Текст книги "Осколки фамилии"

«Собираясь вместе на выходные, хочется, чтобы в те редкие часы, которые отведены нам, все было хорошо, но отчего-то это не так. Время от времени в любой семье могут возникать проблемы, их признают и пытаются решить. Однако родителей будто полностью устраивает та серо-малиновая атмосфера, которая сопутствует их семейной жизни». Маленькая Харви замечала, что любые шероховатости в бабушкиной семье широко обсуждаются, и все стараются исправить ситуацию к лучшему. «Отчего же родителям все равно? Почему не делать пусть маленькие, но шаги навстречу простому и естественному счастью?» – непонимание мучало Харви.

Размышляя над этими вопросами, маленькая Харви в пять лет вдруг поняла: она должна все взять в свои руки, это и есть искомый ею смысл существования. Некоторое время назад малышку Харви начал постоянно посещать вопрос, зачем люди рождаются: «Почему я – это я?» Все сложилось, словно пазл, словно игра, правила которой вначале туманны, но в процессе все становится на свои места и оказывается просто. Нужно объединить тревожащие ее проблемы. Вопрос счастья ее маленькой семьи и вопрос причины прихода на Землю вместе рождали единственно возможный ответ: от нее зависит, хорошо ли всем членам этой семьи или нет, она ответственна за их счастье и в силах повлиять на ситуацию. Вот ради чего ей была дана именно эта жизнь.

В момент единения со Вселенной от приоткрывшейся истины мироздания в незащищенную детскую грудь впивается острие стрелы. Маленькая Харви замерла от ужаса, сердце забилось, из горла рвется крик отчаяния: «Что же я натворила?!» Следуя логике, Харви осознала, что все те проблемы и конфликты, который есть в семье, – это ее вина! Вина ее бездействия или, наоборот, каких-то неверных шагов. «Я не всегда показываю, что люблю родителей. Я бываю капризна и могу вести себя слишком шумно. Именно это, наверное, и создает напряжение, в котором мама и папа вынуждены жить из-за меня». Чувство горести за свою беззаботность и необдуманность поступков сжимало маленькую Харви в тисках, выдавливая соленые слезы.

Под капающие с длинных черных ресниц, струящиеся по щекам слезы маленькая Харви начала громко всхлипывать, ведь она еще смела сравнивать атмосферу в семье бабушки и родителей. «Но у бабушки дети были хорошие, потому семья такая счастливая. А моим родителям досталась я – Харви, разрушитель всего хорошего и источник одних проблем». Переосознание истинных причин всех тревог ее семьи стало той поворотной точкой, с которой Харви из самых лучших побуждений начала разрушать свою личность.

Главной целью малышки Харви стало поступать не в соответствии с желаниями, а так, чтобы вызывать как можно меньше раздражения, предупреждая конфликты и отрицая действительность, потому что как только разрешишь себе взглянуть правде в лицо, сил на борьбу, на бесконечное лавирование между летящих снарядов более не будет. Словно танцор, которого заставляют двигаться в одном стиле вне зависимости от музыки и настроения, Харви переступила через собственные эмоции и день за днем начала отыгрывать чужие.

Арсенал приемов ее священного похода полнился каждый день. Родители ругались, а Харви в этот момент старалась прибрать комнату или кухню, нарисовать цветы, поставить их на стол вместо настоящих, чтобы потом, едва только скандал начинал затухать, ворваться к родителям и сказать:

– Посмотрите! Посмотрите! Как красиво на кухне! Пойдемте попьем все вместе чай! Чайник вскипел!

Харви все время извинялась, даже без причины, живя с бесконечным чувством вины. Маме это очень нравилось, в таком поведении дочки она чувствовала некое удовлетворение. Их диалог всегда складывался схожим образом.

– Мамочка, прости меня! – неожиданно говорила Харви, чувствуя особенную привязанность к матери и хрупкость человеческих чувств.

– Я тебя извиняю, Харви, – нравоучительным тоном говорила мама Харви.

Такой ответ пугал до оцепенения, ведь Харви и так постоянно чувствовала, что виновата, но не могла себе представить, в чем именно провинилась. Прося прощения, девочка надеялась, что мама скажет:

– Харви, милая, ну что ты, за что ты просишь прощения?

Но своим ответом та лишь подтверждала, что Харви доставляет страдания своим близким и все делает неправильно. Харви обещала себе стараться еще больше, но пять будних дней у бабушки она так тосковала по родителям, что после долгожданной встречи не могла совладать с эмоциями, начинала носиться по родительской квартире, говорить без умолку, позволять себе лишнего, неизменно это заканчивалась очень плачевно для нее. Тогда Харви осознавала, почему родители оставляли ее у бабушки, ведь с такой, как она, жить все время очень сложно. Единственным выходом было разделить тяжелую ношу между двумя семьями. Харви вновь обещала взять себя в руки и стараться изо всех сил привнести радость в свою семью.

Однако старания Харви напоминали борьбу Геракла с дочерью Тифона и Ехидны. Ведь рассекая гидру вновь и вновь, лишь добавляем ей сил, укрепляя первопричину своего несчастия. Только спустя много лет, уже не живя с давшими жизнь, Харви осознала, что своим поведением лишь еще более распоясала родителей, не дав им ни одной причины объединиться и прислушаться к душе Харви. Классически Харви делала то, чего более всего боялась: пытаясь осчастливить всех, шла неверной дорогой. Сама сотворила из себя удобного ребенка, который думал о себе гораздо хуже, чем был на самом деле, позволяя другим оправдывать свои проступки за ее счет и не развиваться. Тогда Харви всего этого не замечала, потому как на нее летели одна отравленная стрела за другой, не оставляя времени на размышления.

Из разговоров окружающих все чаще вырывались вначале непонятные слова «алкоголизм», «выпивка», «пьяный». Именно этими словами, как правило, описывали те самые состояния отца, которых так страшилась сама Харви. Хоть значения слов были не совсем понятны, но по тембру голоса, придыханиям и округляющимся глазам становилось предельно ясно, что это большая беда. «А что нужно делать, если близкий в беде? Нужно помочь! И, пока он слаб, защитить его от возможных врагов». Новая миссия по улучшению, как бы сказали политологи, имиджа отца стала очередной одержимостью Харви. Она ежедневно делала маленькие шаги по всяческому распространению информации о великих делах и хороших сторонах отца и, разумеется, старалась замолчать и скрыть все то, что попадало под категорию «плохое».

Продолжая кампанию по восхвалению отца и тренировки по оттачиванию того идеального поведения, которое могло бы максимально нейтрализовать любые бури, Харви и впрямь ощущала, что иной раз ей удавалось сделать атмосферу теплее. Таким образом, пусть ненадолго, но создавалась иллюзия нормальной семьи. Обычной хорошей семьи со своими привычками, шутками и традициями. Удерживать подобное состояние было настолько тяжело, что, кажется, это стало единственным занятием, отдаваясь которому, Харви совершенно перестала искать себя и постепенно забыла то, что уже о себе знала.

Когда же состояние внешней семейной идиллии обреталось, Харви испытывала невероятную радость, однако в тот же самый момент внутри нее образовывалась пустота, такая же бессодержательная, как и та временная случайная идеальная картинка, за которой не стояло ничего, кроме ущербного эгоизма обоих родителей.

Раздался очередной звонок, который выдернул Харви из ее воспоминаний. Сигнал телефона словно ворвался в сон-кошмар, проснуться от которого самому не получается, хоть осознаешь, что это всего лишь сон. Того, кто помогает вырваться из цепких лап коварного Морфея, воспринимаешь с благодарностью, не раздражением. Харви со взглядом, наполовину по-прежнему обращенным в себя, взяла телефон, посмотрела на экран несколько секунд и наконец смогла сфокусироваться. Звонила ее университетская подруга Джахоноро. Харви с нежностью улыбнулась экрану телефона.

Джахоноро – мусульманка из традиционной восточной семьи, с которой их свела общая alma mater. Проводя значительную часть времени в европейской культуре в Москве, она никогда не ставила под сомнения устои своей семьи. В разговорах часто подчеркивала, насколько традиции ее народа превосходят все остальные в мудрости и дальнозоркости. Порою Харви это сильно раздражало, потому как в этом виделась некоторая зашоренность. Словно перед человеком лежала прекрасная долина с извивающимися полноводными реками, небольшими озерами, полянами ярких цветов, насыщенными пятнами перелесков, и все это в окружении зеленых холмов, а человек видит только дерево, что растет перед долиной в двух шагах от смотрящего. Однако Харви ничего не могла с собой поделать, хоть они с Джахоноро принадлежали к разным мирам, которым никогда не суждено полностью понять друг друга, оставались они родственными душами. Джахоноро была веселой, внимательной, разговаривать с ней было легко, если абстрагироваться от ее патриотических речей. Харви заправила за ухо пряди длинных темных волос и с радостью ответила:

– Привет, Джахоноро.

– Привет, дорогая. Хотела спросить, как твои дела? – голос Джахоноро звучал деловито, как всегда в начале разговора.

– Хорошо, спасибо. Как твои?

– Мои тоже хорошо, спасибо. Харви, я видела тебя сегодня в университете, и, – Джахоноро замешкалась, – ты такая грустная в последнее время и так исхудала, у тебя точно все в порядке? Я все не решалась спросить, но не могу перестать думать об этом. Как ты на самом деле?

– Да… Джахоноро, все хорошо, наверное, устала просто. Знаешь, я хочу найти работу в компании, где могла бы пройти практику параллельно с завершением учебы. Тогда после окончания университета я бы могла претендовать уже не на стартовую позицию. Это непросто – выбрать то, что нравится, – Харви умело переводила тему и обманывала, завуалировав все в слова правды. Это особый вид искусства, который она освоила в своем детстве в совершенстве.

– Что ж, если это просто усталость, я рада. А куда ты хочешь пойти? Какие-то компании уже есть на примете? – поинтересовалась Джахоноро.

– Я сформировала список критериев для подбора, пока под него попадает несколько компаний, в них я уже отправила свое резюме. Посмотрим, что выйдет. Хочешь, отправлю тебе список этих компаний, ты тоже вышлешь им резюме? Вдруг окажется, что мы дальше не только учиться будем бок о бок, но и работать?

– Дорогая, ну что ты! Мне никто не позволит работать! Большая удача, что родители разрешили мне учиться в университете, а не сразу после школы замуж выдали. Поверь, стоило немалых усилий и манипуляций с моей стороны, чтобы отец на это согласился, – Джахоноро это забавляло.

Харви в очередной раз подумала: «Мама дорогая!» Вот такая покорность судьбе совсем не в характере подруги. На ум приходило единственное объяснение: Джахоноро действительно видела лучшую свою судьбу в браке, устроенном родителями, и жизни, вращающейся вокруг семьи. Своеобразный обмен свободы на счастье, гарантированное не ниже определенного объема. Что ж, возможно, в такой предопределенности что-то есть. Это позволяло ей воспринимать годы учебы действительно как самое сумасшедшее время и получать от них массу удовольствия. Ведь учеба в этом случае самоцель, а не лишь ступень в построении карьеры. Джахоноро многое о своей жизни знала наперед, потому могла себя подготовить к тому, что ее ждало, и сконцентрироваться на главном. Это ли не прекрасно, если находишься с таким подходом в согласии?

– Если честно, Харви, тебе бы тоже не помещало сконцентрироваться на чем-то, кроме учебы и будущей работы. Знаешь, женщина цветет лет до двадцати пяти, а дальше медленно увядает. Не так долго тебе цвести осталось, – продолжала подруга.

– Джахоноро, не начинай опять, – рассмеялась Харви. – Давай завтра увидимся, поболтаем после занятий, и ты полюбуешься мною, пока я еще не увяла окончательно.

– Хорошо, дорогая, до завтра! И не грусти!

Совет подруги был здравым, но не исполнимым. У Харви вовсе не получалось взять себя в руки и перестать грустить, а сказать вернее, не было сил стараться. И хотя истинной причиной ее грусти была кульминация трагедии, что разыгрывалась с самого детства, Харви не обманывала подругу, говоря, что устала от раздумий о работе мечты. Образование открывало множество прекрасных возможностей, из которых предстояло избрать что-то для начала пути, но умение делать выбор подразумевает способность принимать решение в соответствии со своими желаниями. У Харви же не было даже малейшего представления о том, что ее влекло, а потому страшило решение, в основе принятия которого лежала пустота. Тревога неопределенности свойственна многим молодым людям, но, пробуя себя в подработках, они понимают, нравится ли им тот или иной род деятельности или компания, а Харви, пробуя себя, делала каждый раз единственный вывод: «Да, с этим я справлюсь». К девушке подкрадывалось понимание, что хоть выполнить она могла любую задачу и работу, удовлетворение не приносила ни одна. Неужели ей, чувствующей столь многое, предстояла жизнь в ежедневной апатии?

Взрослое детство зачастую определяет в будущем профессию творческую, оттого, что искусство – это когда выбираешь за других, уклоняясь от принятия решения за самого себя. Искусство прежде всего искусственно, то есть не просто отдалено от окружающей действительности, а лежит в плоскости параллельной вселенной, что никогда не соприкасается с реальностью. Та, другая вселенная может подражать реальности, может путешествовать по временной ленте реальности, не ограничиваясь в перемещениях, может резать ее на куски и сшивать вновь причудливым образом, но никогда ею не станет, и это успокаивает тех, чья психика надломана действительностью. Это словно фобия, когда человек боится прикоснуться к миру без перчаток, а окружающие благосклонно закрывают глаза на его чудачества и восхищаются перчатками.

Если детство нормальное, человек обретает себя, свои предпочтения и становится тем, кем предначертано. Если в детстве поглощен решением чужих вопросов, то найти себя не успеваешь, а в качестве компенсации становишься экспертом в тонких материях чувств окружающих и начинаешь ощущать мир острее, улавливая его малейшие изменения. Вырастая, ощущаешь себя потерянным, одиноким и абсолютно ни на что не годным. Единственная деятельность, которую не имитируешь, в которой не играешь, а становишься самим собой, – это простое выражение собственных наблюдений, чувств и знаний о внешнем мире и внутреннем одиночестве. Можно переносить измерения своих чувствительных приборов на электронную бумагу, аналоговый холст, выражать в звучании, пластике тела или разговорах с теми, кто хочет разобраться в себе, как это делают психологи.

Раз за двадцать с лишним лет девушка не успела разобраться в том, чем ей действительно симпатичен мир вокруг, Харви подозревала, что для нее реальные профессии навсегда останутся лишь имитацией. Сейчас она могла найти любую работу, соответствующую своему образованию, и просто делать ее хорошо, но без удовольствия. На досуге Харви всегда много рисовала, создавая собственный выдуманный мир, этим она могла бы и продолжать заниматься для души: писать открытки, расписывать ткани, делать альбомные наброски, рисовать портреты прохожих и зданий. Выдуманный мир был намного приветливее и уютнее реального, безвозвратно ускользнувшего от нее в детстве. Харви часто слышала комплименты своим рисункам, и каждый раз ее посещало двоякое чувство наслаждения от столь искомого признания и недоумения – ведь так мог бы нарисовать каждый. А после озвученных мамой больших новостей не тянуло рисовать вовсе.

Харви усмехнулась про себя, подумав, что все люди, которых окружающие с придыханием одаривают эпитетом «творческий», на самом деле ни на что не годные бездари, которые, если следовать более древним религиям, вынуждены будут переродиться, так как явно просто упустили все отведенное им время. Другие мыслят дальше и убеждают, что страдания этих людей не напрасны, через свое творчество они помогают людям лучше осознать мир. Может быть. Хотя Харви была уверена, что искусство – почти всегда, лишь прикрытие для потерянной души.

Однако Харви отнюдь не была согласна со всеми теми скептиками, которые с вызовом и легким фальцетом в голосе утверждают, что детство детством, а сейчас это уже «взрослая женщина» или «взрослый мужчина», и пора бы брать жизнь в свои руки, а не «лоботрясничать». Они, безусловно, правы, однако сколько вы видели диких животных, рожденных и выращенных в неволе и с легкостью выживших в диких условиях? Таким зверям тяжело, потому что они ни черта не знают о настоящей дикой жизни. Они были помещены в искусственные условия с абсолютно искаженными законами. А здесь не заточенный в клетку зверь, но человек, который на протяжении всей своей жизни руководствовался созданием видимого благополучия и решал проблемы взрослых. Как? Как ему теперь жить, когда оказалось, что все его навыки никак не помогут в реальной жизни? Как что-то понять о себе, если ты никогда не мыслил себя? Как понять, что нравится, если ты всегда выбирал то, что нравится другим? Как полюбить без оглядки, если те, кто должен был по природе вещей любить тебя, могли сделать больно в самый неожиданный момент? Как защитить себя, если привык сам защищать других и сносить нападения любимых?

Каждый шаг в жизни выливается в бесконечные вопросы, ответы на которые можно искать годами и зачастую безрезультатно. Все же Харви твердила себе: «Терять надежду нельзя». Дикий зверь борется за свою жизнь до конца: пусть неумело, пусть делая грубые ошибки, пусть трусливо и смешно, но рьяно, потому что знает, кроме него самого, никто не сделает его настоящим. А за настоящего себя нужно биться до тех пор, пока бьется сердце.

Глава 2. Калейдоскоп panem et circenses* (*хлеба и зрелищ)

Харви сидела за рабочим столом, разглядывая красивую итальянскую бумагу для рисования. Когда проводишь по бумаге кончиком пальца, чувствуешь легкую дрожь по всему телу от неровности и мягкости ее поверхности, от мельчайших ямочек, в которые попадает подушечка пальца, и, конечно, от предвкушения того, как эту прекрасную пустыню цвета слоновой кости ты оживишь, наполнишь смыслом, а возможно, полностью и безвозвратно испортишь. Именно это легкое ощущение власти будоражит воображение творца.

Окуная кисть в краску, Харви думала о том, что такой же властью обладают родители над своими детьми. Кажется, некоторые рожают свое продолжение лишь затем, чтобы насладиться этим порочным чувством. Хотя, вероятнее, даруют жизнь потому, что того вопрошающе ожидает общество. Бездумно следуя наставлениям толпы, словно рыбка в стае, отцы и матери затем находят удовольствие в игре с чужой жизнью. Причем тратят на эти жестокие забавы время, отпущенное и своей, и чужой душе.

В детстве все было гиперболизировано, использованные в жизни краски были кричащими и неуютными. За великой драмой следовал момент яростного счастья. Как бы пытаясь загладить все те ситуации, которые не должен наблюдать ребенок, родители старались создать что-то триумфальное, ни с чем не сравнимое, чего не было ни у кого. Подсознательно им казалось, что именно так весы приводятся в равновесие. Поэтому Харви смогла увидеть мир широким: путешествия, музеи, спектакли, необычные выставки, редкие вещицы – все это было в изобилии. Иронично, но этого было недостаточно, так никакие материальные и даже духовные блага не способны полностью компенсировать отсутствие любви в семье, ее восприятие родителями лишь в качестве препятствия для реализации собственных желаний.

Калейдоскоп воспоминаний Харви был необычаен: о меленьком песке Адриатического моря, гибкости балерин, взмывающих ввысь среди богатого убранства Большого театра, рычащих динозаврах выше неба, привезенных на несколько дней в городской парк, музыкальном центре Technics, звуки которого были такими чистыми и объемными, темной и мокрой глубине дикой пещеры, в которой царствовали гномы-сталагмиты, переговаривающиеся между собой звонкими звуками падающих капель, и еще о многих чудесах. Подобно принципу калейдоскопа эти прекрасные воспоминания о подаренных родителями открытиях были почти бесконечными. Говорят, если взять калейдоскоп, наполненный двадцатью стеклышками и другими предметами, и крутить его неторопливо, то понадобится 500 000 миллионов лет, чтобы увидеть все возможные комбинации узоров. Так и детские воспоминания, всегда яркие и родные, могут возникать в памяти, позволяя их проживать намного медленнее, чем было на самом деле, разбирать их на составляющие, повторять только самые ценные моменты, из раза в раз прокручивая на повторе. Это всегда напоминало Харви разучивание новой хореографии танцором, только в обратном порядке. Танцор вначале в очень низком темпе изучает каждое движение, обращая внимание на мельчайшие детали, такие как угол постановки рук, направление взгляда при повороте головы. Но затем, когда голова выучила последовательность и характер танца, а мышцы запомнили нужные ощущения, танцор начинает ускорять темп, доводя его до необходимого. Но в жизни все с точностью наоборот: мы вначале танцуем и только потом в мыслях обращаем внимание на детали, вращаем калейдоскоп с нужной нам скоростью, чтобы сделать выводы и чему-то научиться.

В калейдоскопе Харви попадались такие рисунки, от которых хотелось вовсе разбить его о стену. После душераздирающего скандала родителей, пытаясь разрядить обстановку, Харви пришла в комнату с пакетом на голове. Действовать в конфликтах надо быстро, промедление равносильно замешательству во время пожара. Пакет был первым, что попалось Харви под руку, она была уверена, что необычное расположение пакета немедленно привлечет внимание и заставит рассмеяться. С широкой улыбкой, которую под пакетом увидеть было нельзя, Харви ворвалась с веселым «Е-ху-ху!» в комнату, где происходила ссора. В ответ Харви жестко отругали за попытку самоубийства посредством самоудушения.

«Так, постойте-постойте… А что такое самоубийство? А какие еще средства есть? А почему это плохо и от чего помогает? Ладно, сейчас не будем спрашивать, чтобы не подливать масла в огонь. Но на досуге выясним ненавязчиво», – решила шестилетняя Харви. После криков и обвинений в неясном зле Харви была изгнана из комнаты, а родители продолжили выяснения с новой силой. Харви из-за угла наблюдала за тем, что происходит, стараясь как можно скорее придумать, как унять обжигающие языки пламени. Ненавидя себя за свою медлительность, глупость, Харви никак не могла собраться, поэтому была вынуждена просто наблюдать за тем, как в ее детской словесно избивали друг друга два ее солнца. Родители часто для конфликтов выбирали именно комнату Харви, раз за разом изгоняя ее из собственной детской. И тут, доказывая что-то и отступая при этом назад для непосредственной демонстрации негодования, мама Харви зацепилась об игрушку на полу и упала. Падая, мама Харви поцарапала всю спину об угол комода и поставила пару синяков о выступающие ручки. Драма, казалось бы, и так находившаяся в кульминации, умудрилась выстрелить вверх с новой силой: теперь слышался плач навзрыд, перемежающийся самобичеванием и холодным замиранием отца.

Как передать все замешательство Харви? Ведь сердце готово разорваться, когда страдает та, которой нет равных во всех мирах, как принять, что тот, кто сильнее всех окружающих, не кидается на помощь маме, как удержать себя и не переступить порог из-за строгого запрета, когда хочется обнять и приласкать? А самое главное – как это все вписать в картину мира, где единственный смысл жизни – создание нормальной счастливой семьи? Харви не могла более стоять на месте, потому пошла к маме, сдерживая себя изо всех сил, потому что на самом деле хотелось броситься. А подойдя, Харви попыталась быть спокойной, показывая, что все хорошо, тогда как ей хотелось сжаться в комочек на маминых коленях и разрыдаться от вечно сдерживаемых эмоций.

Идя к маме, Харви думала о том, как она защищает ее, свою маму, каждый день, понемногу, в мелочах, и как мама с радостью позволяет ей это делать. Например, мама уже давно спала с Харви, поскольку папа часто возвращался домой очень поздно и редко в трезвом состоянии. Харви слышала множество жутких историй про мужей-алкоголиков, которые закалывали собственных жен, не осознавая, что они делают, под действием, как выражалась дама из телевизора, «зеленого змия». Харви была напугана этой мыслью, потому что понимала всю ее реальность. Как обычно, изо вех сил пытаясь предвосхитить беду, она просила маму всегда ложиться на дальнюю от двери половину кровати. Если уж кто и будет сражен демоном алкоголя, так это Харви. И каждый раз, когда папа приходил домой, Харви просыпалась и лежала в нервном напряжении, пытаясь уловить по издаваемому шуму из коридора направление мыслей отца. И подбирая в голове слова, которые, возможно, могли бы прорваться в сознание отца сквозь пелену его слабостей и остановили бы уже занесенную с ножом руку. Мама же лежала рядом и мирно спала, окутанная заботой Харви. Ее лицо во сне всегда было таким спокойным и умиротворенным, она была прекрасна, словно лесная фея. С этими мыслями Харви и подошла к маме, села рядом на пол и с нежностью, на которую способен только собственный ребенок, обняла и прижала ее к себе.

Мама плакала у Харви на плече, та ее успокаивала, гладила по плечам, рукам – там, где нет ушибов. После получаса таких лечащих объятий мама начала собираться с Харви в театр на «замечательный» спектакль. Куда исчез папа, Харви не помнила, но дома его более не было. Мама надела прекрасное платье, уложила волосы, нанесла макияж, собрала сумку и не дала Харви никакого объяснения всему тому, что произошло. Мама улыбалась и вела Харви на спектакль. Спектакль оказался прекрасен, только вот невозможно было его смотреть, потому что отчаянно хотелось плакать или просто забыть, что все это было наяву. После спектакля мама и Харви отправились жить к бабушке, там же спустя неделю встретили семилетие Харви. Праздник был сплошным комом в горле, яростной схваткой со слезами, которые уже почти лились из глаз. И так же спустя еще несколько дней без каких-либо объяснений мама с Харви вернулись домой.

Как быть, если создан жить счастливым, но обстоятельства таковы, что счастье то впихивается в тебя немыслимым давлением, то отступает настолько далеко, что, кажется, больше никогда не настанет? Театр в жизни и театр на сцене все время перемешивались, провести грань становилось от раза к разу сложнее. Сдерживая свои истинные порывы в попытках угодить, не поспевая за эмоциональными скачками родителей и все же зная – что-то идет не так, Харви иногда думала, что она сходит с ума. Харви, как это часто бывает с детьми – жертвами эмоционального насилия, – просто забывала многие вещи или в собственной голове переворачивала все с ног на голову. И сейчас, спустя столько лет, ей так сложно понять, что есть правда, что ложь, что хорошо, а что плохо, как надо действовать в действительности.

Во время скандалов, крика, шума Харви становилось очень холодно, ноги и руки леденели, вся одежда будто становилась сырой, ноги ватными. Тогда Харви садилась на пол, забивалась под стол и, подтянув колени, роняла в них голову и закрывала ее сверху руками. Харви испытывала страх, неуверенность, ей начинало казаться, что она пленница в жуткой камере. Минуты капали, разбиваясь о каменный пол, а сердце царапал лед. Но затем скандал стихал, и стремление к человеческому теплу пересиливало страх Харви, она освобождалась из своего заточения и очень осторожно, почти бесшумно приближалась к месту, где происходила ссора родителей. Там она пыталась сделать вид, что все хорошо, жалась к маме, но редко находила встречные объятия. А если и находила, отчего-то они все равно оставались холодными, словно шли не от порыва сердца, в котором вечно пылает любовь, а от обязательств.

Существуют танцоры-волшебники, чьи движения удивительно легки, но любые попытки повторить за ними терпят провал. Весь рецепт волшебной пыли в том, что каждое движение их танца начинается в одной из двух точек. Первая исходная точка находится в районе солнечного сплетения, а вторая – в паху. Даже если движение минималистично, что-то вроде содрогания мизинца левой руки, то только со стороны будет казаться, будто мозг танцора дал команду пошевелить одним пальцем, на самом деле была задача дать импульс из одной из точек, чтобы он прокатился внутри по всему телу и свою наибольшую амплитуду колебаний приобрел в мизинце, а затем сошел на нет. Причем движение будет иметь совершенно разный характер в зависимости от того, откуда пущен импульс, из груди или низа живота. Искренно не то движение, что рождается и умирает на поверхности, а то, что идет из самих глубин человеческого тела. Вот и весь секрет, но для того, чтобы научиться жить и танцевать из глубин себя, требуется много храбрости. Так же и с объятиями, дарующими и отчищающими являются лишь те, что идут изнутри, а овалообразно сложенные руки – лишь отголосок, инерция огромной внутренней энергии. Обнимая, надо отдаваться без остатка, потому что только так приумножаешь волшебство счастья, в противном случае лучше не тратить энергию зря.

В семь лет, почти сразу после того злосчастного дня рождения, наступил момент, когда Харви очень реалистично осознала, что алкоголизм – это то, с чем она начала сталкиваться каждый день. И что, к своему сожалению, она действительно начала довольно уверенно ориентироваться в особенностях этого заболевания. Харви безошибочно диагностировала его у людей на улицах, даже если они не были пьяны в текущий момент. Она выявляла и бывших алкоголиков по специфическим, сохраняющимся на всю жизнь чертам лица. Могла предугадать, кто из встречавшихся ей людей имеет все шансы стать алкоголиком, по косвенным признакам. Это действительно болезнь, от которой, возможно, никто не застрахован, но есть определенные типы людей, особо подверженные риску. Папин путь в эту бездну Харви могла наблюдать с первых лет жизни, а оттого видела все грани и оттенки.

Реальность болезни на бытовом уровне проявлялась в бессмысленных и пьяных словесных нападках, в историях с драками, в частых болезнях, которые заключались в тошноте и головных болях, в раздражительности, в унижениях и угрозах. Эта жизнь оказалась невыносима, необходимо было учиться приспосабливаться. Самое страшное, что к этим мерзким состояниям и бесконечному навязыванию родителями взрослых проблем примешивалась такая чистая, искренняя и бездонная любовь Харви. В противовес этим внутрисемейным невзгодам, которые Харви тщательно скрывала от окружающих, медленно, тихо и стабильно росла внутренняя неуверенность и ослабевала память. Как кто-то может меня уважать, если я дочь алкоголика. Как меня можно полюбить, если близкие считают, что я достойна только унижения. Как завтра идти, высоко подняв голову, если сегодня снимала обувь с лежащего на полу отца, выкрикивавшего что-то бессвязное про свою силу и глупость окружающих. И зачем памяти крепнуть, если основной задачей становится забыть и не помнить, чтобы хоть как-то сохранить достоинство и равновесие. Все это напоминало весы, на одной стороне которых были любовь и уважение, а на другой росли конфликты, алкоголизм, равнодушие, использование Харви для разрядки. Как бы странно это ни казалось, но для сохранения баланса на помощь любви приходилось на одну чашу с нею ставить самоунижение, в ошибочном предположении, что оно может быть одним из проявлений любви. А когда остатки личности внутри начинали протестовать, то уравновешивать приходилось гирей беспамятства. Так смесь из любви, самоунижения и забывчивости уравновешивала все семейные неурядицы.