то удивительно поверхностный характер: самые незначительные события повергали ее в настоящее смятение, но душа оставалась холодна и безучастна. Умри кто-нибудь в семье – она бы вряд ли огорчилась, но одно неосторожное слово доводило ее до умопомрачения. Так же мучительно несоразмерны были и ее физические восприятия. Как-то миссис Лэтам, проходя мимо кушетки, на которой Оливия проводила теперь почти все время, поправила на ней сползшую шаль. Оливия вскрикнула, словно от острой боли, и подняла руку. Широкий рукав сполз к плечу, и на коже – там, где к ней слегка прикоснулись пальцы матери, – проступили красные, как от ожога, пятна.

Однажды в мае миссис Лэтам встретила на пороге возвращавшегося из банка мужа.

– Старайся ступать потише, Альфред, – сказала она, – Оливия на кушетке в гостиной, мне едва удалось заставить ее уснуть. Мы так намучились с ней за день.

– Опять головная боль?

Оливия вставала теперь поздно, и мистеру Лэтаму не удавалось увидеться с ней до ухода.

– Да, и на этот раз просто ужасная. Все утро она ходила взад и вперед по комнате, не находя себе места. Я послала за доктором Мортоном.

– Он уже был?

– Да. Дал ей что-то успокаивающее, но говорит, что не может назначить никакого постоянного лечения. Он только и делает, что повторяет слова лондонского специалиста: над ней что-то тяготеет, и если б она поделилась с кем-нибудь, ей стало бы легче. Альфред, не попытаться ли тебе вызвать ее на откровенность? Если б мы только знали…

– Бесполезно снова возвращаться к этому, Мэри. Не можем же мы донимать ее сейчас перекрестным допросом! Придет день, когда она заговорит, быть может, сама.

– Она не сделает этого, она скорее умрет. Пойди взгляни на нее, она сейчас крепко спит. До сегодняшнего дня я не представляла себе, как она исхудала.

Мистер Лэтам вошел в комнату в войлочных туфлях и, затаив дыхание, склонился над Оливией. Халат распахнулся, и были видны ее иссохшие руки и шея. Лицо во сне заострилось, как у трупа. Отец отвернулся и отошел к окну.

– Боже милостивый! – чуть слышно проговорил он.

Миссис Лэтам подошла к нему и взяла мужа за руку:

– Альфред, она умрет.

Мистер Лэтам ничего не ответил.

– К нам идет почтальон, – прошептала она, выглянув в окно. – Как бы он не разбудил ее.

Мистер Лэтам открыл окно:

– Пожалуйста, не стучите в дверь. Сейчас я…

Но почтальон не слышал. Он два раза сильно стукнул во входную дверь, и Оливия с диким воплем, разнесшимся по всему дому, вскочила с дивана:

– Жандармы! Жандармы!

Очнувшись, она увидела отца с матерью. Никто из них не проронил ни слова. Оливия ушла к себе, а мистер и миссис Лэтам остались в гостиной, избегая смотреть друг другу в глаза.

На следующий день миссис Лэтам застала Оливию в саду. Она лежала в шезлонге. Миссис Лэтам неслышно подошла к ней сзади и обвила шею дочери руками.

– Не надо, мама, – сказала, отвернувшись, девушка, – ты делаешь мне больно.

Миссис Лэтам поспешила отдернуть руки; она уже давно примирилась с непонятной, противоестественной чувствительностью дочери к прикосновениям. Взгляд ее задержался на руке Оливии, лежавшей на подлокотнике: крошечные волоски на ней то поднимались, словно от холода или испуга, то опускались.

– Оливия, дитя мое, – произнесла она наконец, – расскажи мне, что с тобой происходит?

– Я ведь уже говорила тебе, мама, что со мной ничего не происходит. Я просто устала, и мне слегка нездоровится – вот и все.

Миссис Лэтам посмотрела на маргаритки.

– Видишь ли, дорогая, вчера мы с отцом невольно услышали, что ты сказала, когда тебя разбудил почтальон.

Оливия зловеще стиснула зубы.

– Я ничего не сказала.

– Дитя мое, я не хочу быть навязчивой, но подумай только, каково было нам с отцом услышать это одно-единственное слово. Если б ты только сказала нам, что…

И осеклась. Оливия встала и, сжав губы, молча смотрела на мать.

– Так, значит, вы подслушиваете, что я говорю во сне? Хорошо хоть, что ты поставила меня в известность! Если живешь среди шпионов, лучше уж знать об этом!

– Оливия! – вне себя вскричала миссис Лэтам. Ни разу в жизни с ней никто так не разговаривал. И подумать только, что такое сказала ее собственная дочь!

В глазах Оливии вспыхнул недобрый огонек. С минуту она смотрела на мать, потом повернулась и медленно пошла к дому.

Когда мистер Лэтам вернулся домой, он застал жену в слезах. Безутешно рыдая, она мало-помалу рассказала ему обо всем случившемся. Лицо мистера Лэтама побледнело. Подобная грубость была так не свойственна Оливии, что смутные догадки, мучившие отца, стали принимать вполне определенные формы.

– Где она? – спросил он.

– У себя в комнате. Не говори с ней об этом, Альфред. Я сама во всем виновата. Ты ведь предупреждал меня и просил не задавать ей вопросов.

Не ответив, мистер Лэтам отправился наверх и постучался в комнату Оливии. Она сидела у окна, как всегда одна, и даже не подняла головы, чтобы посмотреть, кто вошел.

– Опять головная боль, дорогая?

– Нет.

– Спала ли ты ночью?

– Как обычно.

– Мне бы хотелось поговорить с тобой минутку, если ты не возражаешь.

Оливия не шевельнулась.

– Пожалуйста.

Мистер Лэтам сел рядом и взял дочь за руку. Оливия сидела все в той же позе, но руку отдернула. Пальцы ее, скользнувшие по его руке, были холодны, как ледяные сосульки.

– Вернувшись домой, я застал твою мать в слезах, – начал он. – Она страшно огорчена вашей сегодняшней беседой. Она винит себя за то, что взволновала тебя, но она… она ведь твоя мать, Оливия. И ты знаешь, что она слаба здоровьем.

Оливия смотрела на свои холодные, стиснутые на коленях руки и молчала.

– Не кажется ли тебе, – решился наконец мистер Лэтам, – что ты немножко жестока? Бог мне свидетель, дитя, я не стараюсь проникнуть в твои тайны, но все же…

– Все же ты не понимаешь, как я могла быть настолько черствой, чтоб довести маму до слез? Я тоже не понимаю. Наверно, иссякли железы, выделяющие соки дочерней любви, или отмерли. Какой смысл притворяться, будто я люблю вас всех, когда на самом деле вы мне все безразличны? Я не отрицаю, что вела себя с мамой отвратительно, но этого не произошло бы, если б она оставила меня в покое.

– А разве тем, кто, несмотря на твое безразличие, любит тебя, легко безучастно смотреть, как ты страдаешь от ночных кошмаров? Не могу ли я помочь тебе избавиться от этого страха? Мне кажется, я бы смог понять тебя.

Оливия медленно встала и прижалась спиной к стене. «Точно беззащитный, загнанный зверек, вспугнутый из своего логова», – с болью в душе подумал мистер Лэтам.

– Отец, я вернулась домой, потому что мне больше некуда было ехать. Дайте мне немного отдохнуть и прийти в себя. Я не буду долго обременять вас. Вспомни, ведь до сих пор я никогда не была обузой ни для тебя, ни для матери. Но если вы начнете расспрашивать меня, мне придется уйти.

– Уйти? Опять… туда?