Текст книги "Осколки фамилии"

Харви и несчастный парень помогли Аде сесть на ступеньки и решили осмотреть ногу. Парень продолжал тараторить на французском. Для девушек, знавших язык на среднем уровне, сложно было разобрать, что именно он говорил, но по интонации и эмоциональности, а также отдельно улавливаемым фразам было понятно, что он продолжал извиняться и посыпать голову пеплом.

– Извините, мы довольно посредственно владеем французским, особенно в критической ситуации, если бы Вы могли переключиться на английский, было бы гораздо комфортней, – предложила на французском Харви.

– Ах да, извините, я не понял, что вы не француженки. Конечно, давайте на английском, – ответил француз.

Им повезло, далеко не все в Париже хоть немного говорили на английском, продолжая сквозь века испытывать неоднозначные чувства к соседям через Ла-Манш, а также ко всему, что хоть отдаленно о них напоминает. А этот парень говорил очень даже сносно.

– Послушайте, я учусь на доктора, позвольте осмотреть ногу. Как вас зовут?

– Ада.

– Харви.

– Филипп. Извините меня, я сам не понимаю, как такое могло произойти.

Филипп осмотрел ногу и «прописал» покой. После этого то ли очарованный красотой Ады, а там действительно было чем очароваться, чего стоил один взгляд ее небесно-голубых глаз, – но в нем действительно пробудилось рыцарское чувство, тщательно дремавшее в его французском сердце и так неожиданно пробившееся во время утренней пробежки.

– Вы далеко отсюда живете?

– Не очень. В первом округе, недалеко от церкви Мадлен.

– Я Вас отнесу!

– Да нет, что Вы? Мы возьмем такси, да, Харви?

– Нет-нет, я отнесу Вас, тут не может быть и речи. Тем более для меня это будет лучшее завершение тренировки, – с этими словами Филипп поднял Аду на руки и начал спускаться по злосчастной лестнице. Злосчастная ли она была?

Втроем они дошли до дома Ады и зашли в квартиру. Филипп, изрядно уставший нести девушку, нежно опустил Аду на стул и вновь осмотрел ногу. Ада предложила угостить всех чаем или лимонадом, но Харви отказалась, сославшись на то, что уже опаздывает на учебу. Филиппу тоже надо было бежать на свою подработку, но он безапелляционно предложил следующее.

– Я, как ваш лечащий доктор и причина вашего падения, должен убедиться, что все хорошо, поэтому обязательно зайду к вам сегодня вечером. Дайте мне, на всякий случай, ваш телефон, а я вам оставлю мой.

Девушки рассмеялись, но Ада согласилась оставить телефон и в свою очередь записала телефон Филиппа. Так начался их бурный роман, который развивался по всем законам французской литературы. Харви одобряла Филиппа и искренне считала, что из всех французов, с которыми ей удалось познакомиться, этот будущий доктор был самым мужественным, но при этом так же, как и любой француз, в отличие от немцев, шведов и других более северных европейцев, мгновенно таял и забывал о своих твердых убеждениях от поцелуя Ады.

Ада и Филипп в перерывах между страстными поцелуями и не менее страстными ссорами неугомонно звали Харви с собой на разные вечеринки и просто дружеские посиделки, как казалось, с одной-единственной целью – найти пару и для Харви. Калейдоскоп предложенных кавалеров был головокружительным, но вовсе не в значении вскружить голову от чувств. Харви нравилось общение, но она не испытывала не малейшего влечения ни к одному из них. И дело не в том, что они казались посредственными или были недостаточно хороши по внутренним критериям, которые надумывает себе каждая девушка, – нет. Харви просто не могла на них взглянуть, как на мужчин, как на противоположный пол, они все казались ей нейтральными.

– Ада, слушай, заканчивайте уже это сводничество, поразвлекались, и хватит, – сказала Харви подруге после того, как та познакомила ее с очередным будущим доктором на студенческой тусовке в баре.

– Да ладно, Харви, а вдруг что сложится?

– Не сложится. Дело не в них, дело во мне, я не готова к каким-либо отношениям сейчас. Мне и тебя хватает, – рассмеялась Харви.

– Ну неужели? Прям уверена, что не хочется, чтобы кто-то обнимал тебя за талию, пока ты прогуливаешься по набережной, чтобы кто-то шептал на ухо о том, какая ты красивая, чтобы кто-то поправлял прядки волос, упавшие на лицо?

– Ты так описала, хитрая лиса, что теоретически я сейчас готова согласиться на любой из предложенных вами с Филиппом вариантов, но практически меня сейчас аж передернуло, как я представила, что кто-то из них меня трогает, а потом еще докучает встречами, сообщениями, на которые мне, как порядочной девушке, придется отвечать. Ада, любые отношения, даже самые легкие, – это все-таки необходимость в свою жизнь вписать другого человека и уважать его место в ней. На это у меня сейчас нет сил. Мне с собой разобраться надо.

– Сложно поспорить с тем, что ты сказала. Но знаешь, вот увидишь, совсем скоро в твою жизнь придет тот, кто весь твой настрой снесет к чертовой матери, и ты будешь вся изнемогать по его объятиям! Помяни мое слово. И вот еще что, я сразу почувствовала такую гордость за то, что ты меня впустила в свою жизнь, мисс «Мне никто не нужен», – рассмеялась Ада.

– Да ну брось, с тобой я говорю, что думаю, и не контролирую свои эмоции, это совершенно другое дело. И потом, ты можешь прийти ко мне «на свидание», пока я расхаживаю по дому в маске для волос или крашу ногти. А потенциального ухажера на такое первое свидание я бы позвала разве что ради социального эксперимента.

Девушки рассмеялись, представляя себе новые подробности такого романтического вечера.

– Что это вы здесь смеетесь, рассказывайте, – подошел Филипп и обнял Аду за ее тонкую талию.

– Над тобой, конечно, – ответила Ада и поцеловала его в слегка покрытую щетиной щеку.

– Филипп, мы тут с Адой пришли к выводу, что не стоит меня знакомить с твоими французскими друзьями, не подходят мне французы прям совсем. Разумеется, без обид.

– Что ты, Харви. Я чисто французских мужчин тоже так себе считаю, другое дело я – мама утонченная француженка, а отец – тосканец, – с гордостью, перетекающей в мягкую улыбку, ответил Филипп.

– Ох, ну теперь понятно, почему ты такая жгучая смесь, – произнесла Ада, и дальнейшее присутствие рядом с ними было уже невозможным, если только у вас нет склонностей к извращению.

Харви взяла свой напиток и поспешно подошла к компании друзей, которые у входа в бар во все горло распевали все известные им гимны. Российский в их исполнении звучал особенно грандиозно и приятно, Харви начала подпевать. К своему сожалению, кроме российского гимна, другие она и не знала. Это что? Разница в образовании? Европейцам их в школе, что ли, преподают? Или это входит в круг обязательного минимума культурного человека, подобно знанию флагов, столиц большинства государств, знаменитых писателей, композиторов и иже с ними?

Вот так в учебе, по-европейски добрых посиделках, новых знакомствах, утренних пробежках, изучении французской культуры и мыслях о своем тревожном сердце, которое не способно до конца осознать, как же прекрасен сегодняшний момент, пролетали дни Харви в Париже. Пока не настал момент, когда Харви поняла: как бы ни было хорошо в революционном, романтичном, страстном, дышащем Париже, пора было двигаться дальше. Этот город для нее – что-то вроде оазиса, встретившегося на пути измученного путника, который восполнил в нем свои жизненные силы, чтобы двинуться далее к своей цели, пусть и находящейся через многие километры пустынных дюн. Но сейчас Харви верила, что сил ее хватит на то, чтобы идти вперед, и не обязательно через дюны, ведь вполне возможно, что, пройдя дюны, она сможет проложить себе дорогу через самые красивые места планеты. В конечном счете этот город научил ее тому, что не надо стремиться в одну-единственную точку в пространстве, где физические силы переплетаются, создавая условия для абсолютного счастья. Надо просто научиться идти так, чтобы каждый шаг доставлял искреннюю радость, пусть и каждый раз немного разную. Быть счастливым – не значит бросить всего себя на достижение единственной цели и испытать краткий миг триумфа, достигнув ее. Быть счастливым – значит испытывать радость и маленький триумф почти каждое мгновение своего существования.

Несмотря на осознание необходимости идти вперед, на расставание с городом и, таким образом, с богемной жизнью, которая сложилась здесь, у Харви не хватало решительности. Проснувшись утром, прежде чем умыться и одеться на пробежку, Харви последовала своему парижскому ритуалу. Накинув тонкий шелковый халат, она вышла на классический маленький балкон спальни и дала себе несколько мгновений насладиться пробудившимся городом. Ветерок гнал волны по ткани ее халата, щекотал лицо, пытался приподнять тяжелые густые волосы, но справлялся лишь с отдельными прядками. Харви наслаждалась шумом автомобилей, запахами свежей выпечки, смехом молодых людей, спешивших на ранние занятия, жужжанием пролетевшей мимо пчелы, которая специализировалась на цветах в окнах парижан, и казалось, что лучшего города нет на всем свете. Затем Харви протянула руку ладонью вверх, как будто подставляя по-утреннему ласковому городу. Легкая ткань халата опустилась до локтя, и по руке пошли мурашки. Харви посмотрела на свою мягко протянутую навстречу неизвестности руку и почувствовала, как ветер безвозвратно уносит время с ее ладони. Пора было возвращаться домой. Харви зашла обратно в спальню, взяла свой ноутбук и купила билеты в Москву на ближайший доступный рейс.

Вечером перед отъездом Ада призналась, что будет очень скучать, потому что Харви для нее – единственный человек, кому она верит без оглядки и готова всю душу вывернуть наизнанку. И она не шутила и не преувеличивала, так как следом рассказала о том, о чем до этого не говорила. Родители Ады развелись более десяти лет назад, и тогда что-то сломалось в ней, с тех пор у нее не было друзей. Да, знакомых – много, и с родителями она поддерживала отношения, и со старшим братом, но близко она к себе никого не подпускала. И еще много и долго выговаривалась Ада, а Харви было понятно каждое ее слово, да и, в общем-то, она давно подозревала, потому что детей разведенных родителей видно издалека. Ада, этот хрупкий воробышек, стала Харви еще ближе, ей хотелось отогреть ее своим теплом и утешить, но на это у нее не было внутренних ресурсов, Харви даже не нашла в себе храбрости рассказать Аде о том, что та вовсе не одинока в своей истории. Харви просто обняла Аду.

– Спасибо, что рассказала, спасибо тебе за доверие. Я очень это ценю.

– А я рада, что спустя десятилетие у меня наконец появился близкий человек. Да здравствует искусство!

– Да здравствует искусство! – повторила Харви.

Так родился девиз их дружбы, который они пронесли через всю жизнь.

Уезжая из своего личного райского места, Харви испытывала грусть, но это была уже светлая грусть человека, который наконец был способен испытывать всю разнообразную гамму чувств, воспроизводить оттенки настроения в ответ на внешние обстоятельства, а не выдавать словно испорченный принтер раз за разом черные листы.

Когда неисправен принтер, первое действие многих – это слегка ударить по нему, в надежде, что он заработает исправно, пусть хотя бы до следующего раза. И как это ни парадоксально, иногда это действительно помогает. Когда человек и без того является заложником самых тяжелых своих чувств, многим хочется его еще более добить, нанести удар беспомощному существу, которое не в силах дать сдачи. И ровно таким же парадоксом является то, что это иногда помогает. Возможно ли, что дедушка тогда ушел от них, чтобы удар был пробуждающе сильным? «Очнитесь! Очнитесь! – кричал он таким образом. – Как вы, хорошие люди, могли позволить жизни привести вас к такой развязке?» Он не мог видеть, как мы бы продолжали жить, игнорируя очевидные проблемы, смиряясь с худшей долей, с тем, что сами себя крутили, выворачивали и завязывали, словно фокусник скручивает шарик, чтобы стать тем, кем мы абсолютно не являемся. Дедушка нанес такой сильный удар, который должен был либо добить, либо возродить. Дедушка пожертвовал собой, давая всей семье шанс на жизнь настоящую.

Харви летела домой и не могла перестать думать о дедушке. Он был прав, так больше продолжаться не могло. Пусть лучше каждый бы из ее малой семьи не жил вовсе, чем продолжал ползать в грязи, закапывая себя все глубже. Но Харви увидела жизнь, и ей захотелось стать ее частью, ради дедушки, ради самой себя. Дедушка бы очень этого хотел.

За несколько дней до смерти, когда мама еще никому не сказала о предстоящем разводе, дедушка, мама, дядя и Харви сидели за обеденным столом в ожидании бабушки, которая осуществляла последние приготовления к семейному обеду – нарезала хлеб. Дедушка и Харви сидели рядом, болтали об учебе Харви. Неожиданно дедушка протянул руку к голове внучки, провел по волосам безмолвно, словно прощаясь. Харви замерла, чему сама удивилась, ведь обычно она всегда одергивала голову в такой ситуации, боясь, что прикосновение ладони загрязнит волосы. Но в тот раз Харви не шелохнулась, посмотрела дедушке в глаза, а потом закрыла их и услышала в голове шепотом: «Spero Meliora». Харви открыла глаза и вновь посмотрела в испуге дедушке в глаза, на этот раз задавая свой безмолвный вопрос: «Но ты же еще не успел научить меня играть в шахматы!?» Дедушка отвел взгляд, перевел его на бабушку, которая поставила свеженарезанный хлеб на стол.

Глава 8. Irreparabilium felix oblivion rerum* (*счастлив, кто не умеет сожалеть о невозможном)

Харви вернулась и тут же почувствовала все прелести внешнего мира, который испытали изгнанные из рая прародители. Приняв решение более не бежать от своих врагов, Харви развернулась им навстречу и подготовилась увидеться лицом к лицу. На родине царила холодная зима, людское безразличие, беспочвенные истерики и разрушительные семейные войны. Все те же конфликты, которые столь давно локализовались вокруг ее семьи. Сейчас Харви не была способна хотя бы частично противостоять этим неотъемлемым чертам окружавшей ее действительности, но во всяком случае все это не снесло ее с ног в первую же секунду и не затоптало, сравняв любое проявление индивидуальности с землей. Харви делала все, чтобы устоять, и готовилась к первому шагу, пусть и в непонятном направлении. Главное – не стоять на месте слишком долго, главное – идти.

Так и не зная, чего на самом деле хочет, Харви просто делала то, что не вызывало в ней слишком большого отторжения. А нравилось ли ей то, чем она занимается, она и сама не знала. Говорят, такие чувства испытывают многие молодые люди, и все же молодое сердце существует для того, чтобы пылать страстью к своей жизни, а не для того, чтобы просто наносить удар за ударом, перегоняя кровь и отсчитывая уходящее время.

Харви хотелось страсти, хотелось потерять голову от дела или человека, она чувствовала потребность гореть чем-то внутри. Однако девушка отдавала себе отчет в том, что должна быть настороже и отличать истинные чувства от того тепла, которым ее, недоласканную и с нерастраченным ресурсом любви, мог заманить любой проходимец. Харви было страшно, что кто-то воспользуется ею, как это делали родители, и словно мотылька сожжет на ярком фонаре. Она была недоверчива и оттого двигалась очень медленно, не уверенная в правильности каждого своего шага.

Харви вновь чувствовала, как тогда на своем парижском балконе, что время бессмысленно проскальзывает у нее между пальцев, но была не в силах удержать его или ускорить собственный шаг, чтобы хоть немного поспевать за ним. Харви прежде всего тормозила собственная слабость и путы обид, плотно связавшие ее за каждое запястье. Отягчало существование то, что Харви шла, пригнувшись под нависшим над ней куполом неуверенности в себе, в своих возможностях и способностях. Так хотелось распрямиться и взметнуться вверх, перестать медленно тащиться тяжелой поступью и начать скакать, преодолевая огромные расстояния и любые препятствия. Но каждый раз, когда Харви собиралась со всеми силами и, резко разгибаясь, прыгала вверх, она больно стукалась головой о свод над ней. Пристыженная собственным бессилием, падала вниз, на пол, с тем, чтобы вновь подняться и продолжить свой путь. Путь без стремлений, но с тяжелым рюкзаком за плечами, что крал драгоценные минуты, часы, дни.

Есть ценный дар, который родители могут преподнести своему ребенку. Его вручают те отцы и матери, которые не видят в ребенке возможность решения внутренних проблем или реализации своих желаний. Они видят в нем просто Человека со своими задачами и переживаниями. Имя этому дару – время. Эталонное преступление есть то, где крадется время, которое изначально было дано, чтобы дать рост душе, чтобы найти свой путь и иметь возможность закрыть в последний раз глаза с благодарностью и любовью. Главная задача родителей – быть рядом, наблюдая за тем, как душа их чада следует за своим предназначением. И если где-то душа оступается, родитель может подхватить, а может и позволить упасть, но будет подбадривать, пока душа не поднимется вновь. Такое присутствие, такая вера в душу делают ее сильнее. Но если начать все отнимать, делать за душу или, того хуже, толкать, избивать, то она так и останется слабой, вынужденной искать силы всю оставшуюся жизнь. А найдет ли душа силы или лишь яды, дающие краткосрочный эффект силы, а затем отравляющие организм?

В каждом человеке – луч Бога, сосредоточение всего самого прекрасного, что была способна создать вселенная, но человек рождается с чрезвычайной силой к саморазрушению. Вся жизнь – есть борьба лишь с этой силой. Сила воздействует не только изнутри, но и насаждается другими. Подлая особенность разрушительной силы в том, что действует она не точечно, задевая организм, на котором паразитирует, но и многие другие, попадающие пусть даже в косвенное поле влияния. Тот купол, что сковывал Харви, был соткан из этой силы, что заставляет людей опускать голову и ползать у самой земли, создавая ощущение, что весь этот огромный и бесконечный мир можно свести к нескольким метрам над поверхностью земли.

Разрушительная сила – следствие применяемого не по назначению великого дара – свободы выбора. Чтобы люди всегда поступали верно, нужно лишить их этой самой свободы и запрограммировать на инстинктивные действия, служащие общему благу. Расплатой же будет невозможность быть собою, вместе с которой уйдет искусство во всех проявлениях. Не останется места для Врубеля и Тернера, для Чехова и Шоу, для Баха и Стравинского, умрут и театр, и кино, и танец. Музы превратятся в пыль и моментально уйдут в забвение, потому что нет ценности в искусстве, если ты не можешь пережить его, испытать те муки выбора, о которых всегда повествуют творцы. Вот такой идеальный бесчеловечный, очень справедливый мир мы можем получить, разменяв на него свободу выбора.

А если быть храбрым и помнить, что выбор – это не наказание, это цветные краски, которые помогают сделать жизнь запоминающейся? Помнить, что ничто не дарит столько счастья, как правильный выбор, выбор совести и сердца. Научиться использовать эти силы себе на пользу, перестать противостоять им, обуздать их.

Большинство настолько свыкается с ползучим образом жизни, что, даже и не делая более попыток подняться на две ноги, перестраивает всю жизнь под распластанное существование. Выдают мелочи: манера держаться и выражать свои мысли, внешний облик, реакции. Определяющим являются даже не внешние проявления, а тот образ мыслей, что формируется и закрепляется. Например, в каждодневной фразе про солнце, которое садится и встает, мы невзначай приближаем его к земле. Программируя на узкое мышление, мы лишаем себя естественной гармонии осознания, что любая неприятность – здесь, на этой Земле, но стоит только поднять руки, можно прикоснуться к бесконечной вселенной, быть частью безграничного космоса, стать на несколько сантиметров ближе к солнцу и его теплу. И, протягивая руки навстречу, мы становимся ближе, вне зависимости от погоды и времени года, даже великая стихия не в силах нам помешать.

Харви было интересно, оставались бы мысли людей столь же мелочны, если бы мы говорили о том, что свет солнца начинает ласкать нас своими лучами оттуда, из вселенной, и что мы словно во вращении танца каждый вечер отворачиваемся от партнера, лишь с тем, чтобы утром вернуться в его объятия, пережив заново весь пьянящий эффект первых прикосновений к объекту нашей страсти. Так день за днем с первыми робкими объятиями лучей солнца мы рождаемся заново, отчищенные и готовые к тому, чтобы увидеть события, будто наблюдаем их впервые. Каждый день – это день нашего рождения, день открытия мира вокруг, каждый день мы делаем первый вздох и издаем первый звук, оглашая все вокруг нашим присутствием в этом мире. Без этого не смог бы человек по много лет не терять надежду, находить в себе силы двигаться вперед, сопротивляться и не сдаваться, совершать ошибки, не бояться пробовать вновь и возрождаться после того, как сердце почти перестало биться. Так как же можно этот живительный процесс, этот танец вечной любви принижать до уровня простых глаголов: село, встало?

Любопытно, если бы все человечество мыслило не привычными понятиями, а пропускало через себя каждое явление, стараясь осознать его и прочувствовать, стали бы мы более устойчивы к трудностям, подготовленным нам Вселенной. Смогла бы Харви не поддаваться тому состоянию жертвы, в которое попала? Сумела бы она больше концентрироваться на хороших сторонах своей жизни, нежели раз за разом пропускать сквозь свою душу и сердце несчастья? Сможет ли Харви однажды пробить этот купол и обрести себя, свою свободу? Приблизит ли возвращение из Парижа к себе?

Харви вернулась не только из другой страны, но и из бесконечной темной пропасти, в которой находилась все это время. Та отрава, которая тяжелым грузом расползалась от самого сердца по всему организму, начала отступать, место ненависти начинали занимать робкие, почти бестелесные мечты. Грусть по-прежнему была верным спутником, но, не отягощенная злобой, она была менее мучительна. Харви плыла по течению и надеялась, что оно выбросит ее на берег, а не приведет к обрыву.

Наибольшие сложности на пути девушки вызывало общение с родителями. Было сложно сознаться себе, но Харви действительно начала их бояться, бояться того, что они могут разорвать ее на кусочки, а она уже не соберет себя вновь. Страх был не перед чем-то конкретном, а лишенным логики и контроля. У Харви развилась настоящая фобия.

Несмотря на то, что отношения с родителями носили характер неприязни со смесью обиды и раздражения, в душе, как и на протяжении всей жизни, Харви мечтала о любящих друг друга маме и папе, чей дом-крепость она могла бы навещать с радостями и печалями. Эти наивные и такие сильные мечты заставляли Харви ненавидеть себя за невозможность примириться с действительностью. Она убеждала себя не предаваться мечтам о том, что навсегда осталось в прошлом. Мечтания всегда должны быть направлены на будущее, на то, что в наших руках. А то, чем занималась Харви, рисуя себе картины своего безоблачного детства, окруженного любовью, было истинным самобичеванием. Как если бы она взяла кнут и начала стегать им себя по спине. Наслаждения от новых ударов кнутом равносильны новым мыслям о той семье, которой никогда не суждено быть.

Харви наказывала себя за то, что не смогла быть достаточно хорошей дочерью, чтобы такую семью создать. Не смогла быть достаточно мужественной для того, чтобы с самого начала не позволять никому менять ее, перетирать в удобный порошок. Харви была трусливой, вот что стоило признать. Те, кто не привык мимикрировать под обстоятельства, как она, начали бы резать себе руки, прибегать к психотропным веществам или проявлять агрессию по отношению к другим. Однако Харви-хамелеон нашла в проигрывании несбыточных желаний тот способ саморазрушения, который не оставлял улик и позволял сохранить внешнее ощущение адекватности. Зависимость от кошмаров в фантике из несбыточных мечтаний оказалась сильнее, чем девушка думала.

Теперь, когда внутри себя Харви тысячи раз разными словами проговорила вечную истину о том, что каждый – сам хозяин своей судьбы, пришло время собирать свою жизнь в полноценную картину. В балансе должно быть все: и увлечения, и работа, и отношения. Первая деталь уже была у Харви в руках. В Париже она начала много рисовать, фиксируя все свои впечатления на бумаге и привычно забываясь в этом процессе. Словно по мере того, как чернь уходила из нее, созидательное начало занимало освободившееся место.

На вечеринке по поводу ее возвращения домой друзья подарили профессиональные краски для ткани, которыми Харви расписала свою белую рубашку. Изредка надевая ее, Харви всегда получала массу комплиментов, многие интересовались производителем и местом покупки. Как только люди узнавали, что автор она сама, возникал неизменный вопрос: «А мне можешь расписать?» Харви это было в радость, она бралась за дело с удовольствием. Вскоре заказов стало так много, что это начало занимать все время и незаметно превратилось в работу с полной занятостью.

Привычно расписывая очередной заказ, Харви время от времени поднимала голову и смотрела на Москва-реку за окном, чтобы дать глазам передохнуть. Девушка наблюдала, как мимо проплывал контейнеровоз. Некоторые контейнеры были фирменные, с наименованиями компаний на них. «Что должен испытывать человек, наблюдающий, как огромный корабль везет груз в контейнерах с надписями, которые именно ты дал своей компании? Каково это – видеть, что нечто лишь в твоей голове приобретает не просто физическое воплощение, но еще и в таких масштабах? Когда „твое“ переплетается с грандиозной техникой, природной стихией и начинает жить как самостоятельный организм? Наверное, это стоит испытать!» – подумала Харви.

Это был тот самый момент, когда она решила попробовать начать свое небольшое дело. Не откладывая и не позволяя сомнениям одержать верх, девушка приступила к действиям. Судьба благоволила ей и будто сама преподносила полезных людей, оптимальные помещения и нужных контрагентов. Главный девизом, что звучал в голове не переставая, был: «Просто делай!»

Харви нашла швейный цех, с которым договорилась об аренде необходимого оборудования и помещения, наняла человека, который помогал ей с базовыми задачами. На этой же небольшой фабрике для нее изготавливали простые белые рубашки, для которых она приобретала самые лучшие ткани, что могла найти. Что-то теперь расписывалось на специальном оборудовании, что-то расписывала ее помощница, но пока над большей частью элементов работала только Харви. Девушка понимала, что чем больше этапов она сможет автоматизировать или передать помощнице, тем серьезнее будут перспективы у дела. Но любое дальнейшее развитие требовало серьезных вложений, которых у Харви не было, равно как и уверенности, что они оправдаются. Количество заказов постоянно росло, уже не ограничиваясь друзьями и их знакомыми. Начали работать сарафанное радио и социальные сети. Харви была рада, что все так закрутилось, и считала, что это был хороший способ отвлечься от всего мира, провалившись в собственный.

Уходя поздним вечером из мира небольшого швейного цеха, Харви впервые обратила внимание на охранника. Это был худой и высокий молодой человек с небольшой головой, очень короткой стрижкой, сильно оттопыренными и большими ушами, в его глазах читалось тупое безумие. Он целыми днями сидел и смотрел бессмысленные видеоролики. Весь его вид вызывал отторжение, лицо было неприятно, острые колени и локти кололи взгляд, а глаза были безжизненны. По позвоночнику Харви поползли мурашки, он словно зеркало отражал то, что было внутри Харви. Этот человек мог бы быть другим, но его отношение к своему виду, к своему времени превратило его в того, кем он предстал перед ней сейчас. Харви была немного лучше его, разрушая себя. Сколько же времени она так же тратила на просмотр глупых видеороликов, только не с экрана телефона, а в своей голове?

Перед сном Харви представляла себе, что прожила жизнь, в которой папа не пил, мама одаривала своим теплом и заботой, дома царили уважение, радость, было чисто и уютно. Она размышляла о том, какими бы могли быть их совместные увлечения, какой была бы на вкус уверенность во взаимной поддержке, как они могли бы смеяться в унисон. В этой картинке они были частью не просто друг друга, а большой семьи, в которой все были живы. Это были прекрасные мечты. Наверное, те видео, которые смотрел охранник, тоже казались ему смешными и увлекали, но результат просмотров был плачевным. Охранник, казалось, не жил своей жизнью, он вообще почти не жил по-настоящему, он существовал, да он собственноручно превратил себя в существо. Харви не могла его осуждать, она делала то же самое.

Девушка прошла мимо него, вышла на свежий воздух и больше никогда не мечтала о прошлом. Харви запретила себе мечтать о чем-либо, кроме будущего. Пусть она будет ошибаться, пусть выберет ложную дорогу, но зато у нее будет будущее. Неизвестно, хорошее или плохое, принесет оно счастье или боль, но охранником своего прошлого за вечным просмотром бессмысленных желаний, которым не суждено никогда сбыться, Харви не станет.

Поздно вечером девушка вернулась домой и, пока открывала ключами дверь квартиры, обратила внимание, что связка звенит, будто бубен отбивает свой ритм. Харви начала напевать в такт бубну мелодию из Muddy Waters LP. Когда замок щелкнул несколько раз, она вошла в квартиру, подключила телефон к колонкам, поставила напеваемую композицию и, неожиданно для себя самой, стала танцевать, впервые за несколько лет. Сначала движения были робкими, как и само начало композиции. Харви скрывала их за мытьем рук, за снятием брюк, она нежно отпустила волосы из хвоста, позволяя им свободно лежать на спине, плечах и груди. Композиция закончилась, и Харви поставила ее на повтор, позволив себе, подобно волосам, свободно скользить по ее звукам, по словам, по пространству помещения.

Оставшись в одной белой рубашке – фирменном стиле, – Харви представляла, как вымышленная жизнь, которую ей никогда не суждено прожить, утягивает ее, а она покорно отдается. Харви вращалась с согнутой спиной, придавленная самообманом, распущенные волосы больно били лицо, тело двигалось то плавно, то словно его бросало на электропровода и сотрясали конвульсии. Харви всем сердцем любила ту жизнь, но на самом деле это лишь фантазия, объект ее любви никогда не существовал нигде, кроме как в ее голове. Та жизнь – не чистая река, падая в воды которой, отчищаешься. Она не прозрачна, в ней грязь, предательство, холод и трусость, которые облипают тело так, что потом отмыться можно с большим трудом. В ней движения не приобретают свободу, а становятся противными, кажется, чем больше двигаешься, тем сильнее тебя утягивает в черную глубину.