Текст книги "Харбин. Книга 3. Освобождение"

– Может быть, и так, да только я-то что? Что от меня требуется?

– Очень просто, Михал Капитоныч, требуется только не спускать с него глаз. Если моё золото у него, значит, он пойдёт его доставать, не останется же он здесь, когда придут красные…

– Что, кто придёт?

– Смеётесь?! Нам с границы хорошо видно, сколько они пригнали эшелонов с войсками и вооружением! Или просто так, укреплять свои дальневосточные рубежи? У них и на западе забот много! Сколько надо после войны с Германией всего отремонтировать и заново построить? А здоровые мужики, да ещё с боевым опытом – здесь! Прохлаждаются на амурских рыбалках или лимонник в тайге заготовляют?

– Да-а! – задумчиво произнёс Сорокин. – Логика в этом есть! А мой какой интерес?

– Соблюдём ваш интерес, – сказала Дора Михайловна.

– Соблюдём, не извольте беспокоиться! – подтвердил Лычёв.

– А всё-таки откуда такие догадки? Относительно Адельберга!

– А очень просто! – сказал Лычёв, затянулся и стал искать глазами пепельницу. Сорокин взял её со стола и поставил перед ним. – Да! Благодарю! Так вот, это просто! Из всех контрабандистов выжило только несколько, они перестреляли друг друга, старшим у них был… по-китайски я его фамилию, конечно, не запомнил…

Дора Михайловна вытащила докуренную сигаретку из мундштука, аккуратно загасила её и покачала головой:

– А по-русски его звали Антошка. Его потом несколько раз видели в Харбине, в Дайрене, кое-где ещё… он какой-то агент, коммунистический или гоминьдановский…

– А какое отношение он имеет к Адельбергу?

– Я же говорю вам, Михаил Капитонович, Адельберг, по моим расчётам, и этот китаец Антошка между собой связаны.

– Если так, Сергей Афанасьевич, что же вы раньше не разобрались с Адельбергом?..

– Его давно и слишком плотно опекает Асакуса, а с японцами связываться – сами понимаете…

«А до японцев? – подумал Сорокин, но спрашивать не стал и ещё раз подумал: – Наверное, все, кроме меня, уже поняли, что войне – конец. Какой, однако, сегодня длинный день!»

7 августа, вторник

Асакуса посмотрел на часы, было ровно десять. «Точный, не опоздал!» Он кивнул, и вошедший Сорокин сел в кресло.

– Какие новости про радио?

– Какое радио вы имеете в виду, господин генерал?

Асакуса поднял глаза:

– Я не понял вашего вопроса!

– Я вчера слушал американское радио.

– Разве я это приказывал? Нашли что слушать!

– Не скажите, господин генерал, американское радио передало очень любопыт… – он осекся, – серьёзную информацию…

– Какую? – В голосе Асакусы было раздражение.

– Они официально объявили о том, что произвели какую-то очень… необычную бомбардировку какой-то военной базы на острове Хонсю…

– Какую?

– Я не расслышал, закипел чайник, а слышно было не очень хорошо…

– Я спрашиваю, какую – необычную?..

– Какую-то атомную…

– Какую?

– Атомную… или атомную. По-английски это будет «ньюклеа… бом»…

Асакуса распрямился.

– Американское радио передало, что была сброшена бомба в двадцать раз мощнее самой мощной бомбы, английской…

– Когда это было?..

– На момент, когда я включил радио, они сказали, что шестнадцать часов назад!

– А во сколько включили…

– Около двенадцати ночи… практически в двенадцать…

– А что они ещё передали?

– Передали, что такую же бомбу создавали немцы, но не успели…

Сорокин увидел, что Асакусе стали неинтересны лежащие у него на столе документы и он – Сорокин.

– Ладно! – сказал Асакуса. – С этим разберёмся! Вам задача насчет радио «Отчизна» остаётся, и выставьте скрытые посты на Гиринской, вы знаете, о чём я говорю…

– Да, знаю! Я могу идти?

Асакуса кивнул. Когда Сорокин вышел, он сдвинул бумаги на край: «Значит, они успели! Они успели, а мы нет!» В прошлом году он ездил в Токио на совещание руководителей военной разведки, тогда же ему был присвоен генеральский чин. Он был приглашён на секретное совещание, где перед высшим составом выступал профессор физики Токийского университета Саганэ Риокити, он рассказал о ведущейся разработке невиданного ещё оружия, которое способно…

«Значит, они успели, а не мы!» Эта мысль зацепилась крепко. Асакуса встал, подошёл к сейфу и нашёл там переведенный текст Потсдамской конференции с ультиматумом союзников, который был передан по радио и адресован японскому руководству. Он знал, что 28 июля, в субботу, на следующий день после получения, премьер Судзуки отклонил этот ультиматум.

«Они успели! Осталось узнать – где! Сорокин сказал, что на Хонсю!»

Анна проводила мужа, затворила дверь и через окно на веранде посмотрела вслед: «Какой он у меня всё-таки, уже шестьдесят, а не скажешь, если бы не эта палка!» Она вернулась в гостиную и крикнула:

– Кузьма Ильич, вы к чаю выйдете?

– Да, любезная Анна Ксаверьевна! Только вы меня не ждите, пейте, а я через пару минут!

Адельберг вышел из дома и направился в миссию. Несколько недель назад, с начала июля, каждый рабочий день у Александра Петровича начинался с визита к генералу Асакусе.

С конца апреля в Харбине стало тревожно: когда в мае СССР принял капитуляцию вермахта, среди большинства русских, ожидавших этой победы, раздался радостный выдох, но у многих это быстро прошло – те, кто прошёл революцию и Гражданскую войну, не знали, чего им ждать. Германцев победили русские, но это были уже не те русские, не просто русские, это были советские русские, которыми командовал Сталин, соратник Ленина, победителя в Гражданской войне. Тогда Маньчжурия и оказалась их «второй Родиной».

Адельберг уже миновал площадь, справа был дом инженера Джибелло-Сокко, он стоял в самом центре города, в нескольких десятках метров от собора, на пути в Чуринский магазин; мимо него нельзя было пройти, и они с Анной часто останавливались и любовались его высокими, устремлёнными вверх гранёными формами. Джибелло-Сокко возвышался, как альпийская скала, и в этом не было загадки, потому что его хозяин-итальянец – известный в Маньчжурии строитель горных железнодорожных мостов – был ещё и архитектор-волшебник, который сам себе и нарисовал, и выстроил этот дом!

Александр Петрович остановился. Несколько минут он любовался: лепниной, замысловатым растительным рисунком, картушами, амурами. Как-то он сказал жене, что, когда смотрит на него и другие харбинские дома в стиле модерн, у него в голове начинает звучать «Болеро» Равеля. Анна улыбнулась, в музыкальном отношении она была образована несравненно лучше, и сказала, что «Болеро» вырастает из первых отдельных нот, сначала совсем тихих, и только постепенно наращивает аккорды, ритм и превращается в громадное, в эдакую… «Осязаемую материю!» – подсказал тогда Александр Петрович. А здесь глаз сперва окидывал весь особняк и оценивал его целиком: его объём, его пропорции – и только потом начинал выбирать детали – сначала крупные: оконные переплёты, наличники, их форму и плавные линии; потом помельче; они множатся и чередуются, дробятся на отдельные фрагменты, как ноты, почти не повторяясь, а если повторяются, то одна деталь отличается от такой же соседней или похожа на неё только отчасти. По её словам получалось, что если «Болеро» и имеет сходство с архитектурой в стиле модерн, то только в обратном порядке. А Александру Петровичу это было всё равно – он любовался особняком инженера Петра Ивановича Джибелло-Сокко, и в голове у него звучало «Болеро».

Коити Кэндзи перед тем, как идти к Юшкову на Гиринскую, зашёл в миссию. На лестнице он разминулся с Сорокиным. Несмотря на прошедшие семь лет, он его узнал, но не подал виду, поэтому не стал здороваться. По взгляду спускавшегося Сорокина он понял, что и тот его узнал, но тоже не подал виду.

До захода к генералу он прошёл по кабинетам, не обнаружил ни одного старого знакомого и постучал в дверь Асакусы.

– Входите, – услышал он.

Кэндзи вошёл и никого не увидел.

– Заходите, капитан, заходите! Я сейчас выйду.

Асакуса вышел из-за ширмы и, не поздоровавшись, спросил:

– Ничего не слышали о бомбардировке?

Кэндзи удивился.

– Только что был Сорокин…

– Да, господин генерал, я встретил его на лестнице…

– Он сказал, что по американскому радио слышал вчера об атомной бомбардировке какой-то нашей базы на Хонсю…

– Я не слушаю американского радио, я не знаю английского языка…

– Свяжитесь с Мукденом, пусть что-то сообщат, составьте шифровку.

– Сейчас?

– Да, идите к шифровальщикам, я их уже предупредил. И я вас не задерживаю.

Через полчаса Коити доложил ответ из Мукдена, что в течение дня на эту тему будет информация.

Он шёл вниз по лестнице и думал, что это за бомбардировка и что в ней такого, что Асакуса ею так встревожен. Американцы бомбили Токио и другие города и порты, и к этому, как ни печально, уже привыкли. Видимо, это было что-то особенное.

Подходя к дежурке, он глянул на парадные стеклянные двери и увидел, как снаружи к ним подходит Александр Петрович Адельберг и уже взялся за дверную ручку.

«Вот это да! – подумал Кэндзи и, чтобы не столкнуться с ним, свернул в боковой коридор. – Может, я тут ещё и с Сашиком встречусь?»

Адельберг поднялся к Асакусе.

Генерал сидел за столом и читал документы. Когда Адельберг вошёл, тот снял очки, потёр кулаками глаза и пригласил сесть.

– Какие новости, Александр Петрович?

– Я хотел у вас об этом спросить!

Асакуса сложил руки на столе:

– Значит, как я понимаю, у вас никаких новостей нет!

– Вчера вечером передали о том, что на Амуре вовсю идёт лов горбуши и где-то что-то строят и восстанавливают.

– Да, – задумчиво произнёс Асакуса, перевернул листок на перекидном календаре, потом подумал и сказал: – Сегодня…

– 7 августа, – подсказал Адельберг.

– 7-е, вторник… я, Александр Петрович, догадываюсь, что в делах у вас полный порядок, однако… начните сортировать, – в смысле, основные дела, – надо бы подготовить их к уничтожению. Чтобы на всякий случай…

Он не договорил: раздался телефонный звонок, Асакуса поднял трубку, стал слушать, и Адельберг увидел, что он напрягся.

«Наверное, важный звонок!» – подумал Александр Петрович и стал подниматься из кресла. Генерал мельком глянул на него и кивнул, показывая, что он его больше не задерживает. В дверях Адельберг столкнулся с дежурным, в руках у которого был документ с напечатанным иероглифами текстом, и подумал: «Так и есть!»

Дежурный вошёл в кабинет и подал документ генералу.

Асакуса прочитал:

«7 августа 1945 г.

Несколько самолётов типа Б-2 совершили вчера утром (после 8 часов) налёт на Хиросиму и сбросили несколько бомб. В результате этой бомбардировки сожжено большое число домов; пожары возникли в разных районах города.

Бомба нового типа снабжена парашютом и, по всей вероятности, взрывается в воздухе. В настоящее время ведётся расследование с целью определить мощность этой бомбы, которая, во всяком случае, очень велика.

Пользуясь этой новой моделью для массового уничтожения невинных людей, враг ещё раз показал свою холодную жестокость и свою отвратительную сущность. Считается, что противник, оказавшись в тяжёлом положении, намерен быстрее закончить войну и что именно с этой целью он начал применять новое оружие.

Можно ожидать, что новое оружие будет применяться и в ближайшем будущем. Поэтому общественность будет регулярно информироваться обо всех мерах, предпринимаемых для защиты от бомб нового вида. Пока официальные власти не поставят население в известность относительно таких мер, необходимо максимально усилить нынешние средства противовоздушной обороны.

Как это уже часто говорилось, нам не следует недооценивать противника даже тогда, когда он осуществляет налёт малыми силами. Противник усилил пропаганду возможностей новой бомбы. Но, если мы примем надлежащие меры защиты от этого нового оружия, мы сумеем свести к минимуму причиняемый им ущерб.

Во всяком случае, мы не должны поддаваться на эти махинации врага…»

Он положил телеграмму, откинулся на спинку кресла и снова заглянул в неё: «Хиросиму»… значит, это была Хиросима!» Он взял телеграмму и ещё раз прочитал: «…сожжено большое число домов; пожары возникли в разных районах города…»

«Хиросима! Но почему? Там стоит всего лишь гарнизон и несколько военных складов… Там практически ничего нет, кроме жителей…»

Он вспомнил Токио, который американцы бомбили часто… Он вспомнил Токио сверху, когда в последний раз прилетал на самолёте… Это был город с видимыми разрушениями и следами бомбовых ударов… Но Токио – это понятно, это столица – политический центр, а вместе с Иокогамой – промышленный центр… Как военному, ему было ясно, зачем нужны были эти бомбардировки…

«Почему Хиросима?., «…сожжено большое количество домов…» Они бомбили город, который всю войну почти не подвергался бомбардировкам…»

И тут ему показалось, что он начал что-то понимать.

«Бомбить новой бомбой страшной мощности – значит стереть с лица земли, а когда это на фоне многих прежних бомбардировок, тогда что же можно будет увидеть? Наверное, ничего: он что так разрушен, что так, только больше, а если бомбить целёхонький город – тогда? Неужели… неужели они бомбили, чтобы посмотреть… чтобы убедиться в её мощности? Чтобы – исследовать?»

И тут ему в голову пришла яростная мысль: «Если бы мы успели, надо было бы бомбить! Бомбить всё! А потом – тоже исследовать!»

Он встал из-за стола и подошёл к планшету.

На карте Маньчжурии таким манящим клином в тело русского Дальнего Востока сходились Амур и Уссури…

«Вот что надо было бомбить! С-с-суки!»

Из миссии Сорокин поехал на конспиративную базу, его бригада уже была в сборе. Он расставил людей вокруг особняка на Гиринской, в этом ему помогал старый филёр, которого он никак не мог выгнать на пенсию. На все предложения тот отвечал только одно: «Если мне не за кем будет ходить, – буду ходить за вами!» Сорокин от него отстал и сделал своим помощником и советчиком.

– Как думаешь, Мироныч, на ночь будем оставлять посты и где?

– Непременно, Михал Капитоныч, непременно! Как минимум на трёх машинах, пусть через каждые два часа переезжают с места на место, чтобы глаза не мозолить, однако я думаю, что нам надо бы поле зрения переменить…

Сорокин посмотрел на него.

– Думаю, что нам надо не особняк охранять, даже ежели Сам поставил такую задачу, а…

– А что?

– Воздух! Воздух кругом этого особняка!

– Как – воздух? Зачем?

– А затем, Капитоныч, что не за теми, кто в особняке, надо смотреть…

– А за кем? – спросил Сорокин, хотя он уже начал понимать своего визави…

– А за теми, кто может появиться, как и мы, вокруг!

– Ты думаешь?

– Чую!

– Хорошо, начнём с завтрашнего дня! Сам походи, разведай, что к чему!

«Почему с завтрашнего?» – удивился Мироныч, но согласился.

Утром Степан распределил людей: у жандармерии, БРЭМ, миссии и гостиницы, где поселился японский знакомый Енисея – и поехал на встречу с китайскими подпольщиками.

Переводчик, неплохо говоривший по-русски, переводил его слова:

– Нам нужно несколько скрытых постов для наблюдения, нас мало, и мы быстро примелькаемся…

– Что это должно быть? Что такое скрытые посты? – спросил главный подпольщик, он чем-то напоминал Степану его друга и братку Саньгэ – худой, стройный, с умным взглядом, только, в отличие от Саньгэ, в хорошем дорогом европейском костюме; с яркими стрелочками аккуратно подстриженных усов и шёлковым платком, которым он иногда промокал уголки губ.

– Лучше всего – это снять квартиры в домах напротив наших объектов наблюдения.

– Это можно, – сказал китаец, – только дайте адреса.

Степан разложил план города:

– Вот здесь, здесь, здесь и здесь. – Он стал тыкать пальцем в линии улиц.

– Так скоро мы не успеем. Может, где-то можно использовать чердаки? Хотя это не самый лучший способ… Пока можем предложить несколько легковых автомашин… Устроит?

Степан подумал.

– Устроит, пока…

– Есть хорошие водители?

– Мы сами хорошие водители.

После инструктажа бригады, отпустив Мироныча на осмотр окрестностей и подходов к особняку на Гиринской, Сорокин поехал к Родзаевскому. Рикша бежал ни шатко ни валко, и не было плётки его подогнать, а это было бы забавно. Сорокин представил себя с плёткой, сидящим за спиной рикши, и улыбнулся. Он относился к китайцам никак – не скот, конечно, но и не люди, почти, хотя отношения к ним японцев он тоже не одобрял – жестокое, до озверелости, – но всё же не скот. Но и не люди.

Ехать было прилично, база его бригады филёров находилась в середине Старохарбинского шоссе, поэтому надо было пересечь Новый город с юга на север, переехать через виадук и пилить по Диагональной. К западу от неё находился посёлок Нахаловка, где и был тот самый домик – конспиративная квартира Константина Родзаевского.

Дверь оказалась запертой, и в доме было тихо.

«Ушел, и слава богу! Ну что? Ехать в миссию или вместе с Миронычем поглядеть окрестности на Гиринской?» Рикшу он отпустил, потоптался около дома и вдруг вспомнил ночной разговор с Лычёвым и Дорой Михайловной.

«Как же я о них забыл? А ну-ка, смотаюсь на Шестнадцатую, неужели она действительно свернула дело и всех распустила или отправила?»

В такси он стал вспоминать вчерашний вечер: передачу американской радиостанции, приезд к Родзаевскому, нежданную встречу с престарелыми любовниками и рассказ Лычёва про золото и Адельберга. И вспомнилась мысль, которая пришла ему в голову после известия об американской бомбардировке и письма Родзаевского Сталину, которое почему-то уже перестало его волновать: «Неужели это и есть конец войне?»

Харбинцы, особенно те, кто интересовался, понимали, что если союзники свалили двух участников оси Рим – Берлин-Токио, а США до сегодняшнего дня находятся в состоянии войны с третьим, то, конечно, кто-то должен свалить и его. Мало кто сомневался, что война ещё не окончилась и кто-то должен стать в ней победителем – в её последней фазе. А может, это снова будет Сталин? Не зря Лычёв упомянул о переброске Советами войск на Дальний Восток.

Такси ехало, как рикша, небыстро, сначала Сорокин хотел поторопить водителя, а потом пришло ленивое спокойствие, и он только смотрел на людей на тротуарах и думал. Людей было много, уже была середина дня, и самый центр деловой части города, как всегда, был шумным и активным, но, как показалось Михаилу Капитоновичу, люди были уже не те, по сравнению с собой же хотя бы полгода назад: мало того что харбинцы стали нервными, нервными стали и японцы.

«Чем же всё-таки американцы так «порадовали» японцев? Что это за бомба такая атомная или атомная – «ньюклеа бом»?

Погружённый в эти мысли, он не заметил, как машина проехала Диагональную и уже подъезжала к виадуку. И не заметил, как мысль от бомбардировки японцев повернулась к разговору с атаманом, золоту, Адельбергу и к нему самому. Он давно уже не вспоминал тех чисел февраля 1920 года, когда судьба повела его по той дороге, которая сегодня, вот сейчас, проходит по харбинскому виадуку. Он уже много лет не вспоминал об этом. Машинально он глянул на свою давно уже не новую шляпу, которая лежала рядом. Он ходил в ней каждый день, и она ещё не просохла после вчерашних «бегов»: низ шёлковой ленты на тулье был серый от пота, а поверху выступила и вкруговую засохла белёсая полоска соли.

«Обносился ты, Михал Капитоныч! И так и не привык к харбинскому климату!»

Он вспомнил свою юность омского гимназиста, юнкера военного училища выпуска 1916 года, и радость, с которой он, накануне Февральской революции, ушёл на германскую, и подумал, что как только он попал на нечётный путь сибирской магистрали, то был обречен попасть сюда, на вот этот виадук.

«Ровесник века – юнкер Сорокин! Обносился!»

Он взял шляпу в руки, провёл рукой по солёному следу на ленте и бросил её на сиденье.

Мимо окна мелькали люди, дома и железнодорожные пути квжд.

«Разве об этом думал я, сын видного омского конституционного демократа Капитона Сорокина? Разве об этом думали они, когда бежали из Омска, а во главе их бежал Колчак? Разве за то они боролись, чтобы в Щегловской тайге получить шальной снаряд и сгинуть в снегах?..» Он получил известие о нелепой смерти родителей и деда уже около Иркутска, когда стало ясно, что белые не смогут переформироваться и создать оборонительный рубеж, который красные не смогли бы преодолеть: «И где бы я был, если бы не попал в эшелон к Адельбергу?»

Потом был Ледовый поход через Байкал, потом ранение, когда прорывали «читинскую пробку», потом долгое сидение в эшелонах, когда китайцы решали судьбу каппелевцев, потом красный пинок во Владивостоке. И вот она – Маньчжурия.

Сорокин снова взял шляпу. «Сколько ж она мне служит? Лет семь? Ровно столько, сколько я не пью? Зря я с ней так!»

Машина въехала в Фуцзядянь.

«Неужели всё снова кончится?» – думал Михаил Капитонович. Он покосился на мелькавшие дома: Фуцзядянь приютил его дважды, до того, как он попал в русскую группу генерала Нечаева, и после. Оба раза в качестве «ночлежника».

«Как я это выдержал? – Он мотнул головой, отбрасывая мысли: – Главный смысл жизни – это сама жизнь! А потому – вовремя мне попались и атаман, и Дора!»

Ещё минут пятнадцать машина продиралась через заставленные китайскими повозками улицы Фуцзядяня. Не доезжая пересечения Наньсиньдао и Четырнадцатой, Сорокин вышел: «Не надо, чтобы шофер видел, куда я иду!» Он расплатился и к известному дому пошёл пешком.

На Шестнадцатой было оживлённо. Не отдавая себе отчёта, он стал всматриваться в лица мелькавших кругом китайцев. Что-то его удивило, сначала он не понял, а потом понял – в отличие от русских и японцев на Пристани и в Новом городе на лицах китайцев в Фуцзядяне он увидел улыбки. И тогда до него дошло окончательно: «Эти ждут красных! Это точно, конец войне! Значит, надо не растеряться!»

Он пошёл быстрее, подошёл к двери под болтавшимся на горячем ветру красным фонарём, оглянулся, убедился, что на него никто не смотрит, дёрнул запертую дверь и вытащил набор отмычек – этим полицейско-воровским искусством он вполне овладел. В большом зале, куда он попал, ещё пахло совсем недавним весёлым присутствием: кисловатым запахом алкоголя, китайскими ароматными палочками, запахом сигар и ещё чем-то неуловимым, что делало приличное заведение приличным и не оставляло гадливых воспоминаний.

В зале и в коридорах было мрачно из-за опущенных тяжёлых плотных портьер, в полутьме мерцала полированная мебель, отсвечивали стекла на офортах, светлыми пятнами в углах стояли в рост ребёнка белые китайские фарфоровые вазы с розовыми пионами и синими драконами на округлых боках. Глянцево блестели толстые листья больших растений в кадках.

«А цветочки-то не вывезли! – удивился Михаил Капитонович. – Что бы это значило?»

По широкой, покрытой синей ковровой дорожкой центральной лестнице он поднялся на второй этаж, туда, где находились номера для особых клиентов. Прошёл налево в конец коридора и толкнул последнюю дверь по правой стороне. Это был номер, глухая стена которого выходила на строившуюся дорогу, отделявшую Фуцзядянь от берега Сунгари. В стене был английский камин с дымоходом и зеркалом. На мраморной каминной полке, как и раньше, стояли большие фарфоровые часы со скачущими на злых конях двумя охотниками на лис. Передняя лошадь передними копытами уже наступала на изогнувшуюся оскалившуюся лису, а охотник…

«Господи! – готов был простонать Сорокин в голос. – Моя маленькая леди Энн! Сколько раз ты звала меня!.. Сколько раз рассказывала про эту охоту…» Машинально он потянулся к заднему карману брюк. Карман был пуст, и тут он вспомнил, что час назад на лестнице миссии столкнулся с японцем, с которым когда-то ехал в купе дайренского экспресса: «Фляжечка! Тогда же я и забыл её, свою фляжечку, подарок маленькой леди Энн!»

Он оглядел зашторенный тёмный номер и как будто бы проснулся: «Зачем я здесь?!»

Он заставил себя больше ни о чём не думать, вышел на улицу, на соседней Пятнадцатой, взял такси и с максимальной скоростью, подгоняя шофёра, добрался до Гиринской. Вылез, немного не доезжая на Новоторговой, около Чуринского магазина, и пошёл сначала по Большому проспекту, потом свернул налево на Ажихейскую, с Ажихейской направо на поперечную Почтовую, с неё в сторону Большого проспекта на Гиринскую и в конце этого почти полного круга вышел снова на проспект. Он знал, что Мироныч где-то здесь и он должен его увидеть, а если не увидит, значит, будет ждать его на «кукушке», а Мироныч уже девять минут дышал в затылок Сорокину, от самого угла Ажихейской и Почтовой.

– Не вспотеешь, Капитоныч? – услышал у себя за спиной Сорокин и оглянулся.

– Чёрт старый, хорошо брюки на подтяжках, а то бы…

Сморщенный Мироныч стоял перед ним, похожий на ветерана обороны Севастополя, и то ли улыбался, то ли щурился, и на его мятом пиджаке не отсвечивал Георгий, хотя он его имел.

– Огляделся? – спросил Сорокин.

– А как же! Некуда им тут деться, хучь братьям славянам, хучь братьям китайцам, кроме ежели как по квартирам попрячутся, да как только им это удастся?

– Пойдем ещё раз на особняк глянем?

– Не, Капитоныч, не будем светиться раньше времени. – Мироныч докурил папиросу и издалека, не по возрасту молодцевато щёлкнул её в урну. – А чё делать будешь, коли обнаружим их, сразу япошам сдашь или походим за ними?

– Кого? А, ты про этих… Ещё не решил…

– Правильно, Капитоныч, правильную мысль держишь! Может, и не надо с ними ссориться, када придут?

– А тебе чего бояться, ты же в Гражданскую был уже здесь, как с германской вернулся?

– А сейчас я кому служу, апостолу Петру, что ли?

– Да, Мироныч, твоя правда! – ответил Сорокин и подумал: «Сильная мысль – служить апостолу Петру, носить его ключ от рая!»

– Ты вот что, Михал Капитоныч! Послушай одну мою байку! – сказал старый филёр, взял Сорокина за рукав и отвёл его на несколько шагов в сторону, в тень доходного дома.

Сорокин внимательно посмотрел на него.

– Не вспомню, в каком годе это было, но где-то лет семь-восемь тому. Память-то у нас с тобой, особливо на лица…

– Профессиональная… – договорил Сорокин, зная любовь Мироныча к разным непростым словам.

– Во! Правильно подметил! Так вот, летом это было, в самую жару в июле, как щас помню. С япошем из миссии, офицером ихним, молодым совсем, но толковым, не знаю, как его зовут, но он просил называть его по-русски – Константином, Костей. Так вот, учебные занятия с одним нашим мы вели, по контрнаблюдению, значит, обучали. Бестолковый попался ученик, злой, всё с нами заигрывал и уходил грубо, хотя ему и вовсе не надо было уходить, а только узнать, идёт за ним ещё одна наружка или нет…

Сорокин слушал внимательно, он знал, что старик зря говорить не будет.

– Закончили мы занятия, отпустили, значит, ученичка, я нашёл японца на набережной, Костю, на Сунгари, а когда доложил, он вдруг сказал мне, мол, вон за тем человеком походи до вечера, а утром доложишь.

– И что?

– Да нет, ничего, ничего особенного: молодого человека, который там же прогуливался, мы до телефонной станции, городской, довели, там он с какой-то девицей встретился, проводил её до Свято-Николаевского и подался домой, на Разъезжую. Я наблюдение и снял…

– И что? – спросил Сорокин.

– А то, что доложить поутру, стало быть, было некому, потом я уже окольными путями узнал, что японца того отправили куда-то далеко, в командировку, что ли!

– И что? – Сорокин понимал, что развязка уже близко.

– Тут он, этот японец, сейчас – в особняке на Гиринской! Вот что!

– А как он выглядит?

Мироныч профессионально описал японца.

«Так это же тот, с которым я сегодня утром встретился на лестнице миссии, тот, с которым ехал в купе и из-за которого потерял свою фляжку! Из-за которого потом были неприятности с Номурой! Глазастый такой! Как я его тогда не заметил, что он на вокзале за спиной оказался!»

– А когда?

– Он вошёл в сад особняка… – Мироныч за цепочку вытащил часы, посмотрел и назвал точное время.

Сорокин прикинул, всё сходилось: встреча с японцем на лестнице, его собственный рывок на Шестнадцатую…

– И больше не выходил?

– Может, и выходил, мне одному было не уследить!

«Ну раз японцы там, значит, мы тем более можем не торопиться и оглядеться!» – подумал Михаил Капитонович, и вдруг его память как будто бы зацепилась за слова старого филёра.

– А на Разъезжей – тот, русский!.. На Разъезжей – где?

Мироныч назвал адрес.

«Вот так так! Японец послал наружку за младшим Адельбергом! Спрашивается, зачем?»

– А после тебе не приходилось ходить за этим?..

– Молодым русским?

– Да!

– За ним – нет, а вот за его девицей…

– С телефонной станции?..

– Да, пару раз ходили. Только одно время мы за всеми ними ходили, это когда советское консульство снова образовалось…

– В сорок первом?

– Да!

– И что выходили?

– Да ничего! Я так даже и не понял!..

* * *

Коити уже полтора часа сидел за спиной у Юшкова. Это было скучно. Юшков дал ему читать копии передач «Отчизны» за несколько последних суток. Он было взялся, но не мог вникнуть, и бумаги так и лежали у него на коленях. А ещё его разморило, и он смотрел на машинописный текст через тяжелеющие веки. Юшков сидел спиной и то дёргался и перебирал документы на столе, то успокаивался и сидел почти неподвижно по нескольку десятков минут, как будто бы замирал, и превращался в изогнутую сухую мумию. Иногда Кэндзи засыпал и не видел, что Юшков это заметил.

Обед подали вовремя, Юшков ел, не отрываясь от документов, а когда после обеда выкурил подряд две папиросы, поднял на Кэндзи глаза и сказал:

– Вы пошли бы прогулялись, а то, я вижу, вам ничего в голову не идёт.

Это было нарушением, и в любой момент мог появиться Асакуса, но очень хотелось найти предлог, и Кэндзи его нашёл:

– Да, Эдгар Семёнович! Я только приехал в Харбин, схожу в Чуринский магазин, куплю себе кое-что…

– Конечно, идите, молодой человек, идите!

Кэндзи вышел из столовой, подошёл к охраннику-повару и указал ему на Юшкова, повар понимающе кивнул.

Утро было солнечным, ярким, весёлым, и день намечался такой же. Кэндзи вышел из глухой высокой калитки и захлопнул её. Он постоял, поглядел направо, потом налево…

«Опять проверяется?..» – подумал Степан, он стоял рядом с киоском и читал газету. В пятнадцати метрах дальше от него стоял Ванятка.

Вид у японца был расслабленный, и Степан понял: «Не проверяется!»

Японец направился по Гиринской в сторону Большого проспекта, повернул на него, вышел на Соборную и сел к рикше. Степан растерялся. Перед тем как тронуться за японцем, он подал знак Ванятке, чтобы тот сбегал за сменой, которая расположилась в двух недалеких подворотнях, и увидел, что, когда японец махнул рикше рукой, Ванятка уже маячил у Степана за спиной.

Рикша японцу попался старый, Степан мысленно почти что перекрестился и пошёл так быстро, как мог. Сложность была в том, что неизвестно было, куда японец направляется, если об этом можно было бы хотя бы догадываться, Степан тормознул бы такси и поехал с опережением, а Ванятка пусть побегает, – молодой ещё. Вдруг Степан услышал слева от себя какой-то шум, оглянулся и остолбенел: рядом с ним плечом в плечо тихим шагом бежал другой рикша, и в его коляске сидел Ванятка. Степан увидел, что в широко раскрытых глазах Ванятки, смотревшего на него в упор, был ужас. Степан на ходу взобрался на сиденье и молча надавил на щуплого Ванятку так, что тот чуть не выдавил перильца под левой рукой. Деревянная конструкция хрустнула, но выдержала, китаец обернулся, но ничего не понял.