Текст книги "Харбин. Книга 3. Освобождение"

Раздался телефонный звонок, он снял трубку.

– Александр Петрович, это у вас дым валит из трубы, такой чёрный? – Голос Асакусы был раздражённый.

– Уничтожаю бумаги, как вы и приказали…

– Я сказал, что наиболее важные надо перевезти к нам, разве вы не поняли?

– Ну отчего же, понял, да только уже ничего не осталось, – спокойным, даже немного чересчур, голосом ответил Александр Петрович и, не дослушав, положил трубку.

«А? Следит!» – без злости подумал он и стал перемешивать пепел.

Когда пепел из чёрного превратился в серый, а огоньки, становясь искрами, ползли по обгорелым краям бумаги, потом вспыхивали, чтобы тут же и погаснуть, он взял графин и весь вылил в камин. Потом он взял кочергу, подержал её в руке и поставил, прошёл к столу и взял палку, подарок Асакусы, и ей всё перемешал в чёрную грязь, обстучал об железный зев камина и поставил рядом с кочергой.

«Больше не понадобится!»

Он вернулся к столу, положил в портфель лаковую китайскую коробочку и фотографию в бронзовой рамке, перевернул лист календаря с 9-го на 10-е и вышел из кабинета, не замкнул его, а ключ оставил на столе.

Погружённый в свои мысли Александр Петрович не замечал, что солнце заливает Большой проспект, а по тротуарам в обе стороны идут люди, он не заметил и двоих мужчин, которые оттолкнулись от стены дома и пошли за ним. Он не заметил, что, когда он дошёл до угла Разъезжей и повернул на неё, с места тронулся автомобиль, в котором на заднем сиденье сидел Сергей Афанасьевич Лычёв.

Дома был только Кузьма Ильич.

– Что-то вы рано со службы, – спросил он, увидев в руках Александра Петровича портфель.

– Так сегодня…

Тельнов его перебил:

– А слышали новость, Красная армия уже на подходе к Муданьцзяну…

– Откуда вестишки? – шутливым тоном спросил Александр Петрович.

– «Отчизна», вестимо! – отшутился Кузьма Ильич.

– Вы ещё слушаете? Разве ещё не всё понятно? – Александр Петрович говорил это с улыбкой. – А хотя, как знаете, только нигде не оставляйте записей и не втыкайте в карту флажков.

Около Чурина он сел в автобус и поехал к Яхт-клубу. Пока ждал на остановке, любовался на дым, клубившийся из трубы над его кабинетом.

«Вот я и сделал!»

На пристани он взял лодку и отказался от услуг лодочника. «Небось догребу как-нибудь, а лишние глаза – ни к чему!»

Лычёв увидел, что Адельберг оттолкнулся от берега, оставил на пристани человека и на полной скорости поехал в речную полицию.

Александр Петрович догреб до Хаиндравской протоки, голова у него была свободная и лёгкая, все решения он принял: сначала, уже сегодня, они уедут в Дайрен, будто на отдых, а там он всё расскажет. Самая большая трудность была уговорить Сашика, поэтому он скажет, чтобы не брали никаких вещей, кроме летних и купальных, а сына Анна на пару дней уговорит. Он был в этом уверен.

Замок открылся, Александр Петрович толкнул дверь, зашёл в службу и присел над деревянной крышкой. Он за собой прикрыл дверь, но не на защёлку, и, когда его руки уже взялись за крышку, дверь вдруг открылась, упал свет, и Александр Петрович обернулся.

В дверном проёме стоял Лычёв.

– О, Сергей Афанасьевич! Вы как здесь? Хотите снять дачу, так это не ко мне, это вам надо к Николаю Аполлоновичу Байкову, вы же с ним знакомы!

Лычёв вошёл, прикрыл дверь и сказал:

– Я к вам! Байков мне не нужен.

Адельберг продолжал сидеть.

– Чем могу?

– Я хочу, чтобы вы отдали мне то, что вам не принадлежит, а принадлежит мне.

– И что же это?

– Золото, которое вам перепало от китайских контрабандистов и вы его столько лет храните…

– А что же вы за ним столько лет не приходили, если оно вам принадлежит?

– Настало время! Скоро за вас будет некому заступиться, японцам будет не до вас, и ваш сын не защитит вас перед красными, несмотря на то что он работает на них, – вы слишком хорошо служили японцам! Не думаю, чтобы Советы простили вам семь лет деятельности по их закордону.

Александр Петрович почувствовал, как затекают ноги, хотел встать, но не встал.

– Хорошо, забирайте, но только скажите, с чего вы взяли, что мой сын работает, как вы изволили выразиться, на красных?

Лычёв отошёл от двери, взял перевёрнутый стул, поставил его на ножки и сел.

– И вы садитесь, разговор может быть долгим, потом ног не распрямите!

– Ничего, мне так удобно, а если вы действительно что-то знаете, не тяните, скажите коротко, – спокойно сказал Адельберг и опёрся рукой о серые неструганые доски.

– Коротко так коротко! Мы с Сорокиным, известным вам… – стал врать Лычёв, впрочем не слишком сильно, потому что на днях Сорокин при нём просто обмолвился, что среди упоминаемых «Отчизной» фамилий известных людей в ЯВМ, жандармерии и БРЭМ присутствуют далеко не все; и тогда Лычёв попросил у Номуры материалы по нескольким наиболее острым передачам и вместе с Дорой внимательно их перечёл. – Так вот, мы с Сорокиным пришли к выводу, что ваша фамилия, и, наверное, это неспроста, никогда не упоминалась в передачах этой так называемой «Отчизны»! Не можете ли вы мне это объяснить?

– Не могу, но, впрочем, вы ведь пришли не за этим?

– Да!

– Хорошо! – сказал Адельберг, поднял крышку, достал верхний мешок с монетами и протянул его Лычёву.

– Кидайте!

Адельберг пожал плечами, мол, воля ваша, и кинул.

Тяжёлый мешок не долетел и брякнулся на доски, Лычёв пододвинул его ногой, положил на колени и стал развязывать.

В словах атамана Адельберг услышал то, что в последнее время не давало ему покоя. Он понял, что атаман хотя всё это и выдумал для шантажа, но случайно набрёл на правду о том, что его Сашик служит Советам. Про себя он так просто и сказал – «служит».

«Ладно, с сыном я разберусь!»

Он поднял нижний мешок, увидел, как Лычёв достал револьвер, а мешок с монетами опустил на пол рядом с ногой.

– Давайте! Что вы копаетесь, ведь простая задача! – сказал Лычёв грубо и взвёл курок. – Сволочь паркетная!

«А тебя, хорунжего, кто произвёл в генералы? Есаул Семёнов?» – со злостью мелькнуло в голове Адельберга.

Он медленно распрямил затёкшие ноги и встал.

– Так берите! Раз пришли!

Лычёв переложил револьвер из правой руки в левую, навёл его на Адельберга и стал вставать со стула.

«Только бы Сашик успел на поезд!» – подумал Александр Петрович и бросил мешок Лычёву на колени и следом гранату.

Взрывная волна отбросила его к двери, а Лычёву осколок пробил глаз и застрял в мозгу; разлетевшиеся остальные осколки разбили стекла в серванте, порезали шёлк на стульях, выбили окно и ранили Адельберга.

Через полчаса, не дождавшись атамана в катере речной полиции, Дора Михайловна пошла к даче. Дачный дом был закрыт на замок, и она увидела, что в службе на одной петле болтается открытая дверь, и вошла туда.

На стуле с опущенной головой сидел посеревший атаман Лычёв, а около стены ещё шевелился раненый Адельберг. Она подняла из-под стула револьвер Лычёва и выстрелила в Адельберга: «Чтоб не мучился! Вот такая у военных военная смерть, – и ещё умом опытной красивой женщины она подумала: – А жалко, живыми эти двое престарелых мужчин смотрелись лучше!»

Она собрала недалеко разлетевшиеся монеты и золото, всё сложила в портфель Адельберга и пошла к катеру.

«Один чёрт, китайцы ничего не поймут в наших русских делах!»

Когда катер причалил к набережной, Дора Михайловна пересела в машину жандармерии, в управление её пропустили, она зашла в кабинет Номуры и уронила тяжёлый портфель в кресло.

– Не по годам мне такое носить!

– Куда теперь? – спросил Номура.

– К себе, в душ, и отдохнуть.

– А это?

– Сам решай!

– Здесь пока оставрю, пусть пока порежит!

– Оставряй, пусть режит! – передразнила его Дора Михайловна.

– А те?

Дора перекрестилась:

– Храни, Господь, их души!

Когда Дора Михайловна ушла, Номура спрятал портфель в сейф и вызвал дежурного.

– Вот смотри, вот здесь, рядом с протокой, находится дача. – Номура показал на карте и уточнил на схеме, которую ему помогла нарисовать Дора. – Возьми наш катер, я распорядился, два-три человека, и идите туда. Там лежат два трупа, приведите в порядок помещение, а трупы зароете под берегом, так чтобы весной, когда вода в Сунгари поднимется, их унесло течением, понял?

– Понял!

– Иди! Стой! Сколько у нас ночных арестованных, пять, шесть?

– Пять с половиной!

Номура удивился.

– Одна – женщина.

– Русская?

– Да!

– Тогда шесть – русская женщина тоже человек. Всех в 731-й!

Дежурный непонимающе посмотрел на Номуру.

– Камеры откроют, я с Асакусой договорюсь! И пусть сознаются! Всех в одну, и ни воды, ни еды, и горшка не давать, раз слушали, теперь пусть вспоминают. Завтра я сам туда подъеду. Иди!

Дежурный поёжился и вышел.

Сашик сидел в конторе, нервничал, выглядывал в окно и вдруг увидел, что появился Ванятка. Японцы толком не работали уже несколько дней, тревожно между собой перешёптывались, делали это очень осторожно и тихо, чтобы Сашик их не слышал, а он и не слушал, а начальники и вовсе перестали ходить по кабинетам со своими проверками.

Была середина дня, но Сашик сложил документы, выставил арифмометр на нули, сказал всем:

– Саёнара! – и вышел.

На конспиративной квартире его ждал Степан.

– Что-то уже удалось выяснить?

– Нет! Была облава, я там был рано утром, всё перекрыто.

– Вот как! А что?.. Кто проводил облаву?

– Жандармерия и полиция, я видел, в машине Константина Номуры!

– Переводчик жандармерии?

– Он только числится переводчиком, на самом деле он жандармерией руководит… давно, ещё до прихода японцев…

– Понятно, а что будем делать, кто сможет выяснить, что там было? Может быть, тихонько спросите вашего отца, он всё же близок к японцам? Попробуйте, а мы тут по своим каналам…

Сашик влетел домой и сразу в коридоре наскочил на Кузьму Ильича.

– Сейчас, Кузьма Ильич, ничего пока меня не спрашивайте, мне надо срочно позвонить папе…

– На работу? Так его там нет!

– Как нет? А где он?

– Так, часа два… – Кузьма Ильич глянул на часы в гостиной, – два часа и пятнадцать минут назад он приходил, сказал, что на работу уже не пойдет, вот это, – он показал на рамку с фотографией и лаковую коробочку, – достал из портфеля, оставил вашей матушке записку и ушёл… Куда, не сказал…

В это время в дом вошла Анна Ксаверьевна.

– Вот как кстати! А вам, Анна Ксаверьевна, Александр Петрович оставил записку, вон она, – сказал Кузьма Ильич и показал на гостиную.

Анна Ксаверьевна, никуда не торопясь и не замечая, что Сашик нервничает, сняла шляпку и перчатки, поправила перед зеркалом причёску, оставила сумочку и зонт и зашла в гостиную, она взяла со стола записку и села в кресло. Сашик вошёл следом и тоже сел.

Она прочитала записку и подняла на него удивлённые глаза:

– Я ничего не понимаю! Папа написал, что мы сегодня все на несколько дней уезжаем в Дайрен, что билеты он уже купил. – Она достала из конверта билеты и протянула Саше записку, он прочитал:

«Дорогие мои!

Я взял четыре дня отпуска и уже купил билеты в Дайрен. Хочу, чтобы мы провели их вместе, и тебя, Сашик, очень об этом прошу. Брось все дела, и поедем с нами. Гостиницу я заказал. Если по каким-то причинам я не успею на этот поезд в 6:30 вечера, то догоню вас следующим!

Надеюсь, вы меня не подведёте, особенно Сашик!

Целую!

P. S. Много вещей не берите, только купальное, мы там ненадолго».

Анна Ксаверьевна сидела с растерянным видом, но через секунду она уже поднялась:

– Ну что ж! Раз папа сказал собираться, значит – собираться! Кузьма Ильич, вы с нами, и даже не возражайте! А ты, Сашик?

Сашик сидел.

– Я, мама… я… конечно, но… может быть, завтра… если успею отпроситься на работе, мне никто отпуска не давал, это так неожиданно, уже середина дня, пятница, даже не знаю!

Эта записка его оглушила – какой к чёрту Дайрен, когда тут…

И вдруг его как тряхануло током: «Да это же отлично, пусть они уедут, и как можно дальше и надолыпе, а я пока тут разберусь!»

– Ма, это отличное предложение, я вас сегодня провожу, оформлю отпуск и к вам приеду…

– Смотри, сынок! – Она погрозила ему пальцем и улыбнулась. – Смотри, обещал!

– Конечно!

Сашик не заметил, что под первой запиской лежала вторая: «Анни, обязательно уговори Сашика, это очень важно, я потом всё объясню!»

Ванятка ждал у особняка Джибелло-Сокко и, как только увидел приближающегося Енисея, повёл его за собой.

– Ну что? – спросил Степан.

– Пока ничего не могу сказать. Сейчас пойду туда, должно быть, что-то узнаю, а вы, может быть, пока сами, по вашим каналам… чтобы не терять времени… как вы обещали…

– Пока не ходите, там могли ещё не снять оцепление, рисковать нельзя… сейчас это происходит по всему городу. – Степан видел, что Енисей стоит растерянный. – Я обещал, помню, что обещал…

– Хотя, может быть, есть ещё одна возможность! – Енисей волновался.

– Какая возможность?

– Помните, тот японец, с которым вы меня видели около телефонной станции?

Степан кивнул.

– Постараюсь с ним встретиться, он ко мне расположен дружески! А пока пойду к телефонной станции…

Коити шёл по городу и не видел его.

Когда он впервые сюда приехал, его впечатления, полученные ещё во время учебы в университете «Васэда», удивительно совпали с тем, что он увидел своими глазами. Харбин был не похож на японские города, но он был красив и романтичен своей необычной и, как показалось Кэндзи, лёгкой архитектурой, красивыми людьми, другими, новыми для него взаимоотношениями. Все семь лет службы в штабе Квантунской армии после ранения он искал предлог вернуться, однако из этого ничего не выходило. Поэтому, получив приказ прибыть в распоряжение Асакусы, он обрадовался, на него сильно пахнуло чём-то из тридцать седьмого и тридцать восьмого годов, и, когда неделю назад ему объявили об этом, он даже не стал особенно собираться и уехал ближайшим поездом, как только получил командировочное предписание. И сразу встретил Сашика, и это его очень вдохновило, и сразу всё обрушилось: бомбардировка Хиросимы, а вчера – Нагасаки; тупое сидение рядом с этим Юшковым, который непрестанно курил и тайно выхватывал по рюмочке, а когда напивался, то клевал носом и начинал громко сопеть. А теперь Красная армия перешла в наступление, но ни в Токио, ни в штабе армии, ни в Харбине ничего не происходило – японцы превратились в тени и бродили по городу, как он сейчас.

Он шёл по Диагональной, дежурство у Юшкова кончилось, раньше времени пришёл Сорокин и сменил его. Кэндзи даже постарался уйти так, чтобы ни с кем не прощаться, а Сорокин, как ни странно, уже стал другом Юшкову, и Кэндзи не стал об этом докладывать и о том, что при появлении Сорокина Юшков сдвигает все дела на край стола и с радостной готовностью раскладывает шахматную доску.

– А всего-то этот Сорокин появился позавчера. – Кэндзи не заметил, что говорит вслух и что он уже почти дошёл до саманного флигеля. Он остановился у штакетника, полез за сигаретами и вдруг увидел, что занавеска в одном из окон колыхнулась. Он стоял, тупо глядел на окно, и из его головы вылетело всё: и Сорокин, и Юшков, и даже Асакуса.

«Вот это да! – Он думал по-русски. – Кто-то есть?»

Он закурил.

Во флигеле, видимо, действительно кто-то был, потому что чувствовались и даже слышались шевеления и занавеска колыхалась. Окон было два, между ними была входная дверь, и он знал, что правое окно – Сони и Веры, левое – их мамы, а с той стороны флигеля на задний двор выходила маленькая кухонька.

Он смотрел на окно в комнате Сони.

Единственное, что он взял с собой в Харбин, была тетрадь, исписанная им ещё в университете стихами старых японских поэтов, которые он пытался сравнить с русскими стихами, однако из этого ничего так и не получилось. Но получилось другое – от этой тетради, от её содержимого, появилась какая-то душевная совместность, которая объединяла его, Сашика, Соню, этот город и его мечты. Поэтому синяя тетрадь, которая, казалось бы, не имела никакого отношения к сегодняшнему дню, его грела. Оттого и взял.

– Что же делать? – тихо прошептал он.

Он не заметил, как в одну затяжку выкурил сигарету: «Если это Соня, то когда и насколько она приехала? Может быть, пока я буду бегать в гостиницу, она уйдёт, и где её тогда искать?» А если это не Соня, тогда как он будет глупо выглядеть перед неизвестными людьми, да ещё с синей ученической тетрадкой в руках. Хотя какая им разница?

Ноги приросли к тротуару, а внутри он метался и смотрел на маленькое крылечко саманного флигеля: внезапно дверь открылась и на крыльцо вышла Соня. Кэндзи смотрел на неё и не мог поверить своим глазам.

– Костя, это вы? – спросила удивлённая Соня.

Сашик прождал около телефонной станции до шести вечера. Он смотрел на окно, из которого его могла увидеть Мура, но до шести ничего не произошло. На Соборной он поймал машину и доехал до дому, Анна Ксаверьевна и Кузьма Ильич уже были готовы.

– Мама, надо быстро на вокзал! Машина уже ждёт!..

– А как же папа?

– А как же Александр Петрович? – в один голос спросили они.

– Мама, папа же сказал, что будет ждать на вокзале или приедет следующим поездом. Вы собрались?

Анна Ксаверьевна растерянно кивнула, а старик стоял с разведёнными от удивления руками. Сашик подхватил чемоданы, отнёс их в машину, усадил всех, и через десять минут они уже шли по перрону. До отхода поезда оставалось несколько минут. Он сам донёс вещи до вагона и мельком увидел, что мимо впереди носильщика проскочил Константин Родзаевский, но тут же об этом забыл. Он внес вещи в тесное купе и уступил место маме и старику, обнял их и выскочил на перрон. Анна Ксаверьевна стояла у открытого окна, паровоз шипел, и под красной фуражкой дежурного по вокзалу уже надувались щёки, чтобы дать последний свисток.

– Только ты не задерживайся, – со слезами сказала Анна Ксаверьевна, за её спиной суетился Кузьма Ильич, он тоже хотел что-то сказать, и вдруг Анна Ксаверьевна с ужасом спросила: – А где мы будем вас ждать?

Сашика как будто ударило.

– А папа ничего не написал?

– Нет!

Поезд тронулся.

– Соня, это вы?

Соня стояла на крыльце, она вышла вытряхнуть скатёрку или салфетку, увидела Кэндзи, и руки у неё опустились. Кэндзи тоже стоял как вкопанный.

– Вы… приехали давно? А как мама?..

– А вы здесь… как вы здесь?..

– Вы из Шанхая?.. А как Верочка?..

Они спрашивали друг друга одновременно и не знали, что спросить или сказать дальше.

– Вы тут…

– Вы заходите, что же стоять через забор, вот калитка…

– Хорошо!

Через секунду Кэндзи уже стоял на нижней ступеньке крыльца, а Соня протянула ему руку и тут же отдернула её и спрятала за спиной:

– Ой, извините, я тут вышла пыль вытряхнуть…

– Ничего, это не страшно, я, наверное, не вовремя…

– Нет, нет, что вы!..

И вдруг Кэндзи сообразил:

– Вы приехали одна?

– Да!..

– А вы свободны, может быть, я вернусь через… – он глянул на часы и сообразил, за сколько минут он сумеет добежать до гостиницы и вернуться обратно, – пятнадцать, нет, двадцать минут…

– Я не знаю, но через двадцать минут я ещё буду дома.

– Дождётесь?

– Да!..

Сашик смотрел на часы, было шесть часов сорок пять минут пополудни. Пятнадцать минут назад он ушёл, нет, убежал с вокзала, ему было совестно, но, как только прошёл мамин вагон и следующий, он повернулся и насколько мог быстро побежал к телефонной станции.

Последние несколько недель станция работала с таким напряжением, что смены девушек-телефонисток перепутались, и они узнавали, в смене они или на подмене, только за день, а вчера Сашик даже забыл об этом Муру спросить. Поэтому он решил, что будет стоять здесь столько, сколько ему покажется, что это будет иметь смысл, или пока что-то не выяснится. Можно было сходить к Муре домой, и, если она дома, значит, его страхи напрасны, а если нет… дальше он обрубал мысль и стоял и ждал.

Несмотря на вечернее время, парадная дверь станции то впускала, то выпускала много людей, но Сашик не увидел никого, кто бы мог ему сказать, работает Мура или нет.

Соня проводила взглядом Кэндзи, улыбнулась, вспомнила, что держит в руках салфетку, встряхнула её и вошла в дом. Дом был пуст, и эта пустота сухо и сладковато пахла. Когда в конце июля тридцать восьмого года они покидали этот дом, в него переехала другая мастерица мадам Арцишевской, которой она, как и маме, немного приплачивала за съём. Мастерица была маминой подругой, и они договорились, что если кому-то, Соне, или Вере, когда та повзрослеет, или маме, надо будет приехать – ключ будет лежать «вот в этом месте». Год назад мастерица уехала в Австралию, а в письме написала, что претендентов на флигель нет, поэтому один ключ она отдаёт хозяину, а другой будет лежать, как договорились. Соня долго ничего не говорила маме и Вере, но уже несколько месяцев назад она начала хлопотать в редакции о творческой командировке в Харбин, и вот она здесь.

Она зашла в свою комнату и устало села на кровать. Люди, которые тут жили после них, были небогатые и мало что изменили в обстановке: остались те же их с Верой кровати, тумбочки, даже стулья, хотя они уже сильно скрипели. Соня сидела на кровати и смотрела на стену напротив и видела в штукатурке дырочки от кнопок, которыми она прикрепляла портреты любимых писателей, поэтов и балерин. Вот здесь висел Пушкин, работы Кипренского; здесь гордый своей бородой Толстой; здесь её любимая Ида Рубинштейн; вот дырочки от фотографии Вацлава Нижинского с Матильдой Кшесинской, подаренной ей мамой Сашика; вон след от портрета Байрона, нарисованного её знакомым гимназистом… глядя на этот портрет, Соня писала дневник, ту небольшую книжечку, в жёлтом клеенчатом переплете…

Соня улыбнулась, она улыбнулась Вере, которая, как хитрая лисичка, вытащила его из печки и сберегла. Соня узнала об этом всего несколько лет назад, потому что Вера назвала её глупой и сказала, что такое жечь нельзя, мол, все равно не сгорит.

Соня вздрогнула от тихого стука в окно. Она встала, отодвинула занавеску, увидела Костю, помахала ему рукой и пошла открывать дверь.

Кэндзи стоял на пороге.

– Входите, что же вы?

– Соня, вы наверняка приехали проведать Сашу, правда?

Соня не ожидала такого прямого вопроса и смутилась.

– А можно я провожу вас до его дома? Может быть, он уже пришёл с работы, и они сидят и пьют чай, я видел его два или три дня назад, он в Харбине…

Соня снова смутилась. Пока она сидела и думала, она забыла про Костю, и вот он стоит перед нею, и она видела, что он всё так же в неё влюблен.

«Ах, бедный Костя, неужели за эти годы вы так и остались влюблены в меня? – подумала она. – А может, и правда пойти с ним? Не так страшно!»

– Смотрите, какая чудесная погода, идёмте!

Соня посмотрела на своё платье и провела рукой по складкам.

– Вам не надо переодеваться, вы прекрасно выглядите… – Кэндзи смотрел на неё, скромно улыбался, и ей показалось, что он совсем не изменился, особенно улыбка.

– Правда? Ну что ж, пойдёмте, я только возьму ключ.

Юшков и Сорокин сидели за шахматной доской.

– А вы, однако, изрядно играете!

– Было время, когда было нечего делать.

– А китайские шахматы освоили?

– Освоил, но эти мне интереснее.

– А китайское го? Стратегическая игра!

– Я не стратег, хотя бывает интересно…

– Как это так? Вы, русский человек, и не стратег?

– Не стратег, что уж теперь…

– Не поверю! А кстати, – Юшков затянулся папиросой, – вы подготовили пути отхода?

– Вы за меня уже все решили? А может быть, я никуда не собираюсь?

– Ха, не пытайтесь меня удивить! – Юшков встал и потянулся всем своим сухим, как бумага, скелетом, закряхтел, сел, снял носки и начал массировать ступни.

Сорокин увидел оплывшую, как тесто, кожу на ступнях и ужаснулся:

– Вас пытали?

– Ещё как! Даже я так не умею…

– Вам не верили?

– Идиоты косоглазые! Макаки! Почему, вы думаете, я хочу как можно скорее отсюда смотаться? Потому что, как нормальный старый еврей, вы-то ещё молодой русский, а я, несмотря, что с вами в одних годах, – старый еврей, я им не верю. А вот скажите мне, вы бываете за воротами этого особняка, они что-то делают для обороны города? Скажите, не делайте из этого военной тайны! Они провели мобилизацию? Они открыли бомбоубежища? Назначили из гражданских лиц старших по кварталам, раздали противогазы?..

Сорокин был удивлен, но не тому, что говорил Юшков, а тому – он только сейчас это понял, – что он об этом даже не думал. Действительно, японцы ничего в этом смысле не предпринимали, город как жил, так и живёт.

– Что вы молчите? Я не слышал ни одной сирены по поводу ночной учебной тревоги, я не слышу, чтобы по мостовой грохотали кованые башмаки японских солдат… может, вы слышали?

Сорокин молчал.

– Вот! – Юшков поднял указательный палец. – Видите? Японцы даже не понимают, что на них наступает уже не тот русский…

– А какой русский наступает?..

– Да-а, Миша!!! – Юшков снова встал. – Схожу-ка я к буфету! Кстати, вы снотворное принесли? Для этого! – спросил он и кивнул в сторону кухни.

– Нет, некогда было!

– Вот! Вот вы – тот русский! Вам было некогда! Вы и есть тот русский, на которых рассчитывают японцы. А там уже не русские, а советские! Это две большие разницы. Имейте в виду, на северо-западе Сталин уже около Хайлара, на севере он взламывает Хинган, а на востоке его передовые части – на подступах к Муданьцзяну. Всегда любил это название, хорошо звучит по-русски.

Весь день Степан сидел на конспиративной квартире, слава богу, они сменили базу. Уже два раза приходил Енисей, но не принес никаких уточнений.

«Так, – думал он, – наши наступают уже вторые сутки, пошли третьи…»

Лёшка Слябин при парашютировании таки не уберёг радиостанцию, хорошо хоть у китайских подпольщиков нашлась, поэтому удалось настроиться на волну Центра, и кое-какая информация имелась.

«…на северо-западе наши около Хайлара, – анализировал Степан, – на севере бьют по Хингану, а на востоке передовые части уже на подступах к Муданьцзяну… то же самое передаёт и «Отчизна». Если дальше так пойдёт…»

– Ванятка!

Ванятка спал на кане, он поднял голову с китайского деревянного подголовника, на который положил сложенную как пилотка шляпу.

– Нужен Енисей! Нам пора!

Ванятке, попавшему на войну в четырнадцать лет и почти не знавшему мирной жизни, не надо было тянуться и со сна полоскать рот, он вскочил, ударил себя ладонями по щекам, пару раз крутанул руками и сделал «Бр-р-р-ррр!».

Сашик глянул на часы, было половина девятого, ещё полтора часа, и город омертвеет. Он вспомнил слова советского разведчика, что «нельзя рисковать», и пожалел, что послушал его. Он оттолкнулся от тумбы и через площадь пошёл к Старохарбинскому шоссе.

Он шел, иногда бежал, и чем ближе подходил к дому Муры, тем с большим волнением у него билось сердце.

Дом стоял в тёмном саду, сумеречный и спокойный. Ещё была не совсем ночь, в соседних домах он увидел, что через щели не всегда добросовестной светомаскировки пробивается свет. Дом Муры был тёмен.

Он подошёл к двери, дотронулся до ручки и ощутил в пальцах витой шнур, дёрнул за него, и в руке оказалась китайская печать на деревянной дощечке, какой маньчжурская жандармерия опечатывает дома.

Он достал из кармана свой ключ и открыл дверь.

В комнате было темно, но глаза привыкли, и он увидел, что по всему дому, во всех комнатах, в кухне и везде всё было разбросано, все ящики вытащены, дверцы раскрыты и вещи выкинуты на пол.

Он постоял, потом пошёл в спальню и посмотрел на радиоприёмник, но было так темно, что он ничего не увидел. Он нашарил спички – короткая вспышка высветила то самое положение планки настройки на частоту радиостанции «Отчизна».

Александр сел на кровать и обхватил голову руками. Значит, Муру арестовали, и он зря ждал её у телефонной станции. Это он виноват, это он, услышав от неё нужную информацию, ушёл, не проверив все, что должен был проверить.

В дверь что-то сильно грохнуло. Александр вздрогнул и услышал, как она открылась и по полу раздались шаги и громкие китайские голоса. Они говорили, что в доме кто-то есть. Александр вскочил, открыл окно и выпрыгнул в сад. Он знал окрестности, он знал, что через низкий штакетник перепрыгнет в соседний сад, уйдёт на параллельную улицу, а там через другие сады сможет выйти на берег мелкой заболоченной Мацзягоу и переждать до утра. Он уже перелезал через невысокий штакетник, когда за спиной у него грохнул выстрел и обжёг правое плечо, но пуля только задела кожу. Грохнул второй выстрел, но Александр уже упал в траву, потом резко поднялся и побежал.

– А что вы здесь делали все эти семь лет, так и работали преподавателем или работаете до сих пор? – Шаг Сони был широкий и мягкий, и Кэндзи легко под него подстроился.

Этот простой вопрос застал его врасплох, он туда-сюда бегал двадцать минут и не подумал о том, что он расскажет Соне о себе, ведь он сам напросился на прогулку, и надо было о чём-то говорить… кроме как о своих чувствах.

– Я, – он на секунду замялся, – я работал в институте до конца июля, тогда, в тридцать восьмом, меня призвали в армию, и… – он удивился, что врать оказывается так легко, – потом в одной глупой ситуации меня ранило, и я уехал домой лечиться…

Соня вздрогнула:

– Вас ранило? Тяжело?

– Нет, пустяки, но хватило, чтобы из армии уволиться, и потом я работал на фирме, по делам которой ездил в Китай, поэтому я сейчас здесь.

– А что за фирма, чем она занимается?

Нет, соврать – легко, а – о злые духи! – врать оказывается всё-таки трудно.

– Чем она занимается?

– Да!

– Она занимается… – он замялся и вспомнил фирму, в которой работает Саша, – доставкой строительных материалов…

Соня с удивлением посмотрела на него:

– Как Саша?

О добрые духи, удача сама идёт ему в руки!!!

– Да, да! Именно! Мы с Сашей практически работаем в одной фирме, только он здесь, а я там, в Японии…

– И вы часто с ним видитесь?

– Нет, нечасто, только… когда я приезжаю сюда!

– А часто вы сюда приезжаете?

– Не очень! – Это Коити сказал уже без воодушевления, задумчиво, и Соня это заметила.

– Вы чем-то расстроены?

– Нет, Сонечка, – Кэндзи взял себя в руки, – что вы?

Вдруг Соня по-русски взяла его под руку. Кэндзи сначала ничего не понял, он только почувствовал, как его обожгло и он как будто весь налился горячим свинцом. Он никогда не ходил с женщиной под руку, у японцев так не принято. Ему было непривычно и неловко, он не знал, как идти так, чтобы не дотронуться до Сониного плеча или бедра, а она, наоборот, плотно прижала к себе его локоть, прямо к талии, сквозь тонкую материю летнего платья она была тёплая. Кэндзи покачнуло.

– Вы споткнулись? Уже почти темно!..

– Нет, что вы!..

– Вам неудобно?

– Нет, что вы!..

– А когда вы видели Сашу в последний раз?

– Да вот, буквально, когда, 6-го, в понедельник…

– И как он?

– Он? Хорошо!

– Не изменился?..

О злые духи! Соня идёт под руку с ним, а спрашивает только об Александре.

– …А вы не женились, наверное, у вас уже есть дети? Сколько?

«Много злых духов, много-много! Почему я должен был жениться?» Но идти с Соней под руку было так приятно.