Текст книги "Осколки фамилии"

Глава 6. Sensus veris* (*чувство весны)

От природы оптимистичной Харви не хотелось верить в теорию о черной полосе, которая порою накрывает человека с головой. Девушка была склонна считать, что скорее из-за одной неприятности все остальные каждодневные задачи начинают восприниматься как настоящие трагедии. Однако в тот год Харви поняла, что иногда действительно наступает затмение. Возможно, однажды человек осознает, что это было не более чем естественным ходом небесных тел, но в момент, когда на землю опускается зловещая темнота, сковывают отчаяние и страх.

За тот год, когда развелись родители, у Харви умерло пять близких помимо дедушки. Безусловно, потеря дедушки была наиболее ощутима, но и другие, уходя, забирали с собой привычный мир. Смириться с тем, что более никогда не будет возможности поговорить с человеком, к которому испытывал нежность, невозможно. Ведь чувство остается, а объекта его приложения больше нет. Это против самой природы, как если бы солнце светило, выбрасывая свои лучи, а вокруг продолжала бы сохраняться тьма, ничто бы не освещалось и не оживало под влиянием источаемого тепла. Эти потери физически опустошили Харви, лишили ее всех желаний и плотности. Каждую ночь Харви плакала час за часом почти до утра, пока не засыпала на рассвете, истощенная рыданиями, чтобы вновь проснуться спустя несколько часов и начать влачить свое жалкое существование. Харви плакала в течение дня по несколько раз. Каждый раз слезы подступали внезапно, вызванные любой мелочью. Весь организм будто только и ждал повода, чтобы выпустить боль, парализовавшую все внутри.

Харви больше не могла рисовать, не могла заставить себя даже просто провести кистью по бумаге, хотя это всегда помогало ей справиться со своими тревогами. Чтобы притупить боль, Харви отправлялась в мир своих фантазий. Кому-то это помогает сделать алкоголь, кому-то наркотик, кому-то экстремальные виды спорта, но Харви растворялась в видеоряде танцев. Девушка наблюдала за тем, как Нуриев, Кортес, прекрасная Гиллем, Джин Келли и другие то умирали на сцене в муках, то оживали, раскрываясь подобно первым весенним листьям. Они повествовали о том, что боль – это неотъемлемая часть жизни, что только через ежедневные страдания человеку дано чувствовать. Когда каждый мускул тела находится в напряжении, пронизан электричеством, человек вдруг обретает свою цельность, становится тем, кем быть ему предначертано. В страданиях рождается надежда, и мы находим себя. Но какими же мы себя найдем?

Харви восхищало, какими рельефными были танцы прославленных танцоров. Они умудрялись не просто передавать картины-образы, а делать их фактурными, словно художники, что создают определенный характер произведения, обнажая свой личный творческий почерк. Наслаждаясь произведением, испытываешь волшебные чувства, ведь не только переживаешь сюжет, но и проникаешь внутрь души творящего.

Вдыхая танцевальное наследие величайших исполнителей, как кислород, которого почти не осталось, Харви искала все новые пути созерцания танца. Когда в своем университете она увидела приглашение всем студентам присоединиться к просмотру фильма о Михаиле Барышникове, созданного студентами с факультета журналистики на основе записей его выступлений, Харви не могла дождаться указанного в афише дня недели. По задумке студентов история самого Барышникова, его творческого пути, наполненного жертвами и мучительными решениями, всегда следовавшего творческой свободе, должна была быть передана без слов, без воспоминаний друзей, без дат и фактов, а лишь при помощи телесных рассказов, которые он сам же поведал, облачаясь в творческие образы. Ребята соединили моменты записей его выступлений, подобно лоскутному одеялу, сплошь состоящему из разноцветных кусочков, образующих в итоге единое целое. Получилась история цельного человека, которого обстоятельства разрывают и соединяют вновь. Со своей задачей они справились прекрасно, ритм его танца, сыгранный в большей степени даже не совершенным телом, а мимикой, глазами, губами, был терзающим, ищущим и гармоничным одновременно.

Когда начались титры, все продолжали сидеть, боясь пошевелиться и рассеять те чары, что создал фильм, хотелось продолжать вести внутренний диалог с Барышниковым и его разнообразными воплощениями, размышлять и мечтать вместе. Но ребята, создавшие фильм, вышли за кафедру лекционного зала, в котором проходил просмотр, и рассказали про то, как к ним пришла идея этого фильма, о технических приемах, что использовались при монтаже, о проблемах, с которыми столкнулись, отвечали на вопросы, и так постепенно дискуссия переросла в рассуждения зала о самом маэстро. Харви понравился такой формат обсуждения фильмов. Аудитория была крайне разношерстная, в силу возраста склонная к юношескому максимализму, но, вместе с тем, открытая для всех мыслей и точек зрения.

Погружаясь в совершенно иной мир на несколько часов, Харви не переставала чувствовать ядовитую тяжесть внутри, хоть та и отошла на второй план. Активисты таких сеансов пригласили ее прийти на следующей неделе, когда они, после совместного просмотра голливудского фильма о супергероях, собирались подискутировать о месте жанра кино, основанного на комиксах, в современном мире, коммерческих составляющих и этапах продвижения. Харви поблагодарила за приглашение, но внутренне усмехнулась. Что? Неужели она пойдет смотреть фильм, снятый по детским картинкам с минимумом текста и расчетом на тех, кто настолько глуп, что просто не в состоянии прочитать классическую книгу? А уж как можно дискутировать на эту тему, Харви вообще не представляла. Что они там обсуждают? Возможно, часть про коммерцию еще может быть интересна, а про роль в современном обществе кажется сюром. Харви в голове сымитировала голос мальчишек-подростков: «О! Ты видел, как круто человек-паук выпустил свою паутину прямо тому злодею в лицо? Круто, да? Я тоже так хочу!» – представила, как часами обсуждается «что же этим хотел сказать автор», слегка улыбнулась и пошла домой.

Спустя неделю, когда лекции и семинары закончились и Харви собиралась уходить, ей вдруг стало непреодолимо интересно, что же за фильм собираются показывать сегодня. И как же они будут его потом обсуждать. Считая это полным падением в бездну невежества и дурного вкуса, Харви все же не смогла отказать себе в том, чтобы заглянуть к ребятам на пять минут. Как глубоко внутри Харви и подозревала, пять минут переросли в просмотр фильма целиком и увлеченное участие в последующей дискуссии.

После просмотра своего первого в жизни фильма о супергерое в том значении, как это понимает Голливуд, Харви уже не могла оставаться равнодушной, и, кажется, с этим жанром у девушки случился серьезный роман. Ранее она не особо вообще размышляла на тему героев, но если замечала, что кто-то из знакомых или просто прохожих читает комиксы или рассуждает о супергероях, то однозначно составляла свое мнение об этом человеке, как об ущербном. Подсознательно ей казалось, что жизнь такого человека должна быть чрезвычайно ничтожной, чтобы проникнуться живым интересом к персонажам с нечеловеческими способностями. Словно все эти ребята оправдывали свое собственное ничтожество тем, что они простые люди, ибо на подвиги и уверенное следование собственным убеждениям способны только те, кому дано больше, чем простому смертному. Харви считала, что это грустно и даже слегка противно.

Каким бы ироничным это не казалось, Харви подтвердила абсолютную правоту своих догадок. Сейчас, когда она сама представляла бесформенное существо, состоящее из злобы на мир и жалости к себе, супергерои покорили ее сердце. Однако было и существенное дополнение к прежним догадкам Харви: все они, люди со сверхчеловеческими способностями, как сказал один из персонажей, даруют надежду тем, кто ее совсем потерял.

Так Харви – уже довольно взрослый человек – стала всерьез анализировать истории супергероев, проводя бесчисленные параллели с тем, о чем телом писали любимые ею танцоры. И в тех, и в других было столько честности, что им хотелось доверить последнюю агонию своего бесформенного, слабого, почти затухшего сердца. Впрочем, сколь действенным отвлечением ни было бы созерцание каллиграфии тел танцоров на полотне сцены, сколь забавными и близкими зрителю ни были бы сюжеты о супергероях, все это – скорее таблетка, глушащая симптомы, а не исцеляющая само заболевание. Харви продолжала страдать, теряя в весе и в способности мыслить логически.

Харви всегда страдала болезненной худобой. Все ее переживания лишали аппетита и вылезали наружу угловатостью тела. В детстве она была самой маленькой среди сверстников, долгое время не могла даже самостоятельно пользоваться лифтом, поскольку он просто не реагировал на ее вес. Но в период развода родителей вес стал критически маленьким, худоба уродовала ее, организм переставал функционировать так, как должен. Харви хотела раствориться, распасться на атомы и прекратить все мучения.

Девушка все время балансировала на грани пропасти, с готовностью обрушая свое тело в бездну при малейшем поводе. Слезы бежали впереди Харви, проступая вместе с щиплющим комком в горле, когда она видела обычные настенные часы, чей циферблат напоминал о скоротечности жизни и замкнутости существования одновременно. Будто как ни пытались эти стрелки вырваться, вроде делая все по совести и правилам, но так и были обречены вновь и вновь проходить тот же круг. Харви плакала, когда слышала малейшее замечание, потому что осуждающие каждый раз лишь озвучивали ее собственные мысли о своей ничтожности. Харви начинала рыдать в разгар веселья, потому что знала: хорошее настроение и доброе окружение она не заслуживала. Ее удел – это гнить в каком-нибудь приюте для таких же монстров, как она, оторванных от корней и с зараженными алкоголизмом генами. Гнить там и оплакивать тех светлых людей, которые ушли. Возможно ли, что, будь она более мужественна в своей борьбе за семью, дедушка был бы жив? Может ли она приравнять себя к убийце, причем убийце-садисту, который лишил человека жизни, нанеся тот моральный удар, который вынести оказалось не под силу. Все существование Харви было пронизано болью.

К чувству боли примешивалось что-то темное и тяжелое. Оно росло так быстро и отравляло так стремительно, сея страх, сомнения и жажду мести. Харви всерьез задумалась об убийстве. Не самоубийстве. А об убийстве той, что вонзила кинжал в сердце и без того израненного и больного тела их семьи. Тем более это будет не первое ее убийство, только на этот раз она поразит физически, а не морально. Харви чувствовала почти первобытный инстинкт, подсказывающий ей, что жертвоприношение своего врага позволит ей избавиться от сковывающего страха, позволит вновь вдохнуть свободу. Свобода, чистый воздух – какие они на вкус? Харви не помнила. Сейчас она дышала урывками, боясь, что кто-то может заметить это и украсть ее воздух. Поэтому внутри вечно ощущался этот спертый затхлый запах. Убить! Убить! Надо скорее убить, чтобы освободиться от сковавших пут. И это же миссия воистину благородная, способная доставить удовольствие всем тем, кого эта женщина задела так же, как и семью Харви.

В перерывах между рыданиями и неотложными делами, которые гнетут и одновременно являются необходимой опорой, своеобразной рамкой нашего существования, Харви перебирала идеи отмщения, разрабатывала планы принесения этой женщины в жертву своим новым богам: страху и сомнениям.

Кто бы мог подумать, что планирование мести может быть настолько увлекательным и дарить пусть временное, но удовлетворение. Планы Харви были полярными: от тех, где имени убийцы никто не должен знать, до тех, где ее имя должно было прогреметь и остаться надолго в памяти окружающих. Один из планов обязательно будет приведен в исполнение, поскольку только так можно избавиться от неподъемного черного камня, что Харви физически ощущала в груди каждую секунду своей жизни. Инородное тело источало яд с такой интенсивностью, что отрава почти прорвала плотину из заложенных бабушкой хороших манер, намереваясь искалечить все вокруг. Харви искренне старалась сдерживаться изо всех сил, но стоило ей чуть ослабить хватку, как яд выплескивался на тех, кого девушка любила, что ранило ее еще более. Бесконечный самоконтроль изматывал, делая Харви неконтролируемо нервной и легко поддающейся эмоциям.

Однако все отступало на второй план, когда Харви, не торопясь, тщательно и с одержимостью вынашивала свой идеальный план жертвоприношения в соответствии всем заданным критериям. В убийстве Харви увидела свое главное творение – произведение искусства, создав и приведя в исполнение которое, она перечеркнет значимость остального, даже будущего, а значит освободится.

Девушка сознавала и свою слабость, и свою слепоту. Словно лишившись возможности видеть и анализировать, она передвигалась по пространству жизни, держась в полном мраке за знакомые стены там, где они еще оставались. Харви была зла на саму себя и ненавидела всех тех, кто толкнул ее в этот мрак. Прошло почти два года, а Харви так и не смогла сдвинуться с мертвой точки и научиться жить заново. Жизнь в самом широком смысле тяготила ее. Что происходило в эти два года, Харви не помнила. Она забывала все. Кроме деталей, что были инструментами в руках кого-то внутри, готового забрать жизнь.

День и ночь сменяли друг друга, время крутилось в колесе сезонов, но Харви это было безразлично. А потом наступила очередная особенная весна. Своими греющими объятиями она увлекала на улицы сумасшедшего города. Неожиданная весна. Тепло пришло раньше, чем его ждали смирившиеся с холодом жители столицы, ворвалось в бешеный ритм жизни уличными верандами кафе, танцами на набережных Москва-реки, незабываемыми вечеринками на крышах небоскребов, полуобнаженными телами, растянутыми на траве в парке в надежде восполнить силами измученный за долгую зиму организм.

Джахоноро, неизменная спутница студенческой жизни Харви, продолжала многозначительно заглядывать подруге в глаза и переспрашивать: «Твоя грусть точно является усталостью или все же грустью?». Харви отшучивалась в ответ, что было делать не сложно, стоило лишь представить реакцию Джахоноро, услышь она дилемму выбора меж способами убийства человека.

Не смотря на все попытки подруги, Харви распускающейся жизни вокруг не замечала, но, ведомая инстинктами, пошла в выходной день навстречу солнцу. Ноги сами привели ее в близлежащий парк. В то ранее утро Харви оказалась единственным посетителем, блуждавшим среди деревьев, что были утыканы маленькими зелеными почками, торчащими из стволов словно перья дротиков. Вокруг лавочки, на которую она присела почитать, в ожидании кусочка хлеба или любого другого лакомства начали кружиться птицы. Совершенно одна, как и перед лицом своих проблем, Харви начала свыкаться с одиночеством, простирающимся уже бесконечно далеко. Ведь одиночество – оно внутри нас, а потому у него нет никаких физических границ, мы взращиваем его до тех пор, пока можем терпеть, а Харви была терпеливой.

Но эти назойливые птицы не давали сфокусироваться на книге и растаять в своей неизлечимой грусти. Голуби и воробьи перемешались с переваливающимися с ноги на ногу утками, прыгали, перелетали, ссорились, клевались и чирикали. Харви бросила на них раздраженный взгляд и хотела было прогнать, но что-то заставило остановиться, наверное, любопытство. Девушка наблюдала окруживший ее птичий базар, и понемногу губы растягивались в легкой улыбке. Вслед за улыбкой во всех направлениях стала разрастаться жизнь, освещаемая лучами теплого и по-весеннему жадного солнца. Харви начинала видеть. По-настоящему видеть, что вне ее внутренней боли по-прежнему течет жизнь. Жизнь, частью которой является и она сама. Это вселяло страх, любопытство, восторг и недовольство. Ведь, словно прозревающий слепец, она видела неясно, зрение пока отличало лишь очертания предметов.

Все вокруг менялось, наполнялось свойствами, предметы переставали просто отвечать на вопрос «что?», они кричали в ответ на брошенный взгляд: «Какой я? Что ты чувствуешь?» Лавка, еще несколько мгновений назад являвшаяся чем-то, что служило единственной цели – дать телу занять одну из привычных поз для чтения, стала приобретать все более насыщенный приятно-коричневый оттенок. Харви почувствовала под рукой тепло. Что это? Это же деревянная доска лавки, нагревшаяся на солнце. Ее тепло проникало в ладонь, ласкало и обжигало одновременно. Шершавая, горячая, местами отполированная тысячами ног, отдавшим ей вес тела. А под ногами узкая серая мощеная дорожка, которую с двух сторон окружает черно-коричневая земля, с кое-где проклевывающимися побегами. Такие забавные, сочно-зеленые, все лето у этих растений еще впереди. За теплые месяцы они станут матерее, взрослее, и это отразится на цвете, зеленый приобретет такой насыщенный аристократичный оттенок.

Запахи. Харви смогла почувствовать такое многообразие запахов. Вот это – сырая земля, а это – обожженный солнцем камень, а это – запах шампуня Харви, а это, кажется, запах блинов, видимо, где-то неподалеку готовят блины на продажу. Харви чувствовала себя промокшей бумагой, на которую художник наконец капнул краски, и теперь цвет расходился из одной точки – Харви, все более расширяя диаметр кляксы, ради которой стоило жить.

Харви расплакалась и поняла, что никто не в праве прекращать жизнь, какой бы она ни была. Мысли об убийстве были безумием, и не потому, что разрушали жизнь другого человека, а потому, что прежде всего разрушали жизнь прекрасной и вдруг наполнившейся надеждами на светлое будущее Харви. Что бы ждало ее после приведения в жизнь всего, о чем она неустанно размышляла долгие месяцы. Она бы больше никогда не смогла вести жизнь честного человека, а ведь только в честности мы свободны. Получается, она почти посадила саму себя за решетку, даже если бы не была осуждена на физическое ограничение свободы по закону. Справедливость всегда торжествует в конечном счете, чиня не внешнюю, а внутреннюю расправу, которая куда страшнее, потому что совесть невозможно ни подкупить, ни запугать. Конечно, можно сделать нелепые попытки обхитрить ее, связывая неудачи и плохое настроение с окружающими людьми, обстоятельствами, а не с самими собой. Но если человек умен, он в конечном счете догадается и испытает еще большее разочарование.

Харви было стыдно за свои недавние мысли. Вместе со стыдом пришло осознание, что никогда впредь не должна она даже допускать малейшей идеи о том, чтобы причинить боль или урон другому человеку. Это путь ложный, путь саморазрушения. Когда враг твой бьет тебя, он и не подозревает, что сам себя бьет в этот самый момент сильнее, потому что твои внешние кровотечения ввиду их очевидности можно остановить оперативнее, нежели внутренние гематомы врага, которые тот каждый раз получает, нанося удар, и о которых ничего не подозревает, пока не потеряет сознание.

Женщина, что подобно стервятнику растерзала их семью, была для Харви воплощением зла. Зла этого мира, всех его пороков и уродливых шрамов. С фанатичной одержимостью Харви посвятила свои мысли борьбе со вселенским злом, решив, что для этого достаточно уничтожить его воплощение. Но не предупреждали ли великие, что всякая попытка истребить зло неизбежно истребляет и всякое добро? Что чем более яростно борешься со злом, тем неустаннее творишь его сам, неосознанно, одурманенный духом фанатизма?

В слезах, застилавших глаза, мир преломлялся всеми цветами радуги. Сквозь это искажение Харви наконец-то увидела: та женщина – всего лишь человек, очередная калека этого мира, чье существо так сильно изуродовано, что способность грациозно ходить, скорее всего, утеряна навсегда. Мысль о том, что она – это Зло, казалась даже курьезной. Харви прониклась к ней если не состраданием, то каким-то соболезнованием. Словно когда у малознакомого человека умирает близкий, ты все равно соболезнуешь. Не надо быть в теплых отношениях, чтобы понимать: смерть каждого порождает скорбь, тоску по светлому, что есть в каждом. Смерть – значит, что-то хорошее ушло безвозвратно, поэтому по каждому интуитивно скорбит весь мир. А в этой женщине когда-то давно не стало большой части самой себя. Харви искренне соболезновала ее утрате.

Поскольку настоящего внешнего зла, сосредоточенного в одной точке, не существует, материальное воплощение зла присутствует только в нашем воображении. Взращенное внутри себя зло Харви проецировала на весь мир, так что перестала чувствовать космос вокруг, сделавшись рабыней собственного надуманного зла. Каждый раз делая шаги на пути его уничтожения, Харви уничтожала только саму себя. Как трагична она была последние годы, раз за разом проецируя всю внутреннюю боль на то, что ее окружало.

Харви находила причины для злости во всем, в каждом дуновении ветра видела стремление Вселенной обидеть себя, а сама сердилась на отсутствие справедливости, так как нестерпимо жаждала возмездия. И только сейчас она кончиками пальцев начала нащупывать истину, гласящую, что человек, хоть и является частью Большого замысла, но прежде всего – собственный творец. Состояния светлые и темные исходят только изнутри, справедливость – она прежде всего внутренняя, счастье не наступает после возмездия, оно наступает тогда, когда справедлив и честен по отношению к себе.

Была ли Харви дана вся эта боль, чтобы, почувствовав ее на себе, более никогда не причинять ее другому, врагу ли или другу? Когда она дотронулась до врага чувством соболезнования, вся концепция врага в голове испарилась, а Вселенная приоткрыла щелку, сквозь которую сияла панацея для израненных душ – добро. Но сколько впереди работы, чтобы открыть эту дверь и войти в комнату! Харви схватила ладонями края лавки, сжала их крепко-крепко, как иной раз мы сжимаем друга, чтобы не выражать словами все те благодарность и тепло, что приобретаем в душе во время общения. Лавка ответила проникающим теплом, и Харви удовлетворенного расслабила ладони. Не замечая, Харви начала напевать какую-то фолк-роковую мелодию, правую руку оторвала от лавки и сделала неуверенное движение, отдаленно напоминающее что-то из балета, заставляя руку то и дело замирать на мгновенье, заменяя тем самым этнический ударный инструмент, наверное, обычный бубен. Затем, быстро прижав руку к себе, Харви помотала головой.

Глядя на этих щебечущих птиц, их ухаживания и незатейливые жизненные цели, рассматривая нежно-зеленые почки деревьев, которые, казалось, светились изнутри, Харви подставила лицо солнцу, позволяя ему высушить слезы и обогреть себя, и приняла решение: «Бежать!»