Текст книги "Счастливая женщина"

Марина судорожно схватила руку Вейссе и сбежала с лестницы, таща его за собою. Не слушаясь его увещеваний и просьб не идти так скоро, она лишь тогда остановилась, когда они потеряли из вида дом, где жило и билось такое горе; Марина чуть не упала на улице, вдоль которой не было места, где присесть. Она посмотрела на своего спутника, у которого крупная слеза струилась по щеке.

– О, Вейссе! – закричала она. – Какие же мы жалкие, ничтожные существа, мы, светские женщины, что даже не умеем понять одна другую, не угадаем, которой из нас нужна рука помощи и слеза сочувствия! Вот мы с Мэри знакомы и дружны с колыбели, вместе игрывали, росли, вместе стали выезжать, почти в одно время вышли замуж, виделись часто, а которая из нас двух поняла другую? послужила ей опорою и отрадою, если не защитою?.. Бедная Мэри! Все-таки она однажды доказала мне свое участие, сочувствовала моему страданию, в одну из горьких минут моей жизни – а я!.. Я поверила ее принужденной улыбке, ее ложной, героической суетливости, а не старалась прочитать в ее сердце, и мы страдали обе, каждая порознь, тогда как, соединив наше горе, мы по крайней мере сделали бы его сноснее обеим! И что это за свет, где каждый, особенно каждая, носит маску, сквозь которую и самые близкие их люди не могут их рассмотреть! Искренность! Где она? И сколько других еще, подобных ей и мне, тоже терпят и борются, как обе мы боролись!

Она изнемогала. Добрый Вейссе, этот друг женского рода вообще и таких женщин в особенности, Вейссе, страстный энтузиаст высоких душ и уязвленных сердец, был ошеломлен новою семейною драмою, столь неожиданно показавшею ему мрачную бездну несчастия там, где он предполагал одни радости и ликования.

Он спрашивал себя, почему именно тяжелая рука судьбы выбирает себе на жертву лучших и милейших из этого пола, пола беззащитного и непонятного, вопреки всем насмешкам, которыми наш век заклеймил эти два выражения, столь часто и не всегда напрасно употребляемые? Он спрашивал себя, каковы же должны быть мужчины, которые могут мучить и губить таких женщин?

Он был, видите, из числа тех людей, которые вечно остаются детьми по своему простодушию и добродушию!

Он привел свою спутницу почти без чувств на новоселье. Эта роковая встреча растравила ее собственные раны. Скорбь ее принимала иногда оттенок иронии и сарказма. Размышляя об участи Мэри, она находила жалобы и пени, которых никогда не употребляла для себя самой. Разочарование все глубже и глубже западало в ее больную душу.

Борис писал к ней через день: письма его дышали преданностью, любовью, сожаленьем. Но он был далек, но он ее оставил… но он предпочел ей свое семейство! Чем можно было искупить, загладить вину сердца перед сердцем?

Декабрь наступил и с ним сухой, острый холод, между тем как ветер все сильнее и порывистее завывал в песочном взморье. Марина перестала прогуливаться по улице и ходить каждый день под окно Мэри, узнавать, не лучше ли ей и не спокойнее ли она. Теперь, когда солнце полудня озаряло морской берег, ее выносили на креслах в ее сад, доходящий почти до самого моря и отделенный от него только стеною, предохраняющей от наводнения во время бурь. Кресла ставили под померанцевое или лимонное дерево, и бледная странница смотрела с грустною улыбкою на бледные бенгальские розы, украшающие на немного дней отцветший сад.

С началом января Марина так ослабела, что перестала даже наслаждаться и этою недвижною прогулкою. Она не выходила из своей комнаты, где, сидя у низкого окна одноэтажного дома, не могла видеть моря, но слышала только его шум и вечное, медленное, мерное плесканье волн, разбивавшихся у берега. Ее мысли и думы так же разбивались о невидимые скалы препятствий и неудач, испортивших ей все радости и надежды ее жизни.

С половины февраля весна началась для этой благополучной страны, где зелень никогда не сходит совсем с многоразличных пород деревьев, но только блекнет и меркнет на несколько недель, ожидая скорого и пышного возрождения. Как ни испортили жители своего города теснотою и бестолковостью лишних построек, однако в немногих уцелевших палисадниках все начало ощущать влияние весны. Новый лист пошел сильно по маслинам и тополям, жизнь кипела могущественно в обновленной природе. Появились фиалки, вскоре потом и белоснежный, душистый цвет миндальных дерев.

В эту пору все медленные, изнурительные болезни испытывают неизбежный и решительный перелом; все больные находятся в переходном состоянии, которого развязку нельзя отвратить: кому жить, тот воскресает с каждым днем, осязательно оправляется и укрепляется, но зато тот, кому суждено противное, тоже не замедлит почувствовать силу разрушения. Оно совершается неумолимо скоро, как и обновление. То, что в свежих испарениях растительности, моря и воздуха служит к чудному исцелению одних, действует так же губительно, так же сильно на других, и если последние листы осенних дней уносят с собою многих больных, точно будто устилая им путь к могиле и украшая своим разноцветным ковром их последнее, торжественное шествие к покою, то не менее гробов открывают своим появлением первые почки новорожденной зелени.

Из числа многих молодых женщин и девушек, тихо умирающих на берегах Средиземного моря, была тоже и Марина, ослабевающая с каждою новою зарею, с каждым быстро пролетающим часом. С приезда своего в Ниццу она не хотела советоваться с докторами, как будто чувствуя себя приговоренною. Теперь Вейссе насильно призвал доктора, приехавшего с княгинею: его слова не оставили никакой надежды.

Вейссе хотел послать нарочного к Борису, проведшему зиму в Венеции, – Марина не дозволила. Мадам Боваль, убитая горестью, и в испуге своем думая, как это часто случается у смертного одра любимых больных, что присутствие нового лица может принести спасение, мадам Боваль предложила послать за графинею Теклою Войновскою: но где ее отыскать, эту вечную скиталицу по безответным для нее путям Вселенной? Однако Вейссе написал вдруг в три разные государства, надеясь, что где-нибудь да захватит графиню одно из его плачевных писем.

Опасность угрожала все более и более. Послали за русским священником в Турин.

Покуда его ожидали, больная захотела написать последнее прощанье к Борису. Вот ее письмо:

«Наконец, я точно умираю, умираю не только сердцем от страдания, но всем, что есть бренного и смертного в моем существе, умираю в полном смысле слова, и могу теперь тебе в том признаться, единственный друг и возлюбленный души моей! И я рада! Смерть моя будет мне избавлением!

Так давно уже я страдаю и так долго бы еще пришлось мне страдать, если б Бог, прогневясь, бросил меня еще в добычу этой земной, столь трудной и враждебной жизни! Не слишком плачь обо мне, не слишком жалей, друг мой (я знаю, совсем не жалеть и не плакать ты не можешь и это не в твоей воле да и не в твоей власти), подумай, что такое была жизнь моя и как я ее проводила!

Жить так, как бы мне хотелось, так, как требовало алчное и слишком страстное сердце мое, жить где-нибудь наедине с тобою, друг для друга, без помехи и без разлуки, дышать для тебя и тобою, черпать счастье в твоем взоре и существование в своей любви, видеть тебя вседневно, досыта делить с тобою все помышления, все мои чувства, брать взамен половину твоих мыслей и чувств, и знать, что такое благополучие прочно, верно не отнимется у меня, о мой Борис, ведь это невозможно? Ведь это было бы слишком великим, слишком полным счастьем для земли, где нет ничего великого и ничего полного, кроме милосердия Божия к Его созданию? Ведь это мне нужное, мною желаемое счастье, оно сон, не правда ли, несбыточный, неправдоподобный, непродолжительный сон, только начатый здесь, в тревоге и смутах, но который здесь не кончился и должен возобновиться там, в лучшем мире, куда пойдут все плачущие, труждающиеся и обремененные, которых Господь испытал здесь, чтоб там наградить за все тяжкое и горькое, перенесенное ими терпеливо?

Эта надежда, это уверение поддерживали меня всегда – и теперь благодаря им я умираю без всякого сожаления.

Не обижайся моими словами! Кто знает, что нас обоих ожидало? Кто может сказать нам, что после всех борений и испытаний, перенесенных нами друг для друга, не настали бы еще худшие времена, еще труднейшие минуты? Мало ли что еще могло протесниться между тобою и мною и разлучить нас навсегда? А я… как бы я перенесла эту разлуку, эти новые отношения, могущие нас разрознить? Ах! От одной мысли о них и теперь, на смертном одре моем, я содрогаюсь всем телом и всей душой и спешу благодарить Провидение, не давшее мне дожить до таких мук, превышающих мои силы и мою решимость!

Борис, сказать ли тебе всю сокровеннейшую глубину моего сердца, которой ты еще не знал и которой я сама в себе не подозревала? О! Не ужасайся, бесценный друг мой! Не отворачивайся с негодованием от этого признания, лишенного всякого самохранительного себялюбия: оно должно доказать тебе, как высоко ты стоишь в моем мнении, что я даже не боюсь поверить тебе все дурное и слабое моей натуры, в чем надлежало бы мне таиться и краснеть! Выслушай меня!

Я не так кротка и не так возвышенна, как ты полагал, мой милый, слишком снисходительный друг: последние события в Гейдельберге открыли мне, что и у меня есть способности, которые меня привели в ужас. Борис, поверишь ли ты? Я могу ненавидеть! Да! Я злопамятна, мстительна, могу тоже проклинать, если недостает мне возможности вредить… В то время, когда миновало и рушилось мое счастье, когда тебя оторвали от меня и ты решился меня оставить, я почувствовала против иных, мне неблагоприятствующих лиц, такое горькое негодование, что оно походило на вражду…

Скажу более того: против тебя самого, тебя, столь искренно и долго меня любившего, против тебя, моего светлого солнца на земле, где много было мрачного в мою короткую жизнь, против тебя, мой Борис, я начинала чувствовать досаду и гнев и что-то горькое, похожее на желание отплатить тебе горем за мое безумное, но столь истинное горе! Если бы я осталась жива и здорова, а ты бы не вернулся ко мне, боюсь подумать, до каких крайностей женского самолюбия, до каких ничтожных и низких рассеянностей могли меня довести всесильное желание забыть, оглушиться и не менее сильное желание заставить тебя сожалеть о твоем пренебрежении.

Мятежная гроза многих дурных влечений и побуждений подымалась и кипела во мне: ее угомонила только смертельная болезнь моя. Пусть это послужит тебе главным утешением! Я умираю, чиста душою и сердцем, не виновата ни в одном помышлении, достойна тебя: как поручиться, чтоб я осталась такою, если б продолжала жить?

О, мой друг! Оставим эти потрясающие размышления и признания о том, что могло бы случиться и, слава Богу, теперь не будет! Смерть примиряет и умиряет: она пролила свое благотворное спокойствие в мое слишком страстное и немощное сердце. Я простила всем, кто меня огорчал, всем, кто преследовал, клеветал, унижал, оскорблял меня где и чем бы то ни было. Я простила тебя, пожертвовавшего мною другим привязанностям! Прости и ты меня, Борис, прости в том, что, любя слишком пламенно и нежно, я обременяла тебя взыскательностью и исключительностью любви моей! Прости мне все недостатки и несовершенства мои за то, что я умела любить и много тебя любила.

Однако мне хочется дать тебе совет, который, клянусь, имеет в виду одно лишь твое благо: я не занята никакою примесью эгоизма, невозможного и не нужного умирающей. Ради Бога, Борис, ради тебя и меня, не давай никому моего места в твоем сердце, моей доли в твоей любви! Это слишком много или слишком мало для женщины, для неразумной, неопытной, молодой, взыскательной женщины, которая принесет тебе всю любовь свою и получит только участок в твоей привязанности, рассыпанной и раздробленной на прочие твои семейные отношения.

Поверь мне, не пытайся возобновить цепь, которая теперь рушится со мною: она тяжка для той, которая примет ее в сердечном неведении твоего характера и всех этих семейных подробностей, играющих такую важную роль в твоей жизни и твоем сердце. Не всякая поймет их и тебя, как понимала я! Не всякая может так упорно и вместе так терпеливо бороться, как я борюсь! Не люби другую, как ты меня любишь, нет, лучше женись!

Да! Когда ты перестанешь носить по мне траур в душе твоей (иначе носить его ты не можешь!), когда ты выплачешь над моей смертью все слезы свои, когда сожаление обо мне будет не жгучею раною сердца твоего, но тихою тенью, навещающею твою душу и пребывающею в ней безмолвным, недокучливым жильцом, когда ты почувствуешь в себе пустоту, предвестницу утешения – тогда, Борис, тогда женись, скрепи союз неразрушимый; он один только может принести тебе спокойствие и безопасное счастье.

Законная жена займет почетное место в твоем семействе: под защитою твоего имени ее примут и возлюбят, хотя бы она и не так тебя любила и понимала, как я! Она станет непременным членом вашего семейства; на нее обратится часть родовой гордости, столь сильной для подкрепления уз родства между вами всеми; от нее станут ожидать нового блеска для вашего имени… И вместо того чтоб чернить ее в глазах твоих, выставлять перед тобою недостатки или необдуманности ее, о! поверь, за нее все заступятся! Ей будешь ты слышать непрестанные похвалы! Ее будут превозносить и прославлять, чтоб еще более привязать тебя к ней, как сочлена семьи и дома! Около тебя составится заговор для твоего счастья, потому что та, которая должна быть его оружием, жена твоя, она будет им своя! И ради этого ей простится даже и то, что ты уделил ей часть твоей любви, за которую тебя ко мне так ревновали.

Но довольно об этом!

Говоря о будущности твоей, невольно должна я искать сравнений в прошедшем, которое было наше… Такие воспоминания теперь для меня вредны: они могут раздражить душу, которую я стараюсь умиротворить. Я хочу оставить свет, и жить в ладу со всеми, и не отягчить никаким чувством неудовольствия стремление духа моего, порывающегося выше!.. Прочь, прочь все, что могло бы возмутить последние минуты моего земного существования!

Будь счастлив, мой Борис! Видит Бог, как искренно и пламенно я того желаю! Теперь все бурное и мятежное моей страстной любви к тебе перегорело и очистилось: на дне сердца моего, из пепла прежних чувств возникло новое – бескорыстная преданность к тебе и нежнейшая, почти материнская забота о твоем благополучии.

Не только я всеми силами моими молю небо о ниспослании тебе всего лучшего и отрадного, не только посылаю тебе мои грешные благословения, освященные близостью гроба, но желания и благословения мои не ограничиваются одним тобою, не падают единственно на твою дорогую голову, нет, в них участвует и та, которая будет счастливою спутницею твоей здешней жизни. И ей, и ей пусть Бог уделит радостную судьбу, счастье сердца во взаимной любви! Кажется, Борис, желая ей твоей любви, я ничего лучшего не могу для нее придумать!

Боже мой! Как же мы слабы и немощны, что и в самом полном, самом высшем самоотречении все-таки мы не можем совершенно избавиться от нашего земного я – и оно невольно просвечивает сквозь все наши чувства и помышленья! Знаешь ли ты, какая уверенность таится в глубине сердца моего и громко говорит мне теперь, покуда я забываю себя, чтоб думать о тебе одном?

Это уверенность в том, что как бы ты ни любил другую, как бы совершен ни был твой выбор, все же эта другая никогда не будет тебе тем, чем я была, и ты привяжешься к ней крепче и постояннее, может быть, чем ко мне, но уже не так и не с таким полным, чудным юношеским увлечением! Она будет тебе и женою, и другом, и опорою – всем, но только не мною, не первою и страстною твоей любовью! И что же? На краю могилы, уже за пределом всего земного мой бесплотный дух радуется и торжествует от этой мысли… Я умираю, осчастливленная уверением, что никто и ничто не займет в твоем сердце того опустевшего места!

Если это грех, Борис, если я виновата, питая такие мысли, – то это мой последний грех на земле; да простит мне его Всевышнее милосердие вместе с другими! И теперь нам надо проститься! Немного остается мне дней и часов, я должна употребить их на приготовление себя к христианской кончине. Уже послано за священником, ожидаю его с нетерпением и верою. Он примет смиренную исповедь мою и научит меня принести достодолжное покаяние. В последний раз занимаюсь тем, что оставляю на этой стороне жизни… потом для меня начнется уже вечность, то есть молитва и Бог!

И как ни грешна я, как ни виновата и недостойна, я не боюсь, я не сомневаюсь в неистощимой милости и благости Спасителя, за нас пострадавшего. Сердце мое чувствует, что Он, так много прощавший, простит меня. Помнишь ли ты, Борис, одну страницу в одной из любимейших книг моих, над которой я часто плакала и много задумывалась? Помнишь ли, как поражала меня всегда чудная сцена Марии Стюарт у Шиллера, где она говорит мраморной Елизавете: «Ich habe menschlich, jugentlich gefehlt…»[65]65
  «Я согрешила по человечеству и по молодости…» (нем.) Имеется в виду монолог Марии в третьем явлении третьего действия трагедии Шиллера «Мария Стюарт».


[Закрыть]

Вот оно, признание души моей и короткий перечень всей моей жизни!.. Да, я была человек, любила как женщина: вот все, в чем совесть меня укоряет! Но зла я никому не сделала и не желала – и потому смею надеяться, что Бог меня простит, хотя люди осуждали!

Все кончено. Прощай, Борис! Благодарю тебя за все… за все!

Без тебя я умерла бы, не зная, что такое жизнь! Теперь я могу оставить землю: она мне ничего не представляет свыше того, что ты мне на ней принес, твоей и моей любви! Живи так, чтобы мы встретились с тобою опять в лучшем мире!

Молись за меня здесь, я там за тебя помолюсь!

Прощай, Бог спасет тебя от отчаяния, ты переживешь наше счастье и наше горе, довольно за них одной жертвы, и я умираю, чтоб тебе предоставить жизнь. Кто из нас двоих счастливее?»

Много труда стоило больной, чтоб набросать эти строки: рука ее почти не повиновалась ей, хотя дух и умственные силы нисколько не ослабевали. После того она уже не жила, ее существование было беспрерывною молитвою без сна и покоя.

Приехал русский священник из Турина, исполнил для умирающей все обряды нашей церкви. Она вручила ему заранее приготовленную рукописную духовную, в которой просила своего отца наградить всех ее слуг и устроить мадам Боваль.

Тело ее не должно было перевозиться в Россию: она желала быть похороненной там, где Бог судил ей преставиться. «У меня в России только родные и знакомые, – говорила она, – а семейства нет! Так незачем посылать туда никому не нужный прах!»

В несколько дней все было кончено.

Марина Ненская умерла двадцати восьми лет, на чужой стороне, не жалея о жизни и благодаря смерть за избавление.

Вейссе, гувернантка, священник, слуги да еще домашние несчастной княгини Мэри отдали ей последний долг и готовились проводить ее на кладбище, когда подъехала карета, мчавшаяся во весь дух, и из нее вышла высокая, стройная женщина, носившая все признаки поспешной и длинной дороги вместе с душевным беспокойством. То была графиня Текла.

Увидав сквозь окно Виллы-Серра тусклый свет гробовых свечей и крышу гроба, прислоненную к дверям сеней, она поняла и едва не лишилась чувств. Но сила воли ее подкрепила.

Она вошла твердым шагом, помолилась у гроба, долго смотрела на покойницу, белую и прекрасную, как древняя статуя, под своим кисейным убором, горько улыбнулась и, с почтением поцеловав холодную руку бывшей приятельницы, положила к ногам ее букет из первых весенних цветов, который она нарвала для нее на последней станции. То были сирени и ландыши, любимые цветы Марины, имевшие для нее особенное, женско-таинственное значение: они когда-то играли роль свою в страстной драме ее сердца. Это сердце теперь было спокойно!

Когда по окончании всех обрядов следовало проводить гроб к последнему жилищу и печальный поезд тронулся вдоль главной улицы Мраморного Креста, – графиня шла за гробом, опираясь на руку Вейссе, и оба хранили набожное молчание, прерываемое только невольными вздохами и заглушёнными рыданиями.

Надлежало проехать мимо дома с зелеными ставнями и деревянными решетками: когда они с ним поровнялись, у одного из этих загороженных окон появилось существо с распущенными волосами и, любопытно поглядев на проходящую процессию, на гроб, на всех его провожающих, узнало людей, доктора, махнуло ему рукою и залилось пронзительным, долгим, безумным своим хохотом…

Графиня Текла вздрогнула и посмотрела… Она не узнавала в чертах сумасшедшей блестящей княгини Мэри. Вейссе объяснил ей печальное событие и положение приятельницы Марины. Графиня ужаснулась, и когда она поворотила голову, чтоб взглянуть еще раз на бессознательную страдалицу, эта последняя продолжала смеяться и обвивала руками решетку окна, чтоб делать доктору знаки, в которых не было ни смысла, ни цели.

– Вейссе, – сказала графиня трепещущим голосом, – в жизни, особенно в свете, женщина без красоты – настоящая бесприданница, на которую люди совсем не глядят или глядят только с пренебрежением; она изгой из рода человеческого, изгой, для которого нет пристанища в любви и ее радостях; никакие преимущества не заменяют ей этого дара, всеми столь ценимого, я это знаю по себе!.. Но вот эти две женщины – та, которую мы хороним, и та, которая смотрит на нас, не понимая, кого и куда мы везем, – Бог обильно наградил их красотою и прелестью, они имели все, чтоб составить счастье и гордость любого из самых взыскательных мужчин… и какова же их участь? Что из них сделали те люди, которым обе поручили судьбу своего сердца? Вот они, две красавицы! Две любящие души, две милые, умные, воспитанные, две счастливые женщины!

Она с негодованием и упреком качала головой; видно было, что много дум волновалось в этой душе, опытной и глубокой.

– Ах, – отвечал Вейссе, – когда посмотришь на такие участи, то кажется, лучше бы и не родиться для мира, где всему прекрасному и любящему угрожает горе и страдание!

– Вот что должно бы и самого ожесточенного атеиста заставить сознаться, что есть другая жизнь и лучший, вечный мир, где заплатится за все земное, где все прекрасное и высокое найдет себе место и награду, где сердце узнает наконец это счастье, за которым оно, жалкий слепец, гонится здесь так напрасно!

Вейссе склонил голову в знак согласия.

– Что лучше, – продолжала графиня, – лишиться счастия, узнав его, или никогда его не знать, но жаждать его беспрестанно?

Вейссе ничего не отвечал.

Графиня взяла коралловые четки и начала молиться прилежно и грустно.

Они дошли до кладбища, расположенного на горе, вблизи моря, кладбища, не похожего на наши северные, безотрадные обители смерти, где ничего не видно, кроме могил и памятников, окруженных скаредным дерном да диким репейником, где снег засыпает ложе покойников на большую половину года, преграждая к ним всякий путь для живых, где картина смерти представляется во всей ее суровой наготе. Здесь, напротив, природа как будто улыбается мертвым тою сладкою улыбкою, которою она животворит и ласкает живущих: густая зелень полуденных дерев и роскошные цветы окружают могилы и наполняют все промежутки между ними. Кипарис, тополь, мирт, маслина, померанцевые и лимонные кусты оттеняют яркую белизну мраморных урн и пирамид, и высокие кресты, глашатаи веры, вечности, Бога, молитвы, примирения. Птицы поют, и бабочки реют и вьются вокруг гробниц, принося им движение с вестью о жизни и не давая запустению овладеть местом покоя человека. А море, чудное, голубое, бесконечное море, все шумит и ропщет у подошвы горы, все жалуется таинственным и страстным языком своим, понятным одному небу, все представляет картину жизни возле области смерти…

Гроб опустили в яму, стали засыпать землей… Графиня Текла дрожащею, но решительною рукою взяла из рук священника заступ, полный песком и землею, и опрокинула его на бренные останки Марины; Вейссе последовал ее примеру… Потом подвели слепую гувернантку и тоже дали ей исполнить символический обряд, возвращающий земле земное…

Яма засыпана, могила возросла холмиком… Присутствующие расходились.

– Прощайте, – сказала графиня Текла, пожимая руку Вейссе.

– Как, вы спешите, графиня! Куда же?

– Оставаться долее было бы мне слишком больно! Я прискакала к ней (она показала на могилу) из моего замка на Комском озере, где угощала нескольких друзей. Теперь возвратиться к ним, веселым, я не в состоянии, но ей я уж не нужна, а без нее мне здесь нечего делать! Поеду… куда-нибудь! Свет обширен!

– Но не лучше оттого, – сказал Вейссе, почти без сознания, уходя с графинею и продолжая смотреть на свежую могилу Марины… счастливой женщины, убитой ее счастьем!

Написано в 1851 году