Текст книги "Счастливая женщина"

Журналы и книги получал и выписывал он, так же как и все лучшие из выходящих в Европе гравюр и литографий, лишь для показа, чтоб их все могли видеть в его кабинете, потому что так принято в богатых домах, но никогда сам в них не заглядывал. Музыку он почитал необходимым для оживления послеобеденных умирающих бесед. Он гордился талантами жены и потому, когда были гости и когда было при ком блеснуть ее игрою, он сам открывал фортепьяно и неотступно просил ее утешить его слух какими-нибудь мнимолюбимыми им пьесами. Но когда они оставались вдвоем, он так же мало интересовался игрою Марины, как и ее разговором.

Она спрашивала себя, куда ж девались его общительность, его разговорчивость, его внимание, которыми он так искусно облекался при ней перед их помолвкою… Все это исчезло, как декорация после спектакля, как праздничные убранства после праздника… Способность ее понимать, способность мыслить в нем оставалась – только он ее не употреблял. К чему?

О, мужья! Не все ли вы такие? Лучшие из вас не следуют ли этой системе не церемониться и не женироватъся[21]21
  Не стесняться.


[Закрыть], как скоро обряд венчания утвердит вас владетелями навеки и безвозвратно тех самых девушек, которым вы расточаете так много исканий и угождений прежде брака?

Это равнодушное безучастие, эта убийственная лень не составляют ли весь запас ваших домашних отношений, когда вы с глазу на глаз? Не все ли или не почти все ли вы отталкиваете такими приемами эти неопытные и невзыскательные сердца молодых жен, которые напрашиваются на привязанность, и так легко были бы удовлетворены, если б вы хотели, если б вы умели их лелеять ласкою и снисхождением? И когда ваша угрюмая положительность, когда ваше обидное нерадение удаляют от вас разочарованных подруг, когда под кровом вашим начинается эта томительно-неровная борьба, эти безвыходные положения, которые так часто разрушают навсегда согласие, спокойствие, даже самую святость брака, когда вражда и отвращение садятся бессменными стражами у ваших изголовий, и кровь Евы заговорит в груди ее правнучек, и они из тесноты и пустоты этой домашней, вами отравленной жизни рвутся и просятся, как тоскующие души, на простор другого, более им сродного существования, когда…

Скажите сами, скажите, кто виноват?

Марина скоро увидела ясно, каковы есть, будут и должны быть ее отношения к мужу. Твердая и решительная столько же, сколько и прямая, она окинула мысленным взором себя, его, свое положение и прозрела!

Итак, напрасно степенная девушка геройски заглушала в себе и романические мечты, и жажду любви, свойственную ее молодости, напрасно она приняла жизнь такою, какою она предстала ей об руку с строгим долгом, напрасно в супружестве согласилась искать не восторженного счастья, а тихого мира и дружбы, основанной на обоюдной преданности, – эти скромные ожидания не сбылись!

Муж, который годился ей в отцы, обманул ее, если не так, то почти столь же горько, как мог бы сделать молодой человек, избранный по страсти, слепо и безусловно. Что-то похожее на иронию и насмешку над собой уязвило душу Марины. Холодное отвращение собирало по каплям льдины в этой душе глубокой и таинственной. Скука, апатия, сплин заменили в ней прежнюю силу, прежнюю волю; умственная дремота оковала все ее способности.

Марина Ненская стала всматриваться в мужа уже не как в друга, чтоб изучать его на любовь и радость, а как в нежеланного и неприятного товарища, данного ей судьбою в сопутники длинного пути. Он не остерегался, изобличая все более и более сухость и пустоту своей натуры. Суд Марины определил скоро его настоящую цену, и по мере того, как ее глаза находили у него ежедневно все более морщин, прежде скрытых добродушным невниманием, не хотевшим их видеть, рассудок ее стал замечать его недостатки. Но он, впрочем, был не дурной человек, нет! Он просто был человек очень обыкновенный.

А Марина все продолжала слыть счастливою женщиною!..

Да и жаловаться она не могла: ее не обижали, не оскорбляли, не теснили. Ее предоставляли самой себе, вот и все!

В первое время такого грустного замужества она скучала, ужасно скучала. Марина находилась в положении богатого купца, который бы оснастил и нагрузил всякими драгоценными товарами корабль свой, чтоб ехать торговать в далекий край, и вдруг, настигнутый бурею, должен был бы искать спасения у первой попавшейся земли, казавшейся ему населенною и полною жизни; он пристал, бросил якорь и снял паруса, но вдруг выходит, что он попал на необитаемый остров, где все мертво, глухо и дико. Корабль цел и невредим, запас товаров наготове, но некуда и некому сбывать их, и купец видит, что богатства его не нужны ему…

Но купец может починить свой корабль, снова распустить нетерпеливые паруса, снова пуститься по океану и плыть на отыскивание другого края, более удобного и гостеприимного, а Марина?

Марина хотела было помириться с диким островом, куда судьба занесла ее. Марина, снявши, по совершенно женскому движению, кружевной чепчик, эмблему обмана, ее постигшего так незаслуженно, Марина принялась снова за девическую жизнь свою, за книги, карандаши и фортепьяно… Но эти верные друзья и наперсники оказались теперь недостаточными, чтоб занять ее праздность и рассеять ее скуку. Да книги же как будто были виноваты перед ней, или она перед ними: жизнь в них представлялась не такою, какою она ее нашла, или, может быть, она не так ее искала, как они советовали. Марина чувствовала себя с ними в разладе. То, что прежде в них так сладостно манило и волновало ее, рассказы о счастливой любви, теперь ее сердило и досаждало ей.

Она заперла книги в палисандровый шкаф своего роскошно убранного кабинета и забросила куда-то ключ от них.

Марина начала выезжать и принимать гостей с утра до вечера, или, правильнее сказать, до другого утра, так поглотил и завлек ее вихрь светских удовольствий. С такими натурами нет меры и расчета ни в чем; они всегда у крайностей; посредственность в чем бы ни было им несвойственна и ненавистна. Они хотят жизни, только жизни, требуют ее, ищут везде, где она является в блеске и разгаре своем: готовы взобраться на облако или соскочить в бездну, если им обещают, что там ждет их жизнь. Они могут, как Вилисы, умирать от истощения в безумной пляске, или, как Магдалина[22]22
  Вилисы – мифологические существа из балета Адольфа Адана «Жизель, или Виллисы». Магдалина – Мария из Магдалы, блудница, обращенная на путь покаяния Христом.


[Закрыть], идти жить в пустыне, питаясь кореньями и упиваясь слезами. Невозможно им только спокойствие, безжизненное, бездейственное спокойствие, доля уставших, отрада истомленных. Противно им все пошлое, обыкновенное. Ощущение, чувство, страсть – вот их стихия, вот назначение их и условие их бытия. Подите, заприте их в каком-нибудь безвыходном кругу безжизненной тиши и посмотрите, как они урвутся и освободятся. Они саламандры[23]23
  Саламандра – дух огня, романтический образ, принимающий облик ящерицы.


[Закрыть], им нужно пламя, жить в огне!

Но вихрь ветра и шум его только издали кажутся приличною сферою для таких организаций. Не теплоту находят они в ней, а духоту многолюдных сборищ; не сияние, им нужное, а минутный блеск бальных зал. Праздник остается и кажется таким лишь для взора, поверхностно скользящего по наружности его, не углубляющегося в его значение, не ищущего ничего под его блестящею обстановкою. Марина танцевала и наряжалась, не пропускала ни одного бала, не покидала ни одного котильона[24]24
  Котильон – бальный танец французского происхождения. Первоначально так называлась нижняя юбка. В дальнейшем это название закрепилось за танцем, во время которого были видны нижние юбки.


[Закрыть], вертелась до упаду, веселилась до упоения, но возвращалась домой уставшая, – не утомленная!

Забавы тешили ее, но радость от нее бежала, как полуденная тень от безумного ребенка, за нею гоняющегося. С первого появления в петербургских гостиных Марине немудрено было стать на самом завидном месте. Мода усыновила ее между своими балованными любимицами. Если б Марина была тщеславна, тщеславие ее нашлось бы вполне удовлетворенным. Но успехи в свете составляют цель лишь для кукол и мраморных статуэток, для настоящей женщины они только средство… средство выказать себя на выгоднейшем подножии, чтоб произвести лучшее впечатление.

На кого?

Этот вопрос не сделают женщины, похожие на ту, о которой мы говорим! Для других пусть он останется нерешенным – зачем им объяснять его?

Но Марина, пылкая, страстная, блестящая Марина была вместе с тем чиста и непорочна, как голубь.

Запретная мысль, грешное искушение не могли прийти ей в голову. Поняв свою супружескую долю как отсутствие любви, Марина не думала, не хотела, не могла искать замены позволенному счастию. Строгие правила нравственности врезались глубоко в ее душе, воспитанной в подчинении им. К тому же она была набожна и благочестива. Не с сухостью методических протестанток, не с утонченным ригоризмом католичек, рассказывающих иезуиту не только все смущавшее их души, но все ссоры, мелочи и дрязги своего хозяйства, более даже – все сокровеннейшие тайны своих супружеских отношений, но с простотою, смирением и невопрошающей верою дочерей православия Марина молилась, как молилась ее покойная мать, как и она, приносила к подножию киота утренние думы и вечерние воспоминания свои. Это спасительное обыкновение освящало ее сердце и мысли и хранило в ней детскую непорочность.

Она была добродетельна по увлечению и нравственна по убеждению.

И потому Марина хранила себя и остерегалась всякой страсти, тогда как другие остерегаются только огласки. Вступая на поприще светских успехов, Марина сказала себе, что ничего более не будет там искать, и действительно ничего не искала.

Как! – скажут нам: так она не была кокеткой?

Напротив! Следует только разобрать и определить, в чем именно состоит кокетство и какие женщины бывают кокетки.

Знать цену себе и красоте своей, если в самом деле хороши, – понимать в себе власть ума и могущество приманчивости, если вы их имеете, желать, чтоб и другие, чтоб даже все поняли и оценили в вас эти лучшие дары, какими судьба может наградить женщину, вот кокетство не только позволительное, но даже должное, и оно так врожденно, так свойственно женщинам, что лучшие из них им руководятся до самой старости, желая нравиться вообще всем и каждому и всюду всегда производить благоприятное впечатление. Нравиться и быть любимой – два условия женского бытия, и если найдутся иные, которые от них отказываются, то это какие-то анормальные существа, исключения.

Марина была кокетлива, себе неведомо как и почему, а по природному инстинкту и бессознательно. Нравиться было ей так же сродно и необходимо, как розе расцветать в летнюю пору. Она любила лестный говор похвалы и удивления, которыми встречался ее приезд в свет; она наслаждалась приветными взглядами толпы, когда, блистательна и свежа, она облокачивалась на перилы ложи своей в театре или каталась по Невскому и на островах в богатой карете, более она не требовала и не ожидала.

Конечно, многие старались ей понравиться и влюбить в себя эту женщину, с которой протанцевать одну мазурку было уже отличием и честью, по положению, сделанному ей светом среди его богинь. Но все эти попытки оставались без успеха.

Марина принимала всех равно, никто ей не нравился, никого она не предпочитала, и ей не стоило усилия ее равнодушие ко всем. Как только ухаживание и угодничество поклонника пыталось перешагнуть за пределы самых пустых светских отношений, Марина откровенно и решительно останавливала вознамеривавшегося идти далее, и, смотря по характеру его или по мере его ума, он оставался ее преданным доброжелателем или делался ее врагом.

Года с два прожила или, лучше сказать, проплясала Марина таким образом, и эта вечная, суетливая пустота стала ей надоедать. Балы ее утомляли, рауты и театры усыпляли; дома ей становилось все скучнее и постылее…

Марина иногда просиживала у себя на диване целые вечера и отказывалась от самых заманчивых приглашений. Глаза ее бродили по потолку, а мысли терялись где-то… в загадочном и таинственном мире женских грез… Она серьезно начала спрашивать себя, что с нею делается, чего ей недостает?

Иногда ей приходило желание путешествовать… ехать далеко, надолго… не за тем, чтоб видеть что-нибудь новое или посетить какой-нибудь край, предмет для нее особенного любопытства, но просто за тем, чтоб избавиться от своей настоящей жизни и всего того знакомого, обыденного, обыкновенного, что ее окружало. Укрыться, урваться… вот чего ей хотелось, так неопределенно, а между тем так сильно и так настойчиво. Ничто ее не веселило, ничто не занимало, ничего она не хотела. Она думала, что она больна, и не умела назвать себе своей болезни.

А в свете все говорили, что она счастливая, вполне счастливая женщина!

IV. Усобинца в женском сердце

Раз на шумном рауте, где Марина почти зевала по обыкновению, ей представили приезжего, только что возвратившегося из-за границы. Это был Борис Ухманский. Они разговорились, понравились друг другу, оба нашли удовольствие в своей беседе и так ею увлеклись, что незаметно оставались вместе более полутора часов.

Это не водится и не делается, как известно. Светское приличие и закон общежития требуют, чтоб в больших собраниях никто не занимался исключительно теми людьми и разговорами, которые ему нравятся и его занимают. В свете каждый, а еще более каждая принадлежит всем. Монополии возбраняются как исключения, обидные для общества. Всего менее надо говорить с тем, с кем всего более хочется говорить. Уж это так принято! А за пренебрежение своих законов свет умеет мстить и наказывать по-своему, отлично и метко!

Раут собирался, оживлялся, кипел говором, потом пустел и расходился от одиннадцати часов до половины первого, пока Марина Ненская и Борис Ухманский сидели на vis-а-vis[25]25
  лицом к лицу (фр.).


[Закрыть] перед камином и, ничего не замечая из всего происходящего вокруг, продолжали говорить живо и одушевленно.

О чем же они говорили? О том, о сем, а больше ни о чем![26]26
  Вольная цитата из «Горя от ума» А. Грибоедова. Монолог Фамусова: «А придерутся // К тому, к сему, а чаще ни к чему, // Поспорят, пошумят и… разойдутся…»


[Закрыть] Как обыкновенно случается при первой встрече, когда умы, предчувствуя согласие или спор, хотят уловить характер друг друга, перебегают от предмета к предмету, все обнимают поверхностно и все бросают на лету, действуя оглядкою и ощупью, чтоб лучше понять средства и силы друг друга.

Видели ли вы, как дерутся на рапирах два противника на первой своей схватке?

Таков точно первый разговор между светскими умными людьми. У ратоборцев железо обдумывает каждое движение, каждый удар, глаз силится угадать мысль противника в его взоре; рука примеряется к напору, к меткости чужой руки; каждый шаг, каждое направление оружия рассчитаны, чтоб испытать чужую силу, не выдавая своей собственной, и волнение боя одушевляет все более и более двух фехтующих; скоро все силы, все способности обоих разгораются в этой схватке, как будто в настоящем бою.

Так-то и в беседе.

Вместо железа язык ловит последнее слово, чтоб отвечать ему возражением; глаза также преследуют, угадывают, ловят мысль в других глазах; шутка, острота, рассуждение, отрицание, опровержение – все это быстро обменивается, перекидывая разговор, как мяч, как волан, летящий с ракетки на другую: то он ловится искусно и удачно, то роняется не менее искусно, чтоб удобнее было перенести разговор на другое поле, возобновить его в другом виде.

Разумеется, надо, чтобы оба говорящие были если не равных сил, то равно опытны в прекрасной науке светских разговоров и умной болтовни, ежедневно более и более вытесняемых из обычая и моды у европейцев грустными обстоятельствами их политического положения и проистекающих оттого фальшивых отношений членов общества между собою, у нас же – картами и умственною ленью, этою разрушительницею всякой общительности и всяких бесед, выходящих из круга вечных вопросов о здравии и толков о погоде.

И Борис, и Марина – оба были умны, образованны, сообщительны, а в этот вечер их обоих оживляло удовольствие от находки достойного собеседника. Как мы сказали, они долго продолжали то спорить, то соглашаться и наконец, когда беспрестанно отодвигаемые кресла уезжающих образовали пустыню около них, Марина, удивленная, взглянула на часы и еще более удивилась, узнав, что уже поздно и что они почти одни пересидели весь раут и гостей, его составлявших.

Марина кивнула головой своему новому знакомцу, подошла к столу, где хозяйка допивала чашку чаю, как бы в знак окончания своего угощательного подвига, и вышла в переднюю, где ей подали шубу из черно-бурых лисиц, крытую темно-вишневым бархатом.

Покуда она ждала своей кареты и рассеянно отвечала некоторым запоздавшим, которых застала на мраморной лестнице, блуждающие взоры ее нечаянно устремились к гостиной, откуда она вышла.

И там, на пороге, задумчиво прислонясь к раззолоченной двери, стоял он… пристально и упорно глядя ей вслед, провожая ее всем вниманием и всем участием своим… Она вздрогнула. Неведомое ей дотоле чувство боязни, удовольствия и робости закралось в ее всегда слишком спокойное сердце.

Ей стало вдруг чего-то так страшно и вместе так весело, так легко. Она слетела скорее, чем сбежала с лестницы, – как птичка, ослепленная слишком долгим смотрением на солнце в поднебесье, слетает на землю и ищет тени, чтоб отдохнуть.

Закричали карету Ненской, Марина поспешила в нее сесть, закрыв глаза и прислонив голову к оранжевому штофу[27]27
  Штоф – плотная одноцветная ткань с крупным узором.


[Закрыть] подушек. Она думала, она вспоминала… Не ясны, но сладки были ее думы…

И в мраке слабо освещенной кареты, и сквозь закрытые ресницы все ей снился и мерещился этот взгляд, этот длинный, проницательный, притягивающий взгляд, который так смутил ее… Все ей представлялся стройный, ловкий мужчина, прислонившийся к двери и смотревший на нее так странно, так нежно, а вместе так робко и так смело!

Роковая минута наступила для Марины – и не обманула своим появлением смущенной женщины! Скоро она поняла значение этой минуты, этой встречи, этого взгляда, озаривших как молния серый горизонт ее бесцветной жизни.

Борис Ухманский должен был понравиться Марине. Он отвечал всем ее понятиям о мужчине в полном смысле слова. Он нисколько не походил на толпу, дотоле ее окружавшую, на всех тех, кого она обыкновенно встречала в обществе под названием умных, милых, опасных молодых людей и с которыми ей всегда бывало так скучно. Естественность, простота, спокойное самосознание заменяли в нем обыкновенную суетность, изысканность и тщеславие его ровесников. Он ничего не искал, ничем не притворялся, не придавал себе тех модою прославленных пороков, которые почитаются заслугами и преимуществами. Он не старался создать себе характера и личности в подражание какому-нибудь типу, присвоенному обществом; ни наружность его, ни умственная сторона не гонялись за образцами, узаконенными парижскими картинками мод или новейшими произведениями французской или английской литературы. Он не был ни разочарован, ни гуляка, ни отживший пресыщенный, в двадцать пять лет уничтоживший в себе запас жизненной энергии и сам себя приговоривший на прозябание без ощущений и без удовольствий. Он был и оставался самим собою, то есть Борисом Ухманским, ни на кого не походящим и никого не напоминающим.

Мы сказали, чем и каким не был он; таких отрицательных сведений о нем мало; следует объяснить, кто и каков он был.

Кстати, о наружности его. Напрасно уроды обоего пола и философы (что часто выходит одно и то же!) хотят положить, утвердить, что красота ничего не значит и что не стоит труда обращать внимания на нее! Нет, неправда, тысячу раз неправда! Бог и природа, которые лучше нашего знают, что хорошо, создали и образовали ее, эту чудную, мощную, всевластную красоту, и, даруя ей нечто понятное не только разумной твари – человеку, но даже и бессловесным, тем самым утвердили царство ее во всей Вселенной. Стоит ей только показаться, чтоб все земнородное чувствовало ее обаяние и поклонялось ее могуществу. Красота – чудное влияние, данное иным созданиям, как ключ от сердец, это талисман, помогающий счастливцам приманивать и привораживать к ним прочих членов человечества!

Но, скажут нам, красота вещь условная; понятия о ней различны и многосложны, как самые лица, нравы и вкусы бесчисленных племен, рассеянных по земному шару.

Нет, ответим мы, красота едина, хотя разнообразна, как всякое качество, проявляющееся в различных видах и мерах, но проистекающее от одного начала; как храбрость, как ум, которые обозначаются в людях более и менее сильно, смотря по условиям их существования, времени, положения и развития; красота может изменять некоторые свои оттенки, быть более или менее совершенною, но все-таки она красота, и безобразие не победит ее никогда!

Но, скажут еще, она относительна и условна, красота у образованных народов не то, что у диких, у негров, у калмыков!

Всеконечно! Но потому-то они и дикие, и негры, и калмыки, что их красота похожа на наше безобразие, что их ум был бы у нас глупостью, что их храбрость становится для нас зверством и кровожадностью.

Но и у нас понятия о красоте изменчивы и прихотливы, как бывает она сама подчас. Например, то, что вообще толпа называет прекрасною женщиною, бывает часто прославлением лишь одной формы, украшенной белизной, румянцем, свежестию – и только! Но строгий взгляд артиста, но воображение мыслителя требуют более: первый хочет видеть правильные, благородные, стройные черты и очертания; второй требует выражения жизни, мысли, пламени, одним словом, сквозь оболочку красоты хочет любоваться душою, ее дополнением! – даже в требованиях и понятиях своих живописец не совсем согласен с ваятелем. Вот почему сказано выше, что красота вместе едина и многоразлична.

Спросите у женщин, что думают они о красоте мужчин? Нравятся ли им так называемые молодцы и красавцы? И по ответу их судите об этих женщинах!

Жалко тех из них, которым могут нравиться молодцы, то есть мужчины высокие, румяные, с правильными чертами и самодовольными лицами. Вообще многие того мнения, что выражения: quel bel homme – какой красивый! – обидны и хуже насмешки. Мужчина может быть статный, ловкий, величественный. Но мужчина-красавец, мужчина-молодец, – воля ваша! – они смешны до крайности! Если случается таких встречать, то всегда хочется послать их, по прямому их назначению, стать фланговыми в гренадерской роте, где они всегда преуспевают гораздо более, чем в гостиных.

Когда мужчина очень умен или замечателен по какому-либо другому достоинству, то, будь он и глупо-хорош, все-таки о нем уж не говорят единственно как о молодце и красавце; это качество, между прочим, ему позволяется, но уж не составляет его исключительного отличия. Убийственный титул красавца и молодца всегда дается тем только, за которыми нет ровно никаких других качеств.

По-французски comme il est beau[28]28
  как он красив (фр.).


[Закрыть] и comme il est bien[29]29
  как он хорош собой, какой он приятный (фр.).


[Закрыть] представляют два совершенно различные смысла. Попробуйте сказать: comme il est beau! – и вам представится нечто похожее на первую попавшуюся картинку модного журнала, нечто белое, как молоко, и румяное, как крымское яблоко, завитое, напомаженное, если с усами, то с усами подстриженными и нафабренными, как у восковых болванов в парикмахерских магазинах, если с бакенбардами, то они тщательно приглажены, размерены и отмерены с математическою точностью, одним словом, нечто приторное до отвращения и пошлое до пренебрежения.

Но скажите, напротив: comme il est bien! – и невольно воображение ваше разыграется, сообразно вашему вкусу и личному мнению, и вам причудится выразительное лицо, глаза с умными или страстными взорами, черты если не совсем правильные, то всегда благородные и мужественные, одним словом, лицо, принадлежащее единственно и вполне своему обладателю, а не впадшее в форму общую многим, как слепок для кукольных голов. И потом воображение ваше дорисует ли или нет портрет, им вызванный на заданную тему, придаст ли еще другие оттенки, вами признанные нужными, к дополнению симпатического лица, уж это совершенно в вашей воле.

Все это нужно было объяснить, чтоб определить, каким лицом, какою наружностию судьба наградила Бориса Ухманского. Конечно, проходя мимо него или завидя его издали в креслах театра, или проезжающего в санях или дрожках, никакая купчиха или старушка доромантических веков не вскрикнула бы от удивления и не обратилась бы еще раз на него поглядеть. Но зато ни одна молодая женщина или девушка, ни один человек наблюдательный и просвещенный не встречали его в обществе, не остановив на нем испытующего и заинтересованного взора. Но зато, раз увидя его, нельзя было его позабыть.

У Бориса было так много неуловимого, неопределенного своеобразия в наружности и приемах, так много чувства и мысли в выражении его физиономии, иногда так много огня, а иногда так много тихой грусти тайных дум во взорах, что нельзя было с первого появления не признать в нем одного из тех существ, которые созданы, чтоб привлекать сочувствие[30]30
  Здесь в значении «взаимное чувство».


[Закрыть], и природа так решительно назначила его типом для романистов, что невольно должно было предполагать в нем героя многих сердечных романов.

Довольно о внешней стороне его, посмотрим нравственную. По редкому исключению среди теперешних общепринятых условий воспитания молодых людей Борис вырос на руках наставника, каких мало.

Вейссе, курляндец по происхождению, космополит по воспитанию, немец по учености и душе, но притом, по странному исключению, парижанин по уму, Вейссе был единственным преподавателем, хранителем, другом и сотоварищем Борису, которого слабое здоровье не позволило определить ни в военные заведения, ни в университет.

Борис был единственный сын богатых людей, у которых кроме того было четыре дочери. Следовательно, все надежды, все заботы семейства были сосредоточены на нем. Гордость родных и желание их видеть сына блестящим и отличным учеником или студентом среди товарищей какого-нибудь общественного курса должны были уступить осторожности. Они оставили Бориса дома и лет до осьмнадцати заботились гораздо более о подкреплении его здоровья и физических сил, чем о развитии памяти и познаний в ущерб всему прочему.

Но Борис учился, потому что на то была его собственная охота, развивался, потому что добрый и кроткий Вейссе, полюбивший его как родного сына, незаметно, но постоянно передавал в его юный, восприимчивый ум всю ученость, всю ясность и полноту своего собственного ума, а главное – Борис, никем и ничем не стесняемый и не подстрекаемый, вырабатывался сам собою из себя самого, как живая бабочка из мертвой куколки, как могучее дерево из молодого отпрыска, как все прекрасное и сильное, предоставленное закону благой природы и напутствуемое благоприятными попечениями, ему сродными и полезными.

С даровитыми и благорожденными натурами есть особенные условия: чем меньше их воспитывать, тем лучше они выходят. Одну только посредственность и бездарность следует учить и образовывать насильно, чтоб она не оставалась навеки в своем невежестве и своей грубости. Блестящий ум или первоклассный талант сами найдут, сами укажут себе приличные путь, даже проложат, если обстоятельства им враждебны или неблагоприятны.

Когда Борису минуло осьмнадцать лет, отец и мать пригласили первых профессоров столицы заниматься с ним дельно и последовательно. В один год такого занятия он успел более, чем сверстники его, переходящие из лекции на гулянье и с бального шума на студенческую скамью. Борис выдержал кандидатский экзамен.

Его послали путешествовать. Разумеется, Вейссе поехал с ним, и дружеские отношения двух товарищей-сопутников заменили между ними прежние отношения ученика к наставнику и наоборот. Почтение Бориса к Вейссе нисколько не стесняло свободы его прежнего питомца; немец продолжал, как нянька, охранять его здоровье и покой.

Проездивши два года по Европе, Борису захотелось узнать и Россию, нашу молодую мать, которая так проста и однообразна, но зато так сильна и свежа в своем единстве. Потом, повинуясь желанию родителей, он вступил в службу, но в дипломатическую, и отправленный курьером к одному из поверенных наших при германских княжествах, остался там на несколько лет.

Вот простая повесть Бориса до минуты встречи его с Мариной.

Чтоб ее дополнить, следовало бы сказать: любил ли он, сколько раз, когда и где, кого и как, и долго ли или нет, все то, что составляет биографию сердца молодого человека, дожившего до двадцати пяти лет. Но этого-то именно мы не можем обстоятельно рассказать по той причине, что Борис, многого требуя и многого ожидая от любви, не находил ее до этой поры. И если он и шалил случайно при беглых встречах, легко попадающихся каждому молодому, пригожему и богатому человеку, особенно путешественнику, если он гонялся за удалой гризеткой Латинского квартала в Париже и отчаянно вальсировал с нею на загородных балах в саду Большой Хижины и Мабиля, или шармировал (очаровывал) с белокурою и голубоокою немочкою у берегов Рейна, романсовал с путешествующими варшавянками и позволял себе иногда far l’amore[31]31
  заниматься любовью, развлекаться (ит.).


[Закрыть] с пламенными трастверинками[32]32
  Трастверинки – жительницы правобережной части Рима.


[Закрыть] в Риме, или смуглыми пляшущими тарантеллу[33]33
  Тарантелла – итальянский танец в быстром темпе.


[Закрыть] и сальтареллу[34]34
  Сальтарелло – жанр итальянской танцевальной и инструментальной музыки, распространённый в XIV и XVI веках; начиная с конца XVIII века возродился как народный танец.


[Закрыть] неаполитанками в Сорренто, то это были только мгновенные вспышки молодой крови, скоро забываемые развлечения праздной фантазии, которые занимали Бориса только несколько дней и не оставляли никакого следа в его воображении. Ни душа, ни сердце, ни даже чувство его при том не были затронуты. Не того нужно было чистым и высоким мечтам русского пришельца; он уезжал, и мимолетные видения легко сменялись и заменялись перед ним, а сердце его оставалось пусто и сиро, и он чувствовал, что счастие и любовь еще впереди!

Две недели не прошли с памятного обоим раута, как Борис и Марина оба знали, оба чувствовали, что они предназначены друг другу. Непреодолимое сочувствие влекло их одного к другому. Все вкусы, все мнения были у них соответственны. Даже все желания, все тайные движения их сердец согласовались без их ведома, и прежде всяких объяснений они понимали один другого.

Нельзя было бы найти мужчину и женщину более под пару, более достойных один другого. Ни одна из красавиц, прежде встречаемых Ухманским наяву или на полотне в созданиях великих художников, не могла спорить с стройною, пламенною, чудноокою Мариною, которая как пальма возвышалась блестящим и пышным цветом юга между северных разнообразных красот.

Ни один из мужчин, видаемых Мариною, не мог ей так понравиться, как задумчивый, немного бледный Борис, чье привлекательное и аристократическое лицо напоминало ей портреты Байрона в его первую, еще целомудренную молодость. Так было и в умственном отношении. Одна Марина могла понимать вполне глубокую душу и смелый ум Бориса; она одна могла говорить с ним и о современности, его занимавшей, и об искусствах, ему дорогих; ей одной были доступны все стороны мысли его, все обнимающей и все вопрошающей.

Словом, они так шли один к другому, так казались каждый на своем месте, когда находились вместе, что свет сам, казалось, понимал их необходимое сближение и одобрял его, стараясь свести их в разговорах или танцах, где каждый из двух должен был выставлять другого во всем его блеске.