Текст книги "Женщины на российском престоле"

«Ах, мы пропали!»

Анна Леопольдовна проснулась от шума и грохота солдатских сапог. За ней пришли. Есть две версии ареста Брауншвейгской фамилии. По первой, Елизавета вошла в спальню правительницы и разбудила ее словами: «Сестрица, пора вставать!» В постели рядом с Анной лежала Жулька. По другой, более правдоподобной версии, цесаревна, убедившись, что дворец блокирован, послала отряд гренадер на второй этаж арестовывать правительницу, а сама дожидалась внизу «благополучной резолюции и виктории». Ведь встречаться с племянницей Елизавете вряд ли хотелось.

Увидев солдат, Анна вскричала: «Ах, мы пропали!» По всем источникам видно, что сопротивления она не оказывала, безропотно оделась, села в приготовленные сани и позволила отвезти себя во дворец Елизаветы, что стоял у Марсова поля. Один из современников рассказывает о скверном предзнаменовании: незадолго до переворота при встрече с Елизаветой правительница оступилась и на глазах присутствующих упала перед ней на колени. Предзнаменование сбылось. Антону Ульриху одеться не позволили и полуголого снесли вниз, к саням. Надо полагать, что это было сделано умышленно: подобным же образом поступили и с Бироном, а затем с его братом Густавом. Расчет был прост – без мундира и штанов не очень-то покомандуешь, будь ты хоть генералиссимус.

Не все обошлось гладко при «аресте» годовалого императора. Солдатам был дан приказ взять ребенка, но лишь дождавшись, когда он проснется. Так около часа они и простояли молча у колыбели, пока мальчик не открыл глаза и не закричал от страха при виде свирепых физиономий гренадеров. В суматохе сборов в опочивальне уронили на пол четырехмесячную сестру царя, Екатерину. Она, как выяснилось потом, из-за этого потеряла слух. Но на эти мелочи никто не обращал внимания. Ивана бережно перевезли к Елизавете, и она, взяв его на руки, якобы сказала: «Малютка, ты ни в чем не виноват!» Она крепко прижимала к груди этого ребенка – свой приз, своего врага, свою судьбу.

Хотя Елизавета захватила власть, положение ее было крайне неустойчиво: она не имела поддержки среди знати, были поначалу сомнения в верности армии и гвардии (ведь за ней пошло всего триста солдат и ни одного офицера). Неясно было, что же делать с императором и его родителями. Переворот получился бескровным, не было никакого штурма дворца, при котором могли бы якобы случайно погибнуть члены Брауншвейгской фамилии.

Елизавета понимала, что она узурпатор, ибо, захватив власть, она свергла законного императора, получившего трон по завещанию Анны Иоанновны, составленному согласно петровскому Уставу о наследии престола 1722 года. Не имела Елизавета прав на престол и по Тестаменту 1727 года Екатерины I, своей матери. Это завещание открывало дорогу к трону не Елизавете, а ее племяннику – сыну ее старшей сестры Анны, герцогу Голштинскому Карлу Петеру Ульриху, которому было в ту пору тринадцать лет. Не могла Елизавета не учитывать и тесных связей Антона Ульриха с правящими домами Европы: одна его сестра была замужем за прусским королем Фридрихом II, другая – за датским королем Христианом VI.

Раздумья новой императрицы были недолги. 28 ноября огласили манифест о высылке свергнутого императора, его сестры и родителей за границу, в столицу Курляндии, что было связано исключительно с «особливой природной милостью» Елизаветы, ее желанием, как она сказала Шетарди, «заплатить добром за зло». В чем же состояло зло, причиненное крошечным мальчиком своей троюродной бабушке, – об этом никто не говорил. В ту же ночь, в два часа, санный обоз с большим конвоем под командой генерал-полицмейстера В. Ф. Салтыкова по рижской дороге поспешно покинул Санкт-Петербург.

Ранненбург или Оренбург – не все ли им равно?

Перед отъездом Салтыков получил инструкцию, согласно которой экс-императора надлежало везти как можно быстрее через Нарву, Дерпт, Ригу до Митавы, оказывая «их светлостям должное почтение, респект (уважение. – Е. А.) и учтивость». Не успел поезд из многих крытых возков отъехать от Петербурга, как Салтыков одну за другой получил две новые инструкции, требовавшие от него совершенно противоположного: «Ради некоторых обстоятельств то (то есть быстрая езда до Митавы. – Е. А.) отменяется, а имеете вы путь ваш продолжать как возможно тише и держать роздыхи на одном месте дни по два», а в Нарве – не менее восьми – десяти дней и, доехав до Риги, ждать указа.

«Некоторые обстоятельства» заключались в том, что Елизавета пожалела о своем великодушном поступке. Более опытные ее сподвижники вопрошали: «А не произойдет ли какого замешания, когда император Иван окажется в чужих краях?» К тому же Елизавета опасалась, как бы отец Антона Ульриха герцог Брауншвейгский вместе с герцогом Мекленбургским, родным дядей Анны Леопольдовны, не воспрепятствовали проезду через их владения герцога Голштинского Карла Петера Ульриха, выписанного императрицей в Россию примерно в то же время. К тому же прусская королева Елизавета Христина – жена Фридриха II – была, как уже говорилось, сестрой Антона Ульриха.

Словом, Елизавете Петровне нужны были заложники. Вероятно, вскоре у нее созрело желание вообще оставить в России брауншвейгское семейство – иначе непонятно, зачем в Риге Анну Леопольдовну заставили присягнуть на верность Елизавете за себя и за детей. В присяге говорилось: «Хочу и должен Е. И. В… верным, добрым и послушным рабом и подданным быть». Короче говоря, на них продолжали смотреть как на российских подданных.

Постепенно режим содержания семьи начали ужесточать: строго следили за возможными контактами, перепиской. От «респекта и учтивости» не осталось и следа. В конце 1742 года всех арестантов перевели в Динамюнде – неприступную крепость на Даугаве. Стало окончательно ясно, что клетка захлопнулась навсегда. В январе 1744 года Салтыков получил указ отправить всю семью в глубь России – в Ранненбург (ныне Чаплыгин Липецкой области), причем «отписать, в сердитом или в довольном виде принцесса и муж ее явились при отправлении из Динамюнде». Генерал-полицмейстер сообщал, что когда члены семьи увидели, что их намереваются рассадить по нескольким повозкам, то «с четверть часа поплакали». Они, вероятно, думали, что их хотят разлучить.

Начальник конвоя капитан М. Д. Вындомский по ошибке повез арестантов не в Ранненбург, а в Оренбург (известно, что география – наука не дворянская!), и только в дороге маршрут был уточнен. Ранненбург был городом-крепостью, который Меншиков создал для себя. Отсюда осенью 1727 года он отправился дальше на восток – в Сибирь. Теперь пришла очередь Брауншвейгской фамилии – ее недолго держали в Ранненбурге. В конце августа 1744 года сюда прибыл личный посланник императрицы, майор гвардии Н. А. Корф с секретным указом…

Совершенное отчаяние

Корф должен был ночью отнять у родителей Ивана Антоновича и передать его капитану Миллеру, которому приказали везти четырехлетнего малыша в закрытом возке на Соловки, никому его не показывая и не выпуская из возка ни на минуту. Особо примечательно, что Миллер должен был называть мальчика новым именем – Григорий. Не было ли в этом намека на Лжедмитрия I – Григория Отрепьева?

Корф, судя по его письмам, не был тупым служакой-исполнителем. Он, понимая, что его руками делается недоброе дело, запрашивал, как поступить с ребенком, если он будет «неспокоен разлучением с родителями». Корфу жестко предписали из Петербурга: «Поступать по указу!» Второй запрос Корфа был о ближайшей подруге правительницы – Юлии Менгден. Он писал: «Если разлучить принцессу с ее фрейлиной, то она впадет в совершенное отчаяние». В столице оказались глухи к доброте Корфа – ему повелели немедленно отвезти арестованных на Соловки, а Менгден оставить в Ранненбурге. Что пережила Анна, когда ее разлучили с болевшим тогда сыном, и особенно с Юлией, трудно представить. Ведь, уезжая из Петербурга, Анна в ответ на обещание императрицы исполнить ее желание, попросила: «Не разлучайте с Юлией!» Скрепя сердце Елизавета тогда дала согласие. И вот теперь она его отменила.

Корф докладывал, что известие о разлучении подруг, о предстоящем путешествии, как они полагали – в Сибирь, всех как громом поразило. «Эта новость повергла их в чрезвычайную печаль, обнаружившуюся слезами и воплями. Несмотря на это и на болезненное состояние принцессы (она была беременна. – Е. А.), они отвечали, что готовы исполнить волю государыни». По раскисшим осенним дорогам, в непогоду, холод и снег арестантов отправили в путь.

Император Иван Антонович с фрейлиной Юлианой фон Менгден

Вся эта издевательская жестокость скорее всего не была продиктована государственной необходимостью или опасностью, исходившей от арестантов. Здесь отчетливо видны пристрастия Елизаветы. Именно ненавистью дышит письмо императрицы к Корфу в марте 1745 года, когда Юлию и Анну уже разделяли сотни верст: «Спроси Анну, кому розданы алмазные вещи ее, из которых многие не оказываются [в наличии]. А ежели она, Анна, запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жульку розыскивать (то есть пытать. – Е. А.), то ежели ей жаль, то она ее до того мучения не допустит».

Раньше Елизавета так же долго терзала Анну вопросами о каком-то драгоценном опахале с красными камнями и бриллиантами, которое она не может никак найти. Предвзятость императрицы видна и в письме к Салтыкову от 1 октября 1742 года. «Господин генерал! – писала она. – Уведомились мы, что принцесса Анна вас бранит», – и требовала разобраться. Василий Федорович отвечал: «У принцессы я каждый день поутру бываю, токмо кроме ея учтивства никаких противностей, как персонально, так и чрез… офицеров ничего не слыхал, а когда ей что потребно, о том с почтением меня просит». Надо полагать, ответ Салтыкова не понравился Елизавете – ее ревнивой злобе не было предела.

Брауншвейгская семья ехала почти два с половиной месяца, но дальше Шенкурска возки из-за бездорожья продвинуться не смогли. Корф взмолился: нужно прекратить это немыслимое путешествие и хотя бы на зиму поселить арестантов, например, в Холмогорах, в пустующем архиерейском доме. Елизавета с неохотой согласилась. Весной следующего года решили, что Холмогоры будут не хуже, вернее, не лучше Соловков, и узников оставили в архиерейском доме. Началось долгое-долгое холмогорское заточение.

«Известная особа», ставшая в гробу «благоверной принцессой»

Анна Леопольдовна недолго прожила в Холмогорах. Она приехала туда с мужем и двумя дочерьми, Екатериной и Елизаветой, родившейся в 1743 году в Динамюндской крепости. 19 марта 1745 года Анна родила сына Петра, а 27 февраля 1746 года – Алексея. Появление на свет принцев радости у императрицы, понятно, не вызвало. Получив рапорт о рождении Алексея, Елизавета «изволила, прочитав, оный рапорт разодрать».

Понять раздражение Елизаветы можно, ведь согласно указу, подписанному Анной Иоанновной перед смертью, в случае если Иван «прежде возраста своего и не оставя по себе законнорожденных наследников преставится», престол должен был перейти к «первому по нем принцу, брату его от нашей любезной племянницы… Анны и от светлейшего принца Антона Ульриха, а в случае и его преставления» – к другим законным, «из того же супружества рождаемым принцам». Кроме того, сразу же после рождения 26 июля 1741 года принцессы Екатерины Антоновны был издан манифест, распространявший норму этого указа и на детей женского пола.

Рождение детей бывшей правительницы тщательно скрывали, коменданту их тюрьмы запрещалось даже упоминать о детях и «какого полу они». Даже после кончины Анны Елизавета, потребовав от принца сообщить подробности о смерти жены, предупреждала, чтобы он конспирации ради «только писал, какою болезнью умерла, и не упоминал бы о рождении принца». Но, как часто бывало в России, о принцах можно было узнать уже на холмогорском базаре, о чем свидетельствуют многие документы. И слухи эти, весьма сочувственные к узникам, широко расходились по сотням других базаров и торжков – нельзя же забывать, что всероссийский рынок к этому времени если не сложился, то, несомненно, складывался вполне успешно.

Следом за рапортом о рождении принца Алексея, так огорчившем Елизавету, в столицу пришло известие о последовавшей 7 марта 1746 года смерти Анны от послеродовой горячки. В официальных документах для сохранения тайны была указана иная болезнь – «огневица», то есть жар, общее воспаление. Комендант Гурьев должен был действовать по присланной еще весной 1745 года инструкции: «Ежели, по воле Божией, случится иногда из известных персон кому смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером».

18 марта поручик Писарев доставил тело правительницы в Петербург, точнее, в Александро-Невский монастырь. В официальном извещении о смерти Анны Леопольдовны она была названа «благоверною принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургскою». Титула правительницы-государыни, великой княгини за ней не признавали, равно как и титула императора за ее сыном. В служебных документах чаще они упоминались как безымянные «известные особы». И вот Анна после смерти стала «благоверной принцессой».

Хоронили ее как второстепенного члена семьи Романовых. На утро 21 марта были назначены панихида и погребение. В Александро-Невский монастырь съехались все знатнейшие чины государства – всем хотелось взглянуть на эту женщину, о драматической судьбе которой было так много слухов и пересудов. Говорят, что, стоя у гроба Анны, Елизавета всплакнула. Может быть, эти слезы и не были притворными – грех есть грех.

Анну Леопольдовну предали земле в Благовещенской церкви, где ранее похоронили ее бабушку Прасковью Федоровну и мать Екатерину Иоанновну. До сих пор сохранилась белая мраморная плита над ее гробницей. Так 21 марта 1746 года три женщины, связанные родством и любовью друг к другу – царица Прасковья, «Катюшка-свет» и несчастная Анна Леопольдовна, – соединились навек в одной могиле.

«Он возбуждал к себе сострадание»

Умирая в архиерейском доме в Холмогорах, Анна не ведала, что ее первенец уже целый год живет с ней рядом, за глухой стеной. Мы не знаем, как капитан Миллер вез мальчика и что он отвечал ребенку, отнятому у родителей, все эти долгие недели, которые они провели в одном возке, но известно, что Ивана Антоновича привезли в Холмогоры втайне от семьи и поселили в изолированной части дома. Вероятно, комната-камера Ивана была устроена так, что никто, кроме Миллера и его слуги, пройти к императору не мог. Содержали его строго. Миллер запрашивал Петербург: «Когда жена к нему [Миллеру] приедет, допускать ли [ее] младенца видеть?» В этом было отказано. Ивану, по-видимому, так и было суждено за всю оставшуюся жизнь не увидеть ни одной женщины, кроме двух императриц – Елизаветы и Екатерины II.

Многие факты говорят о том, что, разлученный с родителями в четырехлетнем возрасте, Иван был нормальным, резвым мальчиком. Нет сомнения и в том, что он знал, кто он такой. Примечательно письмо Елизаветы к охранявшему арестантов в Динамюнде В. Ф. Салтыкову от 11 ноября 1742 года (ребенку в это время два года): «Господин генерал! Уведомились мы, что… принц Иоанн, играючи с собачкою, бьет ее по лбу, а как его спросят: „Кому-де, батюшка, голову отсекаешь?“, то он ответствует, что Василью Федоровичу». Полковник Чертов, готовивший на Соловках узилище для мальчика, получил инструкцию наблюдать за Иваном, чтобы «в двери не ушел или от резвости в окошко не выскочил». Позже, уже в 1759 году, то есть когда Иван сидел в Шлиссельбурге, офицер Овцын рапортовал, что узник называл себя императором и говорил: «Никого не слушаюсь, разве сама императрица прикажет».

Рассказывают также о многочасовой беседе Ивана с Петром III в 1762 году. Когда император спросил экс-императора: «Кто ты таков?», тот отвечал: «Император Иоанн». «Кто внушил тебе эти мысли?» – продолжал Петр. «Мои родители и солдаты», – отвечал узник, который помнил мать и отца и рассказал об офицере Корфе, который был с ним добр и даже разрешал ходить на прогулку.

Все это говорит о том, что Иван вовсе не был дебилом, идиотом, как его порой изображают. Значит, его детство, отрочество, юность, проведенные в холмогорском заточении, были подлинной пыткой, страшным мучением. Вероятно, сидя в темнице, он слышал лишь шумы за стенами своей комнаты, видел лишь своих тюремщиков – коменданта архиерейского дома и его служителя, которые почему-то называли его Григорием и не отвечали ни на один вопрос, обращаясь с ним грубо и бесцеремонно. Сохранилось упоминание о деле по поводу «учиненных человеком его (то есть Миллера. – Е. А.) младенцу продерзостях».

Конечно, Елизавета была бы рада узнать, что тело ее соперника везут в Петербург. Врач императрицы Лесток авторитетно говорил в феврале 1742 года французскому посланнику Шетарди, что Иван мал не по возрасту и что он «должен неминуемо умереть при первом серьезном нездоровье». Но природа оказалась гуманнее царицы – она дала младенцу возможность выжить. В 1748 году у восьмилетнего мальчика начались оспа и корь. Комендант, видя всю тяжесть его состояния, запросил Петербург, можно ли допустить к ребенку врача, а если будет умирать, то и священника. Ответ был недвусмысленный: допустить можно, но только монаха и только в последний час для приобщения Святых Тайн. Иначе говоря – не лечить, пусть умирает!

Один из современников, видевший Ивана, когда тому было больше двадцати лет, писал: «Иоанн был очень белокур, даже рыж, роста среднего, очень бел лицом, с орлиным носом, имел большие глаза и заикался. Разум его был поврежден, он говорил, что Иоанн умер, а он же сам – Святой Дух. Он возбуждал к себе сострадание, одет был худо». О «повреждении разума» скажем чуть ниже особо, а сейчас отметим, что Иван прожил в Холмогорах до начала 1756 года, когда неожиданно, глухой ночью, его – тогда пятнадцатилетнего юношу – вывезли в Шлиссельбург, а в Холмогорах солдатам и офицерам приказали усилить надзор за Антоном Ульрихом и его детьми – «смотреть наикрепчайшим образом, чтобы не учинили утечки».

Последствия аудиенции сибирского мужика в Сан-Суси

Обстоятельства, сопровождавшие поспешный перевод секретного узника в Шлиссельбург, до сих пор остаются таинственными. Летом 1755 года на русско-польской границе был пойман некто Иван Зубарев, тобольский посадский, беглый преступник. Он дал такие показания, что его делом стали заниматься первейшие чины империи. Зубарев рассказал, что он, бежав из-под стражи за границу, оказался в Кенигсберге. Здесь его пытались завербовать в прусскую армию, а затем он попал в руки известного нам адъютанта Манштейна, который к этому времени стал генерал-адъютантом короля Фридриха II. Манштейн повез Зубарева в Берлин, а потом в Потсдам. По дороге его познакомили с принцем Фердинандом, братом Антона Ульриха, видным полководцем Фридриха II. Этот принц уговорил его пробраться в Холмогоры и известить Антона Ульриха о том, что весной 1756 года к Архангельску придут «под видом купечества» военные корабли и попытаются «скрасть Ивана Антоновича и отца его». Зубарева якобы познакомили и с капитаном – начальником предстоящей экспедиции.

Кроме того, Зубарев должен был возбудить к возмущению раскольников, прельщая их именем царя Ивана. Как рассказывал Зубарев, Манштейн говорил: «А как-де мы Ивана Антоновича скрадем, то уж тогда чрез… старцов сделаем бунт, чтобы возвести Ивана Антоновича на престол, ибо-де Иван Антонович старую верулюбит».

Через два дня тобольскому посадскому во дворце Сан-Суси дал аудиенцию сам Фридрих II, наградивший его деньгами и чином полковника. После этого Манштейн, снабдив Зубарева золотом и специальными медалями, которые мог узнать Антон Ульрих, отправил его через польскую границу. В Варшаве тот посетил прусского посланника и, заручившись его поддержкой, двинулся через русскую границу, при переходе которой и попался.

История, рассказанная Зубаревым, отчаянным авантюристом и проходимцем, загадочна. Наряду с совершенно фантастическими подробностями своего пребывания в Пруссии он приводит сведения абсолютно достоверные, говорящие о том, что, возможно, сибиряк побывал-таки во дворце Сан-Суси. К тому же настораживает, что постоянным героем его рассказов, организатором всей авантюры выступает Манштейн. Это чрезвычайно важно. Как только Елизавета взошла на престол, Манштейн уехал в Пруссию и поступил на королевскую службу. Дело это по тем временам было обычным. Но русское правительство настойчиво требовало возвращения Манштейна, а потом суд заочно приговорил его к смертной казни за дезертирство. Между тем бывший адъютант Миниха сделал карьеру у Фридриха, став его главным советником по русским делам.

Примечательно, что Зубарев рассказал и о встрече с фельдмаршалом Кейтом, который, как и Манштейн, долго служил в России, а потом тоже перешел на службу к Фридриху II. Отбрасывая явные домыслы Зубарева об Иване Антоновиче – «царе старообрядцев», в которых отразились слухи, ходившие в народе о заточенном в темницу императоре, пострадавшем «за старую веру», мы можем предположить, что с помощью Зубарева Фридрих II задумал освободить своих родственников из заточения.

Возможно, что весь этот план был предложен пруссакам самим авантюристом Зубаревым. Один из свидетелей по делу показал, что Зубарев, приехав с товарищами в Кенигсберг, спросил у прусских солдат, где находится ратуша, а потом сказал: «Прощайте, братцы, запишусь я в жолнеры (солдаты. – Е. А.) и буду просить, чтоб меня повели к самому прусскому королю: мне до него, короля, есть нужда!» Думаю, эта-то нужда и привела Зубарева на аудиенцию в Сан-Суси. И Манштейн, а за ним и Фридрих II решили рискнуть деньгами – вдруг замысел освободить брауншвейгскую фамилию осуществится?

Но дело Зубарева все равно остается темным. Следственные материалы о нем резко обрываются, и нет никаких сведений о наказании авантюриста. Впрочем, уже в наше время стало известно, что после всех описанных событий в Тобольске всплыл некий дворянин Зубарев и зажил своим домком. Возможно, что вся эта история была хорошо устроенной провокацией. Слухи о симпатиях дворянства к Ивану достигали ушей Елизаветы, и в ее окружении было решено спровоцировать заграничных родственников опального царя на какие-то действия. А это могло, по мысли властей, заставить проявить себя и сторонников Ивана внутри России. Известно дело некоего Зимнинского в Тайной канцелярии. Он признался, что говорил: «Дай-де Бог страдальцам нашим счастья и для того многие партии его (Ивана. – Е. А.) держат… а особливо старое дворянство все головою». Известно также, что в Берлин посылали из России некоего «надежного человека». Все это наводит на мысль, что Зубарев действовал по заданию властей и потом в награду получил дворянство, которого прежде тщетно добивался.

Как бы то ни было, 26 января 1756 года комендант архиерейского дома получил указ немедленно и тайно вывезти Ивана в Шлиссельбург, причем предписывалось, «чтобы не подать вида о вывозе арестанта… накрепко подтвердить команде вашей, кто будет знать о вывозе арестанта, чтобы никому не сказывали».