Текст книги "Оливия Лэтам. Джек Реймонд"

Глава VII

Прошло Рождество, а Оливия все еще была с Владимиром. Они вернулись в Петербург через несколько дней после визита Дюшана. Владимир снял для нее комнату у спокойных, приветливых людей, рядом с домом, в котором жил сам. Работы у Оливии не было, и она усердно изучала русский язык, историю и литературу. Медленной вереницей тянулись недели, складываясь в томительно-длинные месяцы.

Впервые в жизни Оливия не знала, чем заполнить свой день. Ей – человеку активному, решительному и трезвому – казалось, что легче вынести любой сокрушительный удар судьбы, чем жить в этой загадочной неизвестности, в беспомощном ожидании чего-то страшного, что может в конце концов и не наступить. Владимир был теперь так занят, что они редко бывали вместе. Служба, дававшая ему средства к жизни, и «дело», о котором они с Оливией по молчаливому уговору никогда не говорили, отнимали у него все время. Но даже те редкие мгновения, которые они проводили вместе, не приносили им радости и утешения. Оба были так взвинчены, что уже не могли, как в былые времена, непринужденно и откровенно беседовать на отвлеченные темы. Если же один из них и делал попытку заговорить о том, что волновало обоих, то неизменно наталкивался на невидимую преграду, отделявшую их друг от друга. Томившая ее непонятная таинственность и смутное, леденящее разочарование сделали Оливию, и так всегда сдержанную, еще более замкнутой. Для нее – человека уравновешенного и постоянного – было невероятно трудно расстаться с привычками и стремлениями своей молодости, бросить любимую профессию и последовать за возлюбленным в неведомый, грозный мир. Пожалуй, для нее это было труднее, чем для любой другой женщины, ибо романтика неизведанного, для многих столь заманчивая, никогда не влекла Оливию. И, совершив этот прыжок в неизвестность, она не нащупала под ногами твердой почвы. Несмотря на их взаимную, не знающую сомнений любовь, они, казалось, все больше отдалялись друг от друга. Каким бы безнадежным ни представлялось ей будущее, Оливия бы не роптала, знай она, что своим присутствием облегчает участь Владимира. Но его горькая жалоба: «Ты не понимаешь! Не понимаешь!» – удручала и обескураживала ее, заставляя все больше замыкаться в себе. И он был прав. Она понимала лишь одно: он страдает, и она не в силах облегчить его страдания.

Владимир действительно страдал так сильно, что мир словно померк для него. Приезд Оливии воскресил в нем угасший интерес к жизни, но помочь ему она ничем не могла. Днем он механически выполнял свои обязанности, а ночью мучился кошмарным ожиданием. Порой ему хотелось, чтобы беспощадное чудовище поскорее расправилось с ним, – так изматывали его эти безмолвные пустые часы, каждый из которых мог стать для него последним. Оглядываясь на прожитую жизнь, он видел призрачную процессию неосуществленных желаний, задуманных, но невылепленных статуй, непознанных радостей, – трагические обломки того, что могло бы быть. А в будущем? Неинтересная, утомительная работа, тяжелые, скучные, надоевшие обязанности… Унылое, беспросветное существование. А затем, быть может, бесполезное и бесславное мученичество за идею, которую он так и не познал до конца. И после всего – могильный мрак.

Теперь, когда опасность была так близка, им овладело бешеное желание взять от жизни все, что можно. Оливия никогда не поймет, чего ему стоило отказаться от ее предложения – жениться на ней сейчас же. Да разве она может понять это? В ее упорядоченной жизни нет места страстям. Было бы преступлением принести ее в жертву своему желанию насладиться жизнью – ей и так тяжело.

В отношении ее чувств к себе он не питал никаких иллюзий. Оливия, конечно, любит его, и если бы он пожелал – отдалась бы ему сейчас же, не задумываясь и не сомневаясь. Но он знал также, что она сделает это, лишь желая облегчить его участь: с тем же чувством она пожертвовала бы ради него своей правой рукой или жизнью. Он завоевал ее безграничную преданность, но не пробудил в ней женщины. Хотя Оливии было около двадцати семи лет и она с юных лет жила одна, близко соприкасаясь с грубой действительностью, зрелище людских трагедий и страстей не нарушило девичьей целомудренности ее восприятий. И потому, как ни устал он от борьбы и как ни изголодался по счастью, лучше остаться голодным, чем нарушить ее покой. Несправедливо требовать от нее так много, раз дни его уже сочтены и вскоре он покинет ее. Но бывали мгновения, когда именно эта мысль – мысль о близкой и неминуемой кончине – повергала его в такую бездну отчаяния, что он едва мог устоять перед безумным искушением отдаться хоть на миг этой жажде счастья и успеть испить чашу радости до наступления рокового часа.

Однако, судя по всему, роковой час мог и не пробить. Начиная с августа Владимир жил в состоянии напряженного ожидания, ночь за ночью внушая себе, что раз он жил как порядочный человек, то сумеет и умереть достойно, а это, в конце концов, самое главное. Теперь был уже январь, а он все ждал.

– Гроза, должно быть, прошла стороной, – сказал как-то раз Владимир Оливии. Они сидели у него в комнате, он работал. – Иначе она бы уже разразилась.

Оливия едва улыбнулась этим обнадеживающим словам. Долгие месяцы неизвестности лишили ее обычной бодрости и уверенности.

– Если ты действительно уверен в этом, то, пожалуй, я бы поехала домой и повидалась с родными. Они очень беспокоятся обо мне. Но ты в самом деле уверен?

– Как же я могу быть уверен в этом? Но, как видишь, до сих пор ничего не случилось. Поезжай, голубка, домой, твои родители так соскучились по тебе.

Она покачала головой:

– Я ведь говорила тебе, что не уеду, пока не буду уверена, что тебе ничего не грозит. Может быть, ты или кто-нибудь из твоих друзей разузнает поточней, как обстоят дела?

– Это можно будет сделать, только когда приедет Карол. Ему часто удается получать такие сведения, каких мы сами никогда бы не смогли получить. У него друзья и связи повсюду.

– Как ты думаешь, он приедет на той неделе?

– Весьма вероятно. Царь уехал сейчас из столицы, и Каролу, возможно, дадут разрешение.

Владимир и сам был на несколько дней выслан из Петербурга. Его, как и прочих подозрительных лиц, высылали каждый январь из Петербурга в связи с обрядом освящения воды, на котором обычно присутствовал царь. То же случалось и во время других важных празднеств и торжеств. Оливия и Владимир провели этот принудительный отпуск на Ладожском озере и вернулись лишь после окончания праздника.

– Тогда я дождусь Карола, – бесстрастно сказала Оливия и выглянула в окно. К горлу подступал комок.

– Володя, – с трудом проговорила она наконец, – когда я уеду…

Он сидел за столом и вычерчивал зубчатое колесо.

– Да?

Оливия повернула голову и стала смотреть, как он работает. Она не была впечатлительна, но вид этих чудесных, тонко чувствующих рук, вынужденных за мизерную плату вычерчивать детали машин, вызвал слезы у нее на глазах. Владимир не заметил этого – голова его склонилась над чертежом.

– Да? – переспросил он.

Оливия все еще колебалась – было страшно произнести это… Когда она наконец заговорила, голос ее звучал так спокойно, словно речь шла о самых обыкновенных вещах:

– Может быть, мне не возвращаться?

Рука, державшая карандаш, застыла в воздухе. Владимир, неподвижный как статуя, ничего не ответил.

– Володя, – с отчаянием повторила Оливия.

Он положил карандаш.

– Никто, кроме тебя самой, не может решить этого, – сказал он ровным, тихим голосом. – У нас с тобой так: ты все время даешь, а я только беру, и потому я не могу ответить на твой вопрос. Если ты считаешь, что совершила ошибку…

Оливия вдруг вспомнила, как говорила ему летом, что весь ее мир в нем. Теперь она чувствовала это еще сильнее, но повторить тех слов сейчас не могла. Она лишь неуверенно пробормотала:

– А может быть, это… ты ошибся?

Владимир промолчал.

– Видишь ли, – с тоской проговорила она, – ты так часто говоришь мне, что я не могу понять…

– Это верно, ты не можешь понять. И так лучше… для тебя.

Владимир встал, намереваясь выйти. В выражении его лица, в движениях появилось что-то натянутое. Оливия испугалась. Она не дала ему уйти и схватила его за руку:

– Это ты, а не я, не можешь понять!

От ее прикосновения он словно окаменел.

– Может быть. В конце концов, не имеет значения, кто из нас не сумел понять другого.

– Володя! Почему ты так суров со мной? Неужели ты не понимаешь, что я стараюсь поступать так, как нужно?

С губ Владимира сорвался приглушенный смешок, и он отдернул руку.

– Ты всегда стараешься поступать так, как нужно, дорогая, это бесспорно, но не думаешь о том, чего это стоит другим.

И, войдя в спальню, он затворил за собой дверь.

У Оливии перехватило дыхание, словно от быстрого бега, и она в изнеможении опустилась на стул. Кто-то тяжелой неторопливой поступью вошел в комнату. «Служанка с чайником», – подумала Оливия, склонившись еще ниже над незаконченным чертежом. Вошедший остановился у ее стула, и она подняла голову. На нее смотрел Карол, такой большой и очень спокойный.

– Ах! – чуть слышно произнесла она. – Вы?

Происшедшие в ней перемены – осунувшееся лицо, отяжелевшие от бессонницы веки, жесткие линии у рта – не ускользнули от его всевидящих глаз.

– Вам, кажется, пришлось здесь не сладко? – спросил он.

Его ленивый, протяжный голос почему-то сразу успокоил Оливию.

– Что, Володе хуже?

– Да, но, думается мне, дело тут не в здоровье.

Он терпеливо молчал, внимательно глядя на нее и догадываясь обо всем еще до того, как она начала рассказывать. Оливия тяжко вздохнула.

– Ужасно быть рядом и видеть его в таком состоянии. Это ожидание убивает его, а я ничем не могу помочь и даже хуже – только мешаю ему. – Она снова склонила голову над чертежом. – Если б я могла хоть чем-то ему помочь! Но я даже не в силах понять его. Я пыталась, но тщетно.

– А вам не кажется, что было бы гораздо лучше, если бы вы и не пытались понять? Примиритесь со всем как с неизбежным фактом. Уверяю вас, для того чтобы помочь своему ближнему – совсем не надо копаться у него в душе.

– Но я не могу так. Он теперь из-за меня еще несчастней, чем был прежде. Может быть, ваше присутствие принесет ему облегчение. Вы ведь всегда все понимаете.

Карол улыбнулся, и Оливия впервые заметила, какое непреклонное у него лицо, когда он не улыбается.

– Я? Ах да, это ведь моя профессия – все понимать. Тут у меня колоссальная практика.

Вошел Владимир, протягивая гостю руку и стараясь казаться веселым.

– Привет, Карол! Мы ждали тебя не раньше следующей недели.

– Мне выдали разрешение на эту неделю, и, если б я просил переменить срок, меня могли бы и вовсе не пустить. Что нового?

– Да ничего особенного. Все та же рутина. А у тебя, дружище, что-то замученный вид. Перетрудился?

Оливия не заметила в Кароле никаких перемен. Но после слов Владимира она взглянула на него повнимательней, и ей тоже показалось, что он стал каким-то другим. Немного поговорив с друзьями, Карол вскоре ушел, сказав, что у него «куча всяких глупых дел» и что завтра он придет к ним на весь день. Он поселился там, где всегда. Когда дверь за ним захлопнулась, Оливия и Владимир некоторое время помолчали.

– Оливия, – торопливо заговорил Владимир, не глядя на нее, – прости меня, я был с тобой груб. Но ты должна сама решить, что для тебя лучше. Я понимаю, что для тебя все это очень тяжело.

Она повернулась к нему и прижалась лицом к его плечу.

– Если мне и тяжело, так только оттого, что я мешаю, а не помогаю тебе. Для меня это вопрос правого и неправого дела. Что же мне делать?

Владимир привлек ее к себе.

– Объясни мне, что именно тебя беспокоит? Мне кажется, мы оба бродим в потемках и понапрасну мучим друг друга.

– Видишь ли, ваша борьба кажется мне не только неправой, но и бесполезной. Нечего ждать добра, когда на насилие отвечают насилием. Если у власти жестокое и глупое правительство – то тем больше у вас оснований руководствоваться не злобой, а другими, более высокими чувствами. А вы вращаетесь в заколдованном кругу: правительство обошлось с вами зверски, и вы стараетесь отомстить ему; оно наносит удар вам – вы ему. А какая польза от этого народу?

– Дело совсем не в мести; дело в верности.

– Верности вашему делу? Мир не станет лучше оттого, что вы так яростно отстаиваете свою правоту. Я не могу… – У Оливии задрожали губы. – Пока мы не придем к взаимопониманию в таком важном вопросе, нам лучше не думать о женитьбе. Как бы я тебя ни любила, я буду лишь раздражать и огорчать тебя своим неверием в правоту твоего дела.

Владимир наклонился и поцеловал ее волосы.

– Дело не в том, что ты не веришь, а в том, что ты не понимаешь. Что случилось, Маша? Кто-нибудь ко мне?

В дверь стучала служанка. Владимир вышел в коридор и вскоре вернулся. Вид у него был озабоченный.

– Мне надо сейчас же уйти по делу. Как только вернусь, сразу зайду к тебе.

– Это надолго?

– Надеюсь, нет. Но, может быть, придется задержаться.

– Постарайся не промокнуть, ладно? Эта сырая погода так вредна для тебя.

– Скоро станет лучше. К вечеру, наверно, подморозит. До свидания, любимая.

Она протянула ему руку, но он привлек ее к себе и, жадно поцеловав, поспешно вышел.

Оливия отправилась домой. На улицах лежал мокрый, грязный снег. Достав словарь, грамматику русского языка и наполовину прочитанную книгу, она часа три подряд занималась. Потом почувствовала, что в комнате стало очень холодно, и, взглянув на окна, увидела, что они замерзли.

Оливия ждала Владимира до вечера. Беспокойство и неизвестность давно уже повседневно сопутствовали ей, и она привыкла терпеливо ждать. Но когда пробило восемь, а Владимира все не было, Оливия встревожилась и поспешила к нему домой.

Мокрый снег, лежавший на мостовой несколько часов тому назад, превратился теперь в плотный, скользкий, гладкий, как стекло, лед, звеневший под ногами. Дул северо-восточный ветер, и температура продолжала резко падать.

Владимир еще не приходил. Приготовив все к его приходу, чтобы он мог сразу согреться, она села и стала ждать. В половине десятого он тяжело поднялся по лестнице и вошел, спотыкаясь, в комнату. В лице его не было ни кровинки, дыхание прерывалось, руки безжизненно повисли. Борода и одежда обледенели.

– Благодарение Богу! – пробормотал он, когда Оливия бросилась к нему.

Владимир так ослабел, что безропотно поручил себя заботам Оливии. Сначала ей показалось, что она так и не сможет отогреть его. Они заговорили лишь через полчаса: слишком занятой Оливии и невероятно измученному Владимиру было не до разговоров.

– А теперь, – произнесла наконец Оливия, усаживаясь у его кровати, – расскажи мне, что же, собственно, произошло.

– Сейчас уже все в порядке, но среди наших поднялась тревога. Положение казалось угрожающим, и они поспешили послать за мной. Мне надо было попасть в один дом, и по пути я заметил, что за мной увязался шпик. Пришлось петлять несколько часов, чтобы избавиться от него.

– А как это можно сделать?

– Надо замести следы. Кружишь и петляешь по всему городу, словно заяц; иногда скрываешься в проходных дворах и выходишь через них на другие улицы. Ни в коем случае нельзя заходить к своим, когда по пятам следует шпик.

– Чтобы не навлечь на них подозрений?

– Разумеется. А я никак не мог отделаться от этого шпика. Я столько кружил по городу, что мы оба положительно взмокли. Да тут еще погода изменилась.

– Но ты все-таки отделался от него?

– О да. И сделал то, что нужно. Думаю, теперь мы все в безопасности.

– Тогда отправляйся спать. Я буду в соседней комнате, на случай если я понадоблюсь тебе.

– Дорогая, тебе необходимо лечь самой. Иди к себе. Не бойся так за меня, голубка! Ведь ничего страшного со мной не случилось. Я просто устал и озяб.

Владимир понимал не меньше Оливии, как опасно для него так простыть. Но раз он предпочитал говорить об этом в таком легком тоне, она решила не омрачать его настроение и беспечно ответила:

– Разумеется, мой милый. Но мне все-таки хочется побыть здесь, рядом с тобой. Ничего не поделаешь, раз уж я родилась такой беспокойной.

Она ничего больше не сказала, но послала Каролу записку, прося его немедленно прийти к ним. Посланный принес ответ, что Карола нет дома и что он вернется не скоро. Оливия ждала в соседней комнате, неслышно подходя время от времени к двери в спальню – послушать, как дышит Владимир. Около часу ночи он сдавленным голосом окликнул ее, и Оливия вошла к нему в комнату. Владимир сидел на кровати, глаза его блестели, на лице горел лихорадочный румянец.

– Прости, что беспокою тебя… но я, кажется… здорово попался… на этот раз.

Через час температура резко поднялась, и больной начал бредить. Пока она пыталась успокоить его, послышался звонок, и Оливия вышла в переднюю встретить Карола. Заиндевевший и облепленный с головы до ног снегом, он походил на лохматого белого медведя.

– Опять плеврит? – спросил Карол, сняв пальто и тщательно, не спеша стряхивая с бороды льдинки.

– По-моему, что-то похуже. Боюсь, не воспаление ли легких.

Карол прошел за ней в комнату больного. Когда они вернулись в гостиную, он, глядя Оливии прямо в глаза, не колеблясь объявил напрямик:

– Вы правы. Двустороннее воспаление, и тяжелое.

Лицо Оливии стало белым, как воротник ее платья, но голос звучал спокойно:

– Есть надежда?

– Очень мало. Другой медицинской сестре я бы сказал – почти никакой, но вы сами знаете, что в таких случаях надлежащий уход опытной сестры значит не меньше, чем помощь врача. Пожалуй, только вы и можете спасти его. Во всяком случае, попытайтесь.

Глава VIII

– Думаю, опасность миновала. Самое страшное уже позади, – сказал Карол, выходя из комнаты Владимира.

Вздрогнув, Оливия подняла голову. Напряжение последних двух недель так измотало ее, что она не могла просидеть и пяти минут, чтобы не задремать. Она с самого начала сама уговорила Карола не нанимать вторую сестру:

– Попадется еще какая-нибудь недобросовестная или забывчивая сестра, а ведь самая маленькая небрежность может убить его. Мы будем спокойней, если станем все делать сами. И потом, я очень вынослива, гораздо выносливей, чем вы полагаете.

Он согласился – пусть попробует, и Оливия, бесспорно, с честью справилась со своей задачей. Никогда бы Каролу не найти такой исполнительной, умелой медицинской сестры. Но зато оба еле держались на ногах. Две последние недели они спали лишь урывками. Даже Карол – недюжинный здоровяк – начал страдать от головокружений, особенно когда нагибался. «А Оливия, – думал он, – стала похожа на ходячее привидение».

Сейчас он серьезно посмотрел на обращенное к нему бледное лицо.

– Вы его, дорогая, можно сказать, воскресили из мертвых. Я почти не надеялся на такой исход. Теперь он обязательно выживет, только бы не случилось ничего непредвиденного.

Оливия, чуть приоткрыв рот, смотрела на него. В лице ее было столько растерянности, что Карол испугался: вот сейчас она заплачет или лишится чувств. Но Оливия не сделала ни того ни другого. Она просто опустила голову на стол и тут же заснула.

В конце третьей недели Владимиру разрешили сесть, но, конечно, в кровати и всего на несколько минут. Событие это явилось настоящим праздником для всех троих, хотя Владимиру пришлось вскоре опять лечь. Говорить больному было еще очень трудно, его слабый голос то и дело прерывался. Наконец Владимир совсем умолк и теперь лежал тихо, взяв тонкими пальцами Оливию за руку и не сводя с нее блестящих запавших глаз.

Это был самый счастливый день в жизни Оливии. Несмотря на усталость, она уже не чувствовала прежнего одуряющего изнеможения. Теперь она полностью осознала, что жизнь любимого спасена. Она ликовала не только оттого, что его больше не мучил телесный недуг. Душа его была покойна – вот что радовало Оливию нисколько не меньше. Но самой большой радостью была внутренняя перемена, свершившаяся в ней самой. Пока жизни Владимира грозила опасность, Оливия была так занята, а когда опасность миновала – так измучена, что могла думать только о самых насущных заботах. Но теперь ею овладело такое чувство, словно она пробудилась в яркий, солнечный день и все мучившие ее ночью кошмары исчезли. Оливию никогда ничто не страшило – кроме неизвестности. У нее было достаточно мужества, чтобы найти выход из любого затруднения, но она не выносила нерешенных вопросов. Жизненный путь Оливии мог быть крут и каменист – она шла по нему легко и уверенно, если только знала, куда он ведет. Но смотреть в лицо неизвестности и не знать, что впереди, – было свыше ее сил. Жизнь бок о бок с Владимиром – так близко и в то же время так далеко от него, – бесплодные попытки понять его внутреннюю жизнь и смотреть на окружающее его глазами отравляли ее молодость. Но теперь, когда она едва не потеряла Владимира совсем, все сомнения Оливии сразу развеялись: она будет терпеливо ждать того времени, когда сможет все понять, а пока она счастлива и тем, что Владимир спасен и снова с ней.

Спустя два дня Владимир уже настолько окреп, что Карол, войдя в кухню, где Оливия делала заварной крем, сказал ей со смешком в усталых глазах:

– Сомнений нет: Володя поправляется. Он только что обругал меня, когда я собрался измерить ему температуру.

Оливия, улыбаясь, подняла голову.

– Это самый верный признак выздоровления. Отец говорит, что, когда я была еще ребенком, он уже знал, что стану медицинской сестрой. И вот почему: после того как наша Дженни чуть не умерла от крупа, я встретила его на дороге к дому, радостно размахивая шляпой и крича во все горло: «Папа! Папа! Дженни поправляется! Она уже мне нагрубила!»

Оливия засмеялась, но тут же вздохнула.

– Бедный папа! – промолвила она чуть слышно.

– Ваши родители были, наверно, очень добры к вам, когда вы были ребенком? – спросил Карол, глядя на огонь.

Оливия с удивлением посмотрела на него:

– Добры? Отец и мать? Да ради меня они бы дали растерзать себя на куски.

С минуту она молча смотрела на него, потом мягко спросила:

– А ваши родители… разве не были добры к вам?

– Они сделали для меня все, что смогли, – оставили мне воспоминания. Моего отца расстреляли, когда я был еще совсем крошкой, а моя мать умерла в тюрьме. Я смутно припоминаю, как до нас дошла весть о ее смерти. Помню лишь, что дед заставил меня преклонить колени перед распятием и поклясться…

Но вместо того чтобы рассказать, в чем именно заставил его поклясться дед, Карол лениво протянул:

– Это, должно быть, хорошо – иметь родителей; если только они приличные люди.

И ушел к больному.

Когда Оливия принесла крем в комнату, любимец Владимира – Костя, сынишка дворника, – сидел на краю кровати и, захлебываясь от восторга, что-то весело лепетал. Все эти три недели он капризничал потому, что его не пускали к другу, которого он называл, несмотря на запрет матери, «Володей», а не «Владимиром Ивановичем».

– Володя обещал мне подарить завтра к празднику лошадку. А вы ее, дядя доктор, купите, так сказал Володя. Да, Володя? Черную лошадку с белыми ногами.

– Хорошо, хорошо, обязательно куплю. А теперь ступай домой, Володя устал.

Оливия взяла мальчика на руки и направилась с ним к двери.

– До свидания, Костя, – проговорил Владимир, и детский голосок пропищал в ответ:

– До свидания, Володя.

– Меня ждут дома неотложные дела, – сказал Карол, когда Оливия вернулась. – Я буду ночевать у себя, а завтра утром приду. И вы тоже ложитесь. Володя чувствует себя сейчас хорошо, надо только беречь его от простуды. Постарайтесь, чтобы в комнате было тепло; судя по барометру, ночью будет опять метель. Да, я хочу еще внести изменения в его диету. В полночь и в два часа…

– Оставь Оливию в покое, Карол, – с раздражением прервал его Владимир. – Суетишься, словно старуха.

Слово «суетишься» по отношению к Каролу рассмешило Оливию. Она была сегодня так счастлива, что ее смешил любой пустяк.

– Смейся сколько тебе угодно, – заметил Владимир, – но не забывай, что от тебя остались кожа да кости. Оставь на столе записи о диете и всю прочую чепуху и отправляйся спать. Выспись как следует. Если мне ночью что-нибудь понадобится, я справлюсь сам.

– И снова простудишься, и снова повторение всего, что было эти две недели. Нет уж, покорно благодарю, дорогой мой, хорошенького понемножку.

– Собственно, никакого повторения не будет, – вмешался Карол. – Если ты еще раз простудишься, то уже больше не выкарабкаешься. А поэтому лежи смирно и не вылезай из теплой постели. До завтра.

К вечеру на улице резко похолодало и небо затянуло снежными тучами, мчавшимися с севера. Быстро приготовив все, что могло потребоваться больному ночью, Оливия улеглась на кушетке в гостиной и крепко заснула. Как всякая тренированная сестра, Оливия могла проснуться в любое, назначенное себе время. Проснувшись около полуночи, она прежде всего увидела снежные вихри, кружившиеся за окном. Началась метель. Когда в двенадцать часов она вошла к Владимиру, он не спал: глаза его были широко раскрыты, у рта залегла трагическая складка.

Выполнив предписания врача, Оливия хотела уйти, но Владимир схватил ее руку и крепко сжал:

– Оливия…

Она села подле него.

– Да, дорогой?

– Ты помнишь, что ты сказала мне в тот день, когда меня вызвали наши и я ушел?

– Помню.

– Ты была права. С моей стороны эгоистично удерживать тебя здесь. С самого начала я веду себя как самый заядлый эгоист. Я не имел права втягивать тебя в такую жизнь.

– Но ты не втягивал меня. Я сама пошла.

– Пусть так, если тебе угодно. Так или иначе – ты сейчас здесь и губишь свою молодость ради развалины, которой давно пора бы околеть, как крысе в норе…

– Дорогой мой, ты меня очень обяжешь, если не будешь в моем присутствии отзываться так оскорбительно о человеке, которого я люблю. И обяжешь меня еще больше, если не будешь разговаривать по ночам, когда у тебя жар.

Он резко оттолкнул ее руку:

– Ты дурачишь меня, словно ребенка! Ты думаешь, я не вижу, к чему сводится твоя любовь? К возвышенной жалости – вот к чему! Ты являешься ко мне, словно милосердный ангел, берешь меня за руки, чтобы я поскорее забыл, что эти руки могли бы…

Он замолчал, кусая губы. Оливия закрыла глаза, вспомнив, как в те страшные дни, когда он лежал в беспамятстве, пальцы его беспрестанно двигались по одеялу, словно он что-то лепил.

– Володя, – серьезно заговорила Оливия, – я не хотела говорить с тобой об этом, пока ты не окрепнешь, но раз ты настаиваешь, я скажу сейчас. Со времени твоей болезни я все вижу в ином свете. Мне и сейчас еще многое непонятно, но тем не менее я счастлива и буду счастлива, даже не понимая всего до конца. Я не беспокоюсь о том, поженимся мы с тобой или нет. Это такая малость, а ведь важно другое, совсем другое. Понимаешь? Своими руками вырвала я тебя из лап смерти, и теперь ты мой, навсегда мой, ну как если бы ты был моим ребенком. Я хочу только одного: слышать, как ты дышишь, и знать, что тебе ничто не угрожает. Вот и все. А теперь спи. Что с тобой, дорогой? Опять болит?

Он хрипло рассмеялся:

– А я и не знал, что ты умеешь облекать в такую красивую форму самые неприглядные вещи. Но ведь суть дела от этого не меняется: ты даешь, все время даешь, а я ничего тебе дать не могу. Даже Карол понимает это, хоть и молчит. Он сказал мне сегодня, что у тебя сильно развит «материнский инстинкт» и что я не должен заглушать его. Но Карол… всегда побеждает меня… в спорах. Неудивительно… при таких здоровых легких.

И, нетерпеливо вздохнув, он отвернулся от Оливии. Она, откинувшись на спинку стула, неподвижно смотрела в окно. За замерзшим стеклом в непроглядной тьме кружились несметные полчища снежинок, подгоняемые беспощадным ветром. Сердце Оливии сжалось, когда она услышала неровное, затрудненное дыхание Владимира. Она посмотрела на больного: он лежал с закрытыми глазами; и при виде морщин, набегавших на лоб при каждом его вдохе, Оливия содрогнулась, словно колющая боль пронзала ее собственную грудь.

В дверь постучали.

– Телеграмма! – послышался мужской голос. – Срочная!

«Что-нибудь с отцом», – промелькнуло у Оливии. Она поспешно встала.

– Сейчас же откройте!

Пальцы Владимира, сжавшие руку Оливии, словно остановили биение ее сердца.

– Это не телеграмма, – сказал он.

Когда серый туман рассеялся, она повернулась к нему. Он тянулся к ней, раскрыв объятия, смеясь и торжествуя.

– Любимая моя, мы довольно поспорили, а ведь жизнь так коротка! Поцелуй меня и открой, – это смерть стучится в дверь.

– Телеграмма! – повторил тот же голос, но они не слышали. Оливия склонилась к Владимиру, и губы их слились в поцелуе. Потом она отворила дверь. Одетые в синее фигуры с шумом ворвались в комнату, и ей вдруг померещилось, будто что-то светлое и лучезарное разбилось и исчезло, рассыпалось в прах у ее ног.

Она неподвижно стояла возле кровати, равнодушно глядя на пристыженные лица, не слушая вежливых объяснений офицера:

– …Серьезно болен… но исполнение служебного долга…

Слова его доносились откуда-то издалека, словно еле слышный шум ветра. Как это все однообразно и пошло, как обыденно и серо, словно свершается каждый день с тех самых пор, как сотворен мир… И разве она сама уже не испытала это много раз?

Теперь заговорил Владимир. В голосе его не было презрения, только безразличие. «Как ему все надоело», – подумала Оливия и удивилась, что он все же закончил начатую фразу.

– Как вам угодно, господа. Таково уж ваше ремесло, ничего не поделаешь. Мне одеться?

Офицер опустил глаза. Он посмотрел в окно на снежные вихри, перевел взгляд на лицо Оливии и нерешительно обратился к своему помощнику. Тот стоял рядом – в темном, наглухо застегнутом пальто, подтянутый, тонкогубый, с бегающими глазками.

– Не совсем удобно… – сказал вполголоса офицер. – Такая морозная ночь.

– Да, – ответил тот мягким, мурлыкающим голосом, – двадцать четыре градуса мороза, – и с улыбкой повернулся к Владимиру.

– В этой комнате чересчур жарко. Свежий воздух пойдет вам на пользу. У вас, кажется, легкие не в порядке? Очень неприятное заболевание, но теперь все врачи рекомендуют лечение свежим воздухом.

– К чему пустословить? – тем же тоном проговорил Владимир. – Ведь приговор все равно уже подписан.

– Смертный приговор? – спросила Оливия. Это были ее первые слова; голос звучал так ровно, как будто ей надо было просто что-то уточнить.

Светлые глазки помощника офицера задержались на Оливии. Озорные огоньки вспыхнули на секунду под слегка опущенными веками и тут же погасли.

– А вы кто такая? – спросил он.

– Оливия! – вскричал Владимир таким отчаянным, умоляющим голосом, что она в страхе кинулась к нему. Он схватил ее руку своей горячей рукой.

– Любимая, бесполезно… бесполезно сопротивляться! Пойми… я не могу видеть, как ты стоишь рядом с этой змеей, а у меня нет сил встать и придушить его… Он станет оскорблять тебя… смеяться над тобой. Это Мадейский.