Текст книги "Осколки фамилии"

Глава 7. Abiit, excessit, evasit, erupit* (*ушел, скрылся, спасся, бежал)

Тот, кто думает, что бежать от проблем – это признак трусости, никогда не был в ситуации, когда проблемой являются те, кого любишь более всего. Конечно, если хочется продолжать жить, даже самые глубоко засевшие пули рано или поздно придется зачистить. Но порою, чтобы избавиться от того, что докучает из раза в раз и битву с чем человек проигрывает постоянно, надо воспользоваться хитростью. Не идти напролом, используя грубую физическую силу, подкрепленную опытом и храбростью, а отдать решение на откуп мозгам. И тут буквальная интерпретация бывает весьма полезной: «бежать от проблем – плохо», но просто бежать – всегда хорошо: обычный бег позволяет отвлечься от любых переживаний и насладиться вырабатывающимся во время физических нагрузок эндорфином. А если слегка поиграть со словами, то бег – это прежде всего движение, даже передвижение. Вкупе с более утонченными значениями может получиться эффективный рецепт борьбы с недугами души.

Погруженная в природу, расходившуюся, как теперь казалось, во все стороны от теплой деревянной скамейки парка, Харви прозрела и поняла, что в очередной раз позволила всецело увлечь себя проблемами других. Однако если в детстве такую податливость можно было оправдать неопытностью не подозревающего коварства сердца, то сейчас, когда Харви уже взрослый человек, начавший независимую жизнь, она не должна была с такой легкостью бросать собственную жизнь и обрекать себя и тех, кто, несмотря ни на что, оставался рядом, на бесконечные страдания и самоугнетение. Пришло осмысление, что во всем том, как она ощущает этот мир, как много боли ежечасно носит внутри себя, виновата она сама. И воевать надо с собой. А может, лучше договариваться.

Решение казалось таким ясным – нужно создать условия, при которых Харви сможет пожить только для себя. Когда не надо будет отвлекаться ни на что вокруг, когда никто не сможет ее завертеть вихрем своих проблем. Отгородить себя от всех тех людей, которые с ловкостью раз за разом совращают Харви, увлекая за собой в пучину ссор, необходимости делать невозможный выбор и воевать на воображаемых фронтах. Харви нужно было убежать далеко и скрыться в своей пещере вдали от любых семейных потрясений. При этом Харви не станет ставить себе никаких целей. Это побег не с целью добиться чего-то, главной его задачей будет он сам: как можно надежнее скрыться от своих врагов, затаиться, перевести дух и отдышаться.

Когда есть правильное решение, его исполнение остается лишь делом времени. На той самой ярмарке профессий, о которой Харви говорила с Джахоноро, девушка выбрала себе компанию, знакомую по летней стажировке. Выбирала она компанию с легкостью, потому что знала: работать там будет временно. Параллельно Харви нашла программу обмена студентов, прошла собеседование и в конце лета уже летела в самолете на Запад, в город, где искали и находили возможность забыться многие.

Париж. Харви не придавала значения ни тому, где будет жить, ни тому, как будет строиться ее день, ни тому, какие предметы она хочет изучать в университете. Она хотела отдаться этому городу, позволить нести себя в любом направлении, довериться ему. Харви хотелось перестать думать, перестать чувствовать пережитое, она мечтала стать животным, чьи порывы связаны только с тем, что происходит в жизни сию минуту.

В первую ночь в новом городе Харви заснула, просто положив голову на подушку, а наутро поняла, что впервые за два года она не плакала среди ночи. И тогда стало понятно, что убежать от проблем можно. Чтобы не упустить удачу, Харви начала бегать каждый вечер, когда знойное солнце опускалось, и весь город окутывала теплая прохлада. Девушка бежала через улицы, парки и мосты, каждый раз пересекая реку, она знала, что ее боли остаются на том берегу, а затем тихо умирают, не в силах жить отдельно без нее. Харви завершала свою пробежку бегом вниз и вверх по лестнице, ликуя оттого, как ее внутренние враги спотыкались и разбивали лица о ступеньки, в то время как она продолжала свой бег с улыбкой победителя на губах. А на ухо сквозь наушники ей то нашептывали, то кричали слова ободрения известные музыканты, призывая продолжать двигаться вперед даже тогда, когда сбивалось дыхание или колол бок.

Концепция работала: не причиняя никому вреда, Харви тем не менее изгоняла из себя все больше и больше черноты, освобождая место для обычного кислорода, для сладких ароматов города, который продолжал цвести даже осенью, для каштанового дыма, чей запах отдалено напоминал запах жареного картофеля, а значит, неизменно возвращал к мыслям о бабушке. Харви скучала по ней, в ее умении следить за собой и подавать себя было что-то, так же свойственное парижанкам старшего поколения. Париж бы определенно подошел ей к лицу.

Харви полностью погрузилась в жизнь нового города, очарованная его темпераментностью и бесконечным желанием удивлять. Ей нравилось сочетание уютного тепла узких и живых европейских улиц и грандиозного масштаба площадей и зданий. Все это было созвучно сердцу Харви, которой хотелось и уюта, и размаха.

Этот город никак нельзя было назвать скучным собеседником. Он то удивлял, то смешил, то умилял, то бросал вызовы. Главном вызовом было общение. Обстоятельства делали знакомства с новыми людьми необходимостью. Тогда Харви осознала, что вокруг нее образовалась плотная скорлупа, сквозь которую она не могла пробиться. Видя перед собою новое лицо, Харви испытывала сильный стресс, ее голос дрожал, начиналось сильное заикание, глаза хотелось спрятать, она вела себя странно и отдавала себе в этом полный отчет, но ничего не могла поделать.

Однако судьба любила Харви и даже в минуты отчаяния смягчала падение. Харви считала, что ее поколение, выросшее в относительно стабильных условиях, вне голода и войн, мало чем отличалось от европейцев. Но оказавшись среди студентов из всех стран Европы, а также обеих Америк и Азии, Харви на своей шкуре ощутила величие европейского гуманизма. Ей везло, на ее пути всегда встречались хорошие люди, но она помнила, что в массе своей человечество жестоко, а потому никогда нельзя расслабляться. Жизнь, в понимании Харви, – это джунгли, где стоит только на секунду потерять бдительность, как тебя сожрут. Все ее восприятие было истиной, но только на ее «территории». Здесь, среди этих безбашенных, неконтролируемых, веселых молодых людей, можно было полностью расслабиться, ведь каждый из них был гуманен к человеку и исключительно точно определял границу добра и зла. Возможно, эти рассуждения Харви были слишком предвзятыми и возвышенными, ведь окружали ее образованные студенты лучших университетов мира. И, вместе с тем, разница в том, как ведет себя не каждый в отдельности, а масса, была очевидной. Это были своего рода тепличные условия, в которые попала новоиспеченная заика Харви.

Словно заново рождаясь, Харви проламывала изнутри свою скорлупу в шумных студенческих компаниях, весело распивающих янтарное вино на набережной Сены, на зеленой траве перед Лувром или на наклонных улицах Монмартра, словно приглашающих тебя сделать свой выбор: скатиться вниз в пучину собственных слабостей или карабкаться ввысь, становясь сильнее с каждым шагом. Именно там, вместо первого крика новорожденного, Харви присоединялась к хору молодежи, возомнившей себя ничуть не худшими исполнителями «Imagine», чем знаменитый британец. И каждый из поющих был уверен, что сегодня на романтичных улицах Горы мучеников их исполнение было наиболее проникновенным из когда-либо услышанных на этой земле. Атмосфера Монмартра настолько плотная, что порою казалось: переживания, страсти, внутреннее напряжение и надежда всех, кто сюда приходил в поисках свободы, действительно задержались на этом холме, став настолько же физическими, как окружающие здания. Здесь не было хорошо, но можно было увидеть свои чувства в зеркало и поправить то, что криво сидит. Харви хмельно кричала о вечных несбыточных идеалах и чувствовала, как скорлупа начинает давать трещину.

Девушка почти не общалась ни с кем из близких, оставив прошлое в прошлом, с тем, чтобы разобраться с настоящим. И лишь потом, когда она будет готова решить, кто из прошлого достоин занять место в ее настоящем, она возобновит все утраченные связи. Такая терапия действительно работала. Из памяти Харви начинали стираться ощущения, что такое плакать каждый день, что такое ходить с чернотой внутри. Плакать по ночам она просто забывала. Очевидно, в последние месяцы это скорее превратилось в привычку, чем в истинный порыв. Ведь сейчас каждый день тучи рассеивались, пепел семьи оседал, и все больше солнечных лучей достигало поверхности ее сердца, согревая и освещая. Словно после тяжелой болезни тело Харви наполнялось силами вновь.

В Париже, несмотря на свои особенности, Харви завела много знакомых, но никого не подпускала близко, а со старинными друзьями почти не поддерживала отношения, не потому что не скучала, а потому что хотела увидеть себя вне преломления других людей. Единственный человек, которого Харви недоставало всегда, – это ее бабушка. В отдалении она убедилась, что испытывает к ней особенную привязанность. Однако, когда она находилась в таком самоизбранном осознанном одиночестве, то самое съедающее на протяжении многих лет чувство одиночества удивительным образом начинало отступать. Может, потому, что на этот раз не ее бросали и игнорировали, а уехала она сама, прежде всего от всех тех, кому и не была нужна вовсе. Мы одиноки не потому, что одни, а потому, что нас отвергают. Лучшее, что можно сделать, это самому уйти от тех, кто не ценит, и стать ближе к тем, кто искренне радуется просто тому, что ты рядом.

Вместе с тем Харви была потеряна, чувство ярости и боли начало уходить, переставая морозить все внутри, но оставляло после себя лишь пустоту. Харви начинала верить в свое будущее, но не имела ни малейшего представления, что ей предстоит в нем делать. Словно блокируя болезненные воспоминания, память Харви одновременно скрывала все стремления и мечты, предоставляя начать действительно с чистого листа.

Невозможно просто начать жить заново, не зная, что ты за существо, какие у тебя потребности. Как странно, что человек может превращаться в животное без инстинктов, не понимающее, надо ли щипать траву или в грациозном прыжке впиваться клыками в пульсирующую жизнь. Просыпаясь по утрам, Харви садилась на кровати, опуская ноги в пушистый ковер, застывала и едва слышно шептала: «Кто я? Кто же я?» Вначале нужно было познакомиться с самой собой, разобраться, что за душа заключена в оболочку Харви. Сколько у нас уходит времени на то, чтобы узнать постороннего, понять, чем он действительно живет, что любит, а что терпит, где ему стоит доверять, а где нет. И сможет ли Харви полюбить себя с первого взгляда или эта будет любовь, вызревающая годами, которая начинается с безразличия, перерастает в заинтересованность, симпатию, дружбу и преданную любовь. А может ли сложиться так, что Харви не удастся понять, кто она? А что если она так и не сможет себя завлечь? Если этой химии все-таки не случится?

Однако романтика города делает любую любовную связь чуть легче, солнце отпускает голову, частично передавая бразды правления нашим инстинктам и эмоциям. Интерес, который Харви начала проявлять к самой себе в Париже, был бы почти невозможен, останься она дома. Вечером перед сном, расчесывая свои длинные черные волосы, Харви посмотрела на себя, словно заметила впервые. Расчесав прядь за прядью, Харви приподняла всю копну наверх, после чего отпустила, и волосы всей тяжестью упали на обнаженную спину. В это мгновенье Харви словно пробудилась, ощутила свое тело, увидела себя в зеркале и отметила, что в отражении исчезло исхудавшее согнувшееся существо, его место заняла симпатичная молодая девушка, которой не мешало бы немного поднабрать веса. Не в силах удержаться от влюбленной улыбки, вызванной, возможно, предстоящей интригой с самой собой, Харви почувствовала уверенность в одном. Какого бы низкого мнения ни были ее родители о способностях Харви, она поняла, что они сильно потеряли, не общаясь с нею, ведь она была интересным человеком, одним из тех мечтателей, разговор с кем может позволить преодолеть силу притяжения. И Харви любила людей, любила искренне, потому что понимала их. Окружающие отвечали ей взаимностью, словно закрывая глаза на все ее недостатки. Вот же она в отражении, а родители ее так и не видят, но это не значит, что и она сама не должна себя видеть.

Тем не менее, это не был стремительный и бурный роман, Харви понимала себя плохо, жила, во многом плывя по течению, отдавая ответственность за свою жизнь на волю случая. Тот легкий интерес, что всколыхнулся в ней к самой себе благодаря волосам, хлестнувшим нежную кожу, заставил зашевелиться и другие чувственные стороны. Те нити, что соединяют душу и тело, задрожали еле уловимой амплитудой. Сколько Харви себя помнила, живопись и танец были средством избавления от печалей и обновления души. Рисуя, Харви не только обретала себя в процессе, но и чувствовала ответственность за конечный результат. Незабываемые переживания, когда растворяешься во всем мире, но продолжаешь чувствовать напряжение, искрящееся в кончиках пальцев. Танец же другого свойства, он подобен времени, его не подчинить, лишь можно подстроиться и идти с ним в ногу: секунда – движение, в следующее мгновение навсегда исчезло и то, и другое, уступая место новому отрезку времени и новому па в нем. Танец проживаешь не менее волнительно, чем саму жизнь. Однако танцу Харви отдавалась без страха быть уличенной в неправильности своих чувств или дурном поведении. Танец не оставляет улик.

В детстве танцу можно было посвятить все свои эмоции, он надежно хранил все секреты. Танцевала Харви, пока никто не видел, чтобы не раздражать, или же, наоборот, тогда, когда танцуют все, а значит, в толпе можно было раствориться, и танец вновь не вызывал у домашних раздражения, потому что был к месту.

Когда мама и папа развелись, Харви долгое время не могла танцевать вовсе. Даже когда на праздниках танцевали все. Ее мама и гости удивленно спрашивали, отчего Харви не танцует. Харви на это отвечала честно, что она просто более не танцует, не может. Ведь танец был средством выражения внутреннего состояния, средством показать те радости, чувства, которые Харви испытывала, но о которых не могла говорить словами. Танцем она выражала любовь. Любовь к музыке, родителям, к своим маленьким открытиям. Она танцевала с малых лет и в танце рассказывала об этом, не в силах пока объяснить собственные чувства словами. Затем Харви в танце выражала печаль потери тех, кого любила. Тихо, пока никто не видит, Харви проживала в танце свои проблемы, не страшась выразить истинные эмоции, а значит, дать себе возможность смириться и двигаться дальше. Она танцевала о любви к природе, о восхищении, которое охватывало ее каждый раз, когда она смотрела со своей кровати в окно.

Лежа в кровати, Харви видела лишь небо, но это небо было полно сюрпризов, ведь ни разу она не наблюдала его облаченным в одинаковые оттенки. Каждый день на холсте неба синие и белые краски смешивались в разных пропорциях, порой добавляя черные, красные, желтые, зеленые цвета. Это наблюдение невозможно описать словами, таинство, которое выше слов. Небо – душа земной природы, чьи тайны не будут раскрыты. Танцем же можно вторить небу, протягивая руки своей души навстречу душе небесной. Харви спрыгивала с кровати и начинала в вечерней тишине рисовать телом схожие с облаками линии, каждый раз добавляя новые штрихи, будь то дробные капли дождя или струящиеся лучи закатного солнца. Чтобы изобразить сумеречное небо, одновременно прекрасное и нервное, нужно было за счет движений заставить собственное сердце биться в ритме музыки города за окном, растворяясь в ней, теряя себя. Переживая состояние, когда находишься вне тела и одновременно становишься с ним единым целым, как никогда принимаешь себя частью этого мира. Всего лишь частью, но без который мир немыслим.

В затянувшемся процессе развода эмоции внутри Харви исчерпали себя, осталась лишь тьма, бесконечная и непроглядная. Как могла она танцевать, когда телу не о чем рассказать? Когда внутри не было присущего ей вихря эмоций, а лишь безжизненный, тяжелый, темный, душащий камень? Невозможно передать в живом танце внутреннюю обездвиженность, поэтому Харви и не могла более танцевать вовсе, не о чем было рассказать. Кроме того, казалось, что это будет танец на костях: на костях дедушки, на костях умерших за последние годы близких, на костях ушедшего хранителя – кота, на костях семьи. Когда умирают почтенные люди в пожилом возрасте, есть ощущение светлой грусти. Присутствует уверенность, что будешь очень скучать по человеку и даже уже скучаешь, но связать в голове с его именем негативные эмоции тоже нельзя, ведь человек был светлый. Возможно, поэтому и в танец пуститься в таком случае – не грех и не первобытная жестокость, а, скорее, дань хорошему человеку, ритуальный язык, на котором говорят о радости за переход близкого в лучший мир. Но сквозь все потери Харви пролегала нить печали и предательства, а потому танец в данном случае был бы проявлением настоящего садизма. Бывают в жизни периоды, когда уместным может считаться только траур.

Страшно не иметь возможности танцевать еще и потому, что танец сложно отделим от каждодневных движений. Где начинается танец, а кончается движение? Где этот переход от шага обычного к шагу танцевальному, в чем их отличие? И только ли человек танцует или весь живой мир временами предается этому искусству, становясь архитектором, лепящим из собственного тела. Если нет танца, есть ли движение? Если нет движения, есть ли жизнь вовсе? Если тело человека не парализовано физически, так почему нет стремления наслаждаться возможностями каждой его клетки? Это ли не самоубийство, медленное и мучительное?

Когда Харви уехала во Францию, ее тело словно начало оттаивать и возвращаться к жизни. Окруженная лишь молодежью, беззаботной и стремящейся к яркости всех ощущений, Харви будто отдалась течению вечеринок с веселыми танцами, алкоголем, шутками, новыми знакомствами. Поначалу занимая лишь позицию безмолвного наблюдателя, после хлесткого удара волосами Харви отметила, как в ней начала расти заинтересованность, а вместе с ней внутри стали слегка колыхаться эмоции, и она понемногу пробовала двигаться в такт происходящему. Уже чувствуя какое-то движение внутри, Харви продолжала скромно стоять в стороне, остро ударяясь изнутри о собственную скорлупу.

Неожиданно наткнувшись на внутренние стены впервые, Харви попыталась разбить скорлупу, а когда ничего не вышло, ее охватила паника, девушка начала биться о нее как бабочка, стучащая по стеклу окна, но не способная вырваться в мир перед нею. Иногда Харви одолевал страх и отчаяние, тогда она прекращала удары. За этим обычно следовала жалость к себе, поэтому Харви, сломленная и послушная, просто останавливалась и становилась безмолвным зрителем окружающего веселья. И вновь ее накрывала волна возмущения, за которой все повторялось вновь и вновь. Вылупиться из собственной темноты – процесс не быстрый, но в какой-то момент Харви поняла, что твердая скорлупа начала поддаваться и уже долго не продержится. Вот-вот скорлупа треснет, и стены ее тюрьмы рухнут.

Однажды Харви сама не заметила, как оказалась смеющейся среди неожиданно приобретенных друзей, как начала пусть слегка, но двигаться вслед за струящейся из колонок музыки, скакать по улицам города, как на ее лице начала светиться улыбка. Харви поняла, что жизнь – она здесь и сейчас, что никогда вновь она не повторится, что не будет такого же второго шанса, и надо перестать бежать, пытаясь исполнить чужие напутствия, воплотить чужие идеи, переживать чужие неудачи и чужие смерти. Что пора остановиться и посмотреть вокруг на то, что есть здесь и сейчас. Харви остановилась у Большого восьмиугольнго бассейна (Grand bassin octogonal), что в саду Тюильри, и увидела чертово колесо на площади Согласия. Именно это ей и надо – не винить всех вокруг, катаясь по кругу своих печалей, а прийти в согласие с собой. Перестать быть лишь свидетелем ярких огней города, а сойти с колеса и выйти в этот город самой, насладиться им, позволить себе радоваться и зажигать те самые огни.

Появившиеся вновь и выпущенные наружу чувства смогли раскрепостить закостеневшее тело. Харви начала свой танец издалека, строя линии кистью на бумаге. Вероятно, рисовать она не могла из-за скованности физической. Теперь, когда все тело перестало сводить, руки начали ее слушаться, что заставляло испытывать растекающееся по каждой клетке удовольствие. В своем французском танце кистью Харви была ненасытна, словно забывший поесть человек, который, только принявшись наконец за еду, осознал, насколько голоден. Харви делала наброски всего, что видела вокруг, постоянно искала все новые объекты для пробуждения своих рук.

Париж хорош тем, что в нем на относительно небольшой площади сосредоточены развлечения на любой вкус. Город никогда не может надоесть, также как и избранные его места, куда можно смело приходить раз за разом, бесконечно очаровываясь новыми открытиями. Таким является музей д, Орсе, куда Харви заходила довольно часто, просто чтобы отвлечься и привести мысли в порядок. После университетских занятий Харви вновь отправилась в д, Орсе порисовать посетителей, их эмоции. Очаровательного в своей скуке ребенка, глядевшего чаще в пол, чем на картины. Немного напуганного японца, что пытается познать недосягаемую чуждую, но влекущую западную культуру. Статных и милых пожилых супругов, словно сошедших с одного из полотен в современный, порою лишенный эстетики мир. Американцев, воспитанно выражающих неизменно положительные эмоции в отношении каждого полотна. И противоположных им избалованных европейцев, пропускающих все через призму собственной критики.

За забавным навешиванием ярлыков при помощи карандаша и бумаги совершилось новое открытие. В музее Харви застыла около скульптуры античной девушки, сидевшей скрестив ноги и кокетливо подтягивавшей одну из них обеими руками. Обычно на скульптуры в картинных галереях обращаешь меньше внимания, если только не желаешь полюбоваться какой-то конкретной. Но эта девушка с аристократичными чертами лица и такой интригующей полуулыбкой заставила Харви остановиться и уделить ей внимание.

Скульптура была удивительно живая, в ней чувствовалось внутреннее пламя страсти, прятавшееся за едва удававшейся девушке сдержанностью. Она была великолепна, передавала ту таинственность, которая так часто встречается в хорошеньких молодых созданиях. Харви сама уже забыла, каково это – чувствовать себя такой. Когда под кожей все кипит, все рвется наружу, а внешне ты пытаешься из последних сил держаться принятых норм поведения. Как это прекрасно! Именно на таком балансе и должен жить человек с молодости и до старости. Харви начала обходить свою новую подругу кругом и обратила внимание на ее легкость и изящность, да, это были проявления внешние, но шли они изнутри, из ее прекрасной души, освободившейся от ненужной тревожности и скорби, оставившей место только смелости и благодарности. В своей правой руке она держала лиру – символ гармонии между внутренним и внешним. Лира учит не фальшивить, всегда соблюдать баланс между словом и делом, между мировоззрением и образом жизни. Рядом с девушкой лежал панцирь черепахи, который так часто переплетается с символом лиры, поскольку когда-то служил основой инструмента. Этот панцирь напоминает о том, что не стоит торопиться. Если шаги верные, то все придет, все сложится.

Харви подошла чуть ближе и прочла название скульптуры: «Терпсихора». Разумеется! Муза танца не могла не быть притягательна для Харви. Та, что учит сочетать духовное и физическое начало. Та, что, услышав музыку – сердцебиение, – начинает танцевать – приводить мир в движение. Терпсихора учит не простому увеселению, она учит мыслить: созерцать, осмысливать законы природы, законы передвижения и овладевать ими. Терпсихора учит самой гармонии жизни, а облеченная в этот мрамор, она заставляет на мгновение полностью подчиниться своим чарам и почувствовать единение с самой Вселенной.

Харви стояла там и думала, что эта скульптура была вершиной творения человека. Почти все люди похожи на маятники, которых постоянно штормит из одной крайности в другую, а удержать единственно верное состояние они не могут, не хватает сил сопротивляться той инерции, что несет прочь от равновесия. Но Терпсихоре это удалось, скульптор заставил остановиться мгновение, и теперь все мы можем наслаждаться созерцанием совершенной гармонии, живого пламенеющего счастья. Харви огляделась, и ей захотелось прокричать: «Постойте! Посмотрите, она великолепна! Запомните ее, она указывает путь, даже не поднимая руки!»

Но вокруг все проходили мимо, не считая важным удостоить ее своим вниманием. Харви стало обидно за свою новую знакомую, но указывать людям в музее на что-либо, если они не попросили, – дело неблагодарное и отдающее легкой степенью безумия. Как часто сумасшедшие лишь хотят обратить внимание на те истины, что открылись им, но оказываются не понятыми, потому что для тех, кто оказался рядом, эти аксиомы или еще пока недоступны, или уже давно очевидны. И как же греет душу, когда рядом оказывается такой же чудик, как и ты сам, – кто все понимает и готов разделить торжественный момент осознания. Харви стало неприятно и грустно, что отсутствие единомышленника автоматически переводит ее из категории «открывателя» в сочувственный список «безумцев».

Девушка отвела глаза в сторону от скульптуры, словно слегка обижаясь, и заметила на массивной гранитной скамье музея тонкую девушку, увлеченно рисующую что-то карандашом на желтых страницах блокнота. Она была похожа на воробышка, удобно устроившегося на ветке массивного дерева. Девушка резко подняла голову и посмотрела прямо на Терпсихору, затем вновь и вновь. Она копировала ее! Она ее тоже заметила! Влекомая неосознанным порывом, Харви подошла к девушке и заговорила на английском, универсальном языке общения в туристических местах Парижа.

– Мне тоже приглянулась эта скульптура. Вы же рисуете девушку с лирой, не так ли?

– Да, верно. А все ходят мимо и не замечают ее, – ответила девушка. – Вы откуда?

– Из Москвы, России, – ответила Харви.

И тут девушка перешла на русский:

– И я из России, училась в Москве, а выросла в Ханты-Мансийске.

– Никогда там не была, но как-то попала на передачу про город и его окрестности. С тех пор надеюсь посетить Ханты-Мансийск однажды.

– А здесь ты что делаешь? – спросила девушка. – Я – Ада, кстати.

– Очень приятно, Ада. Я – Харви. Я здесь студентка по обмену.

– И я!

После этого знакомства Харви и Ада, сами не заметив как, стали хорошими товарищами, виделись каждый день, общение абсолютно не тяготило обеих и даже наоборот, они внушали друг другу доверие. Их взгляды не были схожими, а скорее дополняли друг друга и, пожалуй, наибольшую благодарность Парижу Харви хотелось выразить не за размеренный ритм жизни или высокое ее качество просто потому, что так здесь все было устроено, не за услаждающую глаз архитектуру, не за несравненные музеи, не за чарующие своей продуманностью парки, не за бесконечно романтичную набережную Сены, а за Аду, за человечность, которая полнила ее и выплескивалась на Харви. Истинный друг рядом нужен человеку прежде всего остального, даже когда он настроен на одиночество.

Ада присоединилась к Харви, и они начали бегать вместе, ведь уж если где и вводить бег в ежедневную рутину, так это в Париже. Только здесь твой маршрут может пролегать по живописнейшим местам планеты, с разнообразием ландшафта. Город, как талантливый дизайнер, любит поиграть с высотой и уровнями, и все это прямо у подъезда дома, в котором живешь. Чтобы бегать вместе, Харви перестроилась делать это по утрам, а не вечерам, как до встречи с Адой. Харви и Ада бегали в свое удовольствие на рассвете, восполняли потраченную энергию совместным завтраком в тихом бистро свежими круассанами и кофе. В этом уникальность Парижа, что, не делая для этого абсолютно ничего, ты вмиг обретаешь образ жизни, имитация которого обходится богачам в США, России, Азии в неоправданно крупные суммы денег и при этом остается всего лишь пародией.

Когда ругают французов и, в частности, парижан, за их скверный и истеричный характер, перемежающийся с жестокостью и трусостью одновременно, то вроде всегда хочется поддержать говорящего. Потому что, кажется, сами парижане делают все для того, чтобы за ними оставался именно такой имидж. Но главная причина в том, что это истинное наслаждение объединиться в кухонном разговоре против целой нации. Собственная мощь начинает казаться непреодолимой, раз уж решил дерзнуть против отдельного народа. Но как только в потоке критики всплывают ощущения той атмосферы роскоши рутинной жизни, которую парижане смогли подарить всем своим горожанам без исключения, невольно прикусываешь язык. В конечном счете дела важнее темперамента и слов, эмоционально брошенных собеседнику прямо в лицо. А в случае с французами важнее скорее даже конечный результат, потому что и дела их порою неоднозначны.

Харви старалась не позволять себе дурно высказываться ни о Париже, ни о парижанах, ни о Франции в целом, ни о России. Ведь всегда ругают землю, на которую переехали жить те, кто на своей жил еще хуже, а потому не может вернуться, но и в местную среду влиться не может ввиду отсутствия должного уровня культуры и образования. В итоге человек повисает посередине, ни здесь и ни там, прикрывая свою беспомощность резкими замечаниями в адрес того места, в котором строит свою жизнь, не забывая при этом бранить и прошлый дом.

Харви же в Париже чувствовала себя очень хорошо, но об окончательном переезде не задумывалась, просто жила сегодняшним днем, не строя никаких планов на свое будущее. Ни прошлого, ни будущего, только настоящий момент, в котором кровожадная история Франции почти полностью теряла свое значение на фоне свежеиспеченного круассана, что таял во рту и оставлял послевкусие домашнего уюта.

Так и в это утро Харви наслаждалась болтовней с Адой во время бега, подставляла свой нос все менее интенсивному осеннему солнцу, любовалась витринами и находилась в самом хорошем расположении духа. Подруги бежали обратно в кафе с круассанами от Дома инвалидов через изящный и легкий мост Сольферино, соединяющий сад Тюильри с музеем Орсе. В конце моста прямо на ступеньках перед небольшой, но оживленной дорогой Ада подвернула ногу и полетела вниз. Так случилось, что оступилась она именно в тот момент, когда какой-то парень обогнал ее, чтобы успеть перебежать на уже мигающий сигнал светофора. На внезапный вскрик девушек он невольно обернулся и в последний момент подхватил падающую Аду. Моментально решив, что причиной падения был он сам, парень начал извиняться, пытался деликатно помочь Аде встать, но, едва попытавшись опереться на подвернувшуюся ногу, та резко втянула воздух от боли.