Текст книги "Счастливая женщина"

А соседство Бориса? А эта загородная жизнь, столь коварно способная к ежеминутному сближению? А упоительное обаяние весны, природы, незаходимых вечерних зорь, превращающих окрестности Петербурга в какое-то магическое царство, где исчезают границы дня и ночи, понятия о часах, обыкновенном разделении времени, а сила собственных двадцати лет и возвышенной страсти, вскипевшей наконец в груди, долго к тому приготовляемой мечтами и желаниями одинокой юности и девственного, но пылкого воображения!

Борис угадывал наконец любовь Марины. Ей ни в чем не оставалось ему признаться. Все недомолвки, все недоразумения были теперь объяснены, поняты; он знал, как много он любим, и чувствовал все права, которые давала ему эта любовь Марины!

Он уже был вполне счастлив и блажен, когда она еще продолжала бояться и трепетать перед новой судьбой, открывшейся ей в нескончаемой будущности двух сердец, сближенных всеми сочувствиями и всеми созвучиями их односущности. Для него миновала пора томления и борьбы и настала чудная пора взаимности, наслаждения, полного доверия. Для нее прежние слезы, прежние колебания заменились новыми опасениями, новым страхом молвы, света, толков, одним словом, всего и всех. Совесть ее, голубица, трепещущая уже в когтях орлиных, еще торговалась и защищалась, переживая свою непорочность.

Всегдашнее принуждение, неизменная осторожность были в тягость простодушной и прямодушной Марине и стоили неимоверных усилий ее откровенному характеру, которому ложь и обман были так противны и противоестественны, что если бы вдруг образ Ненского мог предстать пред ней и решительно спросить ее о тайных ее чувствах, то она бы, не запинаясь и не защищаясь, готова была во всем ему признаться. Малейший шорох, появление каждого нового лица приводили неловкую женщину в страх и трепет, даже когда она одна сидела в своей комнате, с новыми думами и новыми своими ощущениями.

Отец, тетки, мадам Боваль, даже горничная и слуги ее, кто бы ни вошел, кто б ни заговорил нежданно вблизи ее, – она вскакивала вся дрожащая и взволнованная, и первые слова ее всегда странно и несвязно путались, не отвечая на вопросы, ей предлагаемые. Вместо умной речи, прежде от нее всегда слышанной, теперь от нее получались только робкие и всегда рассеянные выражения. Рассеяние блуждало в потерянном взоре и в притворной улыбке ее. Лихорадочный огонь зажигался беглыми искрами в ее опущенных глазах и вспыхивал ярким румянцем на бледном ее лице. Рука ее дрожала в руке каждого родственника или друга, к которому она простиралась.

Марина жила в смятении и трепете, как на горячих угольях. Покой и беспечность стали для нее недоступны и невозможны. Борис шутил над ней и старался ее успокоить, но втайне еще более дорожил ею, видя всю нежность и всю женственность ее души и ее нрава, понимая, как дорого ей стоили блаженство и их взаимная любовь.

Марина знала и чувствовала, что перед Богом и самой собою она была свободна любить Бориса, не принадлежала никакому другому человеку и никого, стало быть, не обманывала; она знала и чувствовала, что любовь ее свята и чиста перед небом, хотя земля не назвала бы ее такою.

Но женское сердце, как люди, одержимые изнурительною болезнию и осужденные на раннюю смерть, предугадывало непрочность своего теперешнего существования и чуяло недоброе впереди. Но как ни велико было ее счастие, оно казалось ей неполным, покуда не было скреплено вечною клятвою.

Но как ни страстна была любовь к ней Бориса, все-таки она не смела поверить в ее постоянство, в ее неизменность, в ее вековечность. «Вечность!» – вот первый крик всякой истинной, глубокой любви, когда она взаимна и находит предмет, себя достойный!.. Это лучшее доказательство бессмертия нашей души, что она хочет увековечить свою любовь и не довольствуется для нее временем и временным.

Когда нам здесь бывает хорошо, то мы вдруг чувствуем потребность перенести наше благо туда, в мир лучший, где не боимся за него ни конца, ни перемены… Потому-то истинная любовь всегда бывает склонна к мистицизму. Потому-то любовь некоторых избранных граничит всегда с какою-то томительною тоскою, это их мучит высокая жажда беспредельного! И потому нередко такие существа помышляют о смерти, когда они чувствуют себя на вершине человеческого блаженства. Одна смерть как порог бессмертия кажется им возможною после достижения всего лучшего, что только доступно человеку на земле.

Все это переиспытано было Мариною почти в первые дни ее так называемого счастья. Лишь только борьба утихла и короткость взаимности заступила место всех столкновений между двумя любящими, Марина как будто переродилась. Она почувствовала в себе новую жизнь, новую душу, новые способности и новые желания. Все житейское, все прежде знакомое и без того мало ею ценимое, теперь предстало ей в такой ничтожности, в таком виде суетности и пустоты, что она с презрением отвратила от него свой взор и свою мысль. Тогда, измеряя вдруг, как далеко любовь перенесла ее за границы ее прежнего существования, она спросила себя, чем же ей должно будет жить, если когда-нибудь эта любовь от нее отнимется?

Ей стало страшно, как будто предсмертная мука отозвалась ей ответом на вопрос ее…

Да, любовь высокая, настоящая любовь, без примеси всякой мелочности и всякой суетности, возвышает душу и расширяет ее. Она становится духовным крылом, поднимающим почти до небес земную тварь, очищенную и просветленную. Но где сердца, способные так любить? Много ли насчитаем мы их между теми, которые почитаются любящими около нас?

К счастию Марины, Борис не только понимал ее, но и вполне ей сочувствовал. И в нем любовь была не прихотью глаз, не вспышкою чувственности, но глубокая потребность, единственное назначение молодого и чистого сердца.

Он, как мужчина, терзал и мучил обожаемую женщину, покуда не был уверен в ее страсти, покуда она не предалась ему совершенно и не признала его полным владыкою своим. Но лишь только союз двух сердец был заключен и запечатлен первым поцелуем, Борис тоже стал другим человеком, увлекся давно желанным и трудно достигнутым своим счастьем и любил свою Марину столь же страстно, столь же нежно, столь же безмерно и всепреданно, как она сама его любила.

В это первое и сладчайшее время их любви им удалось скрыть ее от всех любопытных и лишних взоров благодаря осторожности их обоих. Марина старалась ничего видимо не изменять в своих привычках и в своем роде жизни, принимала как прежде, выезжала и была одинаково доступна даже скучнейшим из скучных и вечно праздных соседей-посетителей, которые так портят дачную жизнь всем тем, кому судьба пошлет их в кару. По обращению ее с Борисом можно скорее было подумать, что они хуже, чем в ссоре, – в совершенном равнодушии, так мало занималась она им при свидетелях. Лишь графиню Теклу не могли обмануть эти уловки: по незаметным для других оттенкам она поняла и прочитала, что происходило в сердцах двух любовников. Борис часто казался расстроенным и вместе довольным, Марина была в замешательстве и рассеянии; графине более ничего не нужно было, чтоб не иметь ни малейшего сомнения. Она тоже молчала и говорила себе втихомолку: «Так написано!»

Но если Борис и Марина не изменяли себе, то им изменяли, и тем легче, что они не подозревали никаких враждебных нападений. Горская – эта тетка Марины, которая так хлопотала о заключении брака племянницы с двойною целью, во-первых, сбыть ее с рук, а во-вторых – устроить у нее для самой себя и своих знакомых приятелей открытый дом, где ей легко будет затевать на чужой счет и богатые праздники, и блестящие удовольствия, Горская, постаревшая и подурневшая с прибавлением трех-четырех лишних годов, в последнее время не могла жить без Марины и преследовала ее своим расположением и своею короткостью.

Для многих родство есть только прекрасный и неоспоримый предлог тиранить людей, навязывать им свое присутствие, свои мнения, свои советы, свое покровительство. Ведь недаром же так давно и так часто говорится на всевозможных языках: «Боже мой, спаси нас от друзей наших, от врагов уж мы сами убережемся!» Это знак, что везде люди равно терпят от так называемых своих и что эти свои первые их недоброжелатели всегда под рукою, когда дело идет к разрушению их желания или к нарушению их тайны. Где чужого легко удалить и оставить в неведении, там свой непременно вкрадется и узнает все то, что хотят скрыть или о чем нужно умолчать.

Чужие видят вас в наряде и, так сказать, наготове; они судят о ваших годах по лицу вашему, по благоприятной наружности; свой непременно откроет им, в каком году вы родились, пересчитает ваши лета и, буде только возможно, прибавит вам хоть несколько месяцев, из участия!

Чужие говорят вам, что у вас хороши волосы, или зубы, или цвет лица; свои объясняют, что у вас парик, не то накладка, или что вы красите волосы, носите фальшивую челюсть, румянитесь или даже белитесь.

Чужие поздравляют вас с вашим богатством, с благоустройством вашего дома и имения, с красотой вашей дочери; свои начнут жалеть о расстройстве ваших дел, о бессовестности вашего управителя, который вас обкрадывает, а еще более о том, что за вашею дочерью нет приданого и что, следовательно, для нее нельзя ожидать хорошего жениха.

Для женщин свои еще опаснее, особенно когда они бывают оне и к антагонизму, естественно внушаемому им родством, присоединяется еще чувство зависти, никогда не дремлющее между женщинами.

Если Горская перестала думать о всяком состязании с прекрасною племянницею пятнадцатью годами ее моложе, то все-таки не могла она перестать ей завидовать, и каждое преимущество, каждое качество Марины было ей, как говорится, острый нож в сердце.

К тому же с тех пор, как исключительное чувство завладело всем существом и всеми помыслами молодой женщины, она понемногу отставала от шумных удовольствий, и, еще не переставая исполнять того, что так повелительно называется светскими обязанностями, состоящими в частых визитах и посещениях, умела уже отговориться от лишнего выезда в театр или концерт, от устройства пикника или катанья, чтоб оставаться дома, свободной и одной, то есть с Борисом.

Это самое очень не нравилось Горской, привыкшей рассчитывать на общество блестящей Марины, чтоб ездить с нею в ее ложи, распоряжаться и угощать на ее праздниках и еще более, чтоб, являясь с нею, пользоваться везде окружающими ее сопутниками и, за неимением собственных поклонников и обожателей, казаться не совсем оставленною между мужчинами, искавшими чести и удовольствия разговаривать с Мариною.

Этот расчет, общий многим женщинам на возрасте, объясняет отчасти многие связи дружбы и короткости между дамами различных лет и, по-видимому, во всем совершенно разных и противоположных. Чем менее Марина являлась в свете, тем ничтожнее, тем незаметнее без нее казалась там Горская; вот почему последняя не могла corласиться на ее отсутствие и всячески старалась увозить и вывозить ее против ее воли.

Раздраженная сопротивлением, тетка стала раздумывать, а потом разыскивать, почему бы племяннице вдруг полюбить домашнюю жизнь без гостей и шума? Раза два, когда Марина сказывалась больною и спущенные шторы служили предлогом к непринятию посторонних у ее подъезда, Горская забегала навестить больную – и всегда заставала ее милее и одушевленнее обыкновенного, либо беседующую с Борисом, при мадам Боваль, либо ходящую по комнатам с видом нетерпения, изобличавшим тревожное ожидание, – этого достаточно было! – Горская догадалась, что Ухманский влюблен в Марину, за нею ухаживает, принят благосклонно; она ужасно рассердилась, испугалась, оскорбилась – и замучила две упряжки лошадей, разъезжая по островам, по Охте, Черной речке и Петергофской дороге, чтоб всем и везде рассказать о неимоверном происшествии.

Какое было ей дело до Марины, до Ухманского, до их романической любви? Разве Горская имела несчастие сама влюбиться в Бориса, без всякого от него к тому повода и поощрения? Разве она была таких строгих правил и мнений, что всякая любовь, даже самая благородная, не выходящая из тесных границ приличия, должна была казаться ей непростительным и неслыханным преступлением? Нет! Она не была влюблена в Бориса, она не почитала за грех и обыкновенно не осуждала сердечных отношений, но в настоящем случае ей досадно было, что ее не приняли в поверенные наперсницы, что от нее таились и скрывались, что обошлись без нее, а главное, что ее любопытная догадливость и страсть мешаться в чужие дела и хлопотать о чужих заботах были, как ей казалось, так нагло одурачены родною племянницею.

Кроме того, большая часть женщин почитают себя обокраденными и готовы кричать караул, когда они видят, что другую любят больше, чем они сами когда-либо могли быть любимы. Да в добавку страсть болтать, удовольствие первой распустить по городу новость, долженствующую наделать шума, желание представить себя в выгоднейшем виде, восставая на легкомыслие и безнравственность другой, разве мало этого, чтоб подвигнуть всех Горских в мире (а мало ли их) на разгласку и нападения?

Чем более женщина кричит про другую, подозреваемую или уличенную в запрещенном чувстве или преступной связи, тем более в ней самой предполагается или должно предполагаться добродетели, строгости, чистоты и безгрешности!

Как приятно прославлять себя на счет чужих недостатков! Разве это не одно почти утешение тех строгих добродетелей, которые никогда не бывали искушаемы, потому что ни в ком не пробуждали искушения?

И Горская кричала и шумела так усердно про недостойную свою племянницу, что скоро весь Петербург заговорил о Марине и об Ухманском.

Разумеется, не всех вдохновлял благородный гнев возмущенной добродетели Горской, не все бранили молодую и до того уважаемую женщину за то, что она, имея, или лучше сказать, не имея мужа, могла предпочесть молодого человека, вполне достойного ее предпочтения, но все-таки первый шаг к предубеждению и восстанию против нее был сделан, и с тех пор праздное внимание всех неблагонамеренных было устремлено на предмет таких нападений и слухов.

А для женщины несчастие начинается с той самой минуты, как имя ее произносится в свете вместе с именем постороннего ей мужчины!

Безопасность ее уничтожена, и первая ложь, первая клевета, первая глупость, которую вздумается про нее распустить бессмысленному болтуну, будет принята и повторена везде за святую истину, как возобновление старого слуха и доказательство, скрепляющее справедливость первого обвинения!

Все, что прежде завидовало Марине втихомолку, теперь могло громко преследовать ее насмешками и анекдотами. Доказать никто ничего не мог против нее, так чинно и прилично держала она себя в свете и дома, но сплетничать могли все, повторяя как водится: «говорят»!

«Говорят!» – адское изобретение, слово, которым тысячи невиннейших и чистейших существ можно представить в самом гнусном виде!.. «Говорят!» – выражение, употребляемое безыменною клеветою, фальшивый штемпель, которым запечатывается всякая ложь, не смеющая возвышать собственного голоса, нейтральное знамя, которым прикрывается контрабанда всевозможных выдумок, клеветаний и наветов… «Говорят!»… спросите их, кто же, кто говорит, и никого не называют они, потому что говорят они сами, они, злоязычные завистники и преследователи всего того, что оскорбляет их, выходя из-под уровня, которым глупость, бездарность и все низости человеческого рода хотели бы подавить все, что над ними чем-нибудь да возвышается!

Марина заметила, что некоторые приятельницы менее прежнего искали ее короткости, что некоторые люди, требующие исключительного внимания к их особе, менее прежнего льнули к ней, но она даже не успела разобрать, почему это, так мало все постороннее теперь ее занимало.

Приглашения и посещения сыпались к ней по-прежнему, больше прежнего даже; так всеобщее любопытство готово всегда пробудиться при малейшем не только событии, но даже оттенке новизны в жизни или характере кого-нибудь из членов этого вооруженного междоусобия, которое мы привыкли называть большим светом.

Но важнее для него было то, что семья Бориса узнала о городских слухах и взволновалась до крайности, как будто все ее благосостояние, благоденствие и самое здравие поколебались в своем основании.

Эта семья состояла, как сказано, из отца его, матери и четырех сестер. Отец, преклонных лет и слабого нрава безличность в лице богатого хлебосола и гостеприимца, давно уже не управлял ни домом своим, ни детьми, предоставя все жене своей.

Старуха Ухманская была одно из тех неопределенных существ, которые сами не знают, зачем они на свете и чего они хотят, но зато крепко хотят и упорствуют в своей воле, когда им вздумается что-нибудь захотеть.

Из сестер Бориса две старшие, гораздо старее его, но не вышедшие замуж, потому что они были слишком нехороши собою и не довольно богаты либо умны, чтоб искупить этот недостаток, обе находились в этом странно-враждебном положении старых дев, где все кажется им в заговоре против них, – и слишком прекрасные женщины, и несправедливые, слишком любящие красоту мужчины, и жизнь, не исполнившая их ожиданий и не уготовившая им места между своими избранными гостями, и земля, не умевшая их оценить, и самое небо, забывшее, видно, назначить на их долю кого-нибудь или что-нибудь.

Они страстно полюбили брата с тех пор, как Борис, прежде ими ревнуемый за пристрастие к нему родных, встал на ноги и, получив в обществе личное значение и товарищей, мог иногда доставлять им кавалеров для танцев или собеседников для их семейных вечеров. Но сестрина любовь выражалась у них странною, эгоистическою привычкою присвоивать себе брата, как вещь, и располагать им произвольно, как будто он с тем родился, чтоб заменять их грустному одиночеству опору и защиту неявившихся и несуженых им мужей. Для них приятнее было, чтоб брат скучал дома, чем знать его веселящимся в другом месте. Они рады были поссорить его со всеми в мире, лишь бы не пришлось им предполагать, что он кого-нибудь любит, кто не принадлежит их семейству.

Две меньшие сестры были какие-то безответные блондинки, свеженькие, беленькие, розовенькие, называемые дома детьми и маленькими барышнями, хотя младшая из них уже перешла за срок годов, подлежащих не только опеке, но даже попечительству.

Потерявши давно надежду отдать замуж двух старших дочерей своих – хотя она ни им и никому другому в том не признавалась, мать сосредоточила на этих двух меньших все тревожные ожидания материнской заботливости. Они казались ей красавицами в сравнении со старшими, и она надеялась, что они рано или поздно должны быть оценены в свете и найти блестящих и богатых женихов.

Странно и любопытно замечать и вместе объяснять, почему в свете иные выходят и другие не выходят замуж? По какому соизволению или препятствию рока то, что так удается одним девушкам, остается всегда недоступным для других? Разумеется, тут не идут к примеру ни превозносимые красавицы, хотя и бесприданницы, ни слишком богатые наследницы, которым всегда готов сбыт, как бы уродливы, глупы и злонравны они ни были. Но мы говорим только вообще об этом подразделении девушек-невест, которые всего лучше определяются неопределенным выражением «ни то ни се», которые не дурны, не глупы, не бедны и в отрицательном своем достоинстве подлежат такой противоположности жребия.

Часто они только что появятся на сцене общества, тотчас найдут жениха, составят партию, а почему – остается неизвестным! Но горе зато, если они засидятся на бархатных скамьях вдоль бальных зал; горе, если свет успеет разглядеть их, оценить их незначительность, тогда они осуждены без возврата: минет им двадцать лет, минет двадцать пять, а искателей все нет, а женихи не являются, и танцоры начинают забывать их, маменьки хмурятся, бедняжки дочки желтеют, молоденькие подруги посмеиваются, но супостаты женихи не трогаются их жалким сиротством, и если еще две зимы пройдут для них даром, то кончено навек, и они остаются старыми девами без выслуги, а почему, точно так же необъяснимо, как причина замужества многих им подобных и равных. Не судьба! вот все, что можно сказать об этой немилости к ним Амура и Гименея, разборчивых и прихотливых, как в мифологические времена своей славы и своего величия!

Если б сравнение могло воплотить нравственное положение Бориса в его семье, то мы сказали бы, что как в игре, называемой детьми и няньками в коршуны, где все играющие, сколько бы их ни было числом, ухватятся и держатся за одного, представляющего наседку и защищающего их от нападений коршуна, в семье Ухманских все придерживались за Бориса, чувствуя его превосходство и желая им украсить собственную ничтожность. Он был их солнце, от которого падал отблеск. Недаром старые друзья дома, все сваты и кумовья, составляющие обыкновенно ареопаг[35]35
  Слово «ареопаг» иронически употреблено автором; его собственное значение – высший орган судебной и политической власти в Древних Афинах.


[Закрыть] внутри семейств, пред которым предстают и обсуживаются молодые люди до тех пор, пока свет не произнесет над ними окончательного своего приговора, недаром этот ареопаг важно провозгласил сына Ухманских жемчужиною их семейства.

Действительно, он взял себе весь ум, весь блеск, все дарования, и чем ярче выдавалась его личность, еще облагороженная прекрасною наружностию, тем бесцветнее, тем обыкновеннее отступали и терялись сестры его в тень и глубину домашней картины.

Участь их в обществе подтвердила решение старых друзей и родных: они не выходили из числа жалких тружениц светской жизни, осужденных и в гостиной и на бале служить обоями и занимать вдоль стен те места, куда никто не заглядывает и откуда не вызываются никогда на сцену светских успехов и удовольствий, обреченные на вечное созерцание и безмолвное присутствие. Зато, чем более страдало личное самолюбие барышень Ухманских, тем более они и родители их искали себе возмездия и удовлетворения в успехах Бориса, тем сильнее хотелось всем им поставить и выставить свой кумир на самом выгодном месте в глазах и мнении света.

Когда Борис вернулся в родительский дом и столичное общество после долгого отсутствия, семейство его ожило и одушевилось, видя, как его везде принимают. И покуда Борис, увлеченный своим упорным преследованием Марины, оставался непременным соучастником, неизбежным лицом всех балов и праздников, Ухманские вращались всюду около него, как спутники около своей планеты, и почитали себя обязанными восхищаться тою женщиною, которая более всех прочих его привлекала.

Во весь период романа этих врагов-любовников, вечно ссорящихся и страстно влюбленных, не было конца ни меры похвалам и панегирикам несравненной Марине в доме Ухманских. Любимый их разговор был о ее вчерашнем наряде, о последней остроумной фразе, ею сказанной, о цвете ее глаз, о форме ее рук и ног, о роскоши шелковых длинных кудрей, рассыпанных по плечам и груди ее. Если можно было возвысить Марину в глазах Бориса и еще более воспламенить к ней молодого человека, то Ухманские, конечно, в том успели – так усердно, хотя бессознательно хлопотали они о том. Не раз пытались они сблизиться и познакомиться с предметом их общей, эпидемической прихоти, но Марина, как бы охраняемая тайным предчувствием, всегда отклоняла такое сближение. Избегая Бориса, она очень естественно должна была избегать и семейства его, а положение ее в свете как молодой дамы отделяло ее равно от сношений с старыми матушками и с молодыми девушками. И так, без всякой неучтивости, она могла не переступать, в отношении к Ухманским, за черту самых обыкновенных поклонов и обмена двух-трех слов в зиму.

Но когда до Ухманских дошло, что их Борис не шутя влюблен в Ненскую и проводит у ней большую часть дней своих, они пришли в негодование, достойное поспорить с добродетельным восстанием Горской, и досада их на Марину разразилась громом обвинений и проклятий.

Она отнимала у них сына и брата; она удаляла его от исполнения всех светских и семейных обязанностей; она занимала у него слишком много времени; она могла повредить его карьере, помешать его ходу (неизвестно, впрочем, куда он шел и чего хотело для него их честолюбие!), она должна была погубить, да, она губила его!

С той минуты все человеческие и нечеловеческие усилия были употреблены Ухманскими, чтобы исторгнуть Бориса из цепей его чародейки. Не было дня, чтоб не возобновлялись к тому неисчислимые попытки. То откровенно упрекали его в холодности его к семейству и в пожертвовании всех прежних, Богом и природою врожденных привязанностей, одной новой, и притом непозволенной. То косвенно и с хитросплетенными уловками нападали на женщин, забывающих свои обязанности и смеющих любить постороннего, чужого им человека… То прямо обращались к его сыновней и братней любви, к его благодарности, к его сердцу и ради всех этих причин просили забыть, бросить коварную кокетку.

Мать с искренними слезами и с настойчивостию женщины, привыкшей повелевать всеми своими и не видавшей дотоле себе сопротивления, мать бросилась на колени перед Борисом, заклинала его не огорчать, не убивать ее. И когда удивленный сын хотел знать, чем и как убивает он свою мать, всегда свято им уважаемую и любимую, то начинались нескончаемые проповеди и наставления, всегда приходящие к одному заключению – необходимости разлуки его с тою, которая отдала ему жизнь свою, отдавая свою любовь и свое сердце!

Эти терзания томили Бориса несказанно и отравляли ему все счастие его, которое было столь ново и столь полно. Одаренный утонченною, почти женственной чувствительностью, он с трудом переносил пытку, от которой всякий другой, более твердый и более самостоятельный, отшутился бы одним решительным словом. Там, где надо было или тотчас положить конец всем допросам и расспросам сильным и безвозвратным отрицанием, недозволяющим даже родственному любопытству проникать в заветные тайны двух сердец, или признанием того, что он чувствовал, и своего мнения о подобных отношениях, скрепить и возвысить в глазах семейства клятвы, им данные, и верность, ставшую ему долгом, Борис все испортил своею уклончивостию. Он хотел все согласовать, всех примирить как в своем сердце, так и в разделе его жизни; он надеялся, не ожесточая своих и всего более матери, усыпить все требования, успокоить все опасения своего семейства – и сохранить притом любовь Марины. Он ошибся!

Но за эту ошибку должен был платить не он один: Марина более его страдала и терпела от нее!

Когда Борис был у нее и с нею, чудная заря их восторженной любви светила на него всеми своими лучами и душа его просветлевала и согревалась; в теплой, благотворной атмосфере, где жизнь была ему легка, где сердце его было полно и довольно, где счастие улыбалось ему глазами милой, любимой и многолюбящей женщины, Борис становился еще лучше, еще добрее, чем бывал обыкновенно; мысли его возносились далеко и высоко над всеми мелкими неприятностями жизни; он забывал все, что было не Марина, и, не постигая ничего в мире выше ее любви, ничего не желал, ничего не хотел, кроме ее… Если пылкое упоение недавнего блаженства владело вполне его чувствами, его страстями, то не менее того наслаждался он другою, высшею отрадою – разделять свои мысли, свои думы, всю душу свою с существом столь ему сродным, что оно казалось ему вторым и лучшим его «я».

Это духовное соединение, умножающее существование каждого из двух, сливая их обоих вместе, еще более сближало двух счастливцев, и, расставаясь каждый вечер, после нескольких часов, проведенных в неумолкаемом обмене всех их помыслов и ощущений, им казалось невозможным разрознить свои души и сердца. Их души спаялись в огне вечно пылающей страсти, самая короткая разлука была им мучительна. Марина как женщина сильнее и живее ощущала это впечатление, однако и Борису минута расставания каждый раз была тяжелой необходимостью. Несколько раз прощался он с нею, несколько раз возвращался, опять садился у ног ее, опять прижимал ее страстно к своему сердцу, как будто ввек не хотел и не мог с ней разлучиться; доходил до дверей – и вновь вспоминал, что оставалось что-то ей досказать; жадно ловил еще взор, еще слово, еще ласку, и наконец, решившись уйти, отрывался от нее, как безумный, в чаду благополучия, превышающего силы человеческие, с сердцем, равно томимым воспоминанием и надеждою!

Но дома ожидала его иная жизнь, другой мир.

Но переступя порог родительского крова, молодой человек был как бы облит вдруг льдом с головы до ног, и боязнь ожидаемых истязаний поглощала мало-помалу его радость, его светлую мечту о милом завтра, о новой встрече.

Входя в чинную гостиную своей матери, где зеленый штоф мрачно и резко оттенял золоченые рамы дедовских портретов и не менее сухие лица раздосадованных родителей, Борис чувствовал себя обданным скукою и скованным оцепенением. Он перерождался; он отталкивал от себя откровенность и простодушие, чтоб принимать вид холодно-спокойный, чтоб войти в роль строгого бесстрастия.

Вместо улыбки, вместо привета его ожидали едкие вопросы, колкие намеки, недоброжелательство, очевидное и еще более ощутительное в каждом слове, в каждом взоре, в каждом движении. В семействах первая любовь молодого человека вменяется ему в какое-то преступление против самой семейственности: та, которую он любит, если она не очень блистательная и богатая невеста, становится общим врагом, страшилищем, о котором и слышать никто не хочет, предметом ежечасных раздоров и камнем преткновения домашнего мира, как бы возвышенна и трогательна ни была любовь, ею чувствуемая, и любовь, ею внушаемая.

Борис, обожаемый и балованный до той поры, не мог забыть прежней ласки и прежнего пристрастия своего семейства. Его кроткая и любящая натура прощала оскорбления и помнила только добро. Он говорил себе, что его родные заблуждаются, и довольствовался тем, что избегал всех поводов и случаев к возобновлению споров, но не уступая им ни на шаг в глубине и тайне своего сердца и думая, что этого довольно для невредимости его любви. «И овцы целы, и волки сыты» – была обыкновенная его поговорка самому себе, когда он вырывался из средины домашнего круга, успев отвратить расспросы и догадки об его отсутствии и употреблении дня.

Выигранный вечер, промежуток спокойствия казались ему значительною победою, и он радостно и восторженно предавался мечтам о своей Марине, о своем благополучии, пока в гостиной против них и против него составлялись новые заговоры.

К Ухманским езжало много коротких знакомых. У старших барышень были свои ровесницы – зрелые и перезрелые девицы, подобно им не вышедшие замуж за неимением женихов, или дамы, уже отцветавшие и потому готовые гнать и ненавидеть всех дам цветущих и завидуемых, в числе и главе коих была всюду превозносимая Марина Ненская.